Текст книги "ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

* Камыль – свирель из тростника с тремя отверстиями.

 Тело Абадзехи, валявшееся на камнях, он заметил издали и в пять прыжков оказался возле него. Лицо Абадзехи с раскрытыми фиалковыми глазами не было побито, а кости переломаны. Озермес посмотрел на скалистый откос. Бросилась она оттуда или ночью подошла к обрыву и в темноте оступилась? Этого уже не узнать. В кого теперь перелетела ее душа? Он взвалил мертвое тело на спину и пошел обратно, глядя под ноги, чтобы не наступить на что нибудь живое. До сакли Озермес добрел на исходе дня. Пока Чебахан, причитая, обмывала тело Абадзехи, он выкопал могилу. Оплакав ушедшую, с помощью Чебахан опустил мертвое тело в яму и постоял, опираясь на лопату. Ему давно хотелось есть. Он оглянулся на очаг, над которым вился дымок и кипела в котле вода, потом посмотрел на могилы – маленькую и большую, возле которой сидела Чебахан, оглаживая руками могильный холм. – Так мы ничего и не узнали о тебе, – тихо причитала Чебахан, – о, несчастная сестра моя. – Озермес подумал, что, возможно, если бы он песней не пробудил в Абадзехе уснувши разум и не помог ее душе вернуться, она не уяснила бы, что ребенок ее мертв, не вспомнила бы свое прошлое, о котором не успела или не посчитала нужным рассказать, и, наверно, осталась бы жить, нянчила бы деревяшку, пела бы песни и дотянула бы до седой старости. Получилось же, что, вырывая Абадзеху из неведомого ему мира и возвращая ее к земной жизни, он, не желая того, подталкивал ее к смерти. То, что он подменил ребенка деревяшкой, было обманом, но мертвого нельзя оставлять не похороненным. И разве он не хотел Абадзехе добра? Древняя адыгская песня увела ее от непонятных ей мучений и привела к осознанному страданию, отличающему человека от всего сущего. Но может, такое добро было насилием и от этого Абадзеха и погибла?.. Можно ли по своему разумению делать людям добро и не оборачивается ли тогда добро злом? Может, добрый поступок должен быть лишь ответом на чью то мольбу? Однако Абадзеха не могла ни о чем просить, ибо ничего не сознавала. Он помог ей снова стать человеком, а все остальное вольна была решать она сама, и этого права у нее не мог отнять никто. Озермес бросил взгляд на тускнеющее небо и вскинул лопату на плечо. – Пойдем, накорми меня, белорукая... Видишь, все у нас как в ауле, не успели построить саклю, как пришлось оплакивать умерших. Теперь у нас с тобой есть и свое жилье, и свое кладбище. – Чебахан пронзительно глянула на него и встала. – Долгой жизни тебе! – И тебе, моя белорукая. Но сколько мы не желали бы друг другу многих лет и зим, проживем мы не дольше и не короче того, что проживем. Разве мы не хотели, чтобы Тха дал Абадзехе долго ходить по земле? – Чебахан широко открыла свои прозрачные глаза. – Да, только... Если бы кто-нибудь из нас сидел ночью возле нее, она, быть может, разговаривала бы сейчас с нами. Моя вина, я женщина и не должна была оставлять ее одну. – Возможно, – угрюмо сказал Озермес, – однако Абадзеха все равно, не сегодня, так завтра, поступила бы по своему. – Я тоже хочу думать так. Ты, как всегда, прав. – Но по ее выпяченной вперед нижней губе Озермес понял, что она с ним не согласна.

Кто-то обтирал лицо Озермеса горячей мокрой тряпкой. В уши били то басовитый голос барабана, то скрип аробного колеса... Вокруг все горело, сухие деревья потрескивали в огне... На грудь тяжело пал с неба белоголовый сип и, вытянув длинную голую шею, заклекотал и стал колотить его крыльями. Услышав нежный вскрик Жычгуаше, сип взвил ся вверх, а богиня, нагая, прижалась к нему, и тепло ее тела обволокло Озермеса, как вода в спокойном летнем озере... Потом ему снова стало холодно, но материнские руки укутали его одеялом, и он, подобно улитке, втягивающей тельце в свой круглый домик, свернулся, подтянув колени к груди. Со стороны хачеша доносилась песня, до того грустная, что у Озермеса защипало закрытые глаза. Он узнал голос отца, снова вытянул согревшиеся ноги и заснул. Пробудил его стук. Вечером, стоило в одной сакле забить в двери клин, как во всем ауле хватались за молотки, и дробный перестук разносился по горам, будто сообщая лесному зверью, что люди ложатся спать, а им пора выбираться на ночную охоту. В новолуние, если рожки месяца бывали опущенными, предвещая дожди, в тростниках у речки принимались верещать лягушки. Услышав стук молотков, они смолкали, а потом, как сговорившись, торжествующе хором квакали: – Куа-куа! Дождь! Будет дождь! Куа-куа! – Озермес попытался открыть глаза, слипшиеся веки не поддались ему, но он и сквозь них увидел, как колышутся алые огненные языки. Услышав отчаянный собачий лай, он, сделав новое усилие, разжал веки и увидел не мать, а присевшую у очага Чебахан. Время сжалось и перепуталось: он еще слышал голос отца и ощущал прикосновение материнских рук, но одновременно был и взрослым, видел Чебахан, однако лежал не на снегу, где Чебахан не было, а на тахте, и за дверью возбужденно лаяла засыпанная лавиной собака. – Самыр! – позвал Озермес, но не услышал своего голоса, как, наверно, никто не слышит того, что выражает душа, оставившая человека и еще не поселившаяся в ком нибудь другом.

Чебахан, ощутив его взгляд, повернулась и вскрикнула: – О, муж мой!

Она вмиг оказалась возле тахты, упала на колени, прижалась головой к его ногам и что то зашептала. Озермес не мог разобрать, что говорит Чебахан, голова его была словно обвернута башлыком. Огонь, горевший в очаге, под казаном, посылал ему тепло, на потолке темнели сырые пятна, на стенах висели одежда и лук, и ружье, которое Озермес обронил, когда на него падала лавина, ногами он чувствовал тяжесть головы Чебахан, все это не чудилось ему, душа была в нем. И он, одним прыжком перепрыгнув из прошедшего в настоящее, ощутил умиротворение и покой. Снаружи билась, царапалась в дверь собака. Чебахан поднялась и, уловив взгляд Озермеса, скользнула к двери, толкнула ее, и Самыр ворвался в саклю со смеющейся пастью, прыгнул на Озермеса и принялся, горячо дыша, вылизывать его лоб, нос, уши и подбородок.

– Ты жив, Самыр? – прохрипел Озермес. – Я тоже. Ну хватит, хватит.

Чебахан прикрикнула на собаку:

– Ты в сакле?!

Самыр виновато опустил голову и, помахивая растрепанным хвостом, уныло поплелся к двери. Перебравшись через порог, он повернулся, сел, высунув кончик языка, стал смотреть на Озермеса, как дети смотрят на давно не виденного отца, и заколотил хвостом по снегу. Самыру ходить бы с куцым хвостом, если бы Озермес, услышав, что щенку собираются ночью, когда тот будет спать, одним ударом отсечь хвост, – тогда собаки вырастают чуткими ночными сторожами, – не запротестовал и не стал доказывать, что щенка подарили ему, и он, как хозяин, имеет право решать, какую овчарку ему иметь – с хвостом или бесхвостую, тем более что нартскому Самыру никто хвоста не укорачивал.

Чебахан, посмотрев на Озермеса и Самыра, счастливо засмеялась. Под казаном сердито зашипел огонь. Чебахан всполошенно метнулась к очагу, сняла казан и схватилась пальцами за мочки ушей, чтобы погасить боль от ожогов. Горячий ляпс, которым напоила Озермеса Чебахан, смягчил ему горло и наполнил жизнью тело.

– Пусть еда, приготовленная твоими руками, – окрепшим голосом сказал он, – будет такой же вкусной, пока на земле есть огонь.

Чебахан снова засмеялась и прильнула к нему. Самыр заскулил. Чебахан, смутившись, отодвинулась. Озермес притронулся к лицу и наткнулся пальцами на короткую бороду. Он посмотрел на свои почерневшие, поврежденные морозом руки.

 – Я смызывала тебе лицо и руки соком подорожника и давала тебе мед, – сказала Чебахан.

Мысли в голове Озермеса передвигались медленно и неуверенно, как путники, заблудившиеся в тумане. Подумав, он установил, в чем ему еще надо разобраться, и попросил:

– Расскажи, белорукая, о том, чего я не знаю. Душа покинула меня, когда я высунул голову из под снега. А что было потом?

Чебахан села у него в ногах.

– Мне не хотелось, чтобы ты уходил на охоту, у меня было черное предчувствие, но я не могла сказать об этом. Самыр тоже не захотел, чтобы ты ушел один, и побежал за тобой. Я осталась одна. И ждала. Пила горячую воду. И опять ждала, и просила Мазитху, чтобы он помог тебе. После ночи смотрела, как поднимается солнце, а после дня – на звезды, гадала, какая звезда твоя и какая моя. Один раз пришел волк. Ходил вокруг сакли и выл. Утром, когда я выглянула наружу, он сидел на снегу и смотрел на меня голодными глазами, но я ничего не могла ему бросить. Я захлопнула дверь. Тогда волк стал скрестись в нее лапами. Я приоткрыла дверь и сунула ему в морду горящую головню, наверно, обожгла нос и спалила усы, потому что он взвыл и стал кататься по снегу и тереть морду лапами. Потом убежал. Наверно, это был тот одинокий волк, который иногда выл вдали. Худой, ребра по одному пересчитать можно было, и хвост поджат, как у шакала. Похож на Самыра, только ростом поменьше.

Овчарка, услышав свое имя, заскулила и опустила морду на порог.

– Ты хороший, – ласково сказала Чебахан, – ты самый хороший из всего собачьего племени.

Самыр от удовольствия замурлыкал по кошачьи и зажмурился.

– Если бы не Самыр, я, наверно, больше не услышала бы твоего голоса. Он прибежал, когда солнце было высоко, стал лаять и звать меня за собой. Отойдет, залает и смотрит, иду ли я за ним.

– Наверно, – поразмыслив, сказал Озермес, – Самыр выбрался, когда я еще лежал под лавиной. Иначе он стал бы рыть ход сверху, навстречу мне.

– Возможно и так, муж мой, но я все таки думаю, что он вылез после тебя, а когда не смог вернуть тебе душу, побежал за мной.

– Пожалуй. Гони своего коня дальше.

– Я взяла нож, огниво и пошла, и молила всех богов, чтобы они дали мне увидеть тебя живым. Самыр был такой слабый, что все время падал. Полежит, погрызет снег и снова встает. Когда он привел меня к тебе, ты не дышал, и нельзя было понять, давно ли душа оставила тебя. Самыр стал плакать и лизать тебе лицо. Я хотела потащить тебя вниз, но передумала. Отец при мне рассказал, как они оживляли джигита, которого завалило снегом, и я про это вспомнила. Я вытащила тебя, потом бурку, положила тебя на бурку и потянула к лесу, на поляну, укрытую от ветра елями. Собрала хворосту, наломала сухих веток и разожгла с разных сторон три костра, так, чтобы ты лежал посередине. Потом раздела тебя и терла снегом, пока кожа не стала красной. Но ты не оживал. Я подумала, что если ты не оживешь, душа оставит и меня... Тогда я отогнала Самыра, – Чебахан отвернулась и стала смотреть в открытую дверь, – я отогнала его, разделась и легла на тебя, чтобы ты согрелся от моего тела. Хотя светило солнце, глаза твои были закрыты, и ты не мог смотреть на меня. Я разжала тебе зубы ножом, дула тебе в рот и разводила и сводила твои руки, чтобы воздух входил в тебя. Но ты не оживал, и так прошла вечность, и я стала старухой. Я уже теряла силы, когда в тебе наконец застучало сердце. Я сразу помолодела, оделась, чтобы ты не увидел меня голой, и одела тебя. Ты дышал, но душа все не возвращалась к тебе. Я забросала снегом костры, подобрала твое ружье и поволокла тебя вниз на бурке. Она обледенела и скользила, как сани...А дома я поила тебя настоем ромашки. Ты пять дней и пять ночей жил без души и без голоса. Я разговаривала с тобой, но ты не понимал, не слышал меня...

Губы ее задрожали, она отошла, взяла у очага чурбачок, перенесла его к тахте и села, глядя на Озермеса потемневшими влажными глазами.

– Скажи, белорукая, откуда у нас козлятина? – спросил он, – ведь ляпс был сварен из козла.

– Да. – Она вздохнула и пригорюнилась. – Ты помнишь Однорогую?

Поздней весной прошлого года Озермес с Самыром выходили из ущелья, чтобы подняться на горы, где Озермес заметил пасущихся коз. Вдали послышалось жалобное блеяние. Самыр с лаем рванулся вперед. Озермес побежал за ним. В кустах держи дерева, под скалой, билась и кричала маленькая светло рыжая козочка. У нее была сломана передняя левая нога и на голове кровоточила рана. Самыр, перестав лаять, уселся и, наклонив голову, посмотрел на Озермеса. – Что? – спросил Озермес. – Жаль ее? – Выпутав козочку из колючек, он взвалил ее на плечи и понес домой. – Получай приемыша, – сказал он Чебахан, – она вопила так, что я оглох на оба уха. – Маленькая ты моя! – восторженно заверещала Чебахан. – Сиротка ты моя! – Озермес усмехнулся. – Уж не хочешь ли ты, чтобы мы совершили обряд удочерения? – Чебахан прикладывала к ране козочки листья крапивы, а к сломанной ноге привязала палочку, и нога срослась. Когда пришла пора пробиваться рожкам, рог на месте раны не вырос, и Чебахан прозвала козочку Однорогой. На ночь козочку привязывали к колу у пещеры, а днем она с блеянием, как за матерью, бегала за Чебахан и с большей охотой, чем на лугу, ела траву из ее рук. Потом козочка стала подниматься на задние ножки и, по казывая белый животик, вздернув короткий черный хвостик, обгладывать верхние нежные листья на кустах. Завидев сонно валявшегося на земле Самыра, козочка разгонялась, выставляла лоб, мчалась на него и бодала. Самыр вскакивал, показывал ей клыки и куда нибудь с досадой прятался. Когда Озермес возвращался с охоты, Чебахан, сияя глазами, рассказывала ему о проделках козочки, а потом задумывалась, и Озермес угадывал, о чем она думает, но не заговаривал с ней о ее боли, о том, что зависело не от них, а от воли покровительницы женщин Тхагуаше. К тому же известно, что, когда человек, не знающий, что сказать, молчит, он не глуп. Выглядеть же глупцом в глазах Чебахан и в своих собственных Озермесу не хотелось.

Однажды, приближаясь с охоты к дому, он услышал громкий смех Чебахан, доносившийся из хачеша. Свалив с плеч тушу косули и положив на нее лук и стрелы, он подошел к хачешу и остановился на пороге. Чебахан держала под мышками стоявшую на задних ногах козочку, кружилась с ней по хачешу и смеялась. – Уж не на празднество ли я попал? – спросил Озермес. – Что ты делаешь? – Чебахан отпустила козочку и растерянно уставилась на него. – Я не слышала, как ты подошел. – Он кивнул. – Об этом я догадался. Но все же, что за пляску ты с ней затеяла? – Я знаю, что бываю глупой, но... я хотела научить ее ходить на задних ногах, как люди. – Озермес посмотрел на козочку, сыпавшую на пол шарики помета, и, не сдержавшись, захохотал. – Прости меня, но лучше бы ты научила ее пользоваться отхожим местом и подмываться, а то от нее такая вонь, что даже удды побоится подойти к нашему жилью... Я принес добычу. – Чебахан, опустив голову, проскользнула мимо него, за ней, блея, побежала козочка.

Однорогая выросла и, когда наступило время обзаводиться козлом, ушла от них.

– Так почему ты поинтересовалась, помню ли я козу? – немного выждав, спросил Озермес.

– Мы помогли ей, а она нам... Все дни и ночи, как я притащила тебя, я думала, чем тебя кормить. Три дня тому, когда я вышла по воду, из лесу прибежала коза, а за ней тот одинокий волк. Коза была вся искусана, бок разодран, она упала возле сваленного дерева. Я и вдоха не успела сделать, как Самыр бросился на волка и загрыз его. Я подошла к козе, но душа уже покидала ее, она смотрела на меня без страха, и тут я заметила, что у нее один рог. Наверно, она узнала меня, может, ждала помощи... – Чебахан сжала губы, подбородок ее затрясся. – Ты лежал, ничего не видя, не слыша, и я долго возилась, пока сняла с волка шкуру, серый не курица, его не ошпаришь кипятком и не ощиплешь. Мясо и кости я отдала Самыру. – Овчарка завиляла хвостом. – Однорогой я перерезала горло, чтобы выпустить кровь, а потом отрезала голову совсем и привя зала к ветке клена, для Мазитхи. Кто знает, может, это он велел голодному волку погнать Однорогую к нашей сакле, а может, она сама... Не знаю. Мяса хватит, пока ты не встанешь на ноги. Часть мяса я прокоптила...

От блаженной сытости в желудке и тепла, плывущего от очага, Озермес забрался в легкую, как утренний туман, дремоту. Слушая Чебахан, он медленно думал о том, каким извилистым непонятным путем он движется во времени – то идет уверенно, то мчится стремглав, то плетется и спотыкается. Неожиданности подстерегают человека постоянно. Ни что, например, не предвещало, что на Озермеса свалится лавина, что он не успеет убежать от нее и будет медленно умирать под снегом. Так случилось, но так могло и не произойти. Ни того, что он попал под лавину, ни того, что спасся, уяснить нельзя, даже если ссылаться на волю Тха, поступки которого должны иметь разумные объяснения. Бык бросается на человека, если тот одет в красную черкеску или в красное платье, но Тха не бык, он носитель высшего разума, а не какая то ветреная девушка, по недомыслию играющая жизнью и смертью влюбленных в нее джигитов. А если допустить, что Тха решил испытать любовь Чебахан к Озермесу, то не слишком ли дорога жизнь человека для такого жестокого испытания? Жена может любить мужа сильнее, чем себя, но не суметь вытащить его из той бездонной черной пропасти, в которую его столкнул Тха, потому что она всего лишь слабая женщина, владеющая только тем, что ей дано от рождения... Ни к чему биться в поисках ответа, и все его рассуждения – бессмыслица, а жизнь человека, наверно, длинная цепь недоразумений и случайностей, или не зависящая от Тха, или выкованная им не глядя. Озермес посмотрел вверх, но там был без гласный, темный, в сырых разводах потолок. Он заснул, а когда проснулся, Чебахан входила в саклю с охапкой тонко нарубленных дров.

Опустив дрова у очага, она пошла к двери и ребром ладони вбила на место клин. Если бы не Чебахан, лежать ему замерзшим. Не в этом ли смысл бытия человека – не только идти дорогой жизни самому, но и поддерживать ослабевшего, поднимать упавшего? Человек, если он один, – беспомощная бабочка, носимая всеми ветрами.

– Белорукая, – позвал Озермес.

Чебахан бросилась к нему.

– Не беспокойся, мне хорошо. Я лишь хочу сказать тебе, что если, по твоему, Самыр самый лучший в своем собачьем племени, то, по моему, ты самая лучшая среди женщин, живущих под луной.

– Я не сделала ни на мизинец больше, чем сделала бы любая жена, – пробормотала Чебахан.

– Ты оказалась смелой и находчивой, твой отец и мать гордились бы дочерью, которая заслужила право носить на голове папаху джигита. Помнится, я однажды уже говорил тебе об этом, а если не говорил, то должен был сказать давно.

– Не продолжай, а то я возомню о себе. О, я забыла набрать воды! – Чебахан схватила кумган, выбила клин и, распахнув дверь, выбежала наружу. Прислушиваясь к ее легким шагам, Озермес заснул снова. Спал он спокойно, и сны к нему не приходили.

Пробудила его стрела солнца, влетевшая в открытую дверь и ударившая в лицо. Он отвернул голову, открыл глаза и увидел Чебахан, с тревогой и надеждой смотревшую на него. Поздоровавшись, он стал приподниматься, посидел, медленно, с передыхами, оделся, встал, пошатываясь, как седло на слишком раскормленной лошади, вышел из сакли и схватился рукой за стену. Чебахан неслышно следовала за ним. Самыр, увидев хозяина, радостно завопил, кинулся к нему, повалился на спину и задрал кверху лапы. Озермес почесал ему ногой живот, вдохнул вкусный, как родниковая вода, воздух и обрадовался тому, что жив и мир не изменился. В овраге ревела вздувшаяся от таяния снегов речка, а в лесу стояла тишина позднего весеннего утра, насыщенная щебетом, чириканьем и пересвистыванием птиц.

– Пусть эта болезнь будет последней в твоей жизни, – захлебываясь, сказала Чебахан. – Ты поправился так быстро, что я не успела как следует позаботиться о тебе.

Ноги у Озермеса подгибались. Усмехнувшись этому, он отозвался:

– Твой муж не кукурузное зерно и не земляной червь, а мужчина с усами, я лежал столько, что тахта прогнулась до пола. И я слышу, как меня зовут зайцы, они хотят поскорее попасть в твой котел.

– Пусть еще немного потерпят.

Чебахан, улыбаясь ему через плечо, пошла за чем то к пещере, а он весело поздоровался с Мухарбеком.

Два лета тому Озермес приметил, что верхушка высокого пня от упавшего явора походит на голову человека, подрубил топором верх пня, вытесал из утолщения папаху, потом кинжалом вырезал нос, глаза, усы и бороду, длинную, спускающуюся к земле. Чебахан, издали недоуменно поглядывавшая на Озермеса, подошла, присмотрелась к пню и ударила руками по бедрам. – О, муж мой, это ты сделал из дерева Мухарбека?! – Мухарбека? – удивился Озермес. – Он совсем как старший брат моей матери! – Будь по твоему, Мухарбек так Мухарбек. – Озермес отступил на шаг и полюбовался творением своих рук. Мухарбек получился, как и надлежит старому человеку, суровым и задумчивым, хотя и безбровым. С того дня, сперва шутливо, потом привычно, они по утрам здоровались со стариком, а перед ночью, если не забывали, желали ему спокойно бодрствовать. Папаха у Мухарбека была как у кабардинского пши, золотисто коричневой, а зимой, когда выпадал снег, белой, как чалма, и Озермес называл его зимой Хаджи Мухарбеком, как человека, совершившего хадж – паломничество в Мекку. Если же выпадал большой снег, Мухарбека засыпало с головой, и можно было считать, что он куда то до весны отлучился. Однажды, лунным вечером, Чебахан увидела, как по лицу Мухарбека бегают тени, и сказала Озермесу: – Он совеем как живой. Может, в него вселилась душа моего дяди? – Днем она, занятая своими делами, не жаловала старика вниманием, но с наступлением темноты поглядывала на него с настороженностью и почтением. Озермес же допускал вольности, как никак Мухарбек был его детищем, и мог спросить его: – А ты помнишь, уважаемый Тхамада*, пословицу: когда сороке дали глаза, она тут же попросила брови? Я понимаю твой укоризненный взгляд, но наделить тебя бровями у меня не получилось, ты уж прости за это. – Дружил с Мухарбеком и желтоносый дрозд, птичий джегуако, первый их здешний знакомец. Дрозд опускался на папаху Мухарбека, косясь одним глазом на Чебахан или Озермеса, клевал насекомых и, перелетая на один из яворов, принимался распевать свои звучные песни. Жена желтоносого, как и Чебахан, относилась к Мухарбеку с опаской, и на голову ему не садилась. Первый год Озермес и Чебахан навещали лиса и две ласки, но цели у них были корыстные, они искали, чем поживиться, и могли без зазрения совести стянуть, что плохо лежит. Но с появлением Самыра лесное зверье стало обходить саклю стороной. В темноте у сакли суетились только мыши, да еще бегали почему-то поднявшиеся в горы жирный еж с такой же жирной женой, к которым, оберегая нос, умудренный Самыр не совался. Чтобы Чебахан и Озермес не засмеяли его, он притворялся, что ежей не замечает. Как все собаки, Самыр был обидчив и шуток над собой не любил.

* Тхамада – старейшина, руководитель.

Озермес потрепал овчарку по голове и, подставив лицо теплым потокам солнца, посмотрел на ослепительное сияние вонзающихся в небо далеких ледяных вершин. Они, как всегда, будут долго сопротивляться весне, а некоторые так и не подпустят ее к себе. Когда нибудь Озермес поднимется туда, поближе к Тха... Овчарка потерлась мордой о его ногу.

– Ты надежный друг, – сказал Озермес, – ты не друг даже, а брат.

Самыр застеснялся, как женщина, которую похвалили, опустил голову и исподлобья преданно посмотрел ему в глаза. Озермес добрел до отхожего места – Самыр подождал его, сидя в сторонке, – потом умылся, поел и снова лег, устав так, будто всю ночь таскал тяжелые бревна. Он лежал, набираясь сил, и смотрел в открытую дверь, за порогом которой сидел, глядя на лес, Самыр, Отец перед тем, как переправиться на турецкую фелюгу, посидел с Озермесом и, опустив на плечо ему свою легкую руку, повторил, что он расстается с ним не по воле Тха, а потому, что иной дороги у него нет. С того времени, сказал отец, как душа покинула прославленного джегуако, правдолюбца Султана Керимгирея, петь народу, кроме них, некому. Он уезжает за море, дабы было кому напоминать ушедшим о покинутой родине и ее прошлом, а Озермесу предстоит петь тем, кто не успел или не захотел уехать. Если же на их древней земле не останется адыгов, пусть Озермес сам решает, какой путь ему избрать. Когда отец обнял его и пошел к лодке, Самыр заскулил. – Возьми мою собаку с собой, – загоревав, сказал Озермес. Отец слегка улыбнулся, подумал и кивнул. Озермес, подняв тяжелого, как кабан, Самыра на руки, перенес его в лодку и шепнул ему в ухо: – Ты поедешь с отцом, береги его. – Самыр лизнул ему руку. Отец поднялся в лодку, Озермес оттолкнул корму от берега, и гребцы взялись за весла. Самыр взвыл. Озермес вышел из воды, поднялся по обрыву и сел на траву. Отец и Самыр перескочили на низко сидящую в воде фелюгу. Турки втащили лодку на палубу, подняли якорь и стали возиться со снастями. День кончался, и ветер дул с берега. Фелюга, распустив грязные серые паруса, стала отодвигаться, наплывая на желтое, как медный таз, заходящее солнце. Озермес услышал отдаляющийся тоскливый вой Самыра...

Прошлым летом, в один из дней месяца, когда в шапсугских аулах приносят жертву богу Хакусташу, пекущемуся о домашних животных, из леса на поляну выползла большая, грязная, со свалявшейся шерстью овчарка. – О, муж мой, посмотри! – вскрикнула Чебахан. Озермес, всмотревшись, в три прыжка оказался у собаки. Это был Самыр, исхудавший, с израненными от ходьбы лапами. Озермес отнес его к очагу и поставил перед ним миску с водой. Но Самыр не стал пить, он неотрывно смотрел на Озермеса и стонал. – Это твоя собака?! – догадалась Чебахан. – Да. – Озермес рассказал ей о Самыре. Чебахан завалила Озермеса вопросами: – Но как он добрался сюда, как нашел нас? Может, твой отец тоже вернулся? Может, это он послал Самыра к тебе? Не могла же собака переплыть море или сама доехать до родных мест на фелюге? Сколько же дней Самыр находился в пути? И как он узнал, что мы здесь? Ведь он не был с тобой в нашем ауле и не мог отыскать тебя по следам. Кто объяснял ему дорогу? Может, Хакусташ или сам Тха? – Перестань сыпать меня градом слов, – попросил Озермес, – а то у меня загудело в голове. Я мог бы задать все эти вопросы и еще другие и тебе, и Самыру, но что толку спрашивать, если ответить некому.

Самыр отлежался, стал, кривясь от отвращения, есть какую то траву и мигом проглатывал мясо, которое варила для него Чебахан. Озермес смазывал ему лапы жиром, но Самыр тут же слизывал жир и взглядом просил смазать лапы снова. Пока он лежал, Озермес обошел ближайшие леса и ущелья, хотя обнаружить отца не надеялся. Если бы отец вернулся, спросить об Озермесе ему было не у кого, разве что, по редкой случайности, он встретил бы кого либо из тех немногих, кто ушел из аула до его уничтожения. Тогда отец мог, доверившись чутью Самыра, пойти за ним, но если бы в дороге с отцом что нибудь случилось, он обвязал бы шею собаки своим ремнем либо обрывком одежды, одним словом, подал бы какой нибудь знак. Да и Самыр, если бы его послал отец, стал бы звать Озермеса за собой.

Самыр приступил к своим обязанностям, обнюхал саклю, хачеш, вход в пещеру, дорожку к речке, долго принюхивался к запахам могильных холмиков, обошел поляну, луг, лес на склоне и, поднимая заднюю ногу, пометил колья с крестообразными развилками, поставленные Озермесом.

Двумя неделями позже Озермес решил перебраться на заходящую сторону ущелья и пройти в сторону моря, может, Самыр пришел оттуда. Они отправились в путь.

Когда тень Озермеса подобралась к его ногам, он сделал привал и спросил у Самыра: – Где отец? Поведи меня к нему. – Самыр, навострив уши, тонко, по щенячьи заскулил, но не тронулся с места. Передохнув, Озермес пошел дальше. Отойдя немного, он услышал призывный лай, обернулся и увидел, что Самыр продолжает сидеть и всем своим видом показывает, что идти дальше нет смысла. Когда Озермес зашагал обратно, Самыр с веселой мордой побежал впереди него. – Наверно, собака одна добралась сюда, – сказал, вернувшись, Озермес. – А как она нашла нас, об этом нам не догадаться... Отец жив, я чувствую это. Если с ним что-нибудь произошло бы, душа его хоть на миг, но навестила бы меня.

После возвращения Самыра прошли осень и зима, и ничего нового, как и следовало ожидать, Чебахан и Озермес не узнали.

Озермес посмотрел на уши Самыра, то настороженно поднимающиеся торчком, то успокоенно падающие, потом взглянул на Чебахан, старательно и как всегда прикусив кончик языка, разминавшую изнанку шкуры волка, недавно загрызанного Самыром. Это была пятая доставшаяся им шкура волка. Одного Озермес убил первой осенью неподалеку от сакли, в лесу, когда тот объедал зайца, попавшего в ловушку. Второй, то ли по неопытности, то ли случайно, преследуя добычу, сам попал в капкан. Высвободить его было невозможно, он не подпускал Озермеса к себе. А двое волков, муж и жена, большие и красивые, поплатились жизнью за то, что напали на Самыра. Мужа загрыз Самыр, а жена пала от стрелы Озермеса, Самыр ее не тронул бы.

Озермес снова поднялся с тахты. Чебахан, откинув свалившиеся на лицо волосы, пожаловалась:

– Нет молочной воды*, и шкура никак не смягчается.

– Попробуй смачивать шкуру мочой, а потом соскабливать, – посоветовал он и вышел из сакли, чтобы пройтись. Он знал, что залеживаться нельзя, кровь от неподвижности замедляет свой ток, и человек поправляется позже, чем полагается.

Дойдя до края пропасти, Озермес остановился и принялся рассматривать ближние и дальние горы. На шлеме Богатырь горы по обычному висело сизое облачко.

Солнце разгоняло курящиеся над лесами туманы. На той же высоте, на которой стоял Озермес, медленно парили два беркута. Гнезда их отсюда не видно, оно было по ту сторону горы, под каменным шлемом. Раскинув крылья, беркуты находили струящиеся снизу, прогретые солнцем потоки воздуха и, опираясь о них, кругами поднимались все выше и выше. Озермес отвернулся, чтобы не завидовать величавому полету птиц.

Снег с поляны давно утек водой, и зеленые острые стрелки трав во множестве выбивались из земли к теплу. На лугу раздулись крохотными бочонками бутоны шафрана. Земля так и просилась, чтобы ее вспахали и засеяли ячменем или просом. Однако зерна на посев у Озермеса и Чебахан не было. За три зимы и три лета они лишь раз побывали в сожженном ауле, чтобы в годовщину гибели оплакать ушедших, и не догадались поискать злаки на полях – выжженных, вытоптанных и за год заросших дикими травами. Бурьяном высоко и густо покрылись и пожарища. Единственное уцелевшее строение – сарай старого Едиге – сгорел, возможно, в него вонзил свою молнию Шибле; остатки висячего моста унесло половодьем; холмики на могилах просели от дождей, проросли травой, и если нога случайного путника чужестранца ступит в те места, ему и в голову не придет, что там когда то жили адыги.