Текст книги "ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Но увиденное тоже занимало ее, потому что она сказала:

– Сколько уже он лежит со своим ржавым мечом там, в пещере, и из года в год смеется.

– Наверно, потому, что все знает, – отозвался Озермес, – и то, что было, и то, что будет.

– Скажи, а для чего наши предки сделали так, чтобы отражение солнца, как от зеркала, попадало туда, в пещеру?

– Возможно, чтобы солнце иногда навещало великана с мечом, а может, по какой нибудь иной причине. Утром и потом, позже, и в другие месяцы лучу солнца сюда не попасть, мне просто повезло, что вчера я оказался в пещере в такое время.

– Наверно, тебя привел сюда сам Тха.

– Тха? – Озермес нахмурился. – Я уже говорил тебе, и не шутил, мне в самом деле хочется встретиться с ним. Поговорить мне не с кем, ведь вокруг нас нет мудрых мужчин, и отвечать на мои вопросы некому. Если Тха существует, единственное место, где его, наверно, можно увидеть, это вершина Ошхамахо, ближе к небу ничего нет. Я хочу подняться, туда, я уже думал об этом. И наверно, откладывать на завтра, и еще, и еще, до старости не стоит. Наши предки считали, что достигнуть цели можно лишь, пока душа в человеке. Я пойду на Ошхамахо! Пойдешь ты со мной, белорукая, или останешься дома?

– Пойду, – сразу согласилась она. – Мой отец говорил: чем в одиночку дорогу топтать, лучше вдвоем без дороги плутать. Я возьму покрывало из заячьих шкур, ты – бурку, там ведь холодно, наготовлю еды... А когда мы пойдем?

– Ночи через две сестра Солнца округлится, и в темноте мы не окажемся слепыми. Скажи, а ты не боишься идти туда?

– Не так, чтобы очень, но боюсь. Однако я не хочу снова искать тебя, не хочу гадать, выберешься ли ты из под снега, который свалит на тебя Тха. Он, наверно, уже разгневан за все, что ты сказал о нем, и, увидев тебя на Ошхамахо, разгневается еще сильнее. Пусть тогда его гнев обрушится сразу на нас обоих! Не надо больше говорить об этом.

– Что ж, раз ты решила, будем плутать вдвоем.

Позвав Самыра и Хабека, они пошли обратно. Когда спустились с Богатырь-горы, Хабек подбежал к Чебахан и стал подпрыгивать, просясь к ней на руки.

– К тебе он почему то не захотел, – лукаво сказала она.

Озермес усмехнулся.

– Потому что ты его балуешь. Повзрослеет, перейдет на мужскую половину. Волчице и в голову не пришло бы, что ее сына будет воспитывать женщина из человечьей стаи. Кем все таки вырастешь ты, Хабек, собакой, человеком или волком? – Он щелкнул волчонка по носу.

Тот молча наморщил нос и показал свои острые, как иглы, белые зубки, а глаза его загорелись желтыми огоньками. Озермес, отдернув руку, расхохотался. – Понял, понял, ты – волк.

Чебахан, смеясь, прижала Хабека к груди. Он лизнул ее в подбородок и торжествующе посмотрел на Озермеса. Самыр, настороженно наблюдавший за ними, размашисто замахал хвостом.

– Хочешь, обойдем тот темный лес? – спросил Озермес.

Чебахан кивнула.

Когда поднимались по каменистому склону, влажному от сочившейся из под сосен воды, она нагнулась и сорвала с прямого стебля узкий острый, как нож, листочек.

– Это лечебная трава. Если надо вывести еду из желудка обратно, и еще...

– Что, белорукая?

Чебахан, отвернувшись, ответила:

– Бабушка говорила, некоторые женщины пьют настой из этих листьев, чтобы выгнать из себя будущего ребенка. Я бы ни за что так непоступила! – Она выпятила нижнюю губу и ускорила шаг.

На заходе солнца они были дома.

