Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Михаил Толкач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
– Петька?! – Фёдоров не знал, что и думать. – А кто первый муж её?
– Иван Спиридонович Кузовчиков, рождения 1896 года, здешний бедный казак. Ушёл с белыми за границу в 1921 году.
– Ну-у, лейтенант! Заплели вы плетёнку! – Васин приободрился. Снял пальто. – Что же получается? Неизвестный потому вышел с горбовиком на сожженные ягодные поляны, что помнил их по тем, давним временам. И в Сотниково – тоже. Товарищ капитан, немедленно размножить фото «троицы», что взяли у вашей хозяйки.
– Принято!
Лейтенант Сидорин продолжал развивать свои планы. Блестели его глаза цвета весенних фиалок. Веснушки на гладких щеках выделялись рыжими крапинками. Русый чуб – вразлёт!
– Создать несколько оперативных групп и с местными промысловиками осмотреть заимки, укромные урочища. – Видя, каким усилием Васин сдерживает своё несогласие, торопливо досказал: – Понимаю вас, товарищ майор. Тайга бескрайняя. Самолёт пустить!
– Иголка в стоге сена! Тем более – местный человек. – Васин, обжегшись на записке, не торопился с выводами. – А вот почему в Харбине решились заслать агента со стойкими приметами? А?
В текучке будней, в беготне и запарке ни лейтенант, ни капитан, ни майор не задумались над этой деталью. Что это? Скудость кадров? Расчёт заранее на провал? Или простая наглость? Или отвлекающий манёвр?..
– Вы убеждены, что агент не имел контакта с Заиграевыми?
– Вы полагаете, товарищ майор, что Петя Заиграев выполняет волю вражеского разведчика?
– Как сформулирован вопросик? А, Фёдоров? – Васин скривил губы. – Что значит – учёный сыщик!
– Это простое осмысление ситуации, товарищ майор!
Васин легонько хлопнул ладонью по столу:
– Вечер вопросов и ответов закрыт! Вы, товарищ капитан, дали поручение насчёт репродукций фото?
– Так точно! А как быть с поиском в тайге?
– Не в ущерб основным версиям разрешаю пощупать брошенные заимки. Притом – давних, времён Гражданской войны. Свяжитесь с охотником Дондоком Цыдендамбаевым – знаток прибайкальских лесных угодий!
– А Заиграевы? – спросил Сидорин.
– Наблюдать! Теперь насчёт заимок. Разрешать разрешаю, но не создавайте вселенскую облаву, как с той запиской.
– Тем временем агент сделает своё дело и смоется восвояси без помех! – Вольное поведение могло кончиться для Сидорина служебной взбучкой. Однако Васин лишь покровительственно сощурил глаза.
– Как поступить, указание за Фёдоровым! – Климент Захарович проглотил какую-то таблетку и запил водой. – В гольцах, надо полагать, снег пал. У меня всегда к ненастью мотор глохнет.
– В госпиталь стрелка указывает! – подсказал Фёдоров.
– Что-о вы! Лейтенант Сидорин строг на сей счёт: агент смоется! Какой-то лазарет? Упаси и помилуй!
– Одна неувязочка, товарищ майор! – Сидорин не принял шутку Васина. – Пётр Заиграев заметил рыжего. Сотрудник местного НКГБ – бороду лопатой. Не стыкуется!
– Завтра! – Васин указал Сидорину на двери.
– Есть завтра! – Лейтенант сердито пристукнул каблуками. Двери без скрипа закрылись за ним.
– Всю ночь с местными сыщиками Сидорин мотался. А мы гоняли чаи да веничком баловались, – винился Васин. – Поддержите молодое дарование, капитан Фёдоров! Слушайте, Фёдоров! Квартиру-то вам готовили с заглядом наперёд.
– То есть?
– Голощёков, как я догадываюсь, знал о Кузовчикове. Разместил вас в соседях. И жительство, и наблюдение, и… двадцать одно – ваши не пляшут!
– Ну-у, сора-атничек! Ну-у, Голощёков! – Видя, как Васин поспешно складывает в поношенный портфель полотенце, бритву, зубную щётку, спросил: – От мешалки Маргариты Павловны убегаете?..
– Генерал приказал быть в Чите. Да и у вас тут, как думаю, осталась пара пустяков… Следы ног есть. Две бороды – есть. Короткая нога имеется. Место появления известно. Так что, Семён Макарович, у вас почти всё есть! Ну, а такой пустяк, как словить шпиона, сработаете без меня!
– Благодарю за столь высокое доверие! – Фёдоров пожал горячую руку майора.
– Привет хозяйке. Адрес мой старый. – Васин бодрился, а у самого пот ручьём по безволосой голове. – Звони, землемер! И не пасуй. Провожать не разрешаю!
Поисковые группы, отряженные лейтенантом в тайгу, возвращались в Распадковую ни с чем. Фёдоров выслушивал добровольных помощников – никакого просвета! И выпала капитану неприятная встреча с Петькой Заиграевым.
– Не нашли шпиона? – Чистый требовательный взгляд, верящий в силу старших. Незамутнённый недоверием и сомнениями, грузом поражений.
Петька заметил смущённость Фёдорова. Его неискренность. Вяло извинился. Торопливо ушёл.
Фёдоров проследил в окно за парнишкой: покинул двор с удручённым лицом. Припустил бегом. Куда бежишь, защитник России? О чём сейчас думаешь? Виноват ли ты в том, что мать когда-то связала свою судьбу с человеком, оказавшимся потом в беде? Васин заронил в душу Фёдорова смятение. Семёну Макаровичу хотелось верить Петьке. И что-то сдерживало, смущало. Если мальчишка слаб волей, враг вполне мог запугать его, подчинить своему коварному замыслу. И капитан усилил наблюдение за усадьбой Заиграевых…
Лейтенант Сидорин не желал мириться с неудачей. Отпустив на отдых оставленных ему солдат во главе с сержантом Дубаевым, он заперся в гостинице КЭЧа и принялся с новой тщательностью обозревать карту окрестностей Распадковой, где был замечен рыжий неизвестный. Прослеживал тропинки и стёжки, ведущие в город из Гадючьего оврага. Красным карандашом метил места, где успели побывать поисковики. Его редкие значки терялись на просторном зелено-оранжевом поле топокарты.
– Начнём сначала! – Сидорин поднял по тревоге своих солдат.
Цепью пошли от места обнаружения первых следов неизвестного. Прочёсывали тайгу, расширяя зону проверки дугообразно с прицелом на окраины города. Углубления. Вывороченные бурей деревья. Разлапистые корневища. Овраги и канавы, свежие обломы веток. Всё под контроль! Малейший намёк на отпечатки сапог Сидорин изучал, ползая на коленях. Чем ближе к городской черте, тем поиск усложнялся – следы людей встречались чаще.
– Товарищ лейтенант, изнемогают солдаты! – взмолился Дубаев. Гимнастёрка на нём потемнела от пота. – Как табуны лошадей проскакали – разберись да заметь!
– Доведём поиск до городских улиц! – Сидорин был непреклонен. Интуиция подсказывала ему: агент не мог не понимать, что, бродя по тайге, попав на глаза мальчишке, он уже не невидимка!
Приметы станут известны органам НКВД. Он должен менять обличье. Он должен влезть в запасную одежду. Он должен избавиться от резиновых сапог, от приметной кепки, от горбовика, чтобы в городе предстать в изменённом виде. Такая логика поведения вырабатывается опытом разведки.
Выглядев полянку, усеянную бурым папоротником, Сидорин объявил привал. Давая солдатам передышку, он обрисовал предполагаемого незнакомца. Облепленные хвоинками, паутиной, угрюмо слушали солдаты. Дубаев расположился на сваленной бурей лесине.
– Опрашивать встречных следует! – сказал он. Сидорин согласился и приказал узнавать о прихрамывающем рыжем ягоднике каждого, кто попадётся на глаза.
Веером разошлись солдаты по густому сосняку. В центре – сержант Дубаев. Шуршала сухая хвоя под ногами.
Солнце перевалило зенит – пора обедать! Сидорин задумался: варить в котелках сухой паёк? Или всухомятку? Завершить ли урок и тогда браться за еду?..
– Лейтена-ант! – Голос Дубаева вырвал Сидорина из задумчивости.
Солдат в короткой шинели махал призывно:
– Товарищ лейтенант!
Сидорин припустил бегом по взлобку. В рытвине на песчаном склоне, прорезанном щелью ливневого потока, набросан свежий валежник, нарушен пласт слежавшейся хвои. Помня приказ лейтенанта при обнаружении подозрительного места ничего не трогать и не менять, солдат, опираясь на толстый сук, замер у размыва, на краю ямы.
Дубаев отослал солдат подальше, за сосны. Лейтенант сапёрной лопаткой очертил границы раскопа. Осторожно разгребал завал.
Сырой песок. Плесневелые листья. Сгнившие ветки. Снимая слой за слоем, Сидорин обнаружил носильные вещи.
– Надо ж! – Дубаев опасливо заглядывал через плечо лейтенанта в углубление. – Признаюсь, не верил в поиск!
Сидорин со всей предосторожностью очищал болотные сапоги, кепку-блин от песка.
– Зовите, сержант, солдат!
Поисковики толпились вокруг ямки. Смолили самокрутки. Махорочный дым сбивал смолистые запахи тайги. Лейтенант, примостившись на бугре, составлял акт изъятия. Сержант и солдаты подписали его.
В оперативный пункт контрразведчиков Сидорин, сияя и пламенея, внёс на вытянутых руках таёжную добычу.
– Быстро понятых! – Фёдоров моментально оценил ситуацию. – Зовите сюда Петьку Заиграева!
Мальчишка в присутствии понятых признал: найденные на бугре вещи он видел на грибнике или ягоднике, что шастал в Гадючьем овраге.
– К протоколу опознания приложите свой акт изъятия вещдоков в лесном укрытии! – напомнил капитан Фёдоров.
Сиял и Петька, поглядывая на капитана: «Чья правда, капитан из «Смерша»?..».
Шестая глава. В поселке Модягоувка
Скопцев с котомкой за плечами несмело отворил калитку подворья. Занда лениво гавкнула и, завиляв хвостом, просеменила к воротам. Рыжеватая борода Платона Артамоновича кудлатилась в пол-лица. Весь он провонял застарелым дымом и собака с настороженностью обнюхивала его.
– Не признаёшь, ластуха? – Скопцев топтался на месте, посматривая на фанзу: «Где же Варвара?».
Варвара Акимовна распахнула дверь, уперла руки в бока.
– Ты где шатался, шатун беспутный?
– Отлучился… Вот, вернулся…
– Не слепая! – Варвара Акимовна потрясла кулаком: – Связался с Ягупкиным?
– Я – казак подневольный, сама знаешь, Варьча.
– Мало ему Егора Усова, тебя захомутал! У тебя своего ума нет, чё ль?
– Не шуми, лапушка! Обскажу, дай перевести дух. – Платон Артамонович напряжённой походкой пересёк двор, плюхнулся на крылечко. Стянул с плеч мешок на лямках. Больную ногу положил на ступеньку.
– Месяц шлёндал чёрт знает где, а теперь хвост поджал!
– Я рад, что опять мы свиделись.
– А я рада? Кто меня спросил? Месяц ошивается у шишиги, прости меня, Господи – нате, явился-не запылился, гусь лапчатый.
– Варьча, не руби меня на котлеты! – Скопцев молитвенно сложил немытые ладошки. – Помилуй, за ради Бога!
– И на котлеты не годишься, варнак! – Она скрылась в домике, загремела посудой.
– Картошку окучивай одна, – доносился её злой голос. – Капусту поливай – одна. Поли грядки… А он на всё готовенькое – ловко устроился! А тут пластайся одна, как проклятая!..
– Ты за мною, Варя, не следи. Ладно?
– Видал – миндал! Его благородие, пуп земной – не следи! Чем заслужил почтенье?
– Вот премию получил! – Платон Артамонович не подумал, что для Игнатовой слово «премия» – пустой, незнакомый звук. Торопливо вынул из внутреннего кармана ватного полупальто пухлое портмоне – часть денег, выделенных Ягупкиным на «ходку» за советскую границу.
Получил получку я —
Девяносто два рубля!
Веселись, душа и тело —
Вся получка пролетела!
– Гульнём! Как считаешь, лапушка, имеем право гульнуть во славу Отечества?
– Гульни, если дурной! – Варвара Акимовна в спешке уронила деревянную ложку. Та закатилась под столик. В поисках её хозяйка досадовала: – До судного дня не нашаришь треклятую!
– Не ворчи, лапушка. Я – вот он! – Скопцев засмеялся, снял ватник, положил заношенный картуз на пятнистую котомку и, кряхтя и сопя, стащил юфтевые сапоги.
– Эк, невидаль! Красотуля! Не наводи тень на плетень! – Варвара Акимовна обтирала ложку, выуженную под столиком. – Зла на тебя не хватает, Платоша. Небось, голоден, как волк?
– Есть маненько, Варьча.
Скопцев брился под липой, укрепив осколок зеркала над рукомойником. То и дело размашисто правил лезвие опасной бритвы на широком армейском ремне из кожи, зацепленном за штахетину. Из горной долины сквозило студёным ветром и Платон Артамонович подумал, что пора переносить умывальник в сени.
– Когда была в услужении в полковничьей семье, покойная Ольга Гавриловна говорила: «Чем больше женщина стоит у зеркала, тем меньше она привлекает мужчин!».
– Не бросай камни в мой огород, Варьча!
В углу усадьбы отгорожен шелевкой закут. Скопцев ещё летом укрепил наверху его железную бочку. В неё наливали воду. За день она нагревалась на солнце – самодельный душ! Платон Артамонович открыл кран, поёжился под струей. Намылился. Обмывался наспех и в опорках голышом перебежал через двор к крыльцу.
– У-у, бесстыжий! – Хозяйка бросила ему чистое исподнее и полотенце. – Прикрой срам!
Пока Скопцев облачался, она ровным голосом рассказывала о том, что возле фанзы вертелся подозрительный мужик, спрашивал о постояльце.
– Какой из себя?
– Зубы блестят за версту. Кривоног, кажись. Пометилось мне, он в отступлении в Джунгарии орал больше всех, стрелял сдуру…
Скопцев догадался: Аркатов!
– Если шибко надо, пришкандыбает! – Скопцев прикидывал: «Срок, выказанный сотником на всю «ходку», ещё не истёк». Направляясь через границу, он сознательно не отметился на явочной квартире на станции «Маньчжурия». «Чем меньше круг осведомлённых, тем надёжнее!» – взял за правило Платон Артамонович. Так его потеряли. Отсюда интерес Аркатова. Правда, вернувшись «оттуда», он отбил депешу сотнику: «Тётка выздоровела, Соловьёв». Условленную фразу: мол, всё в порядке.
Скопцев не имел силы и желания являться сейчас с отчётом. Отоспаться в тишине, отогреться под боком Варвары, поесть по-людски…
За стол сели в горенке в один свет на юг. Вишневка алела в стаканах. Варёная картошка парила ароматно, поблёскивала искорками в лучах предвечернего солнца. В миске – малосольные огурцы, пучок мытого укропа. На блюдце – ломтики копчёного свиного сала.
Варвара Акимовна, всё ещё обижавшаяся на Скопцева, сдержанно спросила:
– Наградные за какие шанюшки?
Скопцев, выпив наливку, смачно пережёвывал огурец.
– Всё в порядочке, Варьча, ей-ей!
– Все жданки съела, глядючи за калитку, рыжий лешак! Разлука, что ветер: большую сердечность раздувает, а малую – гасит, как свечку. – Она заменила в присловье «любовь» на «сердечность» – не девица, чтобы объясняться в чувствах! Она подсела к Скопцеву, гладила его чисто выбритое лицо, словно распрямляя глубокие морщины.
– Гулёна ты, гулёна. Усы зачем сбрил? – Добавила со всхлипом опасливо: – Дружки-то ненадёжные, Платошка. Поостерёгся б…
Он смежил глаза и почувствовал, что она целует его в висок. Ощущал её теплое дыхание. Прикосновение мокрых от слёз щёк.
– Варька… Варенька… Клятый я человек…
– Пьяненький ты, Платоша. Не за грузчицкую работу тебя озолотили, не обманывай. Один нос торчит, как картошка. Голова твоя забубённая!
Напоминание о грузчиках настроило его на откровенность. Там, на пристани, Скопцев, быть может, впервые понял, что для его напарников самое главное – иметь работу. Они считали: есть дело – есть жизнь! В его сознании было заложено ещё отцом: есть капитал – есть человек! А грузчики радовались, если десятник перехватывал для артели выгодный подряд. В тяжком труде зарабатывается ими хлеб и скудный приварок. А не унывают! И его это очень удивляло.
– Шалопут! – Варвара Акимовна не могла взять в толк, чему он дивится. – В божьем мире всё держится на работе. Солнце работает. Луна – работает. Трава – работает. Река – работает. Куда ни глянь – труд на первом месте. И мы – живое мясо природы – работать должны. Чего же тут непонятного? Мы же не можем отделить себя от травы, от земли, от солнца, от цветов…
– Какая ты грамотная!
– Видно, сладко ты, Платоша, ел и мягко спал с детства?
Скопцев не нашёл скорого ответа. Он загорелся было желанием пригласить к себе артель с пристани. Угостить, поговорить, попеть песни…
– Боже сохрани, водить бродяг!
– Свойские мужики, ты чё, Варьча!
– Не люблю загулов! И Егор Усов не приучал…
Скопцев обиделся: дался ей Усов! Налил полный стакан вишнёвки. Выпил одним махом. И прослезился, роняя голову на стол.
– Не понимаешь души!
– Иди спать, Платошка!
– А ты?
– И я. Не ночевать же мне в чумызе соседской! – Варвара Акимовна поддерживала Скопцева под руку. В горнице уложила на кровать.
– Жалеешь меня, да? – бормотал он, умащиваясь в постели.
– Дурашка! Жальчее, чем любее. – Она погладила его плечо. Набросила на него пикейное покрывало.
Скопцев храпел заливисто, скрежетал зубами. Она толкала его в бок, чтобы повернулся…
Проснулся Скопцев поздним вечером. В горнице было душно. Рядом посапывала Варвара Акимовна. После обильного ужина было тяжело в желудке. Сохло во рту. Он босиком прокрался в сенцы, нашарил кружку. Холодная вода приятно прокатилась по горлу. Вышел в халате на крыльцо, тихонько вдел ноги в опорки. Переживания последних недель будоражили его, держали в плену.
На тёмном небе крупные звёзды помаргивали, и на ум Скопцеву явился Ягупкин с его митусением – небось, трухнул, шельмец! Агент исчез! Придётся наведаться к нему. Заставит писать за весь маршрут день за днём, за каждый пустяк готов цепляться. Развернёт, как в прошлые разы, карту. Для него, сотника, населённые пункты – чёрные кружочки на бумаге, а для Скопцева – живые картинки да страхи жуткие! Потому-то и врезалось в память. Вот домик – флюгер на коньке и цифры светят – 1896 год. Рельсы укатаны от станции «Хужир» – ветка за холм. Что-то там скрывают большевики. Кусок грязной газеты «Забайкальский рабочий», мятый, захватанный – свидетель для сотника: казак был на той стороне, не сфальшивил!..
Платон Артамонович позвал Занду. Она тёрлась мордой о его голые ноги. У соседей уже не было света. Тишина завладела посёлком. Порой взбрёхивала собака. Шумно дышал паровик на винном заводе Спритенка. Доносились паровозные гудки… А на Модягоувке, подле Алексеевского храма, правее, в Гандатьевке, ближе к пороховым складам – безмолвье!
Скопцев восстанавливал в памяти переход границы, мытарства по Забайкалью, силясь привести в порядок отдельные воспоминания и сложить всё в цельную картину «ходки». Он отчётливо представлял, что Ягупкин потребует данные во всех деталях. Но в голове воскресали только отрывки и эпизоды, и он сердился на себя. Выпитая наливка мутила разум, и он вяло думал, что сотник потерпит, что собранные сведения невесть как важны и маловесны, чтобы бежать с ними сломя голову к Ягупкину. Малы или не малы, а писать придётся. Груз он донёс, как велено. Аванс отработал, как умел. Теперь постараться вырвать из рук сотника причитающееся сполна! Ягупкин, небось, слупил с японцев за сведения куш! Никитка – выжига, какого свет не видывал…
Скопцев, взяв Занду на поводок, плотнее запахнув халат, покинул двор. Стёжка вывела их в сторону Питомника. Миновали мостик через глубокую Модягоувку. Ветер освежал разгоряченное тело Платона Артамоновича. Опорки скользили на травянистых кочках межи.
– Цу! Цу! – Сторож-китаец загородил дорогу. – Назад ходи, капитана!
Занда зарычала, наструнивая поводок. Скопцев притянул её к своей ноге и тем же путём возвратился во дворик.
– Чего бродишь, Платон? – В белой сорочке до пят, раскосмаченная, на пороге стояла Варвара Акимовна.
– Занду прогулял маненько. Не полошись, Варьча. Посидю тут…
– Не остынь на ветру. – Она бросила ему ватник. – Прикрой плечи.
Оставшись в темноте, Платон Артамонович вновь и вновь прокатывал в уме свою дорогу на советской стороне. И не переставал удивляться: как удачно прошла «ходка»!..
* * *
Скопцев ослушался сотника Ягупкина: на станции «Маньчжурия» не явился к доверенному лицу. Он внял голосу инстинкта: знаешь один – могила, знают двое – сомнительно, а когда осведомлён третий – жди передряги! Он имел свою тропу на ту сторону.
Наведался к старьевщику на краю станционного посёлка, присмотрел для себя подходящую одежонку – поношенный ватник, широкие штаны из полубрезента, картуз с суконным верхом и ичиги из сыромятины. И ещё заплечный мешок из ряднины.
Переодевшись в общественном туалете, Платон Артамонович свернул прежнюю одежду и фетровую шляпу, юфтевые сапоги в тючок, внутрь припрятал гоби, документы – всё оставил на вокзале в камере хранения ручной клади. Квитанцию отправил по почте на адрес, который сообщил ему Ягупкин при последней встрече в Харбине. Приписал: «Хранить до моего востребования». При себе Скопцев оставил две бумажки. Удостоверение о том, что «Козлов Платон Артамонович направляется в южные районы Читинской области и Бурят-Монгольской АССР на заготовки бондарной клёпки от промартели инвалидов «Рассвет». Круглая печать со смазанным текстом приляпана по низу бумаги. Другой мандат начинался с описания признаков физических недостатков гражданина Козлова П. А. и заканчивался заключением врачебной комиссии Верхнеудинского окружного комиссариата о том, что «обследованный гражданин Козлов П. А. освобождается от воинской повинности как инвалид с детства».
Завернув в китайскую парикмахерскую, Платон Артамонович постригся коротко. Примерил картуз – рыжие вихри не высовывались наружу.
Скопцев приблизился к границе через топкое болото и зыбкие пески на стыке Китая, Маньчжурии и Советской России. Он знал, что в этом закутке, вблизи монгольских полупустынь, менее всего подстерегает неудача. На уроках в войсковой русско-монгольской школе казачества в Троицкосавске Скопцев запомнил: северный угол Внутренней Монголии населён разными племенами – бургутами, горлесами, олётами, табангутами, бурятами, монголами – кочевники едва понимают друг друга. Занимаются скотоводством и охотой. Легко выдать себя за любую родовую личность. У Скопцева от матери пошли чуток раскосые глаза. Не особенно остерегался он и китайских стражников да монгольских цириков. По давним наблюдениям агентов Ягупкина, эти пограничники без проволочек отпускают нарушителей на ту сторону, уповая на строгий контроль русских.
Как и в прежние «ходки», Скопцев попал сперва на скотомогильники. Кочевники туда опасались показываться – волки! Затем прокрался в заболоченную низину степной Дучин-Гола. Мокрой поймой выбрел к тому месту, где речушка огибает пологую сопку, отмечавшую государственную границу. Он заранее запасся прочным длинным шестом. Светлое время суток потратил на наблюдения: как часто ходят русские пограничники, есть ли смотровые вышки, не обнаружатся ли «секреты», прикидывал на глазок возможность подхода незамеченным к точке прорыва, отметил впадины, купы кустарников, серые глыбы слежавшейся глины. Помнил с прошлых раз пятачок каменистой прогалины, где речушка ближе всего подходит к подошве горушки. За ней – равнина, поросшая берёзами и сосняком…
В темноте пересёк вброд Дучин-Гол. Глаза привыкли к густому мраку, и он выцелил самую узкую, примеченную днём, полоску взрыхлённой земли. Прополз ужом в сырую ложбину, опираясь на шест, поднялся и тотчас упал, вжался в землю. Два пограничника след в след топали по стёжке, посвечивая фонарём. Вот стихли их вкрадчивые шаги. Скопцев разбежался, спружинил на шесте, перемахнул, как птица, запретную грань. Стяг – на плечо. Из карманчика брюк вынул флакон. Просеял сквозь пальцы нюхательный табак на место падения. Поправил лямки увесистого мешка и прыжками, по-заячьи, одолел косогор. Почувствовав под ногами твёрдую дорожку, замер. Прислушался. Пошумливали сосенки. Шелестели листья берёз. На небе тучи то заслоняли, то освобождали луну.
