Текст книги "ГРОМОВЫЙ ГУЛ. ПОИСКИ БОГОВ"

Автор книги: Михаил Лохвицкий (Аджук-Гирей)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

Теперь дорога уже не казалась им столь долгой. Чтобы не заблудиться на обратном пути, Озермес надламывал на деревьях ветви, у речек складывал горки камней и сказал, что, возвращаясь, им следует поискать глазами утес на богатырь горе, похожий на шлем.

Вещей предстояло перенести на себе изрядно. Собирая уцелевшее от пожаров, они набрели выше аула на сарай в яблоневом саду. Вблизи сарая стояли двумя рядами сапетки, над которыми жужжали пчелы. – Мы перенесем их к нам, – сказал Озермес. В самом сарае оказались две пустые кадушки и приложенные к стене лопаты и заступы, а на другой стене висели лук, колчан со стрелами и силки для поимки зверей. – Это сарай Едыге, – сказала Чебахан. – Помнишь старика с белой бородкой и разбитым затылком? – Он был охотником? – Нет, луки и стрелы он делал для других. Я слышал, как Едыге говорил отцу, что на изготовление хорошего лука уходят лето, зима, а иногда и больше. Джигиты, если им везло подстрелить беркута, вырывали из его хвоста перья и отдавали их дедушке Едыге. – Озермес вытащил из колчана стрелу с белым оперением, рассмотрел ее, потом дернул пальцем тетиву лука, она загудела. – А еще, – вспомнила Чебахан, – Едыге рассказывал, что на одну тетиву уходят все сухожилия быка или лошади. – Я не знал этого, – сказал Озермес. Он заметил у стенки странный лук, с прямым стволам и ложем, как у ружья – А что это вот, ты знаешь? – Чебахан кивнула: – Самострел. Дедушка Едыге привез его из-за моря, все тогда рассматривали самострел, и я слышала, как о нем говорили, Едыге называл его лук ружье и давал иногда охотникам, когда они шли добывать многорогих. Стрела самострела, говорил отец, может пробить насквозь даже кольчугу...

Они снесли в сарай Едыге все, что удалось собрать в пожарищах: кумганы, казаны, глиняные кувшины и миски. Турлучные стены и кровли сакль, обрушиваясь от огня, кое где накрыли собой бешметы, штаны, рубашки, ноговицы и чувяки, даже большой ковер с обгоревшими краями и прожженной в середине дырой, шириной в три ладони, и несколько маленьких обгоревших ковриков. Чебахан наткнулась в пепле на железную коробочку с иглами, а Озермесу повезло и того больше: в брошенной солдатами повозке со сломанной осью лежали турецкое ружье, пороховница из рога и кожаный мешочек с пулями. Надо быть, кто-то из солдат подобрал их, а потом, торопясь, забыл в повозке. У русских солдат таких ружей и пороховниц не было..

Добравшись через четыре дня и четыре ночи до сожженного аула, они издали посмотрели на кладбище, но не стали нарушать покой умерших и направились к сараю Едыге. Передохнув и поев кошачьего мяса, нагрузились и в сумерках двинулись обратно.

Так, выстроившись в затылок, пошли чередой дни и ночи, а с ними, то вместе, то отставая от течения времени, шли Озермес и Чебахан, они или шагали налегке, или брели, неся на себе вещи, останавливаясь, отдыхая, поглядывая на ставшие уже знакомыми горы и ущелья. И так до того дня, когда все, что можно было взять и унести из мертвого аула, было перенесено и сложено в пещере и возле нее, у скалистой стены.

...На Озермеса что то навалилось. От давящей тяжести он стал задыхаться, испытывая тупую боль в груди и одновременно ощущая тепло, которое струилось откуда то сверху и, подобно одеялу из шерсти ягненка, обволакивало его все плотнее и плотнее. Потянувшись к теплу, Озермес ощутил облегчение, боль стала ослабевать, и тогда он, что бы избавиться от нее, рванулся кверху, пробился сквозь снег и взлетел над ущельем. Внизу громоздилось смешение снега, льда и камней, под ними, головой к стволу сломанной ольхи, лежало на спине его тело, а вокруг простиралось огромное небо, усеянное бесчисленным множеством мерцающих звезд. То, что он летел куда то ввысь и в то же время лежал под лавиной, было не только непонятно и удивительно, но и прекрасно, потому что он перестал ощущать жажду, в желудке уже не урчало от голода и ноги, руки и голова не мерзли более. По мере того как Озермес возносился к Тропе всадника, на него снисходило безмятежное спокойствие. Тело, погребенное под лавиной, уменьшалось, превращаясь в крошечного, неподвижного, обернутого буркой червячка. Еще немного, и он вовсе потеряет его из виду. Озермес встревожился и тут же стал падать. Ущелье быстро приближалось. Вернувшись в свое тело, он снова ощутил боль в ногах и в животе. Теперь тепло шло откуда-то сбоку. Озермес потянулся к нему, и ему показалось, что он змеей скользит сквозь снег, и чем теплее ему становилось, тем быстрее боль уходит от него. Озермес смутно подумал, что полное избавление от боли может лишить его возможности воссоединиться со своим телом и тогда он перестанет быть тем, кем был. Он снова забеспокоился, затосковал по жизни, и хотя тепло, обещавшее ему избавление от болей, продолжало притягивать его к себе, преодолел соблазн и заставил себя вернуться к болям и страданиям. Ребра сдавило так, что он застонал... Очнувшись, Озермес открыл глаза и зашарил руками по груди. Пальцы нащупали обломок скалы, видимо, упавший сверху, когда он во сне повернулся на спину. Свалив камень с груди, Озермес отдышался, потом, хватаясь пальцами за дерево, кое-как поднялся и принялся вырезать кинжалом комья снега у ствола ольхи, бросать их под ноги, притаптывать и медленно медленно подниматься. Закоченевшие ноги, плечи и спина от движений разогревались, и Озермес подумал, что он, наверно, замерзал, и если бы не камень, навалившийся ему на грудь, он уже не проснулся бы. Что было с ним? Неужели тепло послал ему Тха? Однако для чего Тха нужно было сперва заваливать Озермеса лавиной, но не убивать, а потом извлекать душу из еще не замерзшего тела? И вообще с какой целью Тха вознамерился отнять мужа у еще ни в чем не согрешившей и не имеющей детей женщины? И зачем надо было сулить Озермесу блаженное тепло, ведь кто кто, а Тха понимает: как бы хорошо нибыло душе от тепла, тело, лежащее под снегом, от этого не согреется? То, что Тха, или кто то другой из божеств, вытворял с ним, было не справедливо, было недостойно богов. Может, Тха лишь проверял его, посылал ему свое тепло как приманку, вроде рыболова, водящего перед носом рыбы червяком на крючке?.. Сколь много непонятного не только на земле, среди людей, но и на небесах, где обитают владыки вселенной: адыгский Тха, исламский Аллах и христианский Бог. Возможно, где-то летают и другие небесные владыки, имен которых Озермес не знает. Как живут они там, мирно, вместе, поделив между собой свои владения и людские и племена на земле, или же враждуют и сражаются подобно людям? В медресе говорили, что Аллах невидим, то же старики утверждали о Тха, а русский Якуб, который жил в сожженном ауле, – тела его он с Чебахан среди убитых не нашли, – рассказывал, будто их Бог белобородый старец и он иногда является людям. Наверно, дразнил его теплом не Тха, а кто то другой, потому что с людьми Тха не общается.

Утомившись, Озермес опустил руку. Не слишком ли узок лаз, который он прорубает наверх? Левое плечо упирается в ольху, а правое в снег, плотный и сухой. Нет, расширять выход не стоит, он так ослаб, что без опоры не сможет вылезти. Надо было, пожалуй, прорубать выход наискось, как это делают звери, когда роют свои норы. А ведь Тха, если б захотел, легко мог бы освободить его из под лавины. Но к Тха не обратишься, он так высоко, что человека не услышит. Мусульмане тоже никогда не обращаются к Аллаху с просьбами. А христиане просят своего Бога обо всем, но для этого идут в церковь и встают на колени перед изображением Бога или приближенных к нему пророков... Озермес поднял руку, рукоять кинжала выскользнула из его пальцев. Он присел, нащупал кинжал и снова выпрямился. От истощения и напряжения у него дрожали ноги и сводило поднятые кверху руки, но он продолжал прорезать выход наружу, время от времени пригибаясь и подтягивая кверху бурку. Хода или щели у ствола ольхи он не обнаружил, но воздух к нему откуда то проникал. И он стал смутно, лучше, чем раньше, видеть. Или глаза привыкли к темноте, или до верхней кромки снега оставалось уже немного. Нагнувшись очередной раз за буркой, Озермес наткнулся рукой на что то округлое, поднес найденный предмет к лицу и обнаружил, что это его шапка, набитая снегом и слежавшаяся. Он выковырял пальцами снег из шапки и натянул ее на голову.

