Текст книги "ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– У-у, как же я забыла! – всполошилась Чебахан. – Подожди!

Она влезла в пещеру и выбралась оттуда с куском вяленого мяса.

– Возьми, вдруг проголодаешься. Да будет путь твой легким, муж мой.

Озермес, кивнув, взял мясо и сунул его за пазуху, Чебахан присела, вытащила из кармана мох и, сощурившись, чтобы пепел не попадал ей в глаза, стала раздувать спящие угольки.

Озермесу захотелось сказать ей: не бойся за меня, но если я не вернусь через два, от силы три дня, уходи отсюда, не вздумай искать меня, Самыр доведет тебя до поляны, а потом... Тут мысль его словно оступилась и захромала, ибо додуматься до того, как быть Чебахан, оставшись одной и, время спустя, вдвоем с ребенком, он не смог. Чебахан, подняв голову, вопрошающе посмотрела на него ясными, спокойными глазами, и он, устыдившись своих несказанных слов, напустил на лицо строгость, прощально махнул рукой, одним прыжком перескочил через отражавшее облако озерцо и, не оглядываясь, зашагал среди валунов.

Что он просчитался, предполагая, будто расстояние до вершины всего лишь в три четыре крика, Озермес понял, когда солнце, переехав через свой верхний перевал, стало медленно скатываться вниз. Не знавший усталости, он, возможно и от того, что слишком быстро шел, почти бежал, ощущал одышку и тяжесть в голове. Временами казалось, будто кто-то бьет его кулаком по вискам. Азарт снова ожил в нем и подгонял, как плеть подстегивает коня, но, несмотря на стремление поскорее добраться до вершины, он был вынужден пойти медленнее.

Вокруг Озермеса и в небесном просторе никого не было. Не иначе, как Тха не подпускал к себе никого из живущих на земле. Озермес остановился, отгоняя боль, потер виски рукой и задумался. Не только Тха никому не дает подойти близко к себе, так же поступает и самый обычный, даже маленький, только родившийся костер – попробуй прикоснуться к нему! Что ж, значит, так оно и должно быть, и с этим ничего не поделаешь. Может, все таки вернуться? Чебахан не осудит его, презирать же себя будет только он сам. Нет уж, если джигиту, имя которого он не знает, удалось взойти на вершину, заберется туда и он, хочет ли того Тха или не хочет. Да и как знать, может, на Ошхамахо, кроме того кабардинца, поднимался еще кто-нибудь другой. Озермес зашагал дальше.

Идти приходилось, глядя под ноги, чтобы где-нибудь не оступиться и не упасть. Он немало, сбиваясь с направления, поплутал, когда по-волчьи осторожно ступая, обходил глубокие трещины в ледниках, часто прикрытые снегом. Стоило провалиться в какую нибудь из расщелин, чтобы навсегда остаться там. Ниже по склону ему попадались на глаза сосны с зеленой хвоей, когда то схваченные льдом и лишенные души. Знакомую опасность таили и крутые снежные, казалось, мирно спящие откосы. В одном месте, по звериному почуяв неладное, Озермес остановился, отступил, и вовремя. Через мгновение впереди сорвалась и с гулом обрушилась лавина.

Пройдя сквозь пелену облаков и намокнув, Озермес вышел к склону по нижней стороне и присел, чтобы передохнуть и обсохнуть под жарким солнцем. В ушах у него шумело, как шумит листва на деревьях от ветра, перед глазами, несмотря на закатное солнце и ослепительное отражение его от заснеженных полей, колыхался прозрачный, похожий на дымок от умирающего костра, туман. Озермес не стал рассматривать окружающее и, чтобы дать отдых глазам, смежил веки и закрыл лицо руками.

Спустя время он опустил руки, открыл глаза и застыл от неожиданности: по всему белому полю, насколько мог дотянуться взгляд, стояли то толпою, то порознь, огромные черные окаменевшие быки, туры, великаны-люди, валялись каменные птицы с обломанными крыльями и никогда не виденные им чудища. Спина Озермеса меж лопаток похолодела, и волосы под шапкой зашевелились, хотя пугаться неподвижных, мертвых окаменелостей было нечего. Он протер слезившиеся глаза, встал и направился к ближайшей скале. Издали она казалась крупной, в три человеческих роста, головой на широченных опущенных плечах, с бугристым, обросшим растрепанной бородой лицом и глубоко вдавленными, с колесо повозки, закрытыми глазами. Туловище великана по грудь ушло в снег и землю. Подойдя, Озермес прикоснулся рукой к пористому, как кожа старика, бурому камню и посмотрел на другие скалы. Их было много, давних обитателей земли – людей, животных, еще каких-то существ, они, видимо, умирали, обращаясь в камень, в мучениях, и многие из них стояли теперь скорченными, согнутыми, безгласно взывающими к небу, Ошхамахо, вырастая, мог поднять их снизу уже окаменелыми, но могло быть иначе: в давно минувшие седые времена обитатели земли собрались вместе и пошли с каким-то своим делом на Ошхамахо, чтобы встретиться с Тха, но тот разгневался, обратил их в камень и оставил стоять на склоне горы как предостережение тем, кому вздумается нарушить его покой.

У Озермеса стали мерзнуть ноги. Он еще раз окинул взглядом бескрайнее кладбище, за что-то превращенных в черные скалы древних обитателей земли, и всмотрелся в тех, кто был поближе, чтобы запомнить их и потом, спустившись к Чебахан, спеть ей песню о черном кладбище.

Пора было идти. Солнце стремительно падало. До вершины, казалось, совсем близко. Если он не поспеет взойти на вершину при свете дня, солнце, как обычно, вышлет на ночное небо свою сестру луну, и та покажет Озермесу путь по крутому, покрытому глубоким снегом, склону.

Озермес пожалел, что не взял с собой бурку. Без нее на снег не ляжешь. Если придется задержаться на вершине, то через ледники, мимо спящих лавин и каменистых осыпей ночью, даже при свете луны, он не пойдет, лучше всего, наверно, будет сойти к кладбищу черных скал и пробыть там до появления завтрашнего солнца. Как знать, может, по ночам к непохороненным возвращаются души, и ему повезет услышать, о чем они говорят.

Хотя Озермес, как показалось ему, стал легче, ослабевшие ноги передвигались труднее, и голова кружилась. Его стало подташнивать. Сунув руку за пазуху, он достал вяленое мясо, откусил немного и принялся жевать его.

Солнце упало за край земли, как подстреленное, и залило своей красной кровью небо и снега. Время спустя небо полиняло, но снег продолжал отсвечивать розовым. Немного погодя снег, как и небо, стал синим, потом голубым и угас.

Озермес поднимался, то по колено, то по пояс проваливаясь в сухой снег. Лоб и щеки были потными, а за уши покусывал мороз. Он останавливался, совал озябшие руки под мышки и ждал, пока не успокоится торопливо бьющееся сердце. Иногда посматривал вниз, но там не было ничего, кроме нагромождения похожих на горы мрачных темных туч. Собравшись с силами, он набычивался и снова лез выше.

Озермес чувствовал, что уже не обманывается, что до вершины действительно осталось совсем немного, и ни о чем больше не думал, ни о встрече с Тха, ни об оставленной в пещере Чебахан. Не ощущая мороза, преодолевая слабость, он упорно карабкался вверх.

Забрезжил, отражая посветлевшее небо, снег, снизу, с восходящей стороны, выплыла белая луна, и Озермес увидел, что подъем кончился и он стоит на младшей вершине Ошхамахо. Она была похожа на большую, с обломанными краями чашу, засыпанную снегом. Он стоял на краю чаши, а по другую сторону ее опускалась похожая на седло перемычка, соединявшая младшую вершину со старшей, которая была выше сестры на две поставленные одна на другую сосны.

Снега, нетронутые, безо всяких признаков минувшего или нынешнего бытия, покоились, холодно мерцая под светом висевшей за спиной у Озермеса луны. Ноги у него подогнулись, и он опустился на снег, открыв рот и жадно заглатывая редкий воздух. Он не испытывал ни радости от своей победы, ни огорчения от пустоты. Старшая вершина колебалась перед его глазами, как покачивается от ветра макушка дерева, и казалось, она плывет среди звезд. Хватит ли у него сил взобраться и на нее? Озермес смахнул с усов иней и, отогревая лицо и руки, стал оттирать ладонями лоб, нос и щеки. Губы у него распухли, в глаза будто попал песок. Чтобы не видеть искрящего снега, он зажмурился. А надо ли подниматься на старшую вершину, ведь и там скорее всего такая же мертвая тишина, такое же отсутствие земной и небесной жизни? Где завершился путь джигита кабардинца, здесь или там, и не оставил ли он на старшей вершине какого нибудь знака – памяти о себе? Нет, слабости сдаваться нельзя. Плох и тот джегуако, который обрывает свою песню, не допев ее до конца, и тот мужчина, который останавливается, не дойдя до цели. Он доберется до старшей вершины, даже если у него отвалятся ноги и руки!

Отодвигая время, когда придется встать на окостеневшие ноги, Озермес открыл глаза, пошевелил сперва одной ногой, потом другой и наконец рывком поднялся. Преодолев головокружение, он пошел, обходя вершину по краю, чтобы не провалиться посередине в глубокий снег, и направился к седловине. Упав всего лишь раз, спустился к затененной перемычке, как широкий мост, соединяющей вершины, перебрался по ней и, подобно волку, передвигающемуся по глубокому снегу, пополз вверх, зарываясь иногда головой в обжигающий лицо снег. Время от времени он делал короткие привалы и растирал немеющие руки.

Хотя старшая вершина была немногим выше младшей, вечность прошла, пока Озермес взобрался на нее. Когда оказалось, что выше подниматься некуда, Озермес встал, распрямился, вытер пот с обожженного морозом лица и довольно ухмыльнулся. Здесь, как и на нижней вершине, было похожее на чашу углубление с обломанными краями и лежал нетронутый, без всяких признаков жизни, сверкающий, как начищенное серебро, снег.

Озермес посмотрел вниз. Во все стороны – нижнюю и верхнюю, восходящую и заходящую – простиралась озаренная луной волнистая, закрывающая землю облачная степь, с холмами и овражками, застывшими озерами и речками. Все, казавшиеся Озермесу бесконечными, земные дали были ничто перед этим, не имеющим ни конца, ни края простором.

А над ним раскрывалось небо, еще более величественное, расходящееся и вширь, и вверх, усеянное бессчетным количеством разноцветных звезд. Отсюда они казались более яркими и более далекими, чем виделись с земли. От одного края неба до другого протянулась переливающаяся голубыми огоньками Тропа всадника. На обочине ее мигали Семь братьев звезд и поблескивала маленькая Низовая. Светилась на склоне зеленая Вечерняя звезда и, чуть повыше, вращалась, вспыхивая красным огнем, предвестница счастья звезда Кан. А где то далеко за ними слабо переливались поля никогда не виденных Озермесом, крохотных, как песчинки, звездочек. Кривая, подтаявшая у одного края луна лила свой свет на облачную степь и снега на раздвоенной голове Ошхамахо. Темно желтые пятна на луне – пасущаяся отара и чабан, двигавшиеся, когда Озермес в детстве смотрел на них, казались такими же лишенными души, как и черные скалы, к которым он подходил на исходе ушедшего дня.

От захватывающей дух красоты мерцающего неба веяло смертоносным холодом. Звездная вселенная то ли жила недоступной пониманию Озермеса, чуждой земле жизнью, то ли пребывала в вечной смерти. Посмотрев на свою шевельнувшуюся тень, Озермес подумал, что он, наверно, единственное существо во всем необъятном небе, в ком этой ночью бьется земная жизнь. Надежда на встречу с Тха, вопреки сомнениям, все таки трепыхавшаяся в нем, оказалась тщетной. Разве что Тха обитает еще выше, на во веки веков непреодолимом для людей расстоянии.

Озермесу стало холодно и тоскливо. Чувство невыносимого одиночества пронзило его, как стрела из самострела, а тишина окружающего показалась жутким безмолвием могилы. Чтобы нарушить ее и не быть одному, он крикнул:

– Все таки я залез сюда!

