Текст книги "ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

– Нельзя! Это Тэкощ!

Когда Озермес опустил волчонка на землю, тот снова нацелился на стебель, но получил щелчок по носу. Попятившись, он немного посидел, поразмыслил и предпринял еще одно нападение. Второй щелчок был больнее, взвизгнув, он отскочил и повалился на бок. Потом поднялся, посмотрел на Озермеса и с независимой мордочкой заковылял на поиски других приключений. На всякий случай Озермес нарубил колышков и огородил сына Мухарбека от новых покушений его зубастого свойственника!

Волчонок вскоре разобрался и в родственных отношениях. К Озермесу он относился с боязливым почтением, как к вожаку стаи, а к Чебахан привязался по сыновьи. Возможно, она была первой, кого Хабек увидел, когда у него открылись глаза, потому что поначалу он повсюду семенил за ней. С отцом же обращался, как племянник с добрым дядей, цапал его за нос и хвост, а если тот лежал, пыхтя, забирался к нему на спину и скатывался с него, как с горы. Самыр блаженно жмурился и похлопывал по земле кончиком хвоста.

Лиственные деревья на прогревшихся горах отцвели и оделись в яркие зеленые платья и в светло желтые бешметы. В лесах, славя солнце, дудели черные дрозды, восторженно перекликались дятлы, стрекотали, как сороки, рыжехвостые сойки и ворковали розовые горлинки.

Когда однажды черный желтоносый дрозд, то ли постаревший приятель Озермеса и Чебахан, то ли кто-то из его молодых родственников, слетел с ветки клена на землю и запел, Озермес вынес из сакли шичепшин, сел на мертвое дерево и попробовал повторить песню дрозда. Чебахан, разрезавшая ножом заячью шкуру, подняла голову и прислушалась. Желтоносый тоже выслушал звуки, извлекаемые из струн смычком, покосился одним глазом на Озермеса, раздул горлышко и запустил длинную соловьиную трель.

Чебахан рассмеялась.

– Слышал, муж мой? Он дразнит тебя, знает, что у тебя так же не получится.

Озермес молча отнес в саклю шичепшин, вернулся с камылем и приложил его к губам. Теперь получилось лучше, но соперничать с дроздом ему явно не удавалось. Опустив камыль, Озермес с восхищением посмотрел на пернатого певца.

– Ай, аферим, желтоносый!

Дрозд прошелся взад и вперед, насмешливо свистнул, вспорхнул с криком: «Чик-чик-чик!», пролетел над кладбищем и скрылся в листве. Проводив его взглядом, Озермес напряг слух – ему почудилось, что издалека, из верхнего леса, доносится голос отца и дробный топот бегущего кабаньего стада. Заметив его взгляд, Чебахан пробежала глазами по склону горы.

– Что ты увидел там?

– Показалось, – пробормотал он, встал, отнес камыль в саклю и вышел оттуда с луком в руках.

Самыр, лежавший с Хабеком у стены, поднял голову и посмотрел на него.

– Пойду пройдусь, – сказал Озермес, – я давно собирался побродить по склонам Богатырь-горы.

Самыр приподнялся, вытянул передние лапы, потянулся и лениво подошел к нему. Хабек, не просыпаясь, повернулся на спину, выпятив серенькое брюшко и задрав кверху лапы.

– Тебя, муж мой, последнее время все тянет куда-то, – сказала Чебахан. По лбу ее протянулась ниточка неудовольствия.

– Да, белорукая, только я никак не соображу, куда именно. Кажется, будто я это знал, но почему то забыл.

– Может, поискать колосья проса на выжженных полях?

Озермес отрицательно покачал головой.

– Не помню, говорил ли я, что мне хотелось дойти до Ошхамахо с тобой и Самыром.

Брови Чебахан слились в один шнурок, и глаза блеснули.

– Про Ошхамахо ты не говорил. И угадать, что именно зовет тебя, я не могу. Может, тебе надоела наша жизнь здесь?

– Какая разница, в каком ущелье нам жить, – пробормотал он.