Движения Озермеса были медленными, последние силы вытекали из него, как капли воды из опустевшего кувшина. Время от времени он жевал снег, утоляя жажду, или срезал с ольхи тонкие щепочки, разгрызал их и глотал. Его снова одолевала дремота. Но лечь, завернувшись в бурку, было уже невозможно, он теперь не лежал, а стоял у ствола ольхи, и единственное, что смог бы сделать, – это опуститься на колени. Однако, тупо соображал Озермес, если бы ему и удалось лечь, вытянуть ноги и уснуть, неизвестно, проснулся бы он и достаточно ли еще горяча кровь в нем, чтобы не застыть во сне от холода. Вырезав еще несколько кусков снега и бросив их под ноги, он почувствовал, как колени у него подгибаются, потом в глазах потемнело, и он стал оседать всем телом.

Почти уже не понимая, что делает, Озермес поднес ко рту левую руку и прокусил у ногтей сперва большой, потом указательный пальцы. От боли туман перед глазами разошелся. Пососав кровь, он с трудом выпрямился и прижался плечом и щекой к ольхе, чтобы набраться сил.

Вдруг под корой дерева послышалось слабое шуршание, похожее на журчание медленно текущей воды. Чудилось ему, шумело в ушах, или он на самом деле слышал, как внутрь дерева поднимаются от корней живительные соки пробуждающейся земли? Ему показалось даже, что они, неведомым путем проникая сквозь кору, отгоняют от него сонливость и бессилие. Отстранившись от ольхи, он поднял кинжал, чтобы вырубить новый ком снега, и тут кинжал и вместе с ним рука, пробились наружу, на голову Озермеса осыпался сухой снег, а в образовавшуюся дыру, ослепив его, ворвалось яркое зарево уходящего дня. Озермес опустил руку, и кинжал снова выпал из пальцев. В глазах защипало, как от песка, по щекам потекли теплые слезы. Он зажмурился и увидел рой крохотных красных бабочек. Какое то время он простоял не шевелясь, потом, когда бабочки разлетелись, поднял голову и стал смотреть в высокое пылающее небо. Теперь надо было поднять кинжал, расширить дыру и побыстрее, пока не угас дневной свет, выбраться наружу. Озермес нагнулся за кинжалом, но ноги у него подкосились, и он, царапая лицо о кору ольхи, упал коленями на бурку. Кинжал долго не находился, однако в конце концов он нащупал рукоять, зажал ее в омертвевших пальцах, хотел встать, но ноги больше не слушались его. Переждав, он отыскал рукой на стволе ольхи какой то нарост или остаток обломившейся ветви, уцепился за него и, по стариковски покряхтывая, поднялся на вялые, словно бы не свои ноги. Вырубать большие комья уже не было сил, он мог только отковыривать кончиком кинжала крохотные кусочки снега, но делал это упорно, без передышек, тянул вверх бурку, топтал снег под собой, и так до того времени, пока, вечность спустя, не расширил дыру до того, что можно было просунуть в нее голову и плечи. Мир, в который он вернулся, был огромным и светлым. Прямо перед ним поднимался к краснеющему небу склон горы, поросший пихтами. На темно зеленой хвое кое-где белели заплатки из тающего снега. Он попытался выбраться из своего лаза, но руки и изможденное тело не подчинялись ему. На глаза наплыли сумерки, в голове зашумело, как от падающей воды, душа отделилась от него, и он сник, опустив голову на руки. Потом откуда-то с небес донесся голос Чебахан, она причитала, оплакивая его, и Озермес попытался открыть глаза и сказать, что он жалеет ее, оставшуюся одной, но вины его в этом нет, однако веки не поднимались, язык не слушался, от тщетных усилий своих он словно разогревался, и ему становилось все жарче, как летом у разгорающегося костра.

Пещера была так забита вещами, что лечь пришлось у самого входа. Озермес, не раздеваясь, улегся ногами внутрь пещеры и положил у изголовья вытянутый из ножен кинжал. Место еще не было обжито, и не известно, кто из зверей может наведаться сюда ночью. Чебахан собрала угли в очаге в кучку, чтобы они до утра не угасли, ушла к речке, вскоре вернулась, забралась под бурку и вытянула ноги, достававшие Озермесу до плеча. Он уже задремал, когда она завозилась и спросила: – Ты спишь? – Засыпаю, – ответил он. – Я хотела спросить тебя. – О чем, белорукая? – Ты женился на мне потому, что пришла твоя пора спариваться с женщиной, или потому, что полюбил меня? – Он задумался, ему очень хотелось спать. – А разве это не одно и то же? – Она вздохнула. – Может быть. – Джигиты, наверно, бросали плеть в твой двор и до меня, – пробормотал Озермес. Чебахан снова вздохнула. – Не бросали, догадывались, что я выброшу плеть обратно. – Кто-то, шелестя травой, пробежал мимо пещеры. Озермес повернулся на бок и прислушался. – Мою плеть ты подобрала. – Все говорили о тебе, смотрели на тебя, и ты мне понравился. А у кого ты взял плеть? – У Алии, русского солдата, у него было несколько. – Вдали, в лесу гулко закричала сова. – Другие русские, что жили у нас, – сказала Чебахан, – Якуб, Кныш, разговаривали, как все мужчины, а у Алии голос был как гром. Я обходила его стороной, он всегда смотрел на меня, будто я жирная курица для ляпса. – Озермес засмеялся, сон отошел от него. – Во время сражения Алия стрелял из пушки, а потом пропал, и среди убитых его не было.

Тело Якуба мне тоже не попалось, а Кныш, кажется, ушел из аула еще до сражения. – Якуб никогда не подходил ко мне, но издали смотрел, как на Жычгуаше*. Скажи, а ты бросал плеть в чей нибудь двор до меня? – Нет. – Он снова лег на спину. – Тебе не спится, белорукая? – Как быстро Тха все переменил, если считать по пальцам, прошло лишь несколько дней и ночей, а на самом деле между этой ночью и моей прежней жизнью стоят много зим. – Озермес молча слушал, казалось, Чебахан не с ним разговаривает, а думает вслух. С этим надо свыкнуться, возле нее никого, кроме него, нет. – Одно время я сердилась на мать за то, что она не родила меня мальчиком. И злилась, когда подруги говорили: какие у тебя большие глаза и длинные ресницы. Один раз я выщипала у себя ресницы, но они выросли еще длиннее. А когда я подросла, мне стало нравиться, что джигиты говорят друг другу: она похожа на Жычгуаше. Потом я снова стала злиться. Ведь из за того, что я схожа с Жычгуаше, джигиты робели и не заговаривали со мной. – Меня это не испугало, – сказал Озермес. – Да, ты сразу заговорил со мной и, как полагается, стал при всех вышучивать меня. Джигиты и девушки смеялись, а мне хотелось плакать. Я очень глупа, муж мой? Болтаю, как девчонка, и не даю тебе спать. – Значит, ты подобрала мою плеть потому, что я джегуако? – Я же сказала, ты мне понравился тоже, – тихо ответила она, – а ты?.. – Что я? – Ничего. – Чебахан смолкла, и Озермес заснул. Когда он открыл глаза, вовсю пели птицы, а Чебахан хлопотала у очага. Увидев его, она почему то опустила глаза и сказала: – Пусть все дни будут для тебя светлыми, как это утро. – А солнце дарит тебе такую же радость, как поющим дроздам, – ответил он и пошел в лес.

На опушке стояли сапетки, принесенные из аула. Пчелы сонно вылезали из летков, согревались на солнце и с жужжанием улетали на луга. Одна из них села на руку Озермеса. Он медленно поднял руку и рассмотрел пчелу, ее черное блестящее тельце, покрытое желтыми волосками, брюшко, выдающееся за концы крылышек. Глаза у пчелы были большие, на темени они соприкасались. Каким пчела видит Озермеса? Наверно, таким же, каким он видит гору со шлемом на голове. Вздумается пчеле ужалить его, она погибнет, потому что жало покрыто шипами, и пчела не может извлечь его из тела человека или животного. Озермес подул на пчелу, и она улетела. Пчелы теперь настроены мирно, на верно, привыкли к нему и Чебахан. Но по дороге искусали так, что лицо Чебахан стало похожим на просяное тесто, а он с трудом открывал глаза. Перед тем как взвалить на плечо сапетку, Озермес замазывал леток глиной. В одной из сапеток глина по дороге вывалилась, пчелы вылетели и набросились на них. Они шли по дну ущелья. Озермес подбежал к речке и сунул сапетку в воду. Пчелы одна за другой выбрались через леток, и Озермес с сожалением смотрел, как их уносит вода.

* Жычгуаше – богиня деревьев, отличавшаяся добротой в добродетельностью.

Он оглянулся на Чебахан. Ночной разговор не был, пожалуй, случайным, до чего то Чебахан допытывалась. Та вдова, которая стала его первой женщиной, ласково поучала: – Уважающий себя и других джигит высказывает то, что думает, женщина тоже, но такими словами, что мужчине надо догадываться, о чем она думает. Не торопись отвечать женщине, сперва вглядись в землю, из которой выросли ее слова. – Вдова была не только красивой, но и доброй, однако, в противоположность тому, что она утверждала, мысли ее ложились перед ним, как лесные орешки на ладонь. Возвращаясь к пещере, Озермес подумал, что отхожее место лучше всего будет построить ниже сакли, возле шафранового луга, за изгибом скалы. Отец рассказывал ему, что некоторые русские переселенцы зимой не пользуются отхожими местами, а ходят на огороды, чтобы удобрять землю, однако это не чисто и опасно, из-за этого могут распространяться болезни. Озермес спустился к речке умыться и надумал, что в овражке следует сделать запруду, иначе в речке не выкупаешься. Пожалуй, начнет он с охоты, заготовит мяса, и ему не придется каждый день отрываться от дела и бродить по лесам. Надо, не откладывая, расставить и силки. Потом он возьмется за серп и заготовит сено для кровли. Повезло, что ему доводилось несколько раз помогать отцу и соседям ставить сакли. Сперва он пометит на земле размеры. Одной комнаты ему и Чебахан будет пока достаточно. Потом выроет четыре ямы для столбов... Он мысленно пригнулся, нажал ногой на поперечину заступа и вогнал заостренное полукружье в землю, от дерна запахло сыростью и грибами. Отрыв ямы, взялся за топор и, перейдя шафранный луг, спустился к буковой роще. Деревья стали пригибаться, он в три четыре взмаха срубал их, и они с удовлетворенным шелестом ложились на кусты бузины. Озермес утер пот со лба. Между столбами, на расстоянии двух трех пядей, он вобьет колья с развилками на верху, чтобы была опора для крыши. На развилки столбов лягут брусья, на них поперечные жерди, потом, наперекрест, еще ряд жердей, обернутых жгутами сена. Нет, прежде чем класть кровлю, надо сплести из прутьев орешника стены. Это он помнит, прутья сплетаются слева направо, каждый новый прут зацепляется за следующий кол, и начинать следует снизу, от земли. Окошка хватит одного. Дверь низкая, не выше его плеч, отверстия в раме для ремней и клина он прожжет раскаленным острием кинжала. Дымарь сплетет из прутьев, а Чебахан обмажет глиной и дымарь, и стены. Очаг – у задней стены, под дымарем, сложит Чебахан. Справа от очага станет его тахта, у левой стены – тахта Чебахан. На стене – оружие, одежда, на колышке – шичепшин, справа и слева от двери – полки для посуды, нижняя – для матрасов и покрывал. Что еще? Столик на трех ножках, чурбачки. Потом построить отхожее место, хачеш, навес для летнего очага, навес для дров... Озермес разошелся, он босыми ногами месил вязкую глину, вбивал в стенку хачеша колышки и вешал на них ковер, а Чебахан стояла позади и, глядя на дыру, прожженную в ковре, горестно вздыхала, потом, смирившись, шла в саклю, разжигала в очаге огонь, подвешивала над ним казан, дым от очага, струясь, уходил в дымарь, из казана вкусно пахло ляпсом из мяса улара, и Озермес, сытно поев, снова брался за топор... Он подошел к пещере. Чебахан вытаскивала наружу одеяло для просушки. Выпрямившись, она вопросительно посмотрела на него. – Я, пока шел, – ухмыляясь, сказал он, – уже все построил, даже ковер в хачеше повесил на стену. – Он, удивляясь себе, покачал головой. – Раньше я никогда не забегал в будущие дни, голова моя была заполнена совсем другим. – Оленье лицо Чебахан удлинилось, уголки губ опустились, как у обиженного ребенка. Озермес удивленно смотрел на нее. Она плотно сжала рот, свела брови, поглядела на одеяло и с непонятным пренебрежением спросила: – А плетня вокруг поляны не будет? – Совсем позабыл, – сокрушенно пробормотал он, – только позже, а пока я вобью колья по углам наших владений. Но прежде всего мне после завтрака понадобятся силки. Ты умеешь коптить и вялить мясо? – Она кивнула. – Чтобы прокоптить мясо, нужна крапива, а здесь я ее не видела. – Ты, наверно, смотрела не туда, белорукая, крапива растет повсюду. А лечить болезни тебя не учили? – Чебахан выпятила нижнюю губу. – Прости меня за то, что я скажу, но тебе не стоит так плохо думать о моих бабушке и матери. Листьями крапивы останавливают кровь, корнями папоротника и листьями подорожника лечат раны, ожоги и ушибы. А сушеными цветами бузины излечивают почки и еще многое другое. – Я спросил не подумав, – засмеявшись, сказал Озермес, – в твоем ауле были, конечно, такие же разумные бабушки и матери, как и во всех других аулах, но, согласись, и мужчина, и женщина не могут знать всего, а чего-то не знают совсем. Я в лечебных травах разбираюсь плохо. – Чебахан разложила одеяло на валунах и, повернувшись, сказала: – Зато все другое ты знаешь лучше меня. Мне иногда кажется, что ты бываешь недовольным мной. – Ты ошибаешься, белорукая. – Нет, не ошибаюсь. – Она помолчала, что то обдумывая. – Я скажу тебе, не сейчас, потом... А мы успеем построить все до осенних дождей? – Озермес посмотрел в блестящие, как зеркальца, глаза Чебахан, но проникнуть в них и понять, что скрывается за этими зеркальцами, было невозможно. Оставалось лишь ответить на последний вопрос. – С твоей помощью, моя гуаше, саклю я поставлю быстро, а с остальным можно будет и не очень спешить. Давай поедим, и я отправлюсь ставить силки и стрелять в длинноухих. – Чебахан сняла с камней котел и озабоченно уставилась на Озермеса. – Медвежий лук я нарву, его здесь много, но где мне взять соль? – Не знаю, белорукая, потом что нибудь придумаем.

Под вечер Озермес взял лопату, вырыл в том месте, где он собирался поставить саклю, яму и поставил в нее кувшин, наполненный до краев водой. Если до утра воды не убавится, место для сакли выбрано удачно. Что означала эта примета, он не знал, но нарушать обычай предков ему не хотелось. Отец говорил, что правила, лишенные мудрости, высыхают и умирают, как состарившиеся деревья, а нужное людям, если его беречь, передается из поколения в поколение. Возможно, уже не было необходимости зарывать кувшин с водой на месте будущей сакли, но чтобы отказываться от старого правила, надо знать его суть.

Где то вдали завыл волк: – Во-у-у-у... – А может, это была волчица, зовущая мужа. Когда они легли спать, вой возобновился. Чебахан села, прислушалась к заунывной жалобе лесной собаки и сказала: – Наверно, он остался один, без стаи, без собратьев и детей. Как мы. – Белорукая, – спросил Озермес, – ты не хотела бы раздеться и повернуться ко мне головой? – Я уже много ночей жду этого твоего вопроса, – тихо отозвалась Чебахан... Потом она зашептала ему на ухо: – Мне стыдно, я спросила бы у матери, но... Когда мы вместе, я ничего не чувствую, только боль. Так и должно быть? – Озермесу вспомнилось, как он словно бы опускался в теплую летнюю воду, когда был с первой своей женщиной, и буйные ласки вдовы абрека, после которых у него, когда он вставал, подкашивались ноги. – Я объясню, – снова зашептала Чебахан, – это как если бы ты дарил мне яблоко, а я не чувствовала его вкуса, а своего, которого ты ждешь, не давала бы тебе вовсе. – Мы с тобой по-разному чувствуем, – сказал он. – Мать или другая замужняя женщина могли бы тебе растолковать то, чего я не понимаю. Наверно, ты поторопилась взять себе мужа. Если я прав, ты рано или поздно станешь чувствовать так же, как я. – А если нет? – спросила она. – Я боюсь разонравиться тебе, муж мой, хочу, чтобы ты получал от меня все, что должен получать мужчина от женщины. – Не расстраивайся, я доволен своей болтуньей. И вижу, что ты в самом деле такая же, как Жычгуаше. – Чебахан довольно хмыкнула, отодвинулась и перелегла головой к его ногам. Немного спустя Озермес услышал ее сонный голос: – Я давно не слышала твоих песен...

Утром, когда они встали, воды в кувшине не убавилось. Можно было строить саклю на этом месте.

Кто то издали позвал Озермеса. Он прислушался, хотел открыть глаза, но отяжелевшие веки не поднимались. Кто звал его?.. Он услышал, как где то поблизости на деревьях шуршит от ветерка листва, и, несмотря на опущенные веки, вдруг увидел, как ветка с крохотными нежными листочками удлиняется, опускается ему на лоб, и это уже не ветка, а чья то прохладная рука. Жар, обжигавший голову и грудь, стал угасать. Женский голос что то зашептал ему на ухо. – Кто ты? – спросил он. – Жычгуаше? Я не вижу тебя. – В ответ тихо зашуршала листва. – Не понимаю, – сказал Озермес.

– О, муж мой, проснись! – Озермес поднял голову. Чебахан стояла возле тахты и смотрела на дверь. В очаге чуть тлели угольки. Чебахан готовила еду на летнем очаге, а огонь в сакле разжигала по вечерам, чтобы как следует просохли обмазанные глиной стены. За окошком, затянутым оленьим пузырем, желтел лунный свет. – Что? – хриплым со снаголосом спросил Озермес. – Какая то женщина... Ходит и плачет. – Озермес прислушался. В саклю проникали лишь обычные звуки безветренной лесной ночи. Где то ухал филин. У двери грызли порог мыши. Озермес зевнул. – Приснилось тебе, белорукая. – Я слышала, как плачет женщина, и шаги ее слышны были. – Озермес нехотя поднялся, натянул бешмет, чувяки, надел шапку и пошел к двери. Когда он выбил клин, мыши кинулись от порога врассыпную. Озермес открыл дверь и услышал жалобный женский голос: – Он голодный, ему холодно, оденьте его!.. – Голос доносился со склона горы, где на опушке леса стояли сапетки для пчел. Озермес закрыл дверь, забил клин, пошел к своей тахте и стал раздеваться. Чебахан на корточках сидела у очага, разравнивая щепкой угли. – Слышал, как она плачет? Кто это? Откуда она взялась? – Это не женщина, белорукая, это алмасты. – Чебахан подскочила. – Алмасты? Ты увидел ее? – Нет, она бродит за пасекой. Хочешь, выгляни, рассмотри ее, если она подойдет ближе. – Чебахан поежилась. – Можно, я перейду к тебе? – Иди. – Она подошла к его тахте и забралась под бурку. Откуда то снизу, из ущелья, донесся волчий вой. Чебахан подергала Озермеса за ногу. – А как алмасты нашла нас? – Ходила, ходила, одного аула нет, другого нет, людей не видно, вот и дошла до нас, наверно, увидела издали дым из нашего очага. А может, живет поблизости. – Чебахан прижалась к ноге Озермеса своей плотной плоской грудью, и его потянуло обнять ее. Он приподнялся, но Чебахан зашептала: – Тише, слышишь, как она плачет? – Издали доносились протяжные причитания. – А если она постучится в дверь? – дрожа, спросила Чебахан. – Хм, – проворчал Озермес, – хачеш мы еще не построили, придется пригласить гостью в саклю. – Не надо! – всполошилась Чебахан. – Лучше притворимся, что спим. – Я пошутил, белорукая, в человеческое жилье алмасты никогда не забираются. – По потолку ползали расплывчатые желтые пятна лунного света. В овраге, переливаясь через запруду, ровно журчала вода. Озермес знал с детства, что алмасты – безобразная голая женщина с распущенными волосами, волосы у нее такие длинные, что она может обвернуться ими как платьем, живет алмасты в оврагах и в кустарниках, днем появляется редко и, встретив человека, стремительно убегает, но, родив ребенка, ночами ходит по аулам, плачет и просит одежду для младенца. Жалкое существо. В давнишние времена, когда горы еще не были горами, алмасты была женщиной, в чем то провинилась, и Тха, прокляв, превратил ее в алмасты. Но какое преступление могла совершить женщина по отношению к своему ребенку, чтобы ее постигла такая суровая вечная кара? – Идет, – шепнула Чебахан. Застеной послышались еле различимые шаги, потом за дверью трудно задышали. У Чебахан часто застучали зубы, и она еще плотнее прижалась к ноге Озермеса. Шаги отдалились. – Ушла, – сказал Озермес. – Не трясись ты так. Приляг ко мне. И если хочешь, разденься. – Чебахан промолчала, потом завозилась с одеждой. За это время Озермес разделся сам. Чебахан тихо сказала: – Алмасты ходит голой, а я умерла бы состыда, если бы ты увидел меня обнаженной. – Как всегда молча перетерпев его ласки, она с облегчением вздохнула и повернулась на бок. – Мне все казалось, что алмасты стоит за дверью и прислушивается. – Спи, – велел Озермес, – скоро рассвет, и ее уже не будет.

Утром, когда вышли из сакли, Озермес, сделав несколько шагов, остановился, будто упершись в скалу, и показал рукой на землю. – Посмотри, белорукая. – На тропинке, которую они протоптали от сакли к оврагу, Чебахан вчера пролила из кумгана воду, и на этом месте, на еще влажной земле, был отпечаток узкой босой ноги. – Алмасты прошла от оврага к лесу, – сказал Озермес. Чебахан зябко передернула плечами, посмотрела на лес, потом наклонилась и стала рассматривать след. – Нога у нее уже моей, такие же прямые пальцы и маленькая пятка. – Она озадаченно рассматривала след. Озермес, щурясь, разглядывал окрестности. В кустах трещали воробьи. В речке плескалась форель. Прохладный утренний воздух стоял неподвижно, не слышалось обычного перешептывания листвы и поскрипывания старых пихт, с которых от ветерка осыпалась хвоя. День обещал быть жарким. В небе сушилось под лучами солнца похожее на розовую женскую рубашку облако, вдали, выпрямившись, стояли в ряд широкоплечие, статные горы с белыми снежными папахами на головах, в синих черкесках и зеленых ноговицах. Прилетела ворона, села на макушку явора и закаркала. Чебахан недружелюбно посмотрела на нее. – Я хочу умыться, но страшусь спуститься к речке. – Озермес рассмеялся. – Ты не была такой трусихой, в ауле ничего не боялась. – Я же не знаю, какая из себя алмасты, если б я уже видела ее... – Ладно, пойдем, посторожу тебя, а потом пройдусь полесу. Не годится, чтобы эта несчастная старуха держала тебя в страхе. – Чебахан взяла кумган и легко сбежала к запруде. Озермес остановился у края оврага. В ком жила душа Чебахан, прежде чем вселиться в нее, и к кому она перейдет потом? Наверно, к какой нибудь птице, может быть, к ласточке. – Не смотри на меня, – попросила Чебахан. Он отвернулся. Вороне наскучило каркать, она взлетела, лениво помахала крыльями, описала круг над поляной и поплыла над лесом. Вдруг из-за орешника на поляну выскочила лиса. Попав под ослепительный луч солнца, клятвопреступница остановилась. Видимо, кто то вспугнул ее. Кто и когда назвал эту хитрюгу клятвопреступницей? Острая морда ее вытянулась, уши стояли колышками, желто рыжее туловище словно окаменело, длинный пушистый хвост прямо висел над землей.