Текст книги "ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

– Надеюсь, тхамада, что ты на меня не обиделся? – спросил у Мухарбека Озермес. – Не знаю, какой у тебя голос, но я тебя не передразнивал, а просто подделывался под осипшего старика. Мухарбек, как обычно, не отозвался. Было слышно лишь, как в овраге шумит речка. – Эх, Мухарбек, – сказал Озермес, – если бы ты не упрямился и заговорил, представляю, сколько всяких интересных историй мы бы тогда услышали!..

Усевшись на мертвом стволе, он поводил смычком по струнам, посмотрел на лежавшего у корзины Самыра и вполголоса запел колыбельную, меняя в ней слова:

 
Данау, данау, данау!
Данау, волчий сын, данау!
Хабеком тебя кличут, данау*...
 

Запахло жжеными перьями, это Чебахан, ощипав тетерева, опаляла его над очагом. Самыр чихнул, сморщил нос и перешел к краю оврага, откуда тянуло ветерком, едких, резких запахов он не терпел. Чем объяснить, что Самыр, всегда готовый к защите хозяина от любого зверя, бросил его, когда из леса выбежали кабаны Мазитхи, и одним прыжком спрятался за дубом? Он дрожал от испуга, как кленовый листок под ветром. Неужели, увидев Мазитху, Самыр вмиг понял, что опасность грозит ему одному, а на Озермеса никто не нападет? Может, он уже видел Мазитху раньше? Почему все таки Тха устроил мир так, что ни у кого из живых нет, кроме языка своего племени, второго, понятного каждому. Сколько больших и малых недоразумений, битв и смертей избегли бы живущие на земле. Не может быть, чтобы и отец, и Безусый Хасан, и другие разумные люди, в том числе живущие в давно прошедшие времена, не спрашивали об этом, хотя бы мысленно, великого Тха. Если бы Тха хоть раз ответил им, а не отделывался, подобно Мухарбеку, молчанием, слова его распространились бы среди людей и переходили от отцов к сыновьям. Или Тха ничего не слышит со своих заоблачных высот? Тогда по поводу земных неурядиц полезнее взывать не к нему, а к ближним своим. Возможно, понимая это, адыги, как рассказывал отец, не раз собирались на мехкеме**, чтобы обсудить свои горести и боли. Однако общего языка племена так и не нашли, полного взаимопонимания и единства не добились. Не случайно, изливая муки сердца, моздокские кабардинцы христиане сложили песню, в которой поется: к кому мы не ходим – наши враги, к кому мы ходим – наши друзья...

Озермес встал, чтобы отнести шичепшин в саклю. Взглянув на открытую дверь хачеша, он подумал, что, быть может, Тха вовсе не так всемогущ, как о нем говорят, он силен только на своих небесах, а на земле всего лишь гость, за что люди и почитают его, как любого, жданного или нежданного, гостя.

Они поужинали. Чебахан дала поесть Самыру, напоила ляпсом волчонка, взяла его на руки и уселась на мертвом дереве рядом с Озермесом. Самыр догрыз кости и с озабоченной мордой ушел в лес. Он не имел постоянного отхожего места, а каждый раз избирал новое, и Озермес, понаблюдав за ним, убедился, что Самыр всегда уходил за пределы их помеченного кольями участка.

* Данау – ласковое обращение воспитателя к воспитаннику.

** Мехкеме – собрание жителей аула или племени или представителей разных

племен.

Озермеса он не стеснялся, но если поблизости находилась Чебахан, прятался от нее за кустами. Вернувшись, Самыр поглядел на спящего сына и разлегся, опустив голову на ногу Озермеса. Чебахан о чем то задумалась. Озермес напряг горло и пропищал детским голоском:

– Кормилица!

Чебахан вздрогнула и тихо рассмеялась.

– Как это у тебя получается, муж мой?

– Научился. Давно уже, в детстве.

Чебахан, поглаживая волчонка, прислушивалась к звукам, доносящимся из лесу. Под деревьями что то шелестело, казалось, будто там, мягко ступая, ходят по прошлогодней листве. Самыр, подняв голову, принюхался и снова задремал. Со склона прилетел ветер, полено, тлевшее в очаге, вспыхнуло и затрещало. Заскрипела дверь хачеша. Над пропастью за кладбищем зловеще захохотала неясыть. Чебахан зябко передернула плечами.

– Испугалась? – спросил Озермес.

Она не ответила. Покосившись на нее, Озермес увидел, что в глазах ее мерцают желтые огоньки.

– У тебя глаза горят, как у лесной кошки, – сказал он.

Она повернула голову и всмотрелась в его глаза.

– У тебя тоже. Это от огня в очаге.

Волчок заскулил во сне. Чебахан потерла ему животик и, опустив, пристроила его между передними лапами Самыра. Волчок завозился и умолк.

Чебахан оперлась руками о мертвый ствол и поджала ноги. Она походила на большую птицу, опустившуюся на дерево и готовую вот-вот улететь.

Посмотрев на Вечернюю звезду, горевшую над шлемом Богатырь-горы, Озермес подумал, что день уже ушел и, пожалуй, можно рассказать Чебахан о встрече с богом леса.

– Белорукая, – понизив голос, сказал он, – сегодня я увидел Мазитху.

Опустив ноги, она равнодушно переспросила:

– Самого Мазитху?

– Он выскочил из лесу на огромном златощетинном кабане! – Озермес стал рассказывать, как они с Самыром спустились к нижнему лесу, потом заснули под дубом и как их разбудил топот кабаньего стада... Чебахан молча слушала. Когда он умолк, она вздохнула.

– Я никогда не встречала ни Мазитхи, ни Ахына, ни Жычгуаше, ни кого из богов. И не увижу.

– Почему? Если б ты была со мной и Самыром...

– Все равно не увидела бы, – сказала она и посмотрела на разгорающиеся звезды. – Семь братьев звезд я вижу, Низовую звезду тоже вижу, а Мазитху...

– Ты думаешь, он не показался бы женщине?

– Не знаю...

Посмотрев на лес, она резко повернулась к Озермесу.

– Сказать, почему я не увидела бы Мазитху?

– Да.

Она заговорила сперва медленно, а потом все быстрее и быстрее, как всадник, который, понукая коня, стремительно догоняет кого то.

– Мать, когда я подросла, учила меня, объясняла, что жене не полагается говорить о своих чувствах мужу, о том, что она думает о нем, поэтому я часто молчу. Но сегодня, не сердись на меня, скажу... Мы с тобой разные. Ты видишь то, чего не вижу я. Ты можешь зимой посмотреть на засыпанную снегом ольху и увидеть на ней вместо снега цветы. Я так не могу, снег – снег, скала – скала. А ты видишь в сакле хоть человека, хоть медведя. Ты говоришь: посмотри на вершины, какие на них разноцветные снега, а я смотрю и вижу, что горы белые. И как бы ни старалась, смогу увидеть их только белыми... Ты и прошлое вспоминаешь не так, как я, у тебя ушедшие оживают, разговаривают, смеются, а я, когда вспоминаю даже отца и мать, всегда чувствую, что они мертвые. Я всего навсего обычная, обделенная богами женщина. Бывает, я думаю, что тебе больше подошла бы другая жена, и тогда тоска грызет меня, как мыши по ночам грызут порог нашей сакли. Я даже не смогла подарить тебе сына...

– Ты все сказала? – спросил Озермес.

Чебахан втянула голову в плечи и не ответила.

– Тогда выслушай меня. Ты хорошо поступила, сказав о том, что тебя угнетает. Нас здесь только двое, и ты не можешь поделиться своими думами с матерью, а я с отцом... Самыр, Мухарбек и Хабек – вот все, кто у нас есть. В том, что Псатха* не дал нашему сыну души, твоей вины нет, я уже объяснял тебе это, не укоряй себя напрасно. Я уверен, что боги смилостивятся, и ты родишь и сына, и дочь, и, быть может, сыновей и дочерей.

– Я только счастлива буду, – тихо сказала она. – Но, муж мой, мы с тобой никогда не станем дедом и бабушкой. Загляни за горы, отделяющие нас от будущего. Ведь у наших сыновей могут быть сестры, у дочерей – братья, однако у них не будет жен и мужей, значит, не будет и детей, и наш род кончится.

Над поляной, с резким криком, свистя крыльями, стремительно пронеслась сипуха, и тут же за кладбищем пронзительно запищал какой-то схваченный когтями зверек. Чебахан смолкла.

– Не знал, что и твою голову навещают мысли о будущем, – сказал Озермес.

– Редко. Когда тебя долго нет. Раньше я жила тем, что было и что есть, а последнее время почему-то... Наверно, это глупо, ведь если у нас народятся дети, до того времени, пока они вырастут, пройдет столько лет и зим...

* Псатха – бог души, то же, что и Тха.

– Колесо времени, белорукая, вертится бесшумно, без остановок, и всему приходит свой черед. Последние дни перед отъездом мой отец чаще разговаривал со мной. Один раз он сказал: адыги не считали нужным говорить о смерти, потому что знали: жизнь души бесконечна, и она не умирает. И, зная это, не задумывались о будущем своих детей и внуков. Тогда я не обратил внимания на слова отца, а теперь понимаю, что он был прав... Поэтому продолжим разговор о внуках. Там, внизу, на наших землях сердары русского царя хотят поселить своих бывших рабов. Как знать, может, наши сыновья похитят у них девушек, а для сестер привезут сюда молодых мужчин...

– Убийц моей матери и моего отца? О чем ты говоришь, муж мой?

– А какой еще можно придумать выход? Кроме того, ты забываешь, мы ведь говорим о тех, которые еще не родились.

– Но они родятся от отцов, убивавших адыгов! Не хочу, чтобы в наших внуках текла кровь тех, кто захватил нашу землю!

– Как знать, может, их сыновья и дочери станут раскаиваться за содеянное отцами и осудят их.

Чебахан сидела боком к нему, и Озермес, несмотря на темноту, увидел, как выпятилась вперед ее нижняя губа. Подумав, она с презрением сказала:

– Только плохие сыновья осуждают своих отцов! Нет, муж мой, таких мужчин я в нашей семье не потерплю!

– А как же наши аулы принимали к себе беглых русских и жили с ними в мире? Вспомни Якуба, который стал моим другом, ведь это я привел его к вам, а Аджук отдал ему в жены сестру своей жены Зайдет.

– А потом русские солдаты убили ее. Им нет и не будет прощения за гибель наших отцов, матерей, братьев и сестер!

– Но адыги часто прощали кровников, мать, ты ведь знаешь, усыновляла убийцу своего сына.

– Прощала, но он не заменял ей сына.

– Нельзя перекладывать грех отцов на их сыновей, это все равно что вертеть колесо времени обратно.

– А я думаю, что если и прощать пролитую кровь, то только своим, а не чужим.

– Чужим? А ты подумай над тем, что волки ненавидят собак, однако маленькая волчица взяла в мужья Самыра, и ты теперь возишься с их сыном.

– Волки родственники собак, а волчица полюбила Самыра, – поразмыслив, пробормотала Чебахан.

– Да, любовь оказалась сильнее ненависти.

Чебахан заерзала на месте и пожаловалась:

– С тобой трудно спорить.

– Нам, – сказал он, – остается только одно – надеяться на будущее, не забывая о том, что после ночи всегда наступает день и поднимается солнце. Но мы свернули с дороги, вернемся лучше к тому, с чего начали. Ты, как я понял, не поверила, что Мазитха показался мне?

– Нет, я говорила о другом: что ты видишь то, чего не вижу я, и что я лишена многого из того, чем одарил тебя Тха.

– Помнишь пословицу – из такого человека не получится ни кувшина, ни штанов? Тебе почему то взбрело в голову думать о себе как о таком человеке. Твои мудрые родители научили тебя скромности, но разве это означает, что ты должна думать о себе плохо? То, что дано мне, – мое, но разве тебе подарено так уж мало? Вспомни хотя бы, тебе дано то, чего совсем лишен я, ты умеешь угадывать, что Тха свалит на меня лавину или что волки растерзают подругу Самыра и их детей.

– Я не угадываю именно про лавину или волков, – возразила она, – я изредка ощущаю только, как надвигается что то черное, злое. Похоже на то, как заранее чувствуешь приближение Шибле, восседающего на туче с молниями в руке. Если хочешь знать: сегодня ночью или завтра утром будет гроза.

Озермес посмотрел на звездное небо.

– На этот раз ты ошибаешься.

– Нет, вот увидишь... Я одного не понимаю, почему в ауле я не ощущала, что смерть уже протягивает свои когти к моему отцу и к моей матери.

– Смерть тогда протягивала когти ко всему аулу, и мы много говорили об этом.

– Да, помню. Однако в нашу с тобой погибель я не верила, может, потому, что думала только о тебе и хотела, чтобы вечер, когда ты придешь ко мне, наступил скорее...