– Как какая разница? – вспылила она. – Тут наш дом, наша поляна, и речка, и пещера, и Мухарбек, кладбище, наконец... Я привыкла к жизни здесь и не хочу жить в другом месте! Прости меня, и, конечно, если ты надумаешь оставить все это, я молча пойду за тобой, но спокойнее, чем здесь, в другом ущелье нам не станет. Стоит ли искать что-то лучшее?

– Разве я сказал, что хочу оставить все это? – удивляясь тому, что она вдруг так вспыхнула, ответил он. – Я вовсе не та сорока, которая, получив глаза, тут же стала требовать брови. Однако... Ты спросила, что я увидел в лесу – мне послышались топот кабанов и голос отца. Он, явившись, куда-то позвал меня, и я мучаюсь, что не могу разгадать, чего он хотел.

Хабек во сне тявкнул. Чебахан вздрогнула. Брови ее разошлись, и лицо выразило раскаяние.

– Я наговорила, не подумавши, муж мой, не сердись.

– Ты женщина, и у тебя своя мудрость. Я не сержусь и вроде Мухарбека не обидчив, – вновь недоумевая от такой быстрой смены ее на строения, сказал Озермес.

– Ладно, идите, и да поможет тебе Зекуатха!

– Удачи тебе в твоем шитье.

Махнув ей рукой, он направился к верхнему лесу. Самыр, как обычно, вскоре обогнал его и стал шнырять в кустарниках.

Миновав лес, они стали спускаться с обрыва, покрытого мелколесьем. Стояла густая, насыщенная стрекотом насекомых тишина жаркого полудня. Пахло разнотравьем, поздними цветами, листвой кленов, прогревшейся глиной и, пониже, где почва была смыта дождевыми потоками, раскаленным камнем.

Вспомнив, как раскипятилась Чебахан, Озермес с опаской подумал, уж не заболела ли она. Надо будет вернуться, без нужды не задерживаясь. Но дорога до подножия Богатырь-горы оказалась более долгой, чем он предполагал.

Сделав привал и напившись из родничка с такой ледяной водой, что от нее ломило зубы, они пошли руслом пересохшей речки. Самыр вдруг остановился. Загривок у него взъерошился, он тихо зарычал и в один прыжок оказался возле Озермеса. Послышалось шипение. Озермес увидел змей, рядами гревшихся под солнцем, опустил руку на шею Самыра, чтобы придержать его, и они поднялись на обрыв и обошли змей стороной. Безусый Хасан рассказывал, что длиннохвостым из-за того, что кровь у них холодная, приходится в солнечные дни запасаться на ночь теплом. – А что они делают зимой? – спросил Озермес. – Спят. Говорят, они могут превратиться в ледышку, а весной оттаять. Жаль, человек так не умеет, можно было бы зимой не добывать себе еду.

Когда выбрались из оврага, над головой Озермеса пролетел светлогрудый жулан. Усевшись на макушку бука, он, свесив толстый крючковатый клюв, стал наблюдать за бегающим среди кустов Самыром. Черные полоски, проходившие по обеим сторонам головки жулана, пересекали его глаза, и казалось, что на него надета маска. Осмотревшись, Озермес нашел то, что искал: на колючки высокого куста, усыпанного оранжево красными цветами, было нанизано несколько ящериц и две серые мышки.

– Ты и находчив, и глуп, – сказал он жулану, – разве бескрылая собака может добраться до твоей кладовки? Да и мне до твоей добычи рукой не дотянуться.

Жулан с сомнением повертел крючковатым клювом, расправил рыжеватые крылья и куда-то унесся.

На заходящей стороне Богатырь-горы от самого подножия до вершины поднималась отвесная стена, пытаться одолеть которую было бы таким же зряшним делом, как Самыру карабкаться по гладко отесанному, смазанному жиром столбу. Они взяли правее и по низу стали обходить гору. С восходящей стороны она была более пологой. Осматривая склон, Озермес заметил, что по нему извивается заросшая, заваленная упавшими сверху камнями тропа. Удивившись, он пошел по ней и, когда солнце зашло за шлем, поднялся до широкой площадки, выдолбленной в скалах. Одной стороной площадка нависала над пропастью, другой упиралась в каменный откос. А посредине, на трех громадных замшелых валунах, стояла скала с прорубленным посередине круглым темным отверстием. Самыр забегал по площадке, принюхиваясь к выцветшему помету, оставленному козами, поднял заднюю лапу, пометил своим знаком один из камней, потом подбежал к отверстию, встал на задние лапы, но не смог забраться в дыру и, оглянувшись на Озермеса, заскулил.