И пошли чередоваться седловины да перевалы, горки да зелёная тайга вплоть до истоков Ингоды. Осталась справа гора Сохандо. Глухими дебрями достиг он начала речки Чикоя. В верховьях её некогда царская казна мыла золото.
Отец Скопцева, расторопно ведя торговлю в Троицкосавске и крепости в Кяхте, и, подобрав двух старателей – Ли и Бато, – испытал на фарт свою судьбу. Брал он с собой и Тошку, так звали Платона в семье. Казённые прииски к тому времени захирели, а одиночки потихоньку искали россыпи. Скопцев чётко помнил золотоносные площади. И он правил свои шаги на заимку, где таборились когда-то с отцом и старателями-подёнщиками Ли и Бато в промывной сезон. Он хотел освоиться с порядками, приметами советской жизни. Для пробы они с Ягупкиньм ещё в Харбине выбрали таёжное селение Чикой. Первый длительный привал Скопцев решил сделать в зимовье, до революции принадлежавшем торговцу. Руководствуясь памятью, он продирался сквозь заросли обрывистого ущелья, одолевал осыпи и буреломы.
В далёком прошлом тут работали на подёнке Ли и Бато. Странная пара: круглолицый китаец с косичками, как у маленькой туркменки, и высокий кривоногий бурят. Они не доверяли друг другу. Терпели сквозь мучения: мыть породу вдвоём сподручнее! В конце сезона 1915 года, заподозрив, что Ли утаил-таки самородок, Бато придушил спящего китайца. Отец Платона Артамоновича скрыл от полиции преступление.
Заимка выглядела заброшенной. Отвалы дресвы в чахлой траве. Сосенки моют корни в ручье. Вода молочно-серая на перекатах.
Скопцев сбросил на берег заплечный мешок. Не спеша обследовал поляну. Наткнулся на лопату без черенка. Полузамытые носилки. Стёжка к землянке окаймлена дикой лебедой. Несеянная конопля вымахала в рост человека. Заросшая зелёным мхом крыша обвалилась. В отдалении от запущенного жилья – следы копыт. На глинистой плешине берега коряга, выброшенная паводком из русла Высохшие катыши кабаргиного помёта…
На четвереньках прополз внутрь зимовья. В углу гнездилась сова. Слепо путаясь и хлопая крылами, она вырвалась через дымоход на волю. Сосновыми ветками, как веником, Платон Артамонович вымел мусор. Подпер сухой лесиной матицу, чтобы не обрушился потолок. Нашлись заржавелые топор и кирка.
Мёртвый буерак хранил старательский бивак от людского глаза – десятки вёрст от поселений!
Метрах в десяти от ручья темнели четыре столба и на них – сайва, бревенчатый срубец. Когда-то в нём прятали от грызунов да медведей съестное. Венцы покрылись зелёным налётом. Углы протрухлявели. Снизу были видны проломы в полу. Свисали плети высохшей травы. На суку хранились полуистлевшие силки. Выбрав из них наиболее сохранившийся, поспешил на звериную тропу у говорливого Ручья, насторожил ловушку на косулю у водопоя. Он не сомневался, что диких коз наплодилось в горах за войну прорва – охотники на фронте, а бабам да мальцам сюда ход не по зубам. Тяжёлый заплечный мешок во избежание порухи от грызунов укрепил на проволочной петле посередине потолка землянки.
К вечеру жильё приобрело сносный вид. Очищенные от мха и плесени нары были пригодны к ночёвке. Природные камни, сложенные горкой в центре землянки, под дымоходом, готовы были принять огонь. На гвозде-колке у входа Скопцев снял котелок, в ручье набрал воды. Сушняк горел без дыма, не выдавая присутствия человека. В заплечном мешке, кроме манерки с запасом воды, принёс он пшено и соль, сухари и консервы, куски рафинада, сухую колбасу и плитку шоколада.
Утолив первый голод, Скопцев лёг на сосновый лапник, настеленный по всем нарам. Наломал он и багульника – запах отпугивал насекомых и мышей. Прислушиваясь к тишине, он обдумывал дальнейшие шаги. С наступлением темноты тайга зажила ночной жизнью. Зашуршали мыши в поиске семян травы. Сова, выдворенная из облюбованного пристанища, сердито ухала, хлопала крыльями. Скрипели сухостойные сосны под напором холодного сквозняка в распадке.
Мысли отбрасывали Скопцева в далёкие годы молодости, месяцы боёв в Забайкалье. Стычки с красными партизанами. Атаки на Читу. Отход к Монголии. Чем дальше вспоминал Платон Артамонович, тем яснее обнаруживал, что время унесло остроту восприятия пережитого. Вроде и не было крови, пожаров, выстрелов, смертей. Он отделял себя от сотника Ягупкина, от урядника Аркатова, от атамана Семёнова. Тогда он был молод и глуп – выполнял приказы, ничего не соображая, ослеплённый злобой. Теперь бы был умнее, терпимее, не лез бы в пекло схваток, сдерживал руку с шашкой. Во время разлада в отрядах Анненкова, когда Красная Армия выперла атаманцев в Китай, урядник Аркатов увлек казака Скопцева в район города Урумчи, оттуда подались на Калган, а затем из Урги на Читу. Здесь и попали в отряд подполковника Сысоева. Им нацепили погоны с двумя буквами «А. С.» – атаман Семёнов… А зачем он теперь в Забайкалье, где родился и сказал первое слово «мама»? За какие клады рискует головой? Светила надежда: получить иены, выцелить удачное дело, зажить мирно с Варварой Акимовной…
Разбудил его звук, схожий с щелчками затвора. Машинально схватился за большой охотничий нож. Мгновенно озирнул зимовье. В сизоватом свете утра он различил на пороге полосатого зверька. Подняв передние лапки, бурундук вертел головой, посвистывал, прищёлкивал в удивлении…
…Весь световой день Скопцев затратил в походе к населённому пункту Чикою. До самого села он не дошёл. Затаившись в перелеске, наблюдал за улицами, огородами, скирдами соломы возле тока на выгоне. На окраине заметил автомашину с солдатами. Не решился спуститься к людям. По левой стороне речки углубился снова в тайгу. Заночевал в каменистой долине. Нарезал сосновых веток, сложил их гнездом, забрался внутрь и сверху накрылся серой ватной телогрейкой. От дыханья будто ожили ветки – запахло смолой.
Вернувшись в зимовье, Скопцев наметил новый маршрут, восточнее, считая, что в отдалении от границы, в глубине Бурят-Монголии, меньше вероятность «засветиться». Двое суток одолевал он дорогу через горы, ущелья, ручьи и болотистые распадки – вышел в район Малого Куналея. И вновь постигла неудача: на картофельном поле люди в красноармейских одеждах собирали урожай! Обогнув это семейское село, он вышел к речке Хилку. В широкой пойме набрёл на деревеньку, расселившуюся по долине.
Возле гумна гремела молотьба. Две низкорослые монгольской породы лошадки ходили по кругу, приводя в движение машину. У барабана маячила женщина. Позади скирды мальчишки и девочки обступили чёрную легковую машину. Бородатые старики, суетливые бабы в кичках на головах и многоярусных юбках толкались вокруг низенького бурята в городской шляпе. Он что-то говорил, размахивая руками, словно крыльями. Рядом с ним – худой мужчина в гимнастёрке. Правый пустой рукав был вздет за командирский ремень…
По всем законам тайной «ходки» Скопцев должен был бы немедленно покинуть опасную зону. А Платон Артамонович, ощущая холодок под сердцем, неспешно приблизился к молотильщикам: нужно испытать себя!
– Мне б этого бурятёнка на ночку! – Подавальщица снопов закинула руки за голову с кичкой, выпятив тугие груди под цветастой кофтой.
В толпе загоготали. Пухленький оратор оглядывался, ища поддержки у однорукого. Тот погасил невольную улыбку.
– Серафима, уймись! Это ж председатель Совнаркома!
– С начальством, однако, ещё слащее! – Серафима ящерицей соскользнула по навалу снопов, пытаясь залучить предсовнаркома. Тот же торопился, смущённо потупив глаза и покраснев до ушей. Озорница натолкнулась на Скопцева.
– Ядрёна копалка! – Она облапила Платона Артамоновича, прижала к своей оттопырившейся груди. – Откеля, рыжий?.. Заготовитель по древесине?..
