Текст книги "ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Озермес оглянулся на хачеш, дверь которого, как полагается, никогда не бывала закрытой. Вечность канула, как мудрый человек, чье имя не сохранилось, сказал: пустой хачеш, что сарай. Забредет ли к ним сюда еще какой нибудь уцелевший и заблудший адыг или Озермес и Чебахан никогда более не перемолвятся словом с другим человеком? Когда Озермес три года тому за пять или шесть привалов дошел с нижней стороны до земель племени ачхипсоу*, на побережье не оставалось ни одного аула, долины обезлюдели, и только кое-где толпились у моря последние горсточки адыгов, покидавших родные места. Те, кто опустился на колени, были угнаны в степи – заболоченные и неплодородные. По рассказам одиночек, прокравшихся оттуда ночами мимо казацких засад, переселенцы голодали, болели черными болезнями, и души одна за другой покидали их, вряд ли теперь кто нибудь еще ходит по той земле.

* Молочная вода – сыворотка, которой вместе с кислым молоком смачивали с об

ратной стороны шкуру, чтобы смягчить ее.

Озермес скользнул взглядом по сапеткам. Пчелы жили только в двух, остальные пустовали. Из одной пчелы вылетели, когда он и Чебахан переносили сапетки из сожженного аула. Вторую, вскоре после того как была построена сакля, разорил медведь. Озермес проснулся ночью от чьих то шагов, вытащил клин, отворил дверь и при свете большой яркой луны увидел, что у пасеки стоит, невнятно бормоча, коренастый человек в шубе мехом наружу. Всмотревшись в него, Озермес распознал стоящего на задних лапах медведя. Озермес схватил кинжал и выбежал из сакли. Медведь свалил одну из сапеток и принялся ломать ее. Проснувшись, зажужжали пчелы. Широкий, с выступающим вперед брюхом, медведь походил на купца турка, жирного обжору, встреченного однажды Озермесом в прибрежном ауле. Сунув кинжал в ножны, Озермес протяжно крикнул и захлопал в ладоши. Эхо от хлопков заметалось в ночной тиши, как ружейные выстрелы. В дверях сакли, протирая глаза, появилась Чебахан. – Что случилось, о, муж мой? – Сладкоежка лохмоногий, – ответил Овермес и пошел к пасеке, продолжая кричать и бить в ладоши. Медведь, урча, отмахивался лапами от пчел. Когда Озермес приблизился, медведь уставился на него своими маленькими свиными глазками, испуганно ухнул, шлепнулся на четвереньки и прыжками, как конь, поскакал к оврагу. Скатившись в полную после дождя воду, лохмоногий поплыл, выставив наружу блестевший от лунного света нос. Спасаясь от разъяренных пчел, Озермес побежал к сакле. – Мне не хотелось убивать его, – сказал он Чебахан, – к тому же он очень похож на человека. Но если этот любитель меда еще раз наведается к нам, я, пусть даже Мазитха разгневается на меня, поступлю с толстобрюхим как с грабителем – всажу в него пулю или стрелу. – Бедный, – пожалела медведя Чебахан, – так и не досталось ему меда. – Она любила сладкое и не раз вспоминала, как бабушка, мать и она варили в казане пшеничную муку с коровьим маслом, потом заливали затвердевшее тесто медом и обжаривали. – Бабушка говорила, что моя халва вкуснее, чем ее, – говорила Чебахан, облизывая губы кончиком языка, – но она хвалила меня потому, что я ее внучка, на самом же деле вкусную халву, особенно из орехов, готовила мама. – Тоску по сладостям она утоляла соком явора, провертывала кончиком ножа дырку в стволе молодого дерева и, на брав в миску светлый сок, пила его, зажмурившись и причмокивая от удовольствия.

* Абхазцы.

Медведь больше у них не появлялся и даже следов его Озермес нигде поблизости не обнаруживал. – Наш ночной гость, поди, крепко обиделся, – сказал он Чебахан, – и сам не приходит, и своему роду, наверно, рассказал, что мы медведей мисками с медом не встречаем. – Рой из разоренной медведем сапетки куда то улетел. Осенью Озермес – он видел, как это делал Безусый Хасан, – обмотал голову тряпьем, обкурил сапетки дымящейся головней и добыл соты с медом. Но зимой позабыл в свое время утеплить сапетки, и пчелы погибли от морозов. Выжили они лишь в двух сапетках. Озермес знал по рассказам, что после рождения новой матки стая со своим роем улетает, и ее надо тогда уметь поймать и посадить в свободную сапетку.

Хасан рассказывал, что одни из пчел трудятся, делая мед, другие – трутни лишь оплодотворяют матку, и за это рабочие пчелы кормят их до конца жизни. А матка несет яйца, из которых рождаются и собиратели цветочного нектара, и трутни, и, наконец, новая матка. Хасан говорил, что он много думал, но так и не сумел додуматься, каким образом из совершенно одинаковых яиц рождаются то работники, то трутни, то одна единственная матка. Ведомо это, наверно, одному лишь Тха.

Тех пчел, которые пережили холода, Озермес не трогал, ему расхотелось отнимать мед у таких разумных и трудолюбивых созданий, уподобляться грабителю медведю. Обворачивать сапетки от зимних холодов сеном и тряпьем Озермес теперь не забывал.

Одно время к ним прилетала одна и та же пчела. Чебахан прозвала ее Жужжалкой. Прилетала она не за добычей, не садилась на еду, лишь описывала внутри сакли круги или, дрожа крылышками и переливаясь в проникавшем в дверь луче солнца, как драгоценный камень, зависала в воздухе и смотрела на Озермеса или на Чебахан. Для чего прилетала пчелка – развлечь их, показать, что они не одни, или ей что нибудь нужно было, или она благодарила Озермеса за то, что он больше не отнимает у пчел мед? Кто мог ответить на это? В конце последнего месяца лета Жужжалка исчезла, Озермес сказал Чебахан, что пчелка, наверно, на вещает теперь какого нибудь одинокого зверя в его берлоге, а может, ее склевала врагиня пчел золотистая шурка? Шурки жили в крутых глинистых обрывах, и Озермес как то приметил их пеструю, желто сине-зеленую стайку над оврагом, пониже шафранового луга. Казалось бы, только вчера он и Чебахан впервые увидели этот луг, а прошло уже три лета и три зимы. Время есть время. Обычно кажется, что течет оно одинаково для всего живого и неживого, и для уймы звезд, составляющих Тропу всадника, и для Богатырь горы, и для Чебахан, и для липы, и для речки. Но отец говорил, что время стариков движется быстрее, чем время молодых. В ночь перед сражением для всех живущих в ауле время тащилось, как уставший бык, а день, наступивший после ночи, начиная с первого выстрела и до пожаров, сожравших сакли, пролетел, как сокол сапсан в своем стремительном падении. Для самого Озермеса, когда он лежал под снегом, время почти замерло, тогда как для Чебахан оно продолжало двигаться. Вероятно, каждый перемещается в своем времени, то ускоряющем, то замедляющем бег. Сейчас время его и Чебахан сызнова течет вровень, и они движутся голова в голову. Наверно, чтобы ощутить перемену в течении своего времени или в движении времени окружающего тебя мира или с тобой или с миром, что то должно произойти. Течение времени его и Чебахан, когда они находились в ауле, сливалось с движением времени других людей. А потом все нарушилось. Так бывает, когда люди скачут на лошадях. Ты скачешь, скачешь, слышишь топот коней и фырканье коней твоих спутников, и вдруг замечаешь, что стало тихо, смотришь и видишь, что другие всадники либо далеко опередили тебя, либо отстали так, что, оглянувшись, их уже не разглядеть в далеком пыльном мареве. Движение времени для аула пресеклось, как обрывается бег сорвавшегося в пропасть коня. А он и Чебахан, идя вдвоем, движутся дальше, уже другим шагом, таким, каким бегают, летают и ползают и лохмоногий, и заяц, и ястреб, и длиннохвостая, все, кто их окружает. Он знал, что звериные, птичьи, рыбьи и человеческие племена равны перед Тха и вращаются в общем великом круговороте мироздания и что при этом у каждого племени своя дорога, не перекрещивающаяся с путями других племен, но что он и Чебахан бредут теперь не человеческой, а лесной тропой и живут в одном времени со зверями, пришло на ум ему впервые.