Он наклонился к ней. Глаза ее были залиты чернотой, и лицо, таинственно белевшее в темноте от мерцания бесчисленных звезд, показалось ему чужим и незнакомым. Так бывает, когда возвращаешься по уже пройденной дороге, но не узнаешь ее, потому что с утра светило солнце и скалы, нависшие над тропою, были красноватыми, а теперь солнце зашло за лес, скалы стали синими, и из за этого все видится словно впервые. Неужели женщины, подобно луне, время от времени словно бы рождаются заново?

– Почему, муж мой, ты рассматриваешь меня? – спросила она, не оборачиваясь к нему.

– Как ты узнала?

– Почувствовала. Я хочу попросить тебя...

– О чем?

– Ты говорил... Давно. Что я похожа на Жычгуаше.

– Наверно, раз ты помнишь. И что?

– Повтори эти слова еще раз.

– Ты красивее Жычгуаше, белорукая.

Она тихо засмеялась.

– Выпросила! Скажи, может, ты говоришь так, потому что темно и я твоя жена? А если б твоей женой была другая?

– Если б она была красива, как ты, и если б я любил ее, как тебя, сказал бы то же самое.

На миг прижавшись к его плечу, Чебахан встряхнула головой.

– Если Тха, – громко, вызывающе воскликнула она, – если он по карает меня за то, что я нарушаю правила поведения жены, я нисколько не раскаюсь, что так поступила! Каждой женщине, пусть даже она жила еще тогда, когда Бешту был с холмик, отрытый кротом, каждой хотелось хоть изредка слышать от мужа слова о том, что он ее любит. И самой говорить о любви к нему! Пусть те древние старцы, которые сочинили для мужа и жены всякие запреты, услышав меня, не ворочаются от негодования в своих могилах! И я не верю, что наши предки были такими уж строгими, иначе они не позволяли бы Ажагафе* показывать на общих празднествах, в хачеше, во дворе или в поле, как соединяются по ночам мужчина и женщина. Никто этого не стыдился, все смеялись и веселились, когда Ажагафа или какой нибудь джигит с палочкой Ажагафы в руке задирал у девушки подол платья. Или, объясни мне, почему вдова, если ей хотелось, могла не таясь зазывать к себе мужчину, а мужу запрещалось при всех ласково посмотреть на жену или оплакивать на похоронах ее смерть? Ты тоже днем ведешь себя как все мужья. Нас только двое, а тебе, наверно, кажется, что на тебя смотрят издали все, кто ушел от нас.

– А ты? – спросил он. – Разве ты не стыдишься многого?

– Да... Я ведь с детства видела, как чинно вели себя взрослые девушки. Но знаешь, оставшись одни, девушки не стыдясь разговаривали обо всем. А бабушка говорила мне, что если мужчина увидит женщину голой, он может почувствовать отвращение к ней. Наверно, я боюсь и этого. Не стоит об этом больше, а то у меня горят щеки... Не пойму только, почему на наших празднествах строгие порядки нарушались?

– Наши празднества – та свобода, о которой люди мечтают. Пусть на короткое время, хоть на день! Ведь люди обнесены невидимой изгородью, один бедняк, другой богач, один старше, другие моложе, все обязаны что то делать, кому то уступать, кого то слушаться, а на празднествах – жизнь без ограничений и запретов. Делай что хочешь, все можно, все разрешено, ликуй, веселись!

– Хорошо. Тогда скажи еще... Мы, я и ты, свободны?

– Насколько могут быть свободны мужчина и женщина, муж и жена.

– Насколько, – задумчиво повторила она. – Не понимаю. По твоему выходит, что свободен человек может быть только тогда, когда остается один?

* Ажагафа – мим в маске с рогами козла.

Он задумался тоже.

– Похоже, так, но все таки мне кажется, что это неверно. Свобода – это когда я могу делать все, что хочу, не ущемляя тебя. Свобода только то, что принадлежит всем. А одному свобода ни к чему, нельзя же быть свободным от самого себя. Понимаешь?

– Не очень... Знаешь, о чем я, свободная, мечтаю? Я хочу, чтобы у нас были соседи, у меня подруги, я уже не говорю о детях. И мне хочется плакать...

Она нагнулась, взяла волчонка и, подпрыгивая, побежала к сакле. Самыр, лениво поднявшись, с завыванием зевнул и поплелся за ней. Озермес остался сидеть и смотрел, как Чебахан, вынеся какую то шкуру, расстилает ее у стены. Сказав Самыру, чтобы он лег, она положила к нему волчонка, отнесла в саклю несколько поленьев, взяла из летнего очага тлеющую головню, долгим взглядом посмотрела на Озермеса и скрылась, притворив за собой дверь. Вскоре в пузыре, натянутом на окошке, забрезжил слабый отсвет огня, а из дымаря потянулся к небу пахучий дымок.

Посидев немного в сумерках, Озермес почувствовал, что Чебахан ждет его. Даже на расстоянии двадцати шагов от сакли он ощущал ее беззвучный страстный зов. Подчиняясь ему, встал, пожелал спокойной ночи Мухарбеку, сходил в отхожее место, помыл в речке ноги, вошел в саклю, разделся на своей тахте и перебрался к Чебахан. Как он и думал, она лежала раздетой, но стала отводить его руки и просить вздрагивающим шепотом:

– Подожди. Скажи снова, что любишь меня...

Он нетерпеливо рассмеялся.

– Для чего повторять то, что и без того ясно?

– Подожди же!..

Соски на плоских плотных грудях Чебахан напряглись и взбухли так, словно к ним прикоснулись не ладони Озермеса, а то, по чему так истосковалась она, – жаждущий материнского молока рот голодного младенца. Чебахан смолкла, будто ей сдавило горло, судорожно обхватила своими тонкими руками шею Озермеса и, отзываясь на извечный зов о продолжении жизни, напряглась, как изогнутый лук, чтобы слиться с ним, и потом они соединялись опять, и опять, пока в оконном пузыре не заколебался серый рассвет.

Поцеловав расплывшиеся губы Чебахан, Озермес вернулся к себе, лег, посмотрел на окошко и заметил, что пузырь потемнел. Наверно, небо затянуло тучами. Вытянув ноги, он заснул, словно провалившись в пропасть, и во сне увидел отца.

...Откуда то из лесу на верхнем склоне донеслись слабые звуки шичепшина. Озермес, удивившись, стал прислушиваться. Пение струн, приближаясь, усиливалось, и вдруг сквозь стену в саклю, не касаясь ногами пола, вошел отец, как прежде, сухощавый, прямой, в папахе, надвинутой на брови. На газыри, кудрявясь, опускалась борода, а на плече, вцепившись в него человеческими руками, сидел черный коршун в чалме, с крючковатым носом и горящими желтыми глазами. Камыль, подвязанный к поясу отца, звучал сам собой, наигрывая полузабытое Озермесом кабардинское причитание над умершим: о, мой ясноглазенький, бедный. О, мой ясноглазенький, бедный... Несмотря на сумрак, Озермес видел отца ясно, словно при свете дня. – Отец, ты вернулся?! – радостно вскрикнул Озермес, но не услышал своего голоса.

Отец пригнулся к очагу и, протянув к тлеющим угольям руки, стал растирать пальцы. – Ты не узнаешь меня? Как ты нас отыскал? – беззвучно спросил Озермес. Камыль умолк. Озермес хотел вскочить, но неимоверная тяжесть лежала на груди, прижимая его к тахте. Отец внимательно осмотрел саклю – и повернулся к Озермесу. Каштановые, с зеленоватым отливом, глаза отца не изменились, остались такими же ласковыми и мудрыми. – Не могу встать, – неслышно закричал Озермес, – на меня будто упала лавина! – Отец подошел, опустил ему на лоб свою легкую руку и, не шевеля губами, сказал: – Я соскучился по тебе, сын мой. Помнишь, как мы странствовали вместе, бывали у бжедугов и кабардинцев, как ты убежал из мектеба, как я показывал тебе курганы? А братства помнишь? – Озермес задыхался, пытаясь скинуть тяжесть с груди. Коршун завращал желтыми глазами, захлопал крыльями и резко закричал: – Аллах акбар! – Отец погладил Озермеса по голове, отошел к стене и поманил его пальцем. – Не могу, – беззвучно простонал Озермес. – Помоги! – Сам, – неслышно отозвался отец, укоризненно покачал головой и вышел сквозь стену. Снова зазвучал камыль на поляне, вспыхнул свет, и Озермес увидел, как со стороны оврага выскочил на златощетинном кабане Мазитха, махнул отцу своей белой рукой и как отец вскочил на второго, огромного, с густым загривком кабана. Коршун, крикнув: – Аллах акбар! – взлетел, сложил крылья и стал опускаться на плечо Мазитхи, но тот резко отмахнулся рукой, и чалма, обнажив на голове коршуна красную плешь, упала на траву. Коршун затрепыхался, с криком расправил крылья, обратился в летучую мышь и, вихляя, полетел к восходящей стороне. Мазитха и отец поскакали вверх по склону. – Отец! – в отчаянии крикнул Озермес. – Не оставляй меня! – Но отец удалялся, не оборачиваясь. Копыта кабанов не касались земли, и, кроме слабого звучания камыля, не слышалось ни звука. Свет, удаляясь, стал угасать.

