Текст книги "ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Озермес встал и пошел в саклю за шичепшином. Чебахан, услышав его шаги, выпрямилась над очагом. – Ты долго разговаривал с ним. – Да, а теперь он просит, чтобы я спел ему. – Озермес снял с колышка шичепшин и смычок. – Хочешь послушать? – Она кивнула. – Я приду, но посижу у двери, не буду заходить в хачеш. – Почему, белорукая? В хачеше гость, а ты хозяйка. – Так, сама не знаю, снаружи мне легче дышится. Что он рассказал? – Его зовут Меджид, он тума и стал абреком, чтобы его признал отец. – А на заходящей стороне он бывал? – Нет, и с шапсугами не встречался. Говорит то, что мы знаем, повсюду русские. Предложил мне: будь джегуако моего отца, но я отказался, хотя там мы были бы окружены людьми. – Глаза Чебахан вспыхнули от радости, как костры, и тут же угасли. Она подошла и притронулась к его руке, державшей шичепшин. – Мне не хотелось бы жить в том же ауле, что этот абрек, у него глаза, как у беркута. Будь осторожен с ним, муж мой. – Озермес засмеялся. – Он мой гость и обязан мне жизнью. – Не смейся надо мной, может, я и глупа, а может, беспокоюсь из-за этого. – Она показала на свой, чуть заметно выступающий вперед живот. – Озермес посмотрел на ее слегка округлившееся лицо, на немного припухшие губы и голубоватые полукружья под глазами. Чужой не увидел бы, что Чебахан беременна, но Озермес замечал перемены в ней, она стала одновременно и тяжелее, и нежнее, и походила на наливающуюся почку явора. И хотя Чебахан ничем не напоминала мать Озермеса он почему-то вспомнил глаза, голос и руки матери. Так среди дня вспоминают тепло костра, согревавшего тебя прохладным утром.

Погладив Чебахан по щеке, он пошел в хачеш. Абрек ждал его, полулежа на тахте. Озермес сел на чурбачок, подтянул на шичепшине струны и задумался. Уловив за дверью легкие шаги Чебахан, он вспомнил кабардинское сказание о красавице Редеде. Отец бережно хранил в памяти седые песни и сказания и не позволял себе изменять в них хотя бы слово. Озермес же, сам не зная почему, мог что либо пропустить или прибавить, а то и вообще сочинить новое, и отличающееся от старого, и похожее на него. Бывало, отец, слушая Озермеса, хмурился, а иногда поглядывал на него с удивлением и одобрительно кивал головой. В древнем сказании имя Редедя было мужским, в кабардинском же Редедя по воле какого-то безымянного джегуако стал женщиной, и Озермесу в отличие от отца кабардинское сказание нравилось больше.

– Редедя, счастливая Редедя, – начал он словами, которыми кабардинские джегуако обычно заканчивали предание. – Редедя была невесткой одного почтенного старика орка. Однажды буйвол стал лезть к буйволицам и мешать рабыням доить их. Редедя вышла к ним. – Я избавлю вас от буйвола, если вы никому не расскажете об этом. Клянемся, – сказали рабыни. И тогда Редедя схватила буйвола за заднюю ногу и перебросила его далеко за плетень. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Рабыни молчали, молчали, но язык сам вываливался у них изо рта, и они все рассказали хозяину. Расстроился старик орк, закручинился. Ведь если одаренная такой силой невестка рассердится на его сына, что стоит ей убить его. Думал, думал орк, как спасти сына, и надумал. Призвал он к себе его и сказал: испытай жену свою, как войдешь ночью к ней, схватись за плеть и, слова не говоря, хлещи жену, пока терпение не покинет ее. – Хорошо, отец мой, – ответил сын. Когда он отправился на половину жены, старик взял заряженное ружье и присел у двери. Бил сын орка жену, бил, а она молчит и терпеливо переносит побои. И вошел тогда старик орк к ним, и обласкал невестку, и вернулся к себе с облегченным сердцем. О, Редедя, счастливая, Редедя! – Озермес посмотрел на абрека, усы у того шевелились от улыбки. – Время шло, рождались и умирали дни, – продолжил Озермес, – и вторгся на землю адыгов хан со своей ордой, и вызвал у кабардинцев джигита, который сразился бы с его богатырем. Искали, искали кабардинцы джигита, равного по силе могучему ханскому богатырю, но так и не нашли. И тут старый орк вспомнил про невестку свою. Пошел он к предводителю войска кабардинского и поведал ему о жене сына. – Позволь, тхамада, невестке своей вступить в борьбу с вражеским богатырем, – сказал предводитель. – Не меня о том просить надо, а сына, – ответил старик, – она ему жена, а не мне. – Призвали к предводителю сына орка и стали просить его кабардинцы, чтобы дал он разрешение жене на борьбу с богатырем хана. – Я-то готов пожертвовать женой ради народа своего, – ответил сын, – но не меня о том просить надо, а жену мою. – Услышав о чем просят ее, Редедя сказала: – Если кабардинские воины нашли во мне достойную противницу вражескому богатырю, я готова побороться за народ свой. – Редедя, Редедя, счастливая Редедя! Переодели ее в мужскую одежду, волосы шапкой прикрыли, да поехали к Кызбуруну, где стояла орда хана. И встали в круг воины, и вышел на середину ханский богатырь, и закричал зычно: – Кто сразится со мной? – И вышла от кабардинцев красавица Редедя. Увидел ее хан и разгневался: – Что за шутки со мной вы шутите? Как посмели вы выставить против моего богатыря мальчишку молокососа? – Тебе-то что за печаль, – ответили кабардинцы. – Что с нашим мальчиком случится? Мы за него не страшимся. – Захохотал тогда хан. – Не жалеете беднягу своего, ваше дело, уж я то его жалеть не стану. Пусть борются! – И схватил ханский богатырь Редедю, и хотел приподнять, чтобы о землю ударить, да не смог даже с места ее стронуть. И тогда подняла его Редедя, да так бросила, что не только он, но и вся земля застонала. О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя! – Аллах, Аллах! – закричало войско хана. – Наш богатырь упал случайно, надо назначить новую схватку! – Согласны, – ответили кабардинцы, – назначайте новый срок. – И вот снова приехали кабардинцы к Кызбуруну, и снова вышел в круг богатырь хана, и снова Редедя бросила его, да так, что он с земли подняться не смог. И тогда Редедя сняла с головы шапку и распустила свои длинные волосы. – Женщина, наша женщина победила вашего богатыря! – закричали кабардинцы. И примолкли воины хана, снялась орда, и только пыль за уходящими потянулась... Кабардинцы взяли у Редеди мужскую одежду, надели на нее женское платье и поехали домой. Все дороги, по которым везли Редедю, были устланы парчой, и спасенный народ кричал: – О, Редедя, Редедя, счастливая Редедя!

Озермес опустил смычок. Абрек, повернувшись на бок, пригладил усы и похвалил его: – Ай, аферим*! Впервые слышу такое сказание. Моему отцу, да продлит Аллах лета и зимы его, твое сказание понравилось бы. Редедя была не только невесткой орка, но, наверно, дочерью орка или пши. Сказание о самом главном – о силе и бесстрашии. Но таких, как Редедя, теперь нет, женщины наши, пусть даже некоторые из них подобны гуриям в раю, годятся лишь для услаждения мужчин. – Хоть ты и гость, – возразил Озермес, – но я не могу не сказать, что ты ошибаешься. Я сам не столь давно оплакивал женщин, которые сражались наравне с мужчинами и умерли, защищая свой аул. И скажу тебе, кроме того, что среди них не было ни одной жены или дочери пши либо орка. – Откуда же пши взяться среди шапсугов! – Абрек надменно ухмыльнулся. – Ты, мой Озермес, зря стараешься переубедить меня, я пши, а ты простой джегуако, и мы ходим разными дорогами. Не будь ты моим спасителем, я разговаривал бы с тобой по другому. К тому же, об этом ведомо лишь Аллаху, может, я ожил бы и без твоей помощи. Не вообрази, что я неблагодарен, я все расскажу о тебе отцу, и, если ты когда нибудь надумаешь, он приютит тебя.

– На днях я уйду, – сказал Озермесу абрек, – и у меня к тебе последняя просьба – добудь лохмоногого, его жир поможет мне полностью излечить рану на груди. – Последнее время лохмоногие не попадались мне, – сказал Озермес, – но я завтра же пойду на охоту. – Я пошел бы тоже, но, боюсь, не угонюсь за тобой. В какую сторону ты направишься? – На нижнюю. – Абрек задумался. – Не стану уподобляться тому, кто, стоя на берегу, подает советы тонущему, однако, сдается мне, теперь лохмоногих легче будет найти выше, в горах. Не найдется ли у тебя молитвенного коврика? Мой был привязан к седлу, но где то затерялся. – Поищу какой-нибудь взамен, – сказал, поднимаясь, Озермес. – А за седлом можно будет сходить, я привязал его к ветке дерева у озера, неподалеку от которого нашел тебя. – Заберу седло, когда буду проходить мимо, – сказал абрек. – Да и к чему оно мне, хороших седел у отца на целый табун хватит. – Сходив в саклю, Озермес принес один из обожженных ковриков, взятых Чебахан в ауле, и отошел к Мухарбеку, чтобы не мешать верующему в Аллаха совершать намаз. Выйдя из хачеша, абрек осмотрел землю, убрал и отбросил несколько сухих веточек, постелил коврик и ушел к речке, чтобы обмыться, снять с лица, рук и ног все нечистое. Большую нечистоту он смывать не станет, потому что рана помешает ему выкупаться в речке. Озермес сел на мертвое дерево так, чтобы видеть молящегося, почему-то любопытно стало, правильно ли тот совершит намаз.

* Аферим – хвала и честь.

Абрек вышел из оврага, помахивая руками, чтобы они высохли, подошел к коврику, посмотрел на горы и солнце, проверяя, где расположена Мекка, встал лицом к восходящей стороне и что то зашептал. Это абрек объявил, какую молитву собирается совершить. Подняв руки до уровня плеч, он громко произнес: – Аллах акбар! – Вложил левую руку в правую и зашевелил губами, начав первую суру Корана. Озермес перестал смотреть на него, он знал все, что последует за этим. Вды спросил, почему нельзя совершать вместо пяти намазов, и не было для них занятия более нудного, чем молитва. Мулла не объяснял, почему надо совершать те или иные движения, в чем их смысл. После первой суры следовало наклониться, чтобы ладони коснулись колен, потом выпрямиться и произнести: «Аллах слушает того, кто воздает ему хвалу», опуститься на колени, приложить ладони к земле, затем, распростершись на коврике, прикоснуться носом к земле, подняться на колени, снова ткнуться носом в землю. Все это вместе называлось ракатом, и в полдень, во второй половине дня следовало совершать по четыре раката, на утренней заре – два, после захода солнца – три. Когда Озермес однажды спросил почему нельзя совершать вместо пяти намазов один и нельзя ли соединить дневные ракаты; два прибавить четыре – шесть, и еще четыре и три – семь, всего одиннадцать, и разом покончить с делом? Не все ли равно Аллаху, получит он свои ракаты понемножку или все вместе? Мулла уставился на него, как собака на кошку, поманил к себе пальцем и, когда Озермес подошел, схватил палку и стал колошматить его по голове и плечам, приговаривая: – Вот тебе, нечестивый, вот тебе один ракат, вот второй, получай все вместе! – Он посмотрел на абрека – тот сидел, поджав ноги и произносил молитву за пророка. Закончив ее, он повернется направо и налево и дважды скажет: «Да будет на вас приветствие и милосердие Аллаха!»

Озермес встал и пошел в саклю к Чебахан. Разговаривать с абреком о вере и намазе было столь же бессмысленно, сколь и задавать вопросы мулле о ракатax. Абрек не возьмется за палку и не схватится за кинжал, он наверняка ответит так же, как любой, живущий без сомнений человек: так надо, так установлено небом. Разумеется, абрек волен веровать, думать и поступать по своему, но разве слепая вера в Бога не сковывает устремления и действия человека? Недаром ведь слово ислам в переводе означает покорность.

Наутро Озермес, чуть свет, отправился на охоту. Перейдя через речку, он стал подниматься по склону лесистого ущелья, затянутого туманом. Удача не баловала его, он спускался к пещерам под нависшими скалами, забирался в густые заросли азалий и рододендрона, осматривал поляны под дубами, но медвежьих следов не обнаружил. Или Мазитха оказался неблагосклонным к нему, или не стоило следовать совету абрека. Где, интересно, обитает Мазитха, где он спит? Не может быть, чтобы он и днем, и ночью без устали скакал на своем златощетинном кабане и никогда не отдыхал. Безусый Хасан уверял, что два или три раза видел Мазитху издали, и тот однажды даже кивнул ему усатой головой. Подстрелив на заходе солнца трех тетеревов, Озермес побежал обратно. Он досадовал, что не сумел выполнить просьбу гостя и решил назавтра поискать медведя там, куда намеревался пойти – внизу, в лиственных лесах.

Еще издали Озермес увидел, что дверь в саклю прикрыта, а над летним очагом не курится дымок. Он перешел на шаг, остановился, встал за сосну и оглядел поляну. Ни у сакли, ни у хачеша никого не было, а дверь хачеша, как обычно, была отворена. Перебежав краем пропасти к поляне, Озермес прислушался, до него донеслось лишь запоздалое чоканье дроздов. Выждав время, он, уже не скрываясь, подошел к сакле и позвал Чебахан. – Ты жив?! – вскрикнула она за дверью. – О, муж мой! – Выбив клин, Чебахан распахнула дверь, и Озермес увидел ее алое от заката лицо и почерневшие глаза. – А где он? – шепотом спросила она. Озермес опустил наземь тетеревов и оглянулся. – О ком ты? Что случилось, белорукая? – Чебахан, не ответив, выглянула за дверь и посмотрела на хачеш. Догадываясь, Озермес спросил: – Неужели сюда поднялись казаки? Они убили его? – Из глубины глаз Чебахан, как из стволов ружья огонь, выплеснулась ненависть. – Пусть возмездие Тха поразит этого пши, поправшего адаты предков! Войди в саклю, вдруг он где нибудь поблизости. – Подняв тетеревов, Озермес переступил через порог. Чебахан закрыла дверь, вбила клин, подняла с земли обнаженный кинжал, положила его на тахту Озермеса и, словно захлебнувшись вздохом, открыла рот и тяжело задышала. Бросив лук и колчан, Озермес схватил ее за плечи. – Ничего, ничего, – прошептала она, – пройдет... Сядь, ты устал. Я расскажу... Сядь. – Озермес отпустил ее и сел на чурбачок. Она села тоже и прислушалась. – Там никого нет, – все еще ничего не понимая, сказал Озермес. – И в хачеше? – В хачеш я не заходил. Посмотреть? – Нет, нет, будь здесь! Сперва я расскажу... Помнишь, я сказала, что у него глаза, как у беркута? Беркут обиделся бы, если б услышал мои слова... Когда ты ушел, я принесла ему поесть. Он попросил, чтобы я не уходила. Развлеки меня своей беседой, прекрасная гуаше. И всякие другие такие же слова. Я хотела уйти. Он сказал, что если я люблю своего мужа, то должна выслушать его. Я осталась. Он сказал: уговори Озермеса вернуться к людям, там, возле моего отца, он в почете у русских, вы станете богатыми, и джигиты будут славить твою красоту. – Чебахан мрачно посмотрела на дверь. – Потом сказал: здесь в горах, ты погибнешь, красавица, брось этого джегуако, пойдем со мной, я возьму тебя в жены, ты станешь женой благородного пши. – Сердце Озермеса сжалось в камень. – Подожди, – осипшим голосом произнес он, – ты ничего не путаешь? Может, ты неверно поняла его? – Он не стоит того, чтобы я повторяла его слова! – крикнула Чебахан. – Когда я сказала, что он не человек, а неблагодарный шакал, он вскочил и сжал мою руку... Посмотри, она распухла. Я другой рукой схватилась за его кинжал... Я ударила его кинжалом по руке, вырвалась, добежала до сакли, вбила клин, а он ломился в дверь, грозил поджечь саклю, если я не открою. Я ответила: если ты войдешь, я убью себя. И еще, что ты застрелишь его и ославишь перед всеми. Потом крикнула: будешь ломать дверь, выстрелю из ружья, и ты закувыркаешься, как заяц! Он что-то еще сказал, а потом я услышала его шаги. Он ушел, но куда, не знаю. И я испугалась, подумала: вдруг он пойдет навстречу тебе? Как обогнать его и предупредить тебя? Но я не знала в какую сторону ты пошел, страшилась выйти, и еще в животе стал шевелиться ребенок...

Чебахан умолкла и снова уставилась на дверь. Озермес тоже невольно оглянулся. Однажды, когда отец взял его с собой в приморский аул, он пошел с мальчишками купаться. Они поспорили, кто нырнет глубже. Озермес взял тяжелый камень, опустился в воду и вниз головой, отталкиваясь ногами, устремился ко дну. Вскоре у него сдавило грудь, но дна все не было. Наконец руки коснулись песка, и он, выпустив камень, стал, задыхаясь, подниматься, понимая, что воздуха ему не хватит, что он вот вот захлебнется. Перед глазами зароились черные мушки, и уши заложило. Такое же чувство было у него теперь. Тогда он все таки всплыл, но до берега добраться не смог, и его вытащили перепуганные товарищи... Глубоко вздохнув, он сказал: – Успокойся, белорукая, мы в своей сакле, а он для меня уже не гость. Хотя слова твои сыпались, как камнепад, я все понял. Ты еще раз доказала свою смелость, и я горжусь, что жена моя похожа на Редедю. – Она посмотрела на Озермеса, что то вспомнила, закрыла лицо руками и затряслась от смеха. Озермес вытаращил глаза. – Что тебя рассмешило? – Ну, как, как не смеяться? Ведь я же не умею заряжать ружья, я даже в руки его не взяла. Вон оно, как висело, так и висит. И среди кого ты мог Меджида ославить, среди зверей и птиц? – Посмотрев на хохочущую Чебахан, Озермес рассмеялся тоже. – Тебе повезло, белорукая, что Меджид не шапсуг, и не смог оценить твоих шуток. Но время его придет, рано или поздно, он получит свое, позор не ему, а тем, кто воспитал его. Пойду ка, осмотрю хачеш. – Чебахан подскочила. – А вдруг?.. – Я уверен, что он ушел. Он ведь знал, куда я отправился, и мог подстеречь меня из засады, а если б поджидал здесь, то увидел бы, как я подхожу к сакле. Взвесь сама: убивать нас обоих ему не было смысла. Убить меня и увести тебя к себе? Но ведь ты не набрала бы в рот воды. Вызвать меня на поединок и убить, но я джегуако? Убить джегуако, убить своего спасителя? Такого у адыгов еще не было. Его проклял бы собственный отец. Я думаю, что Меджида лишила разума твоя красота, а потом он одумался. Наверно, он уже далеко, убегает, поджав хвост, как преследуемый медведицей волк. Когда он оставил тебя в покое? – Солнце еще не стояло над головой. – Скоро стемнеет, бежать за ним нет смысла. Раздуй огонь в очаге, белорукая, вспомни, что муж твой проголодался.

Озермес открыл дверь и пошел в хачеш. Как он и думал, хачеш был пуст. Абрек взял ружье и лук, но почему то оставил на тахте стрелу с железным острием, которой вытаскивал пулю. То ли на память, то ли забыл ее, а может, хотел дать знать, что отныне между ним и Озермесом вражда. Озермес взял стрелу, потрогал пальцем зазубренное острие и поставил стрелу в угол, наконечником вниз. О чем думал Меджид, совершая намаз, намечал ли, молясь Аллаху, похитить Чебахан? Где предел коварству человека, и что стоят все его рассуждения о Боге? Как вспоминал Меджид, Аллах своим вечным знанием создает действия человека в соответствии со свободным выбором каждого. Но тогда получается, что действия Меджида создавались самим Аллахом... Озермес, оставив дверь в хачеш открытой, вернулся в саклю и спросил у Чебахан, подвешивающей казан с водой над очагом: – Как ты считаешь, Аллах приложил руку к твоему спасению? – Аллах? – удивилась она. – При чем тут Аллах? – Озермес слабо улыбнулся и понурил голову. Ему доводилось слышать о человеческом коварстве и чьих-то злых поступках. Об этом рассказывали старики: «Вот, помню, когда я еще не привел жену...», либо соседи: «В одном ауле, до него девять дней пути...» Почему то черные дела совершались или в давние времена, или где-то далеко, и чаще всего теми, кто обладал властью. Разумеется, неправедное иногда творилось и внутри аула, но издавна привыкнув осуждать человека в лицо, а не за спиной, люди избегали говорить о тех, кто жил рядом. Самого Озермеса коварство человека обходило стороной. И быть может, поэтому, теперь, когда они с Чебахан жили вне людей, содеянное Меджидом вызывало в нем не жажду мести и не ненависть, как у Чебахан, а стыд, такой горький, будто не Меджид, а сам он, потеряв совесть, унизился до бесчестия.

Ночью Озермес спал тревожно и несколько раз просыпался. Позавтракав утром, взял лук, семь стрел и сказал Чебахан, что пойдет поохотиться на дроф. – Если ты, белорукая, отправишься по ягоды, на всякий случай не отходи далеко от сакли и возьми с собой кинжал.

Прикинув, куда мог направиться Меджид, Озермес осмотрел опушку леса и пошел вниз, присматриваясь к влажной земле и кустарникам. Следы абрека терялись уже за шафрановым лугом. Недоумевая, Озермес побежал по направлению к озеру. Седло и сбруя по прежнему висели на ветке липы, и никаких следов, оставленных человеком, на траве и песке не было. Встревожившись, Озермес побежал обратно, придерживаясь русла речки. До сакли было уже близко, когда впереди послышалось карканье ворон, сообщавших стае о добыче. Озермес, сбавив шаг, пошел на вороньи крики. Раздвинув кусты, он увидел абрека. Тот лежал между деревьями на тропе, ведущей к водопою. Озермес подошел кнему.

Меджид валялся скорчившись, выпучив глаза, оскалив зубы и схватившись руками за стрелу от самострела, пронзившую его насквозь. Войдя под мышку ему, она высунулась у сердца. Озермес потрогал холодный лоб мертвого и попытался вытащить стрелу, но она не поддавалась. Озермесу, убедившемуся в могучей жизнестойкости этого человека, не верилось, что тот мертв, он опустился на колени, прижался ухом к его груди, приложил обнаженный кинжал к открытому рту и убедившись, что на этот раз Меджид мертв, поднялся на ноги. Посмотрев на садящуюся на макушки елей и сосен стаю ворон, он поднял с земли ружье и лук, отломил от стрелы, убившей Меджида, острие и хвост с оперением, взвалил негнущееся тело на спину и понес по подъему к сакле.

Обозленные вороны подняли шум, несколько ворон пролетели над самой головой Озермеса, но клюнуть остереглись. Как занесло Меджида на звериную тропу, ведь она уводила его от прямого пути к равнине? Напиться воды он мог и до ухода, в хачеше. Может, вспомнив, что уже полдень, решил обмыть лицо и руки перед намазом? Коврика у него не было, он оставил его в хачеше, но коврик не обязателен, можно просто очистить землю от листвы и веток. К воде Меджид шел не очень быстро, потому что, если б он зацепил веревку на бегу, стрела пролетела бы за его спиной. Случайность такая смерть, либо возмездие? Если возмездие, то чье – Аллаха или Тха? Мертвое тело давило на спину, как чужой грех. Не Меджида вина была в том, что отец его не хотел считать детей, рожденных от наложницы своими, не виновен был Меджид и в том, что его вынудили стать абреком, наконец, в том что окружающие его превыше всего ставили смелость ради смелости и такие отважные поступки, которые, волей неволей, приводят человека к жестокости и насилию. И не здесь ли одна из причин бедствия, обрушившегося на адыгов?..

Озермес бросил ружье и лук Меджида у сакли, окликнул Чебахан и понес абрека к кладбищу. Опустив мертвеца на спину, он с трудом выпрямил его руки, вытянул их вдоль туловища, потом стал закрывать ему рот и глаза, однако нижняя челюсть отваливалась, а веки отвердели, и глаза не закрывались. Оттого, что мертвец смотрел и скалился, казалось, что он смеется над движениями Озермеса, над самим собой и над продолжающими жить своей вечной жизнью небом и землей. На траву рядом с мертвым телом легла тень Чебахан. – Если тебе не трудно, белорукая, принеси мне лопату, – сказал Озермес. Вернувшись с лопатой, Чебахан спросила: – Где ты его догнал? – Он еще вчера днем угодил под стрелу из самострела. – Значит, это не ты? – А тебе хотелось, чтобы убил его я? – Чебахан пожала плечами и выпятила губу. – Он этого заслуживал! – Склонив голову к плечу, она посмотрела на окалящегося абрека и отвернулась. Глаза ее, как с ней бывало, стали подобны зеркальцам, отражающим мелькание бегущей воды. Но зеркальца тут же растаяли, глаза остановились, как у человека, который к чему то прислушивается, и она, приложив ладонь к животу, озабочен но сказала: – Мне нельзя смотреть на мертвых. Ты что, муж мой, хочешь оплакать его? – Когда мать родила Меджида, он был таким же, как и все младенцы, – с горечью произнес Озермес. – Но он верил в Аллаха, и его надо хоронить, как магометанина. – Он был адыгом, а предки его понятия не имели об Аллахе. – Озермес взялся за лопату.

Чебахан сердито махнула головой и пошла к сакле.

Выкопав могилу, Озермес снова попытался закрыть глаза абреку, но тот продолжал таращиться на небо. Озермес с грустью посмотрел на мертвое лицо. Несмотря ни на что он жалел Меджида, наверно, и потому, что человеку свойственно питать слабость к тому, к кому он проявлял добро. Помимо всего Меджид заслуживал сожаления, как и все живое, до времени потерявшее душу. Ушедшего нельзя было не оплакать, но, хотя это и нарушает завещанное предками, надо было не только отметить доблести Меджида, но и сказать в плаче правду о нем. Собравшись о мыслями, Озермес запел:

 
О, Меджид, жило в тебе к отваге стремление,
Но поступки твои не дали душе спасения!..
 

Опустив мертвеца в могилу, Озермес посмотрел на холмик над останками Абадзехи. И мать, у которой война отняла ребенка и разум, и абрек, для которого истинным Богом был вовсе не Аллах, а война, стали равными теперь и будут мирно лежать рядом, как соседи, тихо спящие в своих саклях.

Сидя у пропасти, Озермес смотрел на заходящую сторону. После того как солнце пряталось за далекие округлые предгорья, чтобы лечь спать где-то за морем, Озермес мог до темноты, не двигаясь, смотреть в сизую даль и на розовое угасающее небо. Самыр лежал рядом, опустив морду на вытянутые лапы и иногда еле слышно вздыхал. Наверно, ему что-то снилось. Чебахан, готовившая еду, стояла позади, у летнего очага. Озермес чувствовал на себе ее взгляд, но не оборачивался.

По нижней кромке неба тянулась, подобно длинному горному хребту, неровная синяя полоса. Слева она поднималась острой вершиной, потом плавно опускалась, чтобы снова подняться тремя, стоящими рядом, саклями, из которых вились дымки. Правее возвышалась гигантская ель, перед ней скакали по небу два всадника в бурках, и в руке первого ярко горел красный факел, а еще правее застыли, изогнутые, нависшие над берегом волны. То, что было или есть где то на земле, повторялось закатными облаками и, возможно, кто то в далеком краю тоже смотрит на небо и видит Богатырь гору со шлемом на макушке и сидящего у пропасти человека с подогнутыми ногами и в папахе. А может, видит и очаг, и женщину, стоящую у огня.

Безмятежно спокойный мир, который открывался взгляду Озермеса, был воистину прекрасен. И Чебахан, не сводившая с него глаз, и он сам были такими же частицами этого мира, как и буки, и яворы, и летучие мыши, бесшумно носящиеся над поляной, и молчаливый, погруженный в свою вечную думу Мухарбек, и блаженно посапывающий Самыр, и комочки тумана, сползающие в черноту пропасти. Мир казался неизменным, но это было обманчиво, ибо и в прекрасном нетленном мире нарушалось то, что не должно было нарушаться – души до времени покидали свои обиталища и даже гибла не успевшая народиться жизнь.

Появления сына Озермес ждал без всяких тревог и, посмеиваясь просебя, выслушивал уверения Чебахан, что их сын уже все слышит, понимает и сердясь, толкает ее ножками. – Тебе не полагается быть возле роженицы, – снисходительно и важно рассуждала она, – я видела однажды, как рожают, знаю, что надо делать, но все же мне может понадобиться твоя помощь. Под рукой должен быть ножик и большой казан с теплой водой, – сына надо будет выкупать. Интересно, какого цвета у него будут глаза. Наверно, твои...

Чебахан позвала Озермеса ужинать. Самыр вскочил первым и побежал впереди хозяина. Он был терпелив, мог молча голодать, но на зовхозяйки всегда откликался первым. Потом, не напоминая о себе, сидел в сторонке, смотрел, как они едят, и из уголков его рта на землю свешивались ниточки слюны. Бывало, что он уходил в лес на охоту один, однако, поймав зайца, не съедал его, а приносил в зубах домой и, опустив добычу у порога сакли, ждал похвалы и вареных костей.

– Ты чего нибудь хотела? – спросил, усевшись на чурбачок, Озермес.

– Ты почувствовал, муж мой? – Чебахан прикрыла глаза своими густыми ресницами.

– Ты смотрела мне в спину, как Самыр смотрит на кость, которую я обгладываю.

Чебахан улыбнулась, блеснув зубами.

– Я смотрела так же, как он смотрит на тебя.

Озермес залюбовался ее лицом, нежным, как у косули, и таким же розовеющим, безмятежно спокойным, как закат, на который он только что смотрел. Подняв на него глаза, Чебахан потупилась. Когда она чему либо радовалась, зрачки ее, состоящие из множества крохотных огоньков, переливались, как звездочки Тропы всадника. А в ту холодную ночь зрачки были черными, затянули глаза, лицо побелело и заострилось.

Схватки начались в сумерках. Согнувшись и обхватив руками живот, Чебахан сдавленно, радуясь, объявила: – Пора! – Озермес принес побольше дров, развел огонь пожарче, поставил на камни казан с водой и, в сторонке, второй, большой, налитый водой до половины. Когда Чебахан родит, он добавит в холодную воду кипятку, и Чебахан выкупает новорожденного. В детстве Озермесу пришлось однажды увидеть, как рожала собака. Она отгрызала пуповины, съедала последы и старательно вылизывала мокрых щенят. Разложив на полу у очага волчьи шкуры, он помог Чебахан лечь, уселся по другую сторону очага, спиной к роженице и набрался терпения. На тахте Чебахан лежали пеленки, сшитые ею из старой рубашки и нарезанные на полосы мягкие оленьи кожи. В сакле было тихо, слышались лишь трудное дыхание Чебахан, треск поленьев в огне, да из оврага доносилось журчание речной воды, бьющейся о намерзший у берегов лед. Чего она тянет? – подумал Озермес. Его клонило ко сну. Он с досадой вспомнил, что забыл подсушить порох. После появления ребенка полагалось выстрелить из ружья, чтобы отогнать злых духов, если им взбредет в голову забраться в саклю и устроить какую нибудь пакость. Но теперь заниматься сушкой пороха поздно, а допускать, чтобы ружье дало осечку, совсем уж не годится, удды поймет, что ей ничего не грозит. Но вряд ли эта мерзкая старуха выберется из своего укрытия на такой мороз. А утром он просушит порох, зарядит ружье и отгонит ее.

Озермес задремал, от чего то очнулся, повернулся, чтобы подбросить в огонь полено и посмотрел на Чебахан. Она корчилась и кусала губы, однако не издавала ни звука. Роженицы, как он слышал, обычно, стонут и кричат. Озермес отвернулся, но вскоре снова посмотрел на ее искаженное от боли лицо. Сколько времени прошло после того, как он уложил ее у очага? Озермес встал и подошел к ней. – Отойди, – прошептала Чебахан. Он вернулся на свое место, но больше не отворачивался и смотрел на нее сквозь дым, поднимающийся от очага. Чебахан очень мучилась, и он стал сострадать ей. Она то подбирала, то вытягивала ноги, и каждое ее движение отзывалось в нем острой резью в животе, и со лба на глаза тек пот. Наверно, если бы она стонала и кричала, им обоим стало бы легче. Он отворачивался, снова смотрел на Чебахан, снова отворачивался и, схватившись руками за живот, сжимал зубы, чтобы не застонать, не закричать вместо нее. Время будто остановилось, и нельзя понять было, ночь ли еще или вот вот займется утро.