Озермес подошел к нему и, схватив за бока, подсадил. Самыр скрылся в дыре и тут же призывно залаял. Бросив лук, Озермес тоже забрался в дыру и оказался в пещере с высоким сводчатым потолком. Ровный песчаный пол был усеян хрустевшими под ногами черепками от глиняной посуды, а у противоположной стены лежал большой человеческий скелет, на который лаял Самыр. Оглушенный многократно отраженным от стен лаем, Озермес велел Самыру, чтобы тот замолчал, и стал рассматривать позеленевшие массивные кости. Скелет был очень длинным, если бы Озермес поставил его на ноги, то еле дотянулся бы рукой до макушки головы. Белые зубы были целы, в глазницах лежала темнота, по костяному лбу и скулам скользил свет, проходящей через входную дыру, и казалось, будто череп слегка ухмыляется. Озермес отступил на шаг и увидел у левой бедреной кости длинный, покрытый ржавчиной меч.

Он не стал притрагиваться к скелету и мечу – они были так стары, что, пожалуй, могли рассыпаться. Выставив из пещеры сопротивляющегося Самыра, который не хотел оставлять его одного, Озермес присел возле скелета и сказал:

– Прости, что мы нарушили твой сон.

– ...нарушили... сон, – прошелестело в пещере.

Кем этот великан был при жизни, и в какие, быльем поросшие времена он жил, в кого переселилась потом его душа? Озермес поглядел на поднимающийся сверху свод. Что здесь было когда-то? Дом великана или для него вырубили в скале такую могилу? Могилу открытой не оставляют. Может, это все таки дом, ведь строили же великаны для карликов каменные дома с таким же круглым входом.

Пещера, подобно морской раковине, отражала голоса жизни: трещание кузнечиков, крик пролетавшего где то у горы беркута, даже дыхание Самыра доносилось до Озермеса. Но шумы эти только оттеняли могильную тишину пещеры, залетая сюда; они не делали ее живой, ибо для того, чьи останки лежали на песке, колесо времени остановилось и никогда уже не завертится вновь. И Озермес ощутил то благоговение и грусть, которые испытывает каждый, соприкоснувшийся с покоем смерти, со всем безвозвратно ушедшим, с тем, что люди называют вечностью.

Отвернувшись, он хотел встать и, зажмурившись от яркой вспышки ворвавшегося в пещеру света, замер от внезапной догадки и восторга. Посреди входа сверкала, отражая солнечные лучи, далекая вершина Ошхамахо. Не иначе, как круглая дыра была прорублена с таким расчетом, чтобы в определенное время солнечный луч, отражаемый снежной шапкой Ошхамахо, попадал в пещеру. Смахнув слезы с ослепших на миг глаз, Озермес подошел к дыре и сверху посмотрел на площадку. Теперь он увидел то, чего не заметил, когда шел: плоские камни, лежавшие на площадке, были уложены огромным колесом. Как рассказывал Озермесу отец, предки адыгов кругом обозначали солнце. И площадка, и пещера были не домом великана, не его могилой, а святилищем, где потомки Солнца чтили своего прародителя. Что, если далеким предком Озермеса был и тот человек, чей позеленевший от времени скелет лежал теперь на песчаном полу пещеры?

С почтением взглянув на улыбающийся череп, Озермес тихо сказал:

– Прощай, тхамада, прости, если я доставил тебе беспокойство.

– Беспокойство... беспокойство, – отозвалось под сводами пещеры.

Чему усмехается череп? Что это – след, оставленный отлетевшей душой, или нечто из давно минувшего все еще сохраняется в костяной голове? Смеется ли он над тщетой усилий человека, либо радуется тому, что жизнь продолжается? Уж этот великан знал, наверно, почему его соплеменники выдалбливают пещеры так, чтобы в их мрак хоть раз или два в год попадал луч Солнца.

