Текст книги "На сопках Маньчжурии"
Автор книги: Михаил Толкач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)
– Со встречей!
– Со свиданьицем, казаки! – растроганно отозвался Кузовчиков.
– Слава Господу-Христу, что я не пьяницей расту! – Скопцев махом опрокинул водку в рот. Хукал. Кряхтел. Вилкой раздирал на куски вилок солёной капусты. Она была с бурым оттенком от брусничного сока.
Кузовчиков скрёб пальцами свою лопатистую бороду. Потянулся к графину. Руку перехватил Аркатов:
– Угощение за мною! За скорое возвращение на свои земли!
– За погибель бошей! За упокой их чёрных душ! – Кузовчиков выпил до дна. Захрустела капуста на его крепких зубах.
– Кого? – не понял Скопцев.
– Немчуру гонят с русской земли!
Урядник вытер толстые губы рукавом сатиновой рубахи, приузил дымчатые глаза. Отставил свой лафитник.
– Празднуешь, выходит? Чему скалишь зубы, Иван?
– Русские бьют немчуру!
– Какие русские? Большевики с жидами?
– Пока мы тут… – Язык не слушался Кузовчикова. – Русский мужик прёт бошей вон!
– И мы своё покажем! Красные увели дивизии на запад. Понял, Иван? – Аркатов вызывал его на откровенность.
– Воевать с Советами намерился, Изот Дорофеевич? – Кузовчиков закурил папиросу.
– Попомнят нас, обнищавших, глотавших сухой кус с водой!
– Ой-ли, урядник! – Кузовчиков отшвырнул окурок к порогу и взял Аркатова за рукав рубахи. – Помнишь, как бежали? От босоногих партизан бежали?
– Положим, казак, не бежали! Отхо-одили!
– Выпьем, полчки! – Скопцев приготовил на вилке сочный кусок мяса. – Если надо, пойдём. Куда бы ни идти, лишь бы деньги. Красные, белые, жёлтые – один хрен!
– А это помнишь, Иван? Укусил комиссар. Ты его держал, а я – удавкой. Помнишь? – Аркатов пошевелил скрюченными пальцами правой руки. – Вздёрнут тебя, архангела, на первом суку!
– Твоя правда, урядник. Вздёрнут… И на чужбине не жизнь! Похоронят на родной земле…
– А ну вас к чёрту, охламоны! – Скопцев опрокинул в рот полный лафитник. Жадно жевал кровянистое мясо.
Кузовчиков захмелел, жаловался, едва не плача:
– В ломбарде Кулаева заложил обручальное кольцо. Моё, святое кольцо! Как оборвал останную ниточку… В Серафимовскую столовку ходил. Кормили бесплатно, как последнего распропащего бродягу. Готовил лёд на Сунгари. Кубами резали. Одна юдоль тут…
– Так шёл бы в консульство советских красных, – подсказал Аркатов.
– Ты чё, урядник?! Туда ход закрыт. Опавший лист не прирастёт к дереву!
– К богатой вдовушке присоседился б! – хохотнул Скопцев, обгладывая косточку свиной отбивной.
– Гуран ты забайкальский, Платон! – тряхнул лохматой головой Кузовчиков. – Кому нужен сивый мерин? Вон, на элеваторе, бабёнка-учётчица шарахается от меня, как от чумного…
– Она бороды боится! – продолжал хохотать Скопцев.
– Казак, выше голову! – Аркатов допивал вино из фужера. – Поймать свою жар-птицу! Вон, мильонщик Кулыгин. От боксёрского восстания китайцев спрятался за городом. Доходный домишко, трухлявый, скособоченный, сгорел от гранаты. Цена ему сотня-другая даянов! Утихла заварушка, Кулыгин обтяпал документики: оборотистому мужичку китайские власти отломили из казны 50.000 рубликов! Он тотчас вложил капитал в выгодное предприятие. Зачуханный домовладелец сегодня – богач! Вот как надо охмурять свою судьбу!
– С деньгой и в аду не пропадёшь! – заметил Скопцев.