В лесу захохотала неясыть, громко залаял Самыр, и Озермес проснулся опечаленный, весь в поту. Пузырь в окошке осветился, ударил гром. Озермес вздрогнул, обтер ладонями пот со лба и стал прислушиваться к приближающемуся сверху рокоту. Надвигался дождь. Самыр, скуля, поскребся лапой в дверь. Оконный пузырь вдруг лопнул, и в саклю влетел ослепительный огненный шар величиной с голову ягненка.

Волосы у Озермеса встали дыбом. Оцепенев, он наблюдал, как шар, искрясь, медленно поплыл вдоль стены, обогнул полки и, вращаясь, завис над очагом. У Озермеса похолодела спина. Шар стал подниматься, скользнул в дымарь и исчез. В сакле стало темно, как не бывает даже в самую черную ночь. Запахло словно после удара молнии о скалу. Самыр лаял и царапал когтями дверь. Чебахан, громко вздохнув, повернулась на другой бок. По кровле, словно падающие с дерева сливы, часто забарабанили крепкие капли дождя.

Ужас, вошедший в Озермеса при появлении огненного шара, удалился, стряхнув с себя оцепенение, он через силу встал, выбил клин и открыл дверь. В лицо ему ударило ветром. Ливень грохотал, как водопад. Самыр с волчонком в зубах проворно шмыгнул в саклю, отряхнулся, и от него во все стороны полетели брызги.

– Ложись! – радуясь, что слышит свой голос, сказал Озермес, за хлопнул дверь, вбил на место клин, отобрал у Самыра волчонка и, обтерев на нем мокрую шерстку, положил его на свою тахту под козьюшкуру.

Посмотрев в сторону посапывающей во сне Чебахан, Озермес решил не будить ее, уселся на свою тахту и задумался.

Что означало появление отца и что за огненный шар влетел в саклю после того, как Мазитха и отец ускакали на кабанах в горы? Он вспомнил, что в ауле рассказывали об огненном шаре, который влетел в дымарь днем, когда в сакле была старуха, готовившая на очаге еду, и взорвался. Говорили, якобы шар был ниспослан самим Шибле, но старухе не повезло, Шибле не забрал ее к себе, а только напугал до того, что она стала заикаться. Однако в ауле ее потом почитали как человека, отмеченного прикосновением божества. Если и принять появление огненного шара как милость Шибле, да не прогневается владыка молнии и грома, Озермес вовсе не опечалился из за того, что Чебахан и он остались на земле. Принято считать, что все в подлунном мире находится в руках Тха и поэтому связано между собой, но навряд ли появление огненного шара было связано с посещением отца. Скорее всего, отец и Мазитха были сами по себе, а Шибле, если это был он, послал огненный шар в саклю тоже сам но себе.

Ливень пронесся дальше. Из окошка с прорванным пузырем тянуло сыростью. Слышно было, как падают, разбиваясь в лужах, дождевые капли. Где-то далеко внизу шумели от ветра деревья и слабо перекатывался отдаляющийся гром.

Глаза у отца были ласковыми, но он укоризненно покачал головой и поманил Озермеса пальцем. Куда он звал его? Удастся ли, если отец больше не придет, разгадать это?.. Какой бы страшной ни была прошедшая ночь, повезло, что спустя три зимы после того, как они с отцом распрощались, удалось увидеть его совсем близко. Прислушиваясь к посапыванию Чебахан, Озермес лег, придвинул к себе волчонка и заснул со смешанным чувством облегчения и тоски.

Он проснулся, когда солнце уже позолотило шлем Богатырь-горы. Волчонка рядом с ним не было. Чебахан о чем-то разговаривала снаружи с Самыром. За кладбищем звонко пели дрозды. В открытую дверь тянуло напоенной запахами трав прохладой. Озермес потянулся и снова подумал об отце. Почему он спросил, помнит ли Озермес свое возвращение из мектеба и как они странствовали вместе и про курганы и братства? Поднявшись, он не спеша оделся, рассмотрел рваную дыру в пузыре, потом вышел и окинул взглядом поляну. Чебахан стояла спиной к сакле у очага, пригнувшись к казану. Самыр при виде Озермеса бросил облизывать волчонка и завилял хвостом. На голове Мухарбека, подпрыгивая, чирикали два воробья.

Озермес обошел вокруг сакли и направился к кладбищу. Кабаньих следов нигде не было, на траве лишь валялись сорванные ветром листья и лепестки цветов. Земля у кладбища после ночного ливня парила, как закипающая в котле вода.

– Да будет твой день светлым! – поздоровалась Чебахан. – Что ты там ищешь?

– Да благословит тебя Тха! Мне показалось, что на исходе ночи тут пробежали кабаны. Может, их следы смыло дождем. А ты крепко спала и ничего не слышала.

– Разве что нибудь было?

– Да. Гроза, ливень. В саклю через окошко влетел посланный Шибле огненный шар. Наверно, его притянули ружье и кинжал*.

Глаза у Чебахан округлились.

– То-то в пузыре дыра. А я решила, что его порвало ветром. Как же я не проснулась?

– Не жалей, ты перепугалась бы. У меня, когда я увидел огненный шар, словно холодная вода потекла по спине.

– А я удивилась, почему Самыр и Хабек в сакле. Потом, когда вышла, угадала, что ты впустил их из-за дождя. Умойся, мясо скоро будет готово. Значит, к нам наведался сам Шибле? Как интересно!

– А если бы Шибле забрал нас к себе?

– Но не забрал же!

Глаза и губы ее смеялись.

Озермес заметил валяющееся на земле мокрое птичье перо и поднял его. Это было потрепанное черное, с белым кончиком, маховое перо коршуна. Повертев перо перед глазами, Озермес отбросил его и сказал:

– Белорукая, ты знаешь, о хороших снах не рассказывают, чтобы они сбылись, но я не могу не рассказать тебе – ночью, еще до огненного шара Шибле и ливня, ко мне приходил отец.

– Отец? – Улыбка сошла с ее лица. – Сам или душа его?

– У души нет тела, а я хорошо его видел.

* По представлениям адыгов, железо притягивает молнию.

– Значит, он жив!

– Но он не слышал меня. Мы разговаривали как бы про себя.

– Ничего не значит! Я уверена, что он жив...

Глаза ее снова засветились, но, подумав о чем-то, она умолкла и опустила ресницы.

– А... когда он явился?

Озермес усмехнулся.

– Семь братьев звезд были за горой, а я уже лежал на своей тахте. Ты спала, но, когда отец посмотрел на тебя, он что-то сказал, что, я не разобрал.

– Нечего смеяться надо мной, – с досадой сказала она, – я спросила просто так.

– Хорошо, не буду, – согласился он и направился к речке.

Где то, с журчанием, похожим на тонкий звон ломающихся льдинок, пел новый ручеек, а внизу, в овраге, булькала, перекатываясь через камни, вздувшаяся речка. Когда Озермес пригнулся к воде, перед ним плеснула хвостом серебристая форель. За речкой, подшучивая над Озермесом, по кошачьи замяукала сидевшая на кусте сойка. Вокруг были такие мир и покой, что он позабыл обо всех загадках и страхах минувшей ночи.

Проходя мимо Мухарбека, Озермес заметил свежий зеленый стебелек, стрелкой тянувшийся кверху. Вырос он из узловатого корня, уходившего от основания пня в землю.

– Белорукая! – позвал он. – Посмотри, у Мухарбека народился сын!

Чебахан подбежала к нему.

– Видишь? – спросил Озермес. – Давай пока накроем росток корзиной, чтобы Самыр не сломал его ненароком.

Чебахан присела и потрогала стебелек пальцем.

– Какой маленький, он еще меньше волчонка! А как мы назовем его? Может, Тэкощем*?

– Согласен. А как ты, Мухарбек?

Мухарбек подтвердил свое согласие молчанием. Чебахан засмеялась.

– Может, и этого надо поить ляпсом?

– Корни Мухарбека прокормят его, а ты иногда поливай его водой.

Чебахан побежала за корзиной.

Во время еды Озермес пригляделся к чуть расплывшемуся лицу Чебахан, губы у нее опухли, и у глаз образовались синие полукружия. Прошедшая ночь словно сделала ее более зрелой.

Подняв брошенное Озермесом перо коршуна, она хитро сощурила глаза и спросила:

– А ты помнишь, как я вчера напророчила грозу?

– Да. А я не поверил, ведь приближения Шибле ничто не предвещало.

* Тэкощ – на шапсугском наречии – брат.

– Тебе, а не мне, – с оттенком превосходства произнесла она, но спохватилась и, опустив глаза, добавила: – Прости меня, муж мой.

Он посмотрел на ее нежную белую шею и, вспомнив запах, который исходил от нее ночью, ощутил, что снова жаждет ее, как утопающий жаждет добраться до уже близкого берега...

Память человека как пропасть, на дне которой в беспорядке лежит все, что годами сваливалось в нее. Можно долго, хоть с самого рождения луны и до ее угасания, ворошить затухающий костер воспоминаний, но не отыскать в нем того, что ищешь, ибо уголья уже мертвы и огня из них не раздуть. А бывает, кто то, близкий тебе или случайный, уронит в холодный пепел свою искру, и костер вдруг вспыхнет, воскрешая то, что, казалось бы, безвозвратно кануло в прошлое. Так, после вопроса отца о братствах, Озермесу во всех красках и голосах жизни вспомнился день, который годами, подобно недвижному камню, валялся где-то на задворках памяти, и разглядел он его глазами того мальчика, который еще не видел, как убивают друг друга люди и народ погибает от ядер, пуль, разобщенности и тоски.

В то давнее лето у Озермеса выросли усы. Обнаружив, что кончики усов можно подкручивать, он явился перед Безусым Хасаном во всей красе. – Посмотри, – сказал он, – торчат, как пики. – Хасан задумчиво потер пальцем над своей верхней губой, и маленькие глаза его превратились в булавочные головки. Зная ехидство Хасана, Озермес съежился. – Такие волосики, мальчик мой, – как бы между прочим сказал Хасан, – я не раз видел на козьем вымени. – Не завидуй! – буркнул Озермес. – Можно подумать, что у тебя в мои года под носом росли две сосны. – Это уж ты загнул! – польщенно протянул Хасан. – Какие там сосны, всего лишь две маленькие елочки. А что до зависти, то завидовать можно только тому, чего человек добился своим умом. Травка, например, вырастает на проезжей дороге, где ее могут затоптать, вовсе не от большого ума. И скажу тебе еще: усы необходимы для осязания кошке, а человеку в них толку мало, усы лишь подтверждают, что хозяин их мужчина, а не женщина, да и то не всегда. Советую тебе, малыш, будь осторожен у костра, если ненароком опалишь усы, девочки могут принять тебя за подружку. – А почему же говорят, что усы – гордость мужчины? – сердито спросил Озермес. – Не стану обижать тех, кто говорит так, но все таки сперва голова, а потом папаха, – продубленное солнцем лицо Хасана расплылось в ухмылке. – А теперь залезай-ка ко мне на плечи, и я прокачу тебя по двору! – Не успел Озермес, забравшись на Хасана, схватить его за уши, как из за плетня послышался голос отца.

Озермес спрыгнул на землю и перемахнул через плетень. – Ты что так раскраснелся? – спросил отец – Уж не поссорился ли снова с Безусым? – Нет, просто немножко поспорили, – промямлил Озермес. – Прислушивайся к нему, – посоветовал отец, – он человек мудрый и любит тебя, как дядя. – Да, знаю – Вот и хорошо... Я собираюсь в дорогу, меня позвали на празднество братания двух аулов, если хочешь, пойдем вместе. – Большей радости, чем сопровождать отца, у Озермеса не бывало. Не только потому, что дома тот был строг к нему, а в пути относился как к младшему товарищу, но и по той причине, что степенный, сдержанный отец на празднествах преображался, задумчивый взгляд его загорался, голос крепчал, он не ходил, словно летал над землей, люди с жадностью впитывали его слова и песни, и частичка этого всеобщего почитания иногда перепадала и на долю Озермеса. – Клянусь Закуатхой, я пойду с тобой! – вскричал он. Каштановые глаза отца заулыбались. – Собирайся, – сказал он. Они поели и двинулись в путь, когда солнце стало подниматься над макушками тополей.