Озермес выбрался наружу к поджидавшему его Самыру, – тот обрадовался бурно, будто был в разлуке с ним целый год, – и посмотрел на Ошхамахо, однако его сверкающей шапки отсюда не было видно, ее закрывал поросший сосновым лесом хребет. Предки адыгов были чудо строителями, не иначе как сами боги помогали им в их расчетах. Еще раз осмотрев скалу пещеру, покоющуюся на трех валунах, Озермес побежал по зигзагам уходящей вниз тропы. Самыр, весело подпрыгивая, обогнал его, первым домчался до леса и вспугнул на лужайке стаю куропаток. К его радости, Озермес подстрелил двух.

Потом они неторопливо зашагали знакомыми местами к дому. Глядя на свою длинную, скачущую впереди тень, Озермес вспоминал покоившегося в пещере безвестного великана и думал о том, что, возможно, сам отец подал ему мысль подняться на Богатырь гору. А может, это случайная очередность происходящего, не всегда связанного между собой. Но так или иначе, он был доволен, что своими глазами увидел останки предка адыгов, одного из тех, кто поклонялся Отцу Солнцу.

Когда они приблизились к поляне, Чебахан, сидя на мертвом яворе, сшивала заячьи шкуры. Хабек вертелся у ее ног, пытаясь ухватиться зубами за кончик своего хвоста, Мухарбек грел под лучами заходящего солнца спину, и сын его тоже тянул к уходящему теплу свои зеленые ручки, в овраге журчала речка, а от очага поднимался золотистый дымок. Озермес замедлил шаг и остановился. На него пахнуло таким же теплом, какое он ощущал, когда, побродив день другой с безусым Хасаном, подходил к отчей сакле.

Чебахан встала, отложила свое шитье и взяла у Озермеса куропаток, Хабек, с визгом бросившись к Самыру, заступил задними лапами за передние и полетел головой вперед. На прелестном лице Чебахан за сияла улыбка.

– Мир нашему дому, – сказал Озермес, – а у нас здесь и в самом деле хорошо.

– Да будет добрым твое возвращение, – ответила она. – Ты здороваешься так, будто отсутствовал целую вечность.

– Так оно и есть, я побывал у одного из наших прародителей.

Чебахан вытаращила глаза:

– Побывал?..

– Поедим, расскажу.

Накормив его, Самыра, Хабека и поев сама, Чебахан принесла из речки свежей воды и вопросительно уставилась на Озермеса. Он показал, чтобы она села рядом, и принялся рассказывать. Когда он умолк, она вздохнула.

– Я тоже хотела бы это увидеть.

– Хоть завтра, – согласился Озермес, – может, обнаружим там еще что нибудь. А что было у вас?

Она улыбнулась.

– Досталось Хабеку. Он напал на дрозда, и тот клюнул его в нос. Других происшествий Тха нам не послал.

– Если мне повезет добраться до вершины Ошхамахо, скажу Тха, чтобы почаще веселил тебя и защищал от дрозда Хабека.

Чебахан прыснула.

– О, муж мой, какой же ты!.. Ты сказал так, будто Txa твой приятель или наш сосед.

Озермес пожал плечами.

– Я не возражал бы, чтобы он оказался соседом, тогда я давно бы уже о многом потолковал с ним. Хочешь, скажу, что я о нем думаю?

– Скажи, – неуверенно согласилась она, посмотрев на багровеющее небо, – но ты ведь не станешь непочтительно отзываться о нем?

– Я скажу то, что думаю. Не бойся, мой отец не поклонялся Аллаху, и проклинали его за это только муллы. Магометане чтут Аллаха, адыги – Тха, русские – Бога, а другие народы, наверно, еще кого-то. Я иногда думаю, что, может быть, все это разные имена одного и того же большого Духа. Вот посмотри. Видишь солнце? Оно есть. Потом, ночью, мы увидим на небе звезды и луну. Каждый день мы видим вокруг себя горы, слышим, как голосом речной воды смеется красавица Псыхогуаше, я видел скачущего на кабане Мазитху... Все наши боги заняты своим делом, у всех у них человеческий облик, они такие же, как мы. А Тха, или Аллах, или Бог, какие они? Почему они никогда не показываются людям, не протягивают им руку милосердия и помощи?

Чебахан, продолжая время от времени поглядывать на небо, спросила:

– А может, Тха так и делает, но мы этого не замечаем, потому что он невидим?