Появился и ушел новый день, за ним промелькнули ночь, и еще день и ночь. Чебахан заготовила дорожную еду. Озермес снял с колышка над тахтой Чебахан ружье, протер его жиром и подсушил порох, которого оставалось не больше чем на десять – двенадцать выстрелов. После этого ружье станет не более полезным, чем обитая железом дубинка. Однако пускаться в далекий путь без огнестрельного оружия было бы неосмотрительно. Все наиболее нужное они перенесли в пещеру и основательно завалили вход валунами. На столе в хачеше оставили вяленое мясо и кумган с водой. Огонь в летнем очаге не гасили, чтобы он, когда у него кончится пища, уснул сам, а горсточку жара перенесли в казанок, засыпали пеплом и сверху заложили сырым мхом. Дверь в саклю Озермес закрепил, вбив два колышка в щель между дверью и столбом.

– Муж мой, – дрогнувшим голосом спросила Чебахан, – а мы вернемся?

Он удивленно взглянул на нее:

– Почему ты спрашиваешь об этом?

Она повела плечами и посмотрела в сторону кладбища.

– Мы будто прощаемся. Вспомнила, как уходили из аула...

– Может, тебе все таки лучше остаться?

Она помотала головой:

– Нет. Уже прошло... Наверно, это от того, что я женщина. Не помню, бабушка или мама, кто-то из них говорил: женщине легче приходить, чем уходить.

– Всем так, – сказал Озермес. – Думаю, что если Тха не сбросит нас в пропасть и Шибле не заберет тебя к себе, мы вернемся вместе с рождением новой луны. До свидания, дядя Мухарбек, не впускай в саклю удды и присматривай за своим сыном.

И они на время покинули поляну. Прыгавший по траве черный дрозд издали подразнил Хабека, повертел своим желтым клювом и весело засвистел, желая им доброго пути.

Озермес нес ружье, лук со стрелами, топор, кожаный мешок с дорожным припасом, туда же он засунул и камыль, и изрядно полысевшую бурку. Сворачивая ее, Озермес подумал, что бурка, как и его черкеска, и платье Чебахан, висящие на колышках в сакле, скоро обветшает, и им придется до конца дней своих ходить в шкурах. А тот, кто должен родиться, и другие, если они народятся вслед за ним, никогда не будут носить своей адыгской одежды. Ноша Чебахан состояла из заячьего покрывала, казанка с дремлющими углями и казана побольше, пустого. Самыр бежал впереди, время от времени вспугивая то куниц, то уларов, поворачивал к Озермесу свою лобастую голову и спрашивал глазами: будешь стрелять?

– Пусть, пусть себе живут, – отвечал Озермес, – не обращай на них внимания.

Хабек носился по кустам, догонял Самыра, возвращался к Чебахан и Озермесу, снова бежал за Самыром, но стоило Чебахан сказать: «Вот, неугомонный!» – как он попросился к ней на руки и сразу заснул.

Мир устроен так, что людям приходится жить в неопределенности и колебаниях. На что решиться, как быть? Куда двигаться, идя по степи, свернуть ли на восходящую сторону, или на заходящую, или пойти прямо по направлению к верхней? Убегать ли от волков или шагать навстречу волчьей стае? Пытаться предугадать, каким будет завтрашний день или полагаться на милость Тха, пусть все решит небо? Неуверенность разъедает человека, как гноящаяся рана. Чтобы ее излечить, надо не сидеть в раздумьях у костра, а встать, взяться за лопату и копать землю, или, схватив топор, валить состарившееся дерево, или идти туда, куда надо идти.

Пустившись в путь, Озермес уже не торопился быстрее подняться на Ошхамахо. Какая разница, доберется ли он до вершины днем раньше или днем позже? Передвигались они медленно, делая привалы через каждые два три крика. Когда спускались в ущелья и долины, Ошхамахо скрывался из виду, а если шли верхом, по гребню какого нибудь хребта, открывался во всем своем величии, и, казалось, чем ближе они к нему подходят, тем упорнее он отдаляется от них и становится выше и выше.

– Какого он роста? – спросила Чебахан. – Намного больше Богатырь-горы?

– Богатырь гора для Ошхамахо как сын отцу, между ногами которого он свободно проходит. А мы по сравнению с Ошхамахо что то вроде муравьев, ползущих на Богатырь гору.

Посмотрев на озаренную солнцем вершину, ниже которой, подобно ягненку, прижавшемуся к овце, лепилось к склону белое облачко, Озермес вдруг ощутил такой же веселый азарт, какой испытывали на празднествах он и его ровесники, когда оглядывали гладко обтесанный, смазанный жиром столб, на котором стояла корзинка с ореховой халвой.

Влезть на столб, снять корзинку и, соскользнув вниз, заслужить похвалу старого тхамады или джегуако жаждали все, но халва и одобрение доставались лишь одному, самому ловкому и цепкому. Предвкушая, как он поднимется на поднебесную высоту, на ту вершину, до которой, с тех времен, когда из студенности возникли горы, добрался только один человек, как он, выпрямившись во весь рост, подобно богу, окинет взглядом расстилающуюся под ним землю, Озермес забывал, что восхождение на Ошхамахо было для него не целью, а единственной возможностью приблизиться к Тха.

Вечерами он про Ошхамахо не вспоминал. Подыскав укромное, прикрытое от нижнего ветра местечко где нибудь под сосной или елью, поблизости от ручья, Озермес принимался собирать валежник и обрубал еловые лапы для подстилки. Чебахан разжигала костер, варила в казане или поджаривала на углях мясо. Самыр, сидя на почтительном расстоянии, пускал слюну и ворчал на Хабека, покусывающего его за лапу.

Поев, располагались у костра, Чебахан брала на руки Хабека, Озермес, почесывая спину извивающегося от удовольствия Самыра, запевал любимую врачевальную песню Чебахан о коне сером, снегом льдом питающемся. Они перебрасывались словами, беседуя о том о сем, или молчали, сливаясь с окружающим их покоем.

Немного погодя устраивались на ночь. Чебахан, пожелав всем доброго сна, прикрывала лицо от яркого света круглой луны и засыпала.

Озермес продолжал сидеть у костра, прислушивался к дыханию Чебахан, и ему чудилось, хотя этого не могло быть, будто дышат двое – мать и ребенок. Хабек, свернувшись клубком и прикрыв нос кончиком хвоста, вздрагивал во сне. Только Самыр не ложился, до утренней зари он бегал вокруг спящих и угрожающе порыкивал, отпугивая волков, клятвопреступниц лис и почему то поднявшихся сюда шакалов. Волки и лисы бродили бесшумно, а шакалы или завывали с разных сторон, или, собравшись вместе, плакали, как дети. Наслушавшись шакальих жалоб, Озермес клал возле себя ружье, лук, стрелы и кинжал, забирался под бурку, головой к ногам Чебахан, и, лежа с открытыми глазами, внимал шумам ночной жизни, ее шорохам, потрескиваниям валежника, следил за скольжением таинственных теней, мелькавших среди деревьев и кустов. Где-то поблизости, как всегда, неожиданно, зловеще хохотала неясыть. По светлому небу, подобно чьей то неприкаянной, страдающей душе, проносилась черная сипуха. В листве согнутого старика граба загорались желтые глаза филина. Они казались глазами самого Тха, и Озермес, на которого медленно наваливался тяжелый сон, слышал сердитый голос: куда идешь ты, жалкий человек, понимаешь ли на что замахиваешься? Озермес тщился ответить Тха, но его сковывала не мота...

Просыпался он от чьего то пристального взгляда, открывал глаза и видел перед собой морду Самыра, который, помаргивая от нетерпения, смотрел ему в лицо. Увидев, что Озермес проснулся, Самыр весело взвизгивал и отбегал к Чебахан, сидящей на корточках у костра. Начиналось новое, свежее, полное обещаний утро. Озермес вскакивал и бежал к ручью умываться.

Чебахан шла легко, не жалуясь на усталость, широко раскрытыми глазами смотрела вокруг, с улыбкой просыпалась, с улыбкой же засыпала. Как-то во время дневного привала она с нежностью на что то уставилась. Озермес проследил за ее взглядом и увидев подростка горихвостки, которого его черно-красняя мать обучала летать. Птенец, трепеща крылышками, перепрыгивал с камня на камень, взбираясь все выше, к краю обрыва, где его ждала мать. Усевшись рядом, птенец вы слушивал советы матери, потом начинал подпрыгивать на месте и одним глазком поглядывал на крутой откос. Решившись наконец, он расставлял крылышки и с писком летел вниз. Мать, кружась под ним или рядом и ободряюще щебеча, сопровождала его, пока он не плюхался на ножки. Рассмеявшись, Чебахан посмотрела на Озермеса.

– Маленькой я забралась на высокую грушу, а слезть не смогла и стала звать на помощь. Отец вышел из сакли, посмотрел на меня и заворчал: как залезла так и слезай. Я захныкала: боюсь, упаду! Тогда он позвал мать, показал на меня и спросил: видала котенка? Мать засмеялась, вынесла из сакли ковер, они взялись за него руками, и я спрыгнула. – Глаза Чебахан затянуло дымкой, душа ее унеслась, но ненадолго, снова посмотрев на горихвостку и ее птенца, она сказала: – Все матери одинаковы.

С восходящей стороны подул порывистый ветер. На деревьях зашелестела листва. И до Озермеса донеслись, словно сказанные шепотом, слабое ржание лошади, тихое протяжное мычание коровы и приглушенный голос старой женщины, зовущей кого-то. Он замер и увидел потемневшие глаза Чебахан.

– Ты ничего не слышал? – спросила она.

– Ты тоже?.. А я подумал, что мне показалось.

Ветер пронесся дальше, все стихло, а они сидели молча, глядя друг на друга.

Чебахан посмотрела на ловившего блох Самыра и кивнула на него:

– Он ничего не слышал. Разве здесь может быть аул?

– Так высоко в горах люди не живут, – продолжая прислушиваться, сказал Озермес. – Что ты услышала ?

– Ржала лошадь, мычала корова, женский голос. Мне показалось, что меня зовет мать.

– А мне, что это кричит жена безусого Хасана. Голоса прилетели откуда-то очень издалека.

– Если аул на расстоянии больше чем один крик, ничего не услышишь. А это не могли быть души умерших!

– Душа безмолвна. И летает беззвучно, как звезда Абрек.

– Может, кто нибудь переселился сюда, как мы? – Чебахан заерзала. – Не лучше ли посмотреть, вдруг где-то поблизости все таки есть аул.

– Подожди. Я сбегаю, погляжу с той горы. – Он показал на крутую гору, лысая голова которой блестела под солнцем, вскочил и побежал, перепрыгивая через кусты. Самыр, взвившись с места, с лаем помчался за ним. Когда они добрались до лысой вершинки, солнце затянуло облаком, но зелено желтые дали на восходящей стороне просматривались ясно.

Тяжело дыша, с колотящимся сердцем, Озермес стал вглядываться в леса и долины. Он знал, что поднялся сюда впустую, однако, надеясь на несбыточное, ощупывал глазами близкие и далекие луга, поляны и пологие склоны гор. Нигде не было ни дымков из очага, ни сакль или стен из камня, ни изгородей и тропинок, ни срубленных деревьев, ничто не подтверждало даже случайного присутствия человека. На горах лежала тишина, нарушаемая лишь клекотом кружащихся над лесами беркутов. Отвернувшись, Озермес посмотрел на белоснежную шапку Ошхамахо, на его затененный облаком, фиолетовый, как цветок безвременника, склон. Высоченная, холодная, отрешенная от всего земного гора была чужда всем тревогам и болям человеческой и всякой другой земной жизни.

Самыр, обнюхав траву и камни, оставил на колючем кусте свою метку и вопрошающе уставился на Озермеса.

– Никого? – спросил тот. – Пошли обратно.

Чебахан, увидев их, встала и выпрямилась, уронив руки. Хабек за прыгал навстречу Самыру.

– Сколько видит глаз, белорукая, ни аула, ни коpoв, ни лошадей. Я так и думал.

Чебахан вздохнула. Лицо у нее было как у человека, только вынырнувшего из глубокой воды.

– Тогда что же это было? – с боязливым недоумением спросила она.

Ободряя ее, Озермес усмехнулся и пожал плечами. Но она все равно смотрела на него, соединив свои шелковистые брови и ожидая ответа.

– Напоминание об ушедших, – сказал он первое, что попало на язык. – Может, ветер, пролетая две три или четыре зимы назад над каким то аулом, подхватил его голоса и унес их с собой. Аула давно нет, и старая женщина умерла, и лошадь с коровой околели, а голоса их продолжают летать над землей. Или будут странствовать вечно, или исчезнут вместе со смертью ветра.