Охрипший голос его прозвучал как слабый шепот умирающего. Ободряя себя, он закричал во все горло:

– Тха, я здесь, на Ошхамахо!

И снова еле расслышал свой угасающий голос. Эхо не поднималось сюда, оно жило только там, внизу, где была жизнь. Даже если какая-нибудь звезда возопит неслыханным голосом, ее никто не услышит.

Звезд в этом захватывающем дух просторе не счесть, но все они одиноки и не слышат друг друга. Человеку среди них не было места, и даже если кто-нибудь чудом ухитрится проникнуть в звездный мир, он окажется там чужим.

Окинув прощальным взглядом небо, Озермес стал съезжать по откосу. Когда он спустился к седловине, его снова затошнило. Он сел, обхватив руками заболевшую голову. Перед глазами, застилая лунный свет, мелькали серые тени. Надо было скорее уходить отсюда. Чтобы не карабкаться на младшую вершину, – на это у него не хватило бы сил, – Озермес стал спускаться новым путем, прямо с седловины и, чтобы не скатиться по крутому откосу, втыкал в промерзший снег кинжал, придерживая скольжение. Сперва все обходилось благополучно, но время спустя он наскочил на горбатый сугроб, перелетел через него, ударился обо что то головой, и душа вознамерилась оставить его, но он удержал ее, поднялся и стал искать шапку и вылетевший из руки кинжал. Шапку Озермес нашел сразу, а кинжала видно не было. Но он отыскал и его, стряхнул с себя снег и, не поддаваясь потребности сесть и передохнуть, побрел по нагорью дальше.

Временами чудилось, что он идет во сне, что сверкающий снег вокруг него лишь мерещится ему. Надо было сделать над собой усилие, чтобы освободиться от тумана, застилающего ему глаза, но на усилие это у него не осталось сил. Вскоре Озермесу показалось, что впереди затемнело что-то похожее издали на спящего человека. Неужели в этой пустыне, кроме него, мог быть еще кто-то живой? В это было трудно поверить. Озермес ускорил шаг и увидел старца со светящимся лицом, в худой черкеске, который сидел на глыбе льда. На снегу рядом с ним лежала потертая шапка. Седая до голубизны борода старца спускалась на сплетенные из ремешков прохудившиеся чувяки, из одного торчал большой палец с загнутым ногтем. Густые, серебрившиеся под луной волосы спадали на высокий желтый лоб, мохнатые темные брови нависали над крупными задумчивыми глазами. За могучими широкими плечами были сложены огромные белые крылья. Луна освещала его сбоку, но тени на снег он не отбрасывал.

Язык у Озермеса онемел. Кто это мог быть? Если Дух гор, то почему на нем потертая черкеска и продранные чувяки? А если это старик адыг, то откуда у него крылья и как он попал сюда? Однако кем бы тот ни был, мерещится он Озермесу или нет, поздороваться с ним, как со старшим, следовало первым.

– Салам алейкум, достопочтенный тхамада, – преодолев свою не моту, пролепетал Озермес, – да пребудешь ты в добром здравии.

Старец смотрел на него, как смотрят сверху на ползущую по земле букашку.

– Прости меня, если я ошибаюсь, но, кажется, я узнал тебя – ты Дух гор, – с трудом выговорил Озермес.

В неподвижных глазах старца мелькнули искорки, и он с отвращением пробормотал низким, похожим на отдаленное ворчание грома, голосом:

– Чело-ве-ек!

– Да, я человек, – ободрившись, сказал Озермес. – Ты, достопочтенный тхамада, тоже не сразу определил, кто перед тобой? Наверно, ты давно не видел людей.

Старец выпрямился, сонная задумчивость сошла с его лица, и глаза загорелись.

– Откуда ты взялся, человек? – пророкотал он.

Озермес заколебался, отвечать старцу или нет. Но, независимо от того, видит ли он его во сне или наяву, не следовало упускать возможность поговорить с ним. Кто знает, представится ли еще раз такой случай, явится ли когда нибудь ему Дух гор. В том, что это был Дух гор, Озермес уже не сомневался. Решившись, он сказал:

– Я скатился сверху, с вершины Ошхамахо, поднялся туда, чтобы увидеть Тха, но он мне не явился.

Огненные глаза старца вспыхнули так, что лицо Озермеса опалило жаром.

– Ты хотел увидеть Тха? – с громовым хохотом спросил он, и со склона неподалеку от них с шумом скатилась лавина, и покрытая снегом земля дрогнула.

– Да, – подтвердил Озермес, – я хотел спросить у Тха, почему он так устроил жизнь людей...

– Жизнь людей? – прогремел Дух гор. – Вы живете, как земляные черви. Знаешь, за что я ненавижу вас? – В груди его словно ворочались жернова. Озермес невольно отступил на шаг.

– Знаю, достопочтенный тхамада. Ты восстал против Тха, потому что он не захотел дать людям свое знание, а они не поддержали тебя. Но люди помнят об этом, джегуако всегда рассказывали им о тебе.

Гнев Духа гор угас так же мгновенно, как и вспыхнул. Опершись локтями о колени, он задумчиво разглядывал Озермеса то загорающимися, то гаснущими глазами.

– Не думай, что люди не хотят знаний, – возобновил разговор Озермес. – Отец говорил мне, что некоторые люди стараются узнать столько же, сколько знает Тха, и даже больше.

– Ты видел, что делает ворона, когда не может разломить клювом орех? – спросил Дух гор. – Она бросает его сверху на камни, и вместе со скорлупой разбивается и сердцевина. Таковы и вы, люди, стараясь докопаться до сердцевины, вы ломаете и скорлупу, и то, что внутри. А если бы люди поддержали меня, они получили бы знания цельными. Скажи, человек, а как теперь живут люди?

– Я и моя жена ушли от людей три зимы тому, – ответил Озермес, – люди убивали друг друга.

– Так вам и надо! – прогремел Дух гор. – Убивайте, убивайте, пока не опустеет земля. Жалкие черви!..

Он снова расхохотался, и где то опять ухнула, падая вниз, лавина. В голове у Озермеса прояснилось, и он подумал, что никогда не простит себе, если не спросит у Духа гор обо всем, что его сейчас интересует, а там будь что будет.

– Прости, тхамада, – сказал он, – что я беспокою тебя вопросами, но мы, наверно, больше не встретимся. Скажи, ты не думаешь когда-нибудь помириться с Тха?

– Помириться?! – вознегодовал Дух гор и махнул крылом.

Озермеса сбило с ног и отбросило на пять или шесть прыжков. Он с трудом встал и снова приблизился к Духу гор.

– Не ушибся? – спросил тот. – Так вот, Тха не дождется, чтобы я склонился перед ним. Он ведь не изгонял меня. Я сам ушел от Тха и бросил ему вызов. Тогда он стал направлять ко мне своих посланцев, уговаривать меня вернуться и принять от него прощение. Однако я отвергал его просьбы, потому что был прав. А он считал себя непогрешимым. Мы оба упрямы... Но в последние времена от него никто не прилетал, возможно, он даже забыл обо мне... Скажи, червячок, а ты не боишься меня?

– Нет, достопочтенный тхамада, я ни в чем не провинился перед тобой и отношусь к тебе с уважением. Можно мне попросить тебя?

Дух гор кивнул.

– Когда ты сердишься, – сказал Орземес, – земля начинает трястись, скалы рушатся, деревья валятся, а реки выходят из берегов, ты не мог бы сдерживать гнев?

– Нет, – ворчливо объяснил Дух гор, – я таков, каков есть. – Он усмехнулся, и Озермес услышал, как где-то вдали зажурчал ручеек и засвистели дрозды. Потом глаза Духа гор стали сонными и он протяжно зевнул в бороду. – Ты развлек меня, червячок, иди, а то я могу обозлиться и лишить тебя души.

– О, подожди, достопочтенный тхамада! – возопил Озермес. – Я сказал еще не все. Ответь, будь добр, Тха, Аллах и христианский Бог – три властителя небес, или это три имени одного?

– Тха один, – раздражаясь, прогремел Дух гор. – Ты мне надоел! Что еще у тебя?

– Не гневайся, прошу тебя. Но нельзя ли, раз Тха не снизошел до меня, чтобы ты вместо него ответил на другие мои вопросы?

Дух гор закряхтел, закинул руку за плечо, выдернул из крыла длинное перо, почесал кончиком спину между лопаток и воткнул перо обратно.

– Мне понравилось, что ты ушел от людей, – прогудел он. – Поэтому, наверно, я столько времени терплю тебя, хоть ты и человек. Скажу тебе правду: не спрашивай ни о чем ни Тха, ни меня, оба мы слишком стары. Разве ты не заметил, что у меня прохудилась черкеска и чувяки, даже крылья и те поистрепались. А теперь убирайся!

Дух гор надел папаху, охнув, распрямился и тяжело взмахнул крыльями. Взвились снежные вихри, Озермеса бросило навзничь, в глазах у него потемнело, и он услышал свист метели... Кто-то тут же затеребил его. – Встань, тебя засыплет снегом, ты замерзнешь. – Озермес открыл глаза. Возле него никого не было. Луна скрылась. Над белым полем, завывая и бросая ему в лицо острые снежинки, носилась метель. И вместе со свистом ветра до него донесся далекий голос отца: – Встань, иди, иди к тем, кто ждет тебя, кому ты нужен... – Озермес поднялся и, стараясь прорваться сквозь вой метели, закричал: – Отец, где ты, отец?

Но никто на зов его не отозвался.

Озермес встал спиной к ветру, отыскал глазами сквозь снежную мглу вершину Ошхамахо, прикинул, куда ему идти, чтобы добраться до черных скал, надвинул на брови шапку, засунул под мышки руки и, втянув голову в плечи, пошел по пологому склону.

Снежные вихри бешено, подобно бородачам, кидались на него со всех сторон, клевали в лицо и били крыльями. Высоко в небе хохотал Дух гор, надо быть, пожалевший, что разоткровенничался с человеком и отпустил его с миром. Если бы не голос отца, лежать бы Озермесу под нанесенным на него снегом. Разве можно было представить себе, что на расстоянии всего лишь нескольких дней пути в одно и то же время могут и наливаться теплом плоды на деревьях, и бушевать зимние метели? Почудился ли ему Дух гор или нет, из сказанного им следовало, что колесо времени, казалось бы, вечно замершее в недоступной для человека глубине мироздания, все таки вращается и для Тха, и для Духа гор, и они, подобно людям, старятся, только спустя бесчисленное количество земных лет и зим. Пораженный неожиданно залетевшей ему в голову мыслью, Озермес остановился и прикрыл рукой лицо от злых ударов ветра.

Если Тха все таки старится, значит, он, как и любой человек, смертен, и может прийти время, когда его не станет. Что же будет потом – народится новый могучий Тха или люди будут жить без него, каждый сам себе?

Наклонив голову, чтобы спрятать от ветра лицо, Озермес побрел дальше. Наверно, Духу гор надоело бушевать, хохот его затих, и метель стала удаляться. Дабы убедиться, что не спит, Озермес укусил себя за палец, ощутил боль и, воспрянув духом, осмотрелся. Если он не сбился с пути, слева должны показаться черные скалы. Там он переждет до рассвета и потом спустится вниз по своим следам. Когда он уходил, на лице Чебахан не было и тени тревоги, Она либо не давала воли своим чувствам, либо не беспокоилась за него. Видимо, предвидела, что он вернется целым и невредимым. Неужто может быть так, чтобы отец из своего далекого далека видел и Чебахан, и Самыра, и Хабека? Встань, доносился сквозь вопли метели его голос, иди к тем, кто ждет тебя, кому ты нужен... Сколько в мире загадочного и непостижимого!

Ветер унесся куда то в другие края. И немного времени спустя Озермес увидел впереди, по левую руку, черное кладбище. Подойдя к огромной спящей голове, он прислонился к камню спиной и подумал, что если бы Тха услышал его крик: – Тха, я здесь, на Ошхамахо! – и разгневался, быть бы и ему таким же черным камнем.

Ощутив голод, он доел остатки вяленого мяса, утолил жажду тремя горстями снега, попрыгал, чтобы согреться, сунул руки под мышки и, опустившись на корточки, стал дожидаться рассвета.