Ноги у него снова ослабли. Ощутив усталость от своих путаных мыслей, он пошел обратно и остановился возле Мухарбека. Изборожденное морщинами безбровое лицо старика было неподвижно.

– Скажи мне, рожденный столетним явором, тхамада, что ты думаешь о течении времени? – спросил Озермес. – Ты был высоким зеленеющим деревом, а потом стал пнем Мухарбеком, продолжает ли время меняться для тебя? А что ты думаешь о мироздании, как оно движется во времени? Мне, имеющему душу, не уследить за переменами на небе и на земле, слишком уж коротка моя жизнь.

По высокому застывшему лбу Мухарбека скользнула тень. Как обычно, он не ответил.

Озермес слабо усмехнулся.

– А не могут ли у меня и Чебахан вырасти хвосты? Безусый Хасан рассказывал, что какой-то обладавший большими познаниями иноземец говорил ему, якобы в те времена, когда эти горы были как холмики, открытые кротами, у людей имелись хвосты. Я хотел бы получить такой, как у Самыра.

Мухарбек молчал. Укоризненно покачав головой, Озермес направился к сакле. На душе у него стало пусто, как в дупле у белки в конце долгой зимы.

Самыр, идя рядом, потерся боком об его ногу.

– В каком времени живешь ты, собачина? – спросил Озермес. – В таком же, как и волки?

Самыр не понял его, но, как обычно в таких случаях, вильнул хвостом.

– Твои сородичи волки вас, собак, не любят, наверно, за то, что вы стали жить с людьми, – рассуждал Озермес, – правда, не все. Как идут дела у тебя, джигит, с твоей подругой?

Самыр снова завилял хвостом.

На исходе зимы, до метелей и морозов, Чебахан как то отворила дверь, чтобы проветрить саклю. Самыр тут же попросился внутрь, и Озермес разрешил ему погреться у очага. День уходил, небо розовело, из ущелий уже выползали дымки ранних сумерек. Чебахан оттирала песком копоть с котла, а Озермес смазывал медвежьим жиром курок ружья. С ближайшего лесного склона донесся волчий вой. – Опять одинокий волк, – пробурчала Чебахан. – Нет, белорукая, у волка другой голос. Сдается, что это волчица. Посмотри на него. – Озермес кивнул на Самыра, дотоле дремавшего у огня, услышав вой, он поднял лобастую голову, навострил уши, потянулся и, виновато поджав хвост, подошел к Озермесу. – Что тебе? – спросил тот. Самыр гавкнул, положил морду ему на колено и уставился на него снизу вверх своими каштановыми, с золотистыми точками, глазами. В лесу опять завыли. Самыртихо взвизгнул и посмотрел на дверь. Озермес, усмехнувшись, отложил ружье. – Уж не тебя ли зовут? А невесту ты нам не покажешь? – Самыр засмущался и зажмурил глаза. – А соперники не отгрызут тебе хвост? – Самыр что то проворчал и нетерпеливо заелозил лапами. – Что ж, Мазитха тебе в помощь. Беги! – Озермес махнул рукой, и Самыр вылетел в дверь, как спущенная стрела. – Слышала, о чем мы с ним говорили? – спросил Озермес. – Сдается, что у тебя появится невестка. – Ты думаешь, что это волчица?.. – Чебахан неодобрительно покачала головой. – Озермес расхохотался. – А кто же еще? Собак здесь нет, а на шакалих Самыр и глядеть не станет. – Лишь бы все обошлось благополучно, – озабоченно произнесла Чебахан. Озермес усмехнулся.

После этого вечера Самыр часто убегал в лес и возвращался на рассвете. Однажды он вернулся искусанным и дня три зализывал раны. В другой раз Озермес, выйдя рано утром из сакли и не обнаружив Самыра, без него пошел осматривать ловушки и капканы. Поднявшись в горы, он остановился, чтобы поглядеть на зеленеющее небо, и тут на пригорок из-за низкорослых елей взбежали Самыр и маленькая остромордая волчица, светло серая, с желтыми подпалинами, с черными лапами и черными кончиками ушей. Замерев рядом, они смотрели куда то вдаль.

Ветерком тянуло в сторону Озермеса, и ни Самыр, ни волчица его не чуяли. Под ними был желтоватый снежный наст, позади темно синие ели, четко вырисовывающиеся на светлеющем небе, и Озермес залюбовался сильным грудастым Самыром и тоненькой, прильнувшей к нему волчицей. Повернув голову, Самыр лизнул ее в щеку и сделал несколько шагов вниз, но волчица тихо заплакала, и он вернулся к ней. Она потерлась о него плечом, потом куснула за ухо и коротко взвизгнула. Озермес нечаянно переступил с ноги на ногу, снег хрустнул, волчица взвилась вверх и исчезла за елью. Самыр напрягся, зарычал и, оскалившись, припав грудью к снегу, медленно направился к Озермесу. – Не узнаешь, слепой ты еж? – спросил Озермес. Самыр всмотрелся в него, шерсть, стоящая на нем дыбом, опала. Подбежав к Озермесу, он уперся передними лапами ему в грудь, потом, виновато поджав хвост, стал носиться вокруг него, взметая снежную пыль и поглядывая на пустой пригорок. – Ладно уж, иди, иди к ней, – сказал Озермес. Но Самыр не отходил от него и всячески просил прощения за то, что не узнал, – то падал на спину и задирал кверху лапы, то подпрыгивал, стараясь лизнуть в лицо. Вскоре началась вьюга, и Самыр далеко от сакли не уходил. Волчица на глаза Озермесу больше не попадалась. Она могла, обозлившись на то, что Самыр постоянно возвращался к хозяевам, уйти из этих мест, могла погибнуть от голода или, как он и Самыр, угодить под лавину.

Подобрав с земли старый красноватый лист явора, Озермес вошел в саклю и повалился на тахту.

Чебахан встревожилась и впилась в него потемневшими от беспокойства глазами.

– Ничего, ничего, белорукая, – сказал он, – это привал. Я поводил себя, как уставшую лошадь, а теперь отдыхаю. Завтра я буду в седле.

Глаза у Чебахан посветлели и губы дрогнули.

– Я любила лошадей, – тихо протянула она, – они красивые, добрые. Отец посадил меня на своего коня, когда я еще не доставала ему до колен. Я вцепилась в гриву, и отец отпустил коня. Я объехала весь аул! Люди, увидев меня, смеялись и говорили: вот это джигит! От гордости лицо мое горело, как в огне... А недавно, когда тебя не было, ко мне прилетел сон. Я услышала фырканье, открыла глаза, а возле меня стоит белый конь, ушки шевелятся, как камышинки от ветра, ноздри раздуты, глаза светятся, как две яркие луны. Я протянула к нему руку, хотела погладить его, но он попятился, повернулся и вышел в дверь. Я выбежала за ним и смотрю: на склоне за кладбищем, и за оврагом, и за шафрановым лугом, повсюду лошади, и все они убегают от меня. Я заплакала и проснулась. Бабушка говорила, что лошади, приходя к человеку, приносят ему добро и зовут в дорогу.

– Я бы не прочь иметь здесь лошадей, – сказал Озермес, – пусть нешагди*, любого, хотя бы одного, пусть даже хромого на одну ногу.

– На хромом далеко не уедешь, – пробормотала Чебахан.

– А куда ты хочешь уехать?

Чебахан, не ответив, опустила голову. Тени от ресниц легли на ее впалые обветренные щеки.

* Шагди – знаменитая порода адыгских скакунов.

– У нас никого не осталось, белорукая, – сказал Озермес, – и нам, даже если бы у нас были лошади, некуда ехать... Вот что я скажу тебе: посмотри. – Он показал ей листок явора. – У него две стороны – лицо и затылок. И у жизни тоже имеются две стороны. Если посмотреть на нашу жизнь с затылка, то, клянусь Мазитхой, боги помогают нам. Мы остались живы, и тогда в ауле, и только что я, у нас есть Самыр, есть старый Мухарбек, сакля, скоро прилетит и запоет свои песни Желтоносый, а может, вернется к нам и Жужжалка, а ведь всего этого могло не быть.

Чебахан кивнула и снова нагнулась над волчьей шкурой.

Озермес повертел перед глазами листок явора. Он походил на руку человека, только пальцев на нем было четыре. До того как листок умер, высох и упал на землю, у него были такие же косточки и жилки, что и в руке человека, по жилкам текла кровь, только не красная, а зеленая.

Безусый Хасан, поглаживая ладонью голую кожу под носом, говорил Озермесу: – Все живое одинаково, мальчик мой, и тебе это надо знать. Мой отец втолковывал мне: не воображай, что ты и все другие люди понимаем и знаем больше остальных живущих на земле... Вспомни, мальчик мой, лесных собак. Ты ведь слышал, как они воют. На самом деле это их песни. Я видел издали, как серая мать обучала своих детей петь. Они садились в кружок, мать поднимала морду к небу и затягивала песню, а маленькие серые тоже задирали носы и визгливыми детскими голосами подхватывали. Совсем как ты, когда маленьким подражал отцу. Но прости, мой конь свернул в сторону, рассказать я хотел другое. У волков, оказывается, есть свой язык, которого мы, люди, не слышим. Я не раз наблюдал, как они охотятся. Соберутся, беззвучно посоветуются, потом разделяются – одни уходят, ложатся в засаду, а другие – загонщики, поднимают оленя и гонят его к засаде. Бывает, что олень, убегая, вдруг сворачивает куда то, допустим, в ущелье. Загонщики тут же сообщают об этом серым, лежащим в засаде, те вскакивают, бегут к выходу из ущелья и встречают оленя там. У меня чуткие уши, мой мальчик, но я ни разу не смог услышать, как они переговариваются. – Хасан, пригладив сбритые усы, засмеялся. – А если кто-нибудь из волков во время охоты провинится, его наказывают, все едят, а он сидит в сторонке и ждет, пока они не насытятся. Чаще всего ему достаются не самые лакомые кости. Но мой конь опять пошел не туда. Не только волки, но и змеи говорят на неслышном нам языке. Но они еще и знают, что мы, люди, не слышим и не понимаем их языка. Поэтому, когда ты или я подходим, они по нашему громко шипят, чтобы предупредить: не лезьте в наши владения, а то укусим. Да разве только волки и змеи! В наше ухо не проникают языки, на которых говорят кроты, деревья, бабочки... А сколькие из живущих на земле и в воде умеют то, чего не умеем мы? Мы не умеем дышать под водой, как рыбы, у нас нет крыльев и видим мы куда хуже, чем беркут или белоголовый сип. Если ты, мой мальчик, заберешься на вершину Ошхамахо, большая долина покажется тебе оттуда величиной с ноготь на мизинце, а беркут, поднявшись выше облаков, разглядит в этой долине не только длинноухого, пасущегося на лугу, но даже маленькую мышку. Так что нам, людям, гордиться собой нечего. И я иногда думаю, мальчик мой, что звери лучше людей. Я видел, как пши устраивают загонную охоту, окружают в степи оленей или всяких других зверей, сгоняют вместе и всех убивают. А если бы звери, их ведь больше, чем людей, устраивали такие загонные охоты на нас? На земле тогда не осталось бы ни одного человечьего племени. – Хасан любил поговорить с детьми, но другим надоедало его слушать, и они разбегались. Озермес же мог слушать Безусого часами. Когда отец уходил в свои странствия по аулам, Озермес с восхода и до заката солнца вертелся возле Хасана. – А ты знаешь, – спрашивал тот, – что деревья, которым Тха не дал ног, все видят и понимают? Я был еще мальчиком, немногим старше тебя, когда мне понадобилось срубить кол для плетня. Поблизости от сакли рос молоденький явор. Взял я топор, подошел к дереву и, клянусь Тхаголеджем, увидел, как у него от страха задрожали листочки. Я отошел, и листочки успокоились. Наши предки знали об этом, они срубали только те деревья, которые уже прожили свою жизнь, а если бы они убивали начинающие жить деревья, вымерли бы не только леса, высохли бы и реки, и ручьи, и родники, и все, у кого сеть ноги и крылья, умерли бы от голода.