– Возможно, ведь душа невидима тоже. Однако понять действия Тха не только трудно, но и вряд ли возможно. Когда на меня свалилась лавина, я долго думал, зачем Тха понадобилось обрушить на меня снег. – Он усмехнулся. – Объяснения этому я не нашел. Если Тха наказывал меня, то за что? Хотел припугнуть? Но для чего? Испытывал меня и тебя? Но если Тха столь мудр и всевидящ, как говорят о нем, то он должен заранее знать, как поведут себя Озермес и Чебахан в том или ином случае. Мулла в мектебе только и делал, что твердил нам: Аллах мудр, справедлив, все видит, все знает, он суров, он жестоко наказывает тех, кто попробует выйти из под его воли... У меня был друг, русский, – кажется, я уже вспоминал этого доброго человека, – он не любил своего царя, так же как мой отец не любил пши. Однажды, когда я гостил у него, к нему приехал служитель Бога из русского войска. И тот тоже повторял, что его Бог премудрый, справедливый, всевидящий, но требует, чтобы верующие в него истязали свое тело, а тех, кто, по его мнению, грешил, посылает в ад. Я спросил у него, как его Бог относится к тому, что верующие в него убивают адыгов, и как он вообще относится к убийству человека человеком. Христианский мулла сказал, что заповедь их Бога – не убий и что убийцы, которые не раскаются, будут Богом наказаны. Выходит, сказал я, что ваш Бог, вроде нас, берет кровь за кровь. Друг мой стал смеяться, а служитель Бога рассердился и сказал, что прощает мои слова лишь потому, что я не ведаю, что говорю, а Бог велел прощать неразумных и грешников. Я поблагодарил его за доброту и попросил разрешения задать еще один вопрос. Он согласился, и я спросил, говорит ли он своим воинам, чтобы они, помня завет Бога, не убивали нас. Он разозлился так, что лицо его побагровело, и перестал разговаривать со мной. Они с моим другом стали пить русскую махсыму, а я попрощался и ушел. Вспомнил я об этом вот почему: будь у нас прислужники Тха, они, наверно, утверждали бы то же самое, что и служитель христианского Бога... С тех пор как мы оказались здесь одни, я стал сомневаться и в мудрости Тха, и порой в том, что он вообще существует. По моему, вера в Тха превращает человека в раба, вселяет в него страх, и он, поднимая голову, видит не простор неба и солнце, а меч, висящий на волоске над его шеей.

Чебахан задумалась.

– Скажи, а наши прародители, тот, чей скелет ты увидел, и другие, жившие в седые времена, они верили в Тха?

– Нет. Для них источником жизни было Солнце.

– А не может быть, что Тха существовал всегда, но, увидев, что великаны адыги почитают не его, а Солнце, разгневался и уничтожил их?

– Этого нам не узнать, белорукая. Однако даже если это было так и он действительно погубил наших предков, откуда тогда появились мы? – Озермес посмотрел на кладбище, где покоились их первенец, которому Псхатха не дал души, разбившаяся на камнях Абадзеха, мальчик ее, убитый безжалостной пулей, и сраженный стрелой самострела абрек Меджид, и закончил: – Если Тха есть, пусть явится сюда и потолкует со мной, как мужчина с мужчиной. – Он постучал тыльной стороной правой руки по ладони левой*.

– Не говори так! – в страхе пролепетала Чебахан.

– Просьба женщины для мужчины весомее, чем веление Тха. – Озермес засмеялся так, что Самыр, дремавший у их ног, вскочил и уставился на него, словно на чужого.

Вскоре они собрались спать. И тогда Чебахан сказала Озермесу, что в конце года у нее должен появиться ребенок. Вот почему так менялось ее настроение, подумал он, но ничего не сказал, от радости у него сдавило горло. Потом, напустив на себя суровость, откашлялся и, не глядя на Чебахан, сдержанно произнес:

* Жест, усиливающий значение сказанного.

– Так тому и быть. Что ж, надо будет запасти на зиму побольше еды и дров.

Озермесу думалось, будто колесо времени стало вращаться медленнее. Возможно, казалось ему так потому, что он, как и Чебахан, жил теперь в ожидании того зимнего дня или ночи, когда она произведет на свет ребенка, а может быть, и по причине того, что старался разгадать загадку бытия, выяснить, кем установлен срок, когда душа человека должна оставить его и переселиться во что нибудь иное, и кем была создана твердь и все, что живет на ней?

Когда он оставался один и бродил по горам, в сумрачных ущельях или среди затянутых туманом деревьев возникали какие то расплывчатые видения, слышались тихие голоса, один раз вдали промелькнул скачущий на кабане Мазитха, потом он увидел за кустами на берегу светловолосую голову женщины. Попеременно поднимая серебристые мокрые руки, она причесывалась пальцами. Видение было таким расплывчатым, что казалось облаком, принявшим очертания женщины. Неслышно ступая, Озермес подошел поближе и увидел, что женщина похожа на Чебахан. Длинные волосы скрадывали ее нагое, белое и тонкое, просвечивающее насквозь тело, ноги были опущены в воду. Озермес догадался, что это Псыхогуаше. Наверно, услышав шаги Озермеса, она посмотрела на него огромными, светлыми, как вода в утреннем озере, глазами, обвернулась своими волосами и сперва побежала вверх по реке, не касаясь поверхности воды босыми ногами, а потом опустилась в реку и слилась с ней. Появление ее не удивило Озермеса. Не исключено, что она могла являться и раньше, но он, занятый охотой, не замечал ее. Он тут же забыл об этой встрече. Имея такую красивую теплую жену, как Чебахан, можно было не интересоваться Псыхогуаше, сквозь тело которой просвечивают деревья и камни.

Однажды в лесу кто то явственно позвал его: – Озермес! – Он огляделся, но не увидел никого, кроме шнырявшего в кустах белозобого дрозда, да по пролысинке во мху медленно ковылял хромой, рогатый, как олень, жук. Озермес обвел глазами склон горы, деревья, посмотрел на пустынное безоблачное небо и, почувствовав, себя обманутым, зашагал дальше.

Маленьким, не знавшим, что все живое вокруг него чувствует так же, как он, Озермес совал палку в муравейник, давил муравьев и смотрел, как они суетятся, уносят своих убитых и хлопочут, исправляя нанесенный им урон; или обрывал у кузнечика лапку, бросал его в воду и следил, доберется ли тот до берега или утонет. Если Тха существует, то не сует ли он, подобно Озермесу, палку в людской муравейник и не следит ли потом за возней людей – выживут они или погибнут? От коловращения сомнений и догадок Озермесу казалось, что на плечах у него не голова, а кипящий котел, в котором крутится варево из смеси мясной мякоти и требухи. Но погашать огонь под котлом он не хотел, да и не смог бы. Тем более что, размышляя о смысле жизни человека, всегда задумывался и о том, чью душу получит крохотное существо, которому Чебахан в чреве своем отдает накопленные ею соки.

Когда она ждала ребенка впервые, он не очень, насколько помнилось ему, беспокоился. Теперь же часто представлял себе, как, когда раздастся первый крик младенца, он снимет с колышка ружье, выстрелит в дымарь и услышит всполошенный шорох крыльев отлетающих от сакли злых чудищ. Потом, когда Чебахан окрепнет, они устроят празднество и, так уж и быть, пригласят в саклю Самыра и Хабека. Чебахан сбросит свою шапочку, повяжет голову платком, а он, как полагается, скажет ей: – Теперь ты моего рода, – и она, за отсутствием друзей, подергает его за ухо. Если Чебахан вдруг позабудет, он напомнит ей, что бы она намазала лоб новорожденного сажей из дымаря и сказала: – У-у, какой страшный! – Пока же, в предвидении будущего, Озермес, как и в прошлый раз, повесил над тахтой Чебахан ружье. Не может быть, чтобы Тха вторично лишил Чебахан радости материнства и ружье бы не понадобилось.

Чебахан напомнила Озермесу о его обещании.

– Жарко, – с сомнением пробормотал он, – и подъем на гору крутоват.

– Разве я когда-нибудь задерживала твой шаг? – спросила она и, опустив глаза, прибавила: – Моя мать говорила – чем длиннее путь, который пройдет женщина тяжелой, тем легче ребенку вылезти наружу.

– Тебе лучше знать, белорукая, – согласился он.

Когда ночь уступила место новому дню, они, взяв с собой Самыра и Хабека, попрощавшись с Мухарбеком и его сыном, отправились на Богатырь-гору. Озермес, несмотря на визгливые протесты Хабека, засунул его за пазуху, тот быстро утихомирился, высунул наружу черную острую мордочку и стал с любопытством оглядывать окружающее своими зоркими глазками. Зрение у него, как заметил Озермес, было лучше, чем у Самыра.

Чтобы Чебахан меньше находилась под обжигающими стрелами солнца и не увидела змей, набирающих тепло в русле пересохшей речки, Озермес прошел лесом дальше, чем в прошлый раз. С заходящей стороны грабы были толще, морщинистее, гуще обросшие мхом, некоторых, подобно змеям, душили лианы. Давняя слежавшаяся листва мягко, как кочки на болоте, беззвучно поддавалась под ногами, сыроватый воздух стоял неподвижно. Казалось, что здесь так же пусто, как в сердце во всем разуверившегося человека.

Чебахан поежилась, словно от холода.

– Тут, наверно, прячутся удды.

– Может быть, – сказал Озермес, – но днем они никому не показываются.

Когда вышли на усеянный цветами луг, Озермес поймал пролетавшую над ними желтую бабочку и смазал ею подошвы у Чебахан и у себя.

– Безусый Хасан, – объяснил он, – говорил, что после этого легче идти.

Чебахан заулыбалась.

– Когда я была девочкой, мы, бегая наперегонки, тоже смазывали подошвы бабочками.

– И что?

– Кто-то прибегал первой, а кто-то последней...

– А ты?

– Я родилась легконогой.

Глаза Чебахан превратились в зеркальца, и Озермес умолк, чтобы не беспокоить ее душу, унесшуюся в детство. Но время спустя он остановился и, сжав руку Чебахан, показал на пригорок, на котором сидел заяц.

– Посмотри, что он вытворяет, – шепнул Озермес. – Не бойся, посмотри не на морду, а на лапки.

Заяц, подняв длинные уши и уставившись на Озермеса, Чебахан и Самыра, колотил задними лапами по земле, как по барабану. Поколотил, перестал, поколотил еще немного, подпрыгнул и скрылся за кустами.

Чебахан рассмеялась.

– Что он делал, муж мой?

– Сообщал другим зайцам, чтобы они прятались или убегали.

– Я ничего не слышала.

– У зайцев слух лучше, чем у людей, недаром у них такие большие уши. К нашей поляне длинноухие не подходят из-за Самыра, в силки они попадают, как и раньше, но я уже несколько раз замечал – стоит кому нибудь из них увидеть меня и побарабанить лапами по земле, как все зайцы поблизости пропадают.

– Может, они умеют и подзывать других зайцев к себе? Ты не пробовал стучать ногой по земле?

– Ну уж свой стук от чужого длинноухие наверняка отличают.

Перейдя через высохшее русло, они стали подниматься в гору. Самыр, узнав дорогу, устремился вперед, Хабек, возжаждав воли, заворочался и заскулил. Озермес опустил его на землю, и тот побежал за Самыром, однако, заметив гревшуюся на земле ящерицу, остановился, подумал и кинулся на нее. Ящерица, ускользнув от волчонка, исчезла в щели, он, свесив ухо, попытался засунуть в щель лапу. Чебахан и Озермес засмеялись. Хабек обиделся и, принюхиваясь к горьковатому запаху обожженной солнцем земли, затрусил дальше.

– По этой дороге, – сказала Чебахан, – когда то в седые времена, наверно, поднимались и на арбах, она такая широкая.

Озермес одобрительно посмотрел на нее.

– Ты внимательнее меня. Но для чего нашим предкам нужно было подниматься в гору на арбах? Камни есть и здесь, вряд ли они доставляли их издалека. Может, привозили сюда тех, кого покинула душа? Или построили дорогу, когда везли великана с мечом? Мой отец, наверно, смог бы все объяснить.

Скалы, от которых, как от камней очага, веяло жаром, и темнеющий наверху шлем Богатырь-горы, и прикрытые зелеными овчинами лесов хребты, и широко раскрывающиеся синеватые дали, все, без крика, без желания заявить о себе, утверждало свою естественную вечную прочность, и у Озермеса угасло стремление ломать голову над тем, откуда все началось, сотворил ли этот прекрасный мир Тха или он существовал всегда, сам по себе, был, потому что был. – Что нужно тебе? – спросил он себя. – Почему ты не можешь успокоиться, забыть о своих сомнениях и жить, как живет все, что окружает тебя? Глубоко вздохнув, он встретился с ласковым взглядом светлых, отражающих голубизну неба глаз Чебахан.

– В хорошем месте возносили хвалу Солнцу наши прародители, – сказала она, кивком головы показав на вершину Богатырь-горы.

– Подожди, еще не то увидишь, – пообещал он.

Поднявшись на площадку, они обошли ее по кругу, поискали глазами свою саклю, но за деревьями на противоположном склоне ее не было видно, присели в тени скалы пещеры, поели, бросили по косточке Самыру и Хабеку и потом сидели молча, без дум и забот. Чебахан смотрела по сторонам, подняв голову, следила за беркутом, парившим высоко над ними, иногда поглядывала на Озермеса, чему то про себя улыбалась, и он улыбался ей в ответ. Потом он, все время следивший за движением солнца, сказал, что им пора войти в пещеру. Они подошли к круглому лазу. Самыр и Хабек, устроившиеся в сторонке, на продуваемой ветром каменной плите, лениво подняли головы, посмотрели на них и не тронулись с места. Озермес хотел помочь Чебахан, но она вдруг отвела его руки и, показав на свой живот, встревоженно спросила:

– А ему не повредит, если я посмотрю на мертвого?

– Не должно, – поразмыслив, ответил он. – По-моему, он давно уже не мертвый, а что-то вроде окостеневшей памяти. Он, как наш Мухарбек, только во много раз старше, такой старый, что, возможно, был внуком или правнуком Солнца.

– А его душа? Она не могла остаться возле него?

– Разве что поселилась в этой скале, но не думаю. Кто может знать, в ком она живет теперь? Но если ты беспокоишься, не заходи к великану.

– Гость, который останавливается у входа и поворачивает обратно, оскорбляет хозяина, я войду. А теперь, если тебя не затруднит, помоги мне.

Забравшись в пещеру, Чебахан выпрямилась, подождала Озермеса, потом подошла к скелету и поздоровалась с ним. Он, скалясь, смотрел вверх своими темными глазницами. Увидев его мертвую улыбку, Чебахан попятилась и робко произнесла:

– Пусть все, кому должно родиться, будут такими же большими и сильными, как ты, тхамада!

Осмотревшись, она отошла подальше, присела на корточки, принялась перебирать своими тонкими длинными пальцами черепки и увидела на дне разбитого кувшина обрывок пестрой ткани.

– Здесь была женщина, – сказала она, – посмотри, муж мой, это от платья. – Но только она прикоснулась к ткани, как та рассыпалась в прах. – У-у, зачем я ее тронула! – виновато прошептала она.

– А теперь иди ко мне и смотри, – сказал Озермес. – Видишь, вершину Ошхамахо? Смотри на нее, не отводя глаз.

Чебахан поднялась, подошла к нему, остановилась, прислонившись к его плечу, и он услышал, как бьется ее сердце.

Время замерло вместе с ними.

И вот белая папаха Ошхамахо вспыхнула, и в пещеру ворвалось отражение солнечного луча. Чебахан, ослепленная, закрыла глаза руками. Озермес тоже зажмурился. Чувство умиротворения и спокойствия, готовность смиренно и радостно принимать все, как есть, наполнявшее его только что, от вспышки света, ударившей по глазам, исчезли, как отогнанные выстрелом из ружья напуганные птицы.

Чебахан опустила руки, проморгалась, оглянулась на великана и шепнула:

– Пойдем.

Когда они выбрались из пещеры, она с благодарностью сказала:

– Я рада, что ты привел меня сюда, тот, кто должен родиться, теперь благословлен Солнцем.

Тот, кто должен был родиться, занимал ее чувства и мысли больше, чем все остальное, вместе взятое. И Озермес подумал, что, наверно, это то главное, чем женщина отличается от мужчины.