Прошло время, облачная степь, закрывавшая от него ночью землю и нависшая теперь над головой, начала растекаться. Мудрые предки правы были, когда говорили, что ноги не должны обгонять разум. Если бы он отправился на Ошхамахо с утра, то успел бы подняться и спуститься засветло, не мерз бы ночью и не попал бы в метель. Однако тогда он, наверно, не встретился бы с Духом гор. Небо на восходящей стороне очистилось от облаков, позеленело, и от этого обе вершины Ошхамахо стали напоминать холмики, поросшие только народившейся нежной травкой. Озермес, посмотрев на них, вдруг усомнился – побывал ли он там, и не приснились ли ему и Дух гор, и метель, и голос отца. Притронувшись рукой к своему воспаленному лицу и кровоточащим губам, он покачал головой. Сомневаться можно во всем, так уж устроен человек, в голове у которого не мох, а разум, но и сомнениям должен быть предел. На вершину Ошхамахо он все таки взошел.

– Ай, аферим! – похвалил он себя и устало усмехнулся своему хвастовству. Не победа над своим телом была важна, а то, еще не осознанное до конца знание, которое он, побывав на вершине, кажется, добыл.

Из-за края земли выглянуло заспанное, еще не умывшееся солнце. Озермес пошел по своим вчерашним, петлявшим по снегу следам. Спускаться с горы всегда труднее, чем подниматься, и он шел, ступая чутко, как косуля, бросая камни в таившие опасность обрывы, обрушивая иногда впереди себя лавины, и так дошел до ледника. На льду следы его терялись, но он помнил, в каких местах переходил через расселины, и благополучно добрался до каменистых осыпей. Здесь надо было идти затаив дыхание, ибо камни могли сорваться даже от случайного кашля. А ведь вчера, проходя мимо осыпей, он куда меньше остерегался камнепада. Посмеиваясь над собой и зорко поглядывая на камни, Озермес подумал, что так, наверно, бывает и с другими людьми, оставив за спиной опасность, они, оглядываясь назад, начинают думать о том, что с ними могло бы стрястись. Однако такого чувства у него не возникало ни после гибели аула, ни после того как он выбрался из под лавины. Наверно, надо было оказаться на вершине Ошхамахо, ощутить свое одиночество в холодном, равнодушном ко всему земному, звездном мире, чтобы ощутить всю ценность и неповторимость жизни человека.

По мере того как Озермес спускался, дышать становилось легче. Жарко грело солнце, и трудно верилось, что совсем недавно, ночью, лицо и руки его обжигало морозом, а метель тщилась сбить с пути и засыпать снегом. Не услышь он голос отца, лежать бы ему теперь без души, обвернутым в белый снежный саван. Солнце, слепящее Озермесу глаза, выгнало из его головы мысли. Ни о чем больше не задумываясь, наслаждаясь светом и теплом, он стал пробираться среди замшелых остроконечных скал. Скалы были так похожи, что он усомнился, выйдет ли отсюда к тому нагорью, на котором оставил в пещере Чебахан, Самыра и Хабека. Пройдя еще немного, забеспокоился и решил подняться на скалистый склон и оттуда поискать нагорье, но только сделал шаг, другой, как до него донесся лай Самыра.

Чебахан встретила их, стоя у пещеры. На осунувшемся лице ее дрожала улыбка. Не успел Озермес подойти к ней, как она застрекотала:

– О, муж мой!.. Самыр спал, вдруг проснулся, вскочил и умчался. Да будет добрым твое возвращение! У-у, на кого ты похож, черный, опухший, будто искусанный пчелами. Дошел до вершины? У нас сперва светила луна, и я радовалась, что тебе не нужно идти в темноте. А потом луну съели тучи, пошел сперва дождь, потом мокрый снег, и я думала, нашел ли ты где спрятаться... К пещере никто не подходил, раз только Самыр зарычал на кого-то. Я сожгла все сучья, тебе не был виден сверху мой огонь? Но я ничего не могу сварить, а ты голодный. Мы останемся здесь еще или сразу уйдем? В пещере было тепло, а ты, наверно, намерзся? Залезь в пещеру и поспи. Что было видно оттуда, сверху? Ты встретился с... – она осеклась и договорила: – с кем-нибудь?

Из пещеры вылез заспанный Хабек, зевнул, потянулся и, увидев Озермеса, сел, опустив мордочку, и заскулил.

Озермес пошевелил потрескавшимися губами и взял волчонка на руки. Тот лизнул его в шею.

– Еще я хотела сказать, – снова заговорила Чебахан, увидела, как Озермес поднял повернутую к ней ладонью руку и виновато опустила голову. – Я знаю, что ты хочешь сказать – что я завалила тебя словами, как лавиной. Но тебя не было так долго...

– Верно, – пробормотал Озермес, опуская Хабека на землю. – Эта ночь оказалась длинной, как вечность. На вершине было пустыннее, чем в зимней степи. Я обниму от радости первое дерево, которое нам встретится.

Чебахан выпятила нижнюю губу, пригнулась и полезла в пещеру.

Озермес слабо ухмыльнулся.

– Когда стемнеет, я обниму тебя тоже! – сказал он.

Вместо ответа Чебахан подала ему свернутую бурку, мешок с казаном, ружье и лук.

Взяв казанок со спящими углями, они издали попрощались с бородачом и его говорливыми птенцами и покинули холодное, продуваемое ветрами нагорье.

По дороге Озермес рассказывал Чебахан о том, как минувшей ночью он, торопясь, кружил по склонам Ошхамахо, перебирался через расселины во льду, обходил камнепады, объятый оцепенением, разглядывал обращенных в черный камень ушедших, с тяжелой головой, как в бреду, шел по скрипучим снегам, поднимался на младшую вершину и, изнемогая, всползал по склону старшей, стоял, объятый восторгом и ужасам над невидимой землей среди неподвластного взгляду нескончаемого звездного мира и тщетно взывал к Тха, и потом разговаривал с Духом гор, и как он услышал среди метели голос отца.

Рассказывая, Озермес думал о том, что после того, как он узнал, что Тха стар и, наверно, не вечен, в его и Чебахан жизни что-то должно перемениться, ибо то знание, которое он приобрел, подобно дереву, с которого осыпались цветы, рано или поздно оно принесет свои плоды.

Размышляя об этом, он ощущал и непонятное чувство своей вины за что-то, или перед Тха, о котором он теперь думал не как о боге, а как об обычном, пусть и уважаемом, но смертном человеке, или перед отцом, чья душа прилетает к нему откуда то издалека, спасает его, постоянно куда-то зовет, а он, не понимая, не откликается на этот зов...

Колесо времени завертелось обратно. Позади остались сморщенные от прожитых лет снега и замшелые скалы, безмолвные болотца, поросшие жесткими колокольчиками лужки, цепляющиеся за камни кустарники, а снизу поднималось пахучее, приветливое, разношумное тепло.

Сперва на одну из скал с криком уселась стайка черно зеленых галок. За ними замелькали среди каменистых осыпей красновато голубые кеклики. Засвистели, как в камыли, улары. Один из уларов так стремительно взбегал по склону, что наскочил на Самыра. Оба оторопели от неожиданности, но Самыр оказался быстрее, прыгнув, он успел схватить взлетавшего улара за ногу. Когда Озермес похвалил его за проворство, он завилял кончиком хвоста и опустил голову.

– Знаю, знаю, что ты скромный джигит, – сказал Озермес, – но не выставляй свою скромность напоказ.

Стоило Самыру выпустить улара, как Хабек с рычанием схватил птицу за шею, стал таскать ее по земле и не выпустил, пока не получил щелчок по носу.

Они спустились к речке, и Чебахан приоткрыла от удивления рот, увидев, как черная с белым воротником оляпка, стрелой летевшая вдоль речки, вдруг камнем упала на песок, зашагала к воде, погрузилась в нее с головой и немного времени спустя вышла на другой берег с рыбешкой в клюве.

– Ты видел, видел, что она сделала? – в восторге спросила Чебахан. – Она ходит под водой!

– Да, белорукая, оляпок я наблюдал не раз. Наверно, ей покровительствует Псыхогуаше. Ни один человек не сможет сделать то, что делает эта маленькая птичка.