У Чебахан дрогнули губы.

– Муж мой, ты придумываешь, чтобы утешить меня?

– Утешить?

– Да. Чтобы я не огорчалась, что здесь нет аула.

– Не потому, белорукая. Я ищу объяснения.

– А разве все можно объяснить? Я многое чувствую, но рассказать словами о том, что во мне, не могу. Мне было бы легче, если б я поверила, что в самом деле слышала голос матери.

– Ты вполне можешь верить в то, что слышала ее голос. Ведь ветер, который принес голоса, мог подхватить их, пролетая над твоим аулом.

– Ты не обманываешь, ты в самом деле так думаешь?

Он улыбнулся и погладил ее по щеке. Взяв свою поклажу, они пошли дальше.

Ночью Озермеса разбудил лунный свет, пробившийся сквозь сосновую хвою. Некоторое время он лежал неподвижно, слушая лесные шорохи. Чебахан, перевернувшись с боку на бок, пробормотала: – Мама... – Он поправил на ней съехавшую с плеча бурку, встал, подбросил в костер сучьев, поговорил с Самыром и снова лег. Что-то щемящее и тоскливое зашевелилось в нем, как на дне реки во время весеннего половодья начинает от напора воды ворочаться невидимый сверху камень. Озермес подумал о том, где ему оставить Чебахан, Самыра и Хабека, когда они подойдут к подножию Ошхамахо, почему то вспомнил, как увидел на берегу речки расчесывающую волосы Псыхогуаше и как отец, явившись ему во сне, звал его куда то, потом задумался о принесенных ветром голосах. Пожалуй, ничего загадочного и необъяснимого не было, Чебахан и он вспоминали свои аулы и услышали в шуме ветра голоса своего детства. А то, что оба они слышали ржание коня, мычание коровы и зов женщины одновременно, объясняется совсем просто: когда два человека долго живут вместе, мысль одного мгновенно передается другому. Он помнил это по странствиям с отцом, им тогда не раз приходилось одновременно заговаривать об одном и том же. Наверно, все произошло именно так. Но, несмотря на это разумное объяснение случившемуся, то, что он придумал о голосах, странствующих с ветром, показалось ему более правдивым, чем действительность. Он догадывался, что еще не раз услышит зов старой женщины, ржание коня и мычание коровы, и они будут звучать в ушах его до тех пор, пока он не сложит песню о безвестном погибшем ауле и голосах ушедших, вечно носимых ветром над обезлюдевшей землей. С тем он заснул, с тем и проснулся.

Горы, издали представляющиеся живущему на равнине человеку одинаковыми, разнообразны, как мир. Ничего вокруг Озермеса и Чебахан не повторялось. Растущая на скале, впитавшая в себя желтые солнечные лучи сосна, или кряжистый, поросший седым лишайником почтенный дуб, или одетая в темно зеленый сай* красавица ель, будто в танце, раскинувшая свои мохнатые руки, отличались от своих сородичей, как человек отличается от человека. Похожи и не похожи были буковые леса и березовые перелески, по разному гляделись согретые солнцем долины и кажущиеся бездонными пропасти, в глубине которых пряталась ночь, не походили друг на друга каменистые обрывы – серые, желтые и красноватые, разными голосами пели свои песни ручьи и рокотали, разбиваясь о гладкие камни, большие и малые водопады.

Все виденное раньше и открываемое заново многообразие окружающего утомляло глаза Озермеса и переполняло его, как подставленный под обильную струю воды котел. Чтобы не захлебнуться, он, когда они шли прямым, без подъемов и спусков, нагорьем, объявлял: – Песня укорачивает дорогу! – и принимался, подражая погонщику быков, петь обовсем том, что видел, подшучивал над толстухой, похожей на молодую медведицу, Чебахан, над круглым, как колесо, хвостом Самыра и над маленьким бездельником Хабеком. Волчонок, плохо еще знавший язык человека, песен не понимал, Чебахан, сдержанно посмеивалась, и Самыр, вторя ей, снисходительно скалил в ухмылке свои белые зубы.

* Сай – женское платье, род бешмета.

Как-то они сделали привал на полянке под невысоким каменистым обрывом. Поев, Озермес заиграл на камыле. С обрыва скатился камешек. Самыр вскочил и, подняв голову, залаял. Озермес, опустив камыль, посмотрел наверх. Над обрывом, подняв тяжелую бородатую голову, стоял темно бурый, с белым животом, тур и с любопытством смотрел на них. Длинные, изогнутые, как шашка, рога его опускались по бокам туловища.

– Тур! – сказал Озермес. – Я видел их только убитыми. Салам алейкум, тхамада!

Эхо повторило его голос. Самыр снова залаял и взрыл когтями землю. Тур продолжал стоять неподвижно, не обращая внимания на лай Самыра. Хабек, повертев своей черной мордочкой, молча оскалил зубы и забрался на колени к Чебахан. Она засмеялась.

– Ишь, какой храбрец! А тур нас не боится.

– Впервые, наверно, видит людей, еще не знает ни стрелы, ни пули.

Он снова поднес камыль к губам. Тур шевельнул ухом и наклонил голову.

– Он слушает, – зашептала Чебахан, – клянусь богами, слушает. Замолчи, Самыр!

Самыр умолк.

Поиграв еще немного, Озермес спрятал камыль. Они засыпали мхом огонь, взяли свою поклажу и пошли. Тур продолжал стоять на скале, величественно подняв рогатую голову, и задумчиво смотрел на них. Чебахан обернулась.

– Он как будто жалеет, что мы уходим.

– Я же сказал, ему неведомо зло.

– А у него есть свой дом, свое логово?

– Нет, его дом все эти леса. Мы тоже живем теперь, как туры.

– А горе они знают?

– Как и мы, туры теряют своих родителей, еще кого то.

– Жаль, что они не живут возле нашей поляны, мы были бы добрыми соседями... Ты знаешь, муж мой, я соскучилась по нашей сакле, по дяде Мухарбеку.

– Нам уже немного осталось идти, а обратно пойдем быстрее.

Действительно, леса вскоре поредели, потом позади осталось и мелколесье. Отстали, словно провожавшие Озермеса и Чебахан, шакалы, поисчезали дрозды и кеклики, лисы и зайцы. Ночи стали холоднее и оттишины тревожными. Чебахан чаще останавливалась, чтобы перевести дух, ее навещали дурные сны, о которых она не хотела рассказывать.

Однажды, проснувшись, она испуганно спросила:

– Что случилось?

– Ничего, ничего, – успокоил ее Озермес.

Пробравшись сквозь густые заросли высоких, в два человеческих роста, многоцветных, разно пахнущих трав, они поднялись к болотным лугам, заросшим худосочной осокой, и остановились. Чебахан, опустив наземь свою поклажу, села спиной к холодному ветру. Самыр, а за ним Хабек стали обнюхивать траву. Озермес осмотрелся. Кое-где, подобно островкам, топорщились, похожие на загривок кабана, низкие ползучие кусты, а между плоскими серыми глыбами белели пушистые шарики одуванчиков и покачивались на стройных стебельках ярко голубые, словно сделанные из жести, колокольчики. Выше на склоне вздымались острые скалы. В ложбинах между ними белели старые, не тающие летом снега, усыпанные сверху камнями. С высоты к лугу сползали толстые зеленоватые языки льда. Головы Ошхамахо видно не было, ее закрывали низкие, медленно оплывающие мощное туловище горы, сизые облака и темные, как воронье крыло, тучи.

Воздух был холодным и пустым, потому что не содержал в себе ни пылинок земли, ни цветочной пыльцы, ни запахов листвы и трав. Оглядев нагорье, скалы, снега, лед, зябнувшую Чебахан и спрятавшихся от ветра за камень Самыра и Хабека, Озермес подумал, что с приближением к небу колесо времени изменило свой ход: оно либо завертелось обратно, возвращая их к прошедшей зиме, либо, ускорив вращение, приближает к новой, которая засыплет снегом их поляну внизу еще не скоро. Неужели колесо времени во владениях Тха стоит, не вращаясь, как останавливалось оно для Озермеса, когда он лежал под лавиной? Может быть, Тха живет вне времени? Не сумев ответить себе, Озермес подумал о другом, о том, что оскудение растительности, исчезновение живности, опустение и суровость, которые усиливались с их приближением к вершине Ошхамахо, могут быть и предупреждением оботстраненности Тха от всего земного и его недоступности для человека.

Но подумал он об этом безразлично, как о чем-то, не имеющем к нему отношения. Не это стало теперь важным для него и не то, что он будет вторым человеком на земле и первым из джегуако, взошедшим на Ошхамахо, – кто, в конце концов, узнает об этом, кроме Чебахан? – главным было другое – довести намеченное до конца, чтобы в будущем, до тех пор пока душа не покинет его, сознавать, что он достиг поставленной перед собой цели и снова доказал себе, что он не земляной червь, а мужчина с усами.

Теперь следовало побыстрее подыскать пристанище для Чебахан, Самыра и Хабека, спуститься пониже, нарубить сухих сучьев для костра и, не откладывая, пойти к вершине. Он прикинул, что нагорье, на котором они остановились находится примерно, на уровне пояса Ошхамахо и до головы его, наверно, не более чем три четыре крика. По равнине такое расстояние можно пройти запросто, даже не заметив пройденного пути, но здесь придется лезть в гору, среди скал и промоин, по льду и снегу, остерегаясь лавин, расщелин и осыпей. Лучше, пожалуй, обойти туловище Ошхамахо по поясу и поискать более безопасной дороги наверх. А ведь издали склоны Ошхамахо не выглядели такими крутыми, по ним, казалось с большого расстояния, можно было въехать на арбе, запряженной сильными быками.

С левой стороны нагорье подходило к пропасти, из которой выплывали хмурые мокрые тучки. Чебахан, накинув на себя заячье покрывало, направилась к пропасти, наверно, чтобы посмотреть на горы сверху.

Озермес крикнул ей:

– Осторожнее, белорукая, не подходи к обрыву.

Она замедлила шаг, потом отпрянула и, повернувшись, замахала ему рукой.

Он, взяв топор и досадуя на задержку, направился к ней.

– Что ты там увидела?

На расстояний в четыре прыжка от края пропасти поднималась заостренная, неприступная, с гладкими cтенами скала, на которой прочно сидело большое, похожее на растрепанную шапку, сложенное из толстых переплетенных сучьев гнездо. Из гнезда высовывалась крупная светло желтая птичья голова на длинной серой шее, с загнутым книзу клювом и остроконечной, как у муллы, черной бородой. Из гнезда доносилось курлыканье.

– Кто это? – прижавшись к плечу Озермеса, спросила Чебахан.

Услыша ее голос или заметив их, птица повернула к ним голову. У нее были пронзительные белые глаза в красных кружочках. Озермес подумал, что если бы Тха понадобился стражник, преграждающий человеку доступ к нему, ничего более жуткого, чем эта птица, он бы создать не смог. И тут же вспомнил Безусого Хасана, рассказывавшего об огромном бородатом орле, который живет где то за облаками и похищает из отар маленьких овец и ягнят.

– Знаю, кто это, – сказал он Чебахан, – его называют бородачом, крадущим ягнят.

Бородач, курлыкнув, поднялся, встал на край гнезда, вцепившись когтями в сук, и заворочал своей хищной головой. На ногах у него были долгие, до самых когтей, штаны из серых перьев. Осмотревшись, он распахнул длинные узкие крылья, по человечьи свистнул и полетел, описывая круги и медленно поднимаясь. Когда тень от бородача заскользила по лугу, Самыр в один прыжок оказался возле Хабека, навалился на него грудью, подмял под себя и, задрав морду, оскалил зубы. Хабек, ничего не поняв, взвизгнул, выбрался из под Самыра и, скуля, побежал к Чебахан. Она подняла волчонка и прижалась щекой к его шерстке. Озермес неодобрительно покосился на них.

– Ты слишком балуешь этого неженку, белорукая. Боюсь, он вырастет зайчихой, а не волком или собакой.

Чебахан, не поднимая головы, исподлобья посмотрела на него.

– Он еще маленький, но скоро подрастет, и его уже никто не возьмет на руки. И я бы, наверно, тоже вскрикнула, если бы на меня так неожиданно кто-нибудь навалился.

Озермес наблюдал за полетом бородача. Немного поднявшись, тот, не шевеля крыльями, удалялся, все уменьшаясь, пока не растворился в небе. Какие еще стражи могут встретить человека, поднимающегося на вершину, да и нужна ли охрана всемогущему Тха?

Все, что было внизу, и черные лесистые хребты, и глубокие ущелья, и просторные луга, все сливалось воедино, в голубоватую, испещренную какими то светлыми пятнышками равнину, похожую на поверхность моря, которую рябит ветерок. Многоцветной, многоголосой земли словно не существовало. Озермес огорченно вздохнул, ибо в нем все время жила надежда на то, что с Ошхамахо он сумеет увидеть и Кавказ, и море, за которое ушел его отец.

Постоянно дувший ветер был бесшумным. В мертвой тишине слышались лишь непонятный, напоминающий разговор иноземцев, скрипучий говор птенцов бородача в гнезде и затрудненное дыхание Чебахан.

Из пропасти поднялось темное облако, окутало их и обрызгало холодными капельками воды.

– У-у... – Чебахан поежилась. – А снизу облака кажутся теплыми.

На мгновение ослабнув, Озермес, как в мутную воду, погрузился в омут неопределенности с ее извечным вопросом: что будет? Ничего постыдного, недостойного мужчины в его слабости не было. Те люди в ауле, которые, делая выбор – уйти им или остаться, решили не уходить, а защищать аул, тоже безмолвно вопрошали у Тха и у самих себя, что же с ними будет... Он обтер влажное лицо ладонью, посмотрел на солнце, уже проделавшее половину своего пути, и, заторопившись, сказал, чтобы Чебахан поискала в скалах под обрывом какую-нибудь пещеру. Она молча кивнула. Озермес не помнил, говорил ли он ей раньше, что на вершину Ошхамахо поднимется один, кажется, не говорил, но Чебахан не просила, чтобы он взял ее с собой, наверно, потому, что и она, не спрашивая его, сама сделала свой выбор.

Озермес побежал вниз, отыскал несколько старых, умирающих кустов и нарубил сучьев. Когда он вернулся, Чебахан сказала с довольной улыбкой, что Самыр помог ей найти надежное пристанище,

– Я ходила среди скал, искала, он откуда-то залаял, я повернулась и вижу – из вон той норы торчит его хвост...

Низкая, с узким лазом пещера, была, видимо, чьим-то брошенным логовом, на сухом полу валялись слежавшаяся трава и ошметки шерсти. Озермес забрался внутрь, осмотрелся и, выбравшись наружу, сказал, что ничего лучшего найти невозможно.

– Вы вполне поместитесь там. Самыр пусть лежит у входа. Снаружи поставь казанок с огнем. Если даже хозяину логова взбредет в голову вернуться, огонь отпугнет его. До воды близко, видишь озерцо? Там чисто, это талый лед.

Чебахан, соединив свои шнурки брови, внимательно слушала его.

Занеся в пещеру поклажу, он с сомнением произнес:

– Не знаю, как быть с ружьем, луком... Не стоит, пожалуй, идти на Ошхамахо с оружием, кто знает...

У Чебахан потемнели глаза, она хотела что-то сказать, но в это время в небе раздалось посвистывание. Они увидели бородача, который с каким-то рыжим зверьком в когтях, сложив крылья, стремительно падал, словно задумав разбиться о скалы. Хабек, услышав свист, оскалившись, юркнул в пещеру. Самыр, показав клыки, пометался и сел, подняв глаза к небу. Не долетев до нагорья, бородач распростер крылья, описал над лугом круг и скрылся за краем пропасти. Чебахан облегченно вздохнула.

– Я думала, бородач свалится нам на головы. Кого он добыл?

– Не узнала? Клятвопреступницу, по моему, она еще живая была. Что ж, белорукая, здесь вы будете в полной безопасности, вас бородач не тронет, а чужие сюда и близко не подойдут. Тот, кто устроил себе логово рядом с таким страшным соседом, был не глуп.

– А кто мог жить здесь?

– Не знаю, может, барс. Заберись в пещеру, белорукая, полежи, поспи. Хабека все таки держи при себе. Мне пора, Самыр, ты останешься. Да, да, ты будешь здесь!

Самыр огорченно взглянул на него, отвернулся и, поджав хвост, уселся у входа в пещеру.