Озермес пересказал услышанное от Хасана отцу. Тот одобрительно кивнул. – Безусый мудрый человек. К тому, что он сказал, можно добавить о наших божествах – они такие же, как люди. Тхаголеджи землепашец, имеет мать Уорсар и сына, он добр и приветлив, Хакусташ пасет пахотных волов... Отец мой говорил, что такими же трудолюбивыми, добрыми и приветливыми должны быть и люди. Еще он говорил, что человек должен видеть все, что вокруг него, таким, какое оно есть, и не пытаться что нибудь менять, ибо это невозможно, это все равно, что, родившись и став взрослым, попытаться родиться заново или сесть на ветку дерева и рубить ее. – А Хасан похож на Тхаголеджа? – спросил Озермес. – Он такой же добрый? – Да. – Но Тхаголедж никого не лишает жизни, а Хасан охотится, убивает зверей. – Глаза отца посветлели. – Мне нравится, сын мой, что ты о многом задумываешься. Давно уже было сказано: ум – вторая душа человека. И еще: не развязав мешок, не узнаешь, что в нем. Я развяжу тебе мешок Хасана. Он живет, как живут волки, ласки или соколы сапсаны, он, как и они, убивает, чтобы поесть, а не для того, чтобы убить, и души тех зверей или птиц, в которых он стреляет, остаются живыми. Так уж устроен мир. Хотя я, как и отец мой, считаю, что лучше было бы, если б все люди походили на Тхаголеджа и никого не убивали...

* * *

Чебахан надоело возиться с волчьей шкурой, отложив ее, она принялась скрести закопченный казан. Чебахан не любила сидеть без дела, но Озермесу казалось, что иногда она ищет себе занятие, чтобы избавиться от какой то назойливой мысли. Поглядев на нее, Озермес подумал, что в последнее время он, пожалуй, вспоминает отца и Хасана чаще, чем прошедшие лета и зимы. Может, потому что у него не хватает мудрости, дабы растолковать самому себе непонятное. Отец не только много знал, но и хорошо понимал его и часто угадывал несказанное ему словами. Не считая и того, что отец помнил уйму всяких историй из прошлого адыгов и других народов и столько сказаний и песен, сколько, наверно, не насчитывается звезд в пересекающей небо Тропе всадника.

Озермесу было лет десять, когда однажды Хасан сказал ему: – Завтра пойдешь со мной на охоту, хочу кое что показать тебе. – Они вышли из аула до восхода солнца, перебрались через перевал, спустились в широкую долину и зашагали вдоль тихой речки, берега которой густо заросли высоким колючим кустарником. Впереди раздался неуверенный крик молодого петушка. – Там кто нибудь живет? – спросил Озермес. – Тише, – шепнул Хасан, вытащил из колчана стрелу и, поманив Озермеса, стал неслышно подкрадываться к зарослям. Из них снова послышалось: – Клу-клу! – Хасан остановился и сказал ему в ухо: – Обойди кусты, смотри только, чтобы и сучок под ногой не хрустнул, а потом, не скрываясь, с шумом продирайся ко мне. – Не успел Озермес забраться в колючую чащобу, как из нее, хлопая крыльями и кудахча, как курица, круто взвилась вверх большая пестрая птица. Взлетев на высоту стоявшей неподалеку пихты, она резко сменила направление и понеслась в сторону Хасана. Он спустил тетиву лука. Стрела вонзилась в птицу, и та камнем упала на серый речной песок. Озермес выдрался из колючек, обежал кусты и остановился в изумлении. У птицы были желтый клюв, яркие алые щеки, между глазами и щеками шли полоски зеленых мелких перышков, от щек к затылку две черные бородки, на голове зеленовато серый хохол, шея темно зеленая, спина золотисто огненная, грудь буро красная, и хвост с руку Озермеса из двух коричнево розово оранжевых перьев. – Это фазан, мальчик мой, – довольно объявил Хасан, – мясо у него вкусное, нежное, но я обычно не охочусь на них, очень уж они красивы. А ведь это петух, жены у них совсем не такие цветные. – А почему так? – спросил Озермес. – Фазаниха – мать, она несет яички, около десятка, ей надо выводить потомство, а врагов у фазанов много, и лесные кошки, и клятвопреступницы, и куницы, и ястребы, да еще фазаны больше бегают, чем летают, вот курочке и надо быть незаметной. Хвала Мазутхе, пообедаем мы с тобой вкусно. – Подвязав фазана к поясу, Хасан повел Озермеса дальше. Они вошли в длинное полутемное ущелье, в глубине которого, распыляясь в белое облако, падала со скал в глубокую каменную чашу вспененная вода. Выкупавшись в водопаде, они выбрались из ущелья. Когда тени на земле снова стали удлиняться, Хасан оглядел склон горы и сказал, что пришло время сделать привал. – Перейдем ручей, я разведу костер, выпотрошу фазана, а ты, мой мальчик, поднимись к во он тем дубам, видишь, растут рядышком, как братья? Там стоит каменный дом, сходи, посмотри на него, а потом я расскажу тебе о нем, из за этого дома я и привел тебя сюда. – Озермес, перескочив через ручей, побежал в гору, распугивая юрких зеленых ящериц. Он знал, что если наступить ящерице на хвост, она бросает его, убегает и, где нибудь затаясь, отращивает хвост заново. Не раз он хотел поймать ящерицу, принести ее домой и посмотреть, как у нее отрастает новый хвост, но все было недосуг, хлопот у него хватало и без ящериц. Каменный дом стоял на ровном месте, среди кряжистых дубов, высокий, в три роста Озермеса. Стены были сложены из четырех толстенных каменных плит, поросших лишайником. Пятая плита крыша, такая же толстая, тяжелая, плотно лежала на стенах. Ветрами на нее нанесло землю, и в одном углу из земли проросла стройная сосенка. Раздвигая высокую, до плеч ему, траву, Озермес подошел к дому, потрогал пальцем ровно обтесанную стену, потом обошел дом и обнаружил в задней стене круглую дыру, прорезанную низко, у самой земли. Встав на колени, Озермес засунул в дыру голову и плечи. В лицо ему пахнуло холодной сыростью. Когда глаза привыкли к темноте, он раз глядел, что дом пуст. – У-у! – крикнул он. – У-у-у! – низко загудела пустота. Озермес отпрянул, вскочил, обошел каменный дом с другой стороны и побежал по склону к ручью. Хасан уже выпотрошил фазана и рыл кинжалом яму рядом с костром. – Учись, – сказал он, – пригодится. – Вырыв неглубокую яму, он пересыпал в нее из костра тлеющих углей, опустил туда фазана и завалил яму землей. – Теперь немного подождем, – сказал он, сел, скрестив ноги и сощуря маленькие зоркие глазки, посмотрел на склон горы. – Осмотрел, увидел дом? – Озермес кивнул и уселся рядом с ним. – Когда эти леса были еще с хворостинку, – начал Хасан, – в наших горах жили два племени, великаны и карлики. Карлики были хилыми, и ноги у них были такими слабыми, что им было трудно ходить, и они, чтобы меньше уставать, ездили верхом на длинноухих. Сядут на них, схватятся руками за уши и скачут. Сил на то, чтобы строить себе сакли, у них не было. Осенью они мокли от дождя, зимой мерзли в снегу. Великаны пожалели карликов и решили построить для них дома. Великаны были такие могучие, что каждый мог вытесать из скалы стену, взвалить ее на плечи и отнести куда надо. Сложив дом, великаны прорубали в одной стене дверь по росту карликов. И когда дома были построены, карлики въезжали в них верхом на зайцах. – Но для чего карликам были нужны такие высокие дома? – Так их же складывали великаны, ниже у них, наверно, не получалось. – И куда они делись потом? – Карлики поумирали, а души их, наверно, переселились в тех, кто был выше ростом. Великаны же куда то ушли, я их в горах не встречал. – А другие дома развалились? – Нет, стоят, ты же видел, из каких каменных глыб они сложены. В здешних горах их немало. Я думаю, дома великанов простоят столько же, сколько и эти горы. – Они еще немного поговорили, и потом Хасан разгреб землю и вытянул из углей фазана. Перья и кожа фазана остались в яме. От запаха жареного мяса у Озермеса потекли слюнки.

Когда отец вернулся, Озермес рассказал ему, что видел каменный дом, построенный для карликов великанами. Отец чуть улыбнулся. – Это хорошая сказка, – сказал он, – но на самом деле такие каменные дома – могилы, в которых хоронили умерших здешние племена, прадеды наших прадедов*. Они клали в каменные могилы одежду умершего, лук, стрелы, топор, кинжал, котел для мяса, глиняный казан, все, что могло понадобиться ушедшему в иной жизни. – Тот дом, который показал Хасан, был пустым. – Те, что удалось повидать мне, тоже, кроме одного, были пустыми. Их разграбили иноземцы. Адыги никогда не грабили могил ушедших. – А почему мы теперь не строим для себя сакли из камня? – Хороший вопрос, – похвалил Озермеса отец. – Когда-то, с тех пор прошла вечность, наши предки строили каменные дома и для живых. Но на это уходило много времени и труда. Однако на наши земли постоянно, со всех сторон, вторгались полчища завоевателей, и адыгским племенам приходилось броcaть жилища и уходить в горы и леса. Строить каменные дома не было смысла, и мы стали строить сакли, которые, ты ведь знаешь, можно построить за несколько дней. Были и другие причины. – У меня еще вопрос, – нерешительно произнес Озермес. Отец кивнул: – Спрашивай. – А откуда ты все это знаешь? – И это хороший вопрос, – снова похвалил отец. – Многое мне рассказывали дед и отец. А задолго до того, как ты родился, к нам однажды весной приехал чужеземец, старый тхамада, в голове которого было больше знаний, чем воды в море. Он говорил по-турецки, по-арабски, немного по-адыгски, и мы могли с ним разговаривать. Тхамада многое слышал о нашем народе и хотел узнать еще больше. Шестеро джигитов и я взялись сопровождать тхамаду и помогать ему приумножать знания. С начала лета и до осени мы странствовали по адыгским землям, кое где останавливались, иногда на пять – семь дней, иногда надолго и помогали ему находить в земле следы наших давно ушедших предков. Когда что-нибудь находилось, он определял, сколько лет и зим тому или другому казану либо ножу, и узнавал по ним, какие племена и когда жили в этом месте. В горах на нисходящей стороне мы нашли каменную могилу. Из уважения к тхамаде и попросив прощения у ушедших за то, что нарушаем их покой, мы выбили каменную затычку из круглой двери, влезли в дом мертвых, осмотрели то, что лежало внутри, положили все на место и снова забили дверь.

* «Каменные дома» – погребальные дольмены на Сев. Кавказе, относятся к III —

II тысячелетиям до н э.

Тхамада говорил, что некоторые ученые в других странах стараются доказать, будто на Кавказе в седые времена жили предки не адыгов, но что это ложь и что он приехал вооружить свой ум и развеять слова лжецов. Тхамада был настоящим мужчиной, всегда говорил правду и любил всех людей, как братьев... Безусый Хасан опередил меня, и я благодарен ему за это. Теперь я пойду по его следам и покажу на днях тебе, сын мой, другие могилы наших предков, а ты потом покажешь их своим детям и внукам. – Озермес, скрывая радость, нахмурился и опустил голову. Но тут же снова посмотрел на отца. – Я не понимаю, зачем ученые люди в других странах лгут? Разве им не хватает своих предков? Для чего им присваивать чужие могилы? – Я тоже спрашивал об этом у ученого тхамады. Он говорил мне так: бывает, что ищущий истину заблудится в пути и вместо восходящей стороны окажется на заходящей. Поняв, что заплутал, ищущий возвращается и пускается в путь заново. Так поступают мужчины, почитающие правду и честное имя своего отца. Однако по земле ходят и другие, прячущие под бараньими шапками головы шакалов. Они, заблудившись, скрывают ошибку и направляют остальных по той же кривой дороге. Или же, узнав правду, истолковывают ее к своей выгоде. Некоторые ученые люди помогают жаждущим вытеснять нас отсюда, оправдывают их черные поступки, чтобы живущие на земле не осуждали нечестивых. Так раскрашивают уродливую девушку, чтобы скрыть от всех ее безобразие.Ученые люди нападающих на нас уверяют, будто в каменных домах хоронили своих умерших их предки, а не наши, и, значит, нападая на нас, они не отнимают чужое, а лишь возвращаются во владения прадедов своих прадедов. Один мудрый человек когда то верно сказал: из под корня лжи сочится кровь.