– Слушай, урядник, побалуй полчка! – Кузовчиков указал на прилавок, где лежали бамбуковые палочки, на которые были нанизаны, как шашлыки, бурые ягоды боярки, облитые сверху патокой – большие, поменьше, средняя и совсем махонькая…
– Та-гу-ляо! – крикнул Аркатов официанту.
Тот принёс одну палочку на бумажке.
– Уважил, Изот Дорофеевич! Век не забуду! Уважил! – Кузовчиков с умилением трогал толстыми пальцами липкие ягодки, облизывал, как маленький. Крошки застревали в его раскудлаченной бороде. Глаза слезились.
– Ты зря напускаешь на себя, Иван Спиридонович! Казаки – это сила! – говорил Аркатов, вертя в пальцах пустой фужер. – При царе в России было четырнадцать казачьих войск: Донское, Кубанское, Оренбургское, Забайкальское, Терское, Сибирское, Уральское, Амурское, Семиреченское, Астраханское, Уссурийское, Енисейское, Иркутское, Якутское. Почти пять миллионов рубак! Это сила? Да и ещё какая сила! В Маньчжурии нас десятки тысяч! Красную шваль сотрем в порошок!
– Не все казаки так думают, урядник, – подал голос Скопцев. Он коркой подчищал соус в тарелочке после котлеты. – Поганое офицерьё продало казаков!
– Дать бы тебе, Платон, по сопатке! – озлился Аркатов.
– Цы-цы я! Цы-цы я! Цы-цы я! – запричитал Скопцев. Слов он не знал, но мотив был популярен в Харбине и он прихлопывал по столу в такт напеву. На его звуки откликнулся официант.
– Се-се, ходя! – Скопцев соединил над своей головой руки и похлопал в ладошки. – Спаси-ибо-о!
– Сапасибо тебе, капитана! – Китаец ждал: кто станет рассчитываться из гуляк?
Аркатов вынул из кармана пиджака портмоне, подал официанту бумажные гоби.
– Ты чё, урядник, столь чаевых? – возмутился Скопцев.
– Камшо скупо – сраму не оберёшься, Платошка!
– Морду бить, а не камшо подавать! – вдруг осердился Кузовчиков. Злость обуяла его от того, что не мог так, как Аркатов, сорить гоби. Его монеты пригодятся хозяйке, которой задолжал с прошлого месяца за койку, за стол, за стирку белья.
Обнявшись за плечи, вышли они к берегу. Опять взгромоздились на плоскодонку. Молодой китаец осклабился:
– Ваша тиха сиди. Ваша лыба не ходи!
На правой стороне Сунгари Аркатов окликнул рикшу:
– Эй, малый!
Скопцев и урядник поместились в возке. Рикша снял с шеи грязное полотенце, обтёр лицо, шею, впалую грудь.
– Капитана, ехал?
– Давай, китаёза, на Соборную площадь!
– Мне тут рядом. Дотопаю пешедралом! Спасибо за угощение! Спасибо за компанию! – Кузовчиков помахал рукой отъезжающим однополчанам. – Не поминайте лихом, казаки!
Рикша напрягся, тронул тележку на больших колесах, наклоняясь грудью вперёд, набирал скорость.
Ивану Спиридонович стало не по себе: люди здесь дома, всё у них своё на этой набережной, в этом городе, даже у самого разнесчастного кули, который таскает мешки сои на элеваторе, у рикши есть свой город, своя фанза. И накатила зависть к этим китайцам, к маньчжурам. У него не было ничего, кроме дороги в приют бездомных!
Он огляделся в поиске питейного заведения. Пошатываясь и запинаясь сандалиями, выбрел в Продовольственный переулок. Двери обшарпанной фанзы были распахнуты настежь. Слышался гомон. Он перешагнул порог. Его охватил чесночный дух. Запершило в горле от чада. Он отмусолил две бумажки гоби.
– Байцзю! – крикнул китайцу, указывая на стакан. – Наливай ханы!
Пил ханьшин, не закусывая. В пьяной голове вставали картины прошлого. Он укорял себя за нерешительность. Пятнадцать лет назад мог вернуться в своё Сотниково. Словно въявь видел газету «Вперёд». Её издавали на КВЖД. И жирный текст на первой полосе:
«…Во исполнение Манифеста ЦИК Союза ССР от 15 октября 1927 года и в ознаменование 10-летия Октябрьской революции Президиум Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР постановляет:
…освободить от дальнейшего пребывания под стражей всех трудящихся, осуждённых по приговору судов или административных органов за контрреволюционную деятельность, имевшую место во время Гражданской войны по первое января 1923 года. Все незаконченные производством дела этого рода подлежат прекращению…».
Не нашёлся тогда настырный человек, который подтолкнул бы нерискового казака к двери Советского консульства на Гиринской улице Харбина…
Иван Спиридонович одёрнул куртку, убеждаясь, что брезентовые рукавицы за кушаком, направился к выходу. Ему хотелось петь, но в голове мутилось, с языка срывались одинокие слова о последнем нонешнем денечке…
Дверь фанзы захлопнулась позади, как выстрелила.
– Баиньки, Ваня… гули-гули, Ваня… – бормотал он, держа направление на Нахаловку.
Пятая глава. На Распадковой
В августе 1944 года дальние гольцы побелели, словно вымазали их известью. От Селенги утрами тянуло холодом. Раннюю зиму сулили местные знатоки климата.
Военные строители нажимали: до заморозков нужно было выйти из нулевого цикла. Из земли, то есть. Заложить фундаменты, вырыть котлованы. А они – ого-о! В две смены чертоломили солдаты – пот солью инеел на гимнастёрках! Скрытые казематы, многоярусные хранилища снарядов и мин, помещения для интендантов и конторы, навесы и площадки на подъездах, контрольные участки оружейников. И всё это – «объект». Сперва это – кубометры перелопаченного грунта. Тысячи «кубиков» гравия, песка, мелкого камня, глины!
Фёдоров обходил фронт работ. Свежая земля пахла вкусно, напоминала ему прежнюю службу межевщика. И удовлетворение селилось в душе: должны поспеть к зиме! Присматривался к землекопам, шоферам, повозочным, плотникам. Встревал с ними в разговоры накоротке – тянут лямку безропотно. Рапорты с просьбой отправить на фронт командование части запретило: сдать «объект» в срок – вот вам, добровольцы, боевая операция! И солдаты трудились с ожесточением, полуголодные, на пределе физических сил, стремились чем-то помочь тем, кто громит фашистов на Западе.
В гуще строителей Фёдоров чётче обозначил свою роль: упредить врага, чтобы не помешал он этим терпеливцам доделать начатое. Втайне капитан полагал: обойдётся без вражеских помех! Но при очередной встрече в Чите майор Васин, словно развенчивая его надежду, дал понять: в Харбине интересуются строителями! Есть утечка сведений из Распадковой. Фёдоров, шагая по лесной дороге, мысленно не соглашался с майором:
«Если в Харбине интересуются, значит, там уже знают про стройку в Распадковой. Скрыть от неприятеля «объект» не удалось. Чего ж пороть горячку? Он будто бы услышал наяву распекающий голос Васина: «Эшелоны когда прибыли на станцию? Средь бела дня. По секрету – всему свету! По графику курьерского мчались!» Майор Васин точно скопировал слова Фёдорова указанные им при первой встрече со здешним особистом Голощёковым. Фёдоров брезгливо сплюнул: «Очкарик стукнул в Читу!». Иронически осудил коллег: «Овощехранилище! Военторговские базы!».
Слева дымила труба стекольного завода – «стеколки», по-здешнему. С первых пятилеток коптит. Рассчитывали на местный песок, а оказалось – не технологичен! Завозят теперь по Селенге, где-то на берегу Байкала добывают. Мысль о непредусмотрительности планировщиков вернула Фёдорова к собственным заботам. Нужно было задержать эшелоны на узловой станции до ночи – не тянулась бы теперь цепочка упрёков. «В нашем деле скоро вовсе не однозначно быстро, товарищ капитан!» – слышались Фёдорову поучения майора. Выходит, не хватило умишка! Когда-то, после увольнения из милиции, он начинал в Самаре, считай, с нуля, – таскал рейку за геодезистом, забивал колья, копал ямки, проверял реперы – опять копал грунт. Брал полезное на ум и вскоре стал младшим землемерным помощником. Сам, своим трудом и упорством. А тут – не межевое ведомство. Майор Васин в органах военной контрразведки не один год, и то ездит в Москву за советом… «Ты, капитан, не обижайся. Подумай сам: завозим боевое снаряжение на новую базу. Для чего? Готовимся к боевым действиям. А против кого? То-то! У нас с соседями пакт о нейтралитете. Для них иметь зацепку – праздник сердца! Нам на два фронта – нож острый. Вам ясно?» – «Я понятливый, товарищ майор!» – «Это – хорошо демонстрируете, капитан!» Фёдоров не считал себя полным олухом. У него была странная особенность восприятия чужих речей: если нудные и пустые, он тотчас отключался и думал совсем о постороннем. Его подмывало спросить: «Зуб вылечили салом, товарищ майор?». И стеснялся прерывать общие рассуждения Васина: начальник!..
Из-за сосен показались красно-кирпичные казармы и Семён Макарович прибавил шагу. Усталость давила плечи – километров пятнадцать отмахал! Хотелось есть. И оправдание дальнего перехода: «Вдруг письмо от Людмилы!». Сердце тревожно холодело: снайпер всегда ближе всех к врагу!
– Пляши, Макарыч! – Маргарита Павловна встретила с конвертом в руке. Фёдоров потоптался по-медвежьи – ни плясать, ни танцевать не умел.
«…Берегите себя, родные мои папа и мама. Со мною ничего не случится. На моём личном счету 21 фриц. Вот царапнуло маненько. Задело кожу на левом плече. Землемеру моему не пишите об этом. Я сама расскажу после победы.
Целую всех вас. Игорёк, слушайся дедулю и бабулю, вспоминай папку и меня.
Людка-верблюдка»
Охватив голову руками, Фёдоров будто застыл. Согнулся над столом в шинели, грязных сапогах. «Людка-верблюдка» – шутливое прозвище в семье. А если не просто задело? Приписка рукой тестя:
«Сеня, она у нас везучая! Служи крепче. Пиши ей чаще. Даст Бог, обойдётся…».
– Чё, неладное? – Хозяйка тронула его за плечо.
– Людмилу ранило…
– Эх, мнеченьки! Сильно?
– Если правда в письме, не очень.
– Вытребуй Анику-воина домой – вся правда! Не кровяни сердце, Макарыч. Так и отпиши: ступай, мол, домой скоренько, баба!
Фёдоров был недоволен собою: «Здоровый мужик рассоплился!». Майор не так глянул! Голощёков не так поступил! Межевщик, хандру – в сторону! Придёт время, будешь мерить усадьбы, очерчивать границы угодий, копаться в огороде. Никто тебя не упрекнёт в промашке!
Семён Макарович заставил себя подняться и улыбнуться:
– Всё в норме, как два на два – восемь, Маргарита Павловна!
Вечером принялся за письмо Людмиле. Стук в окно: посыльный из штаба! А там – шифровка из Читы:
«По сведениям пограничников, в наш тыл прорвался агент сопредельной стороны».
К кому идёт непрошеный гость? С какой целью? В какую сторону направляется? В какую личину вырядится? Кто его хозяева? Есть ли сообщники? Кто они? Где у него застолблена «крыша»?..
Мелкие и крупные вопросы пока повисают в воздухе – это проигрыш чекистов. Но есть и плюсы: они имеют время для встречи лазутчика. Перекрыть наблюдением дороги и тропинки, взять под контроль предполагаемые квартиры, облюбованные заранее противником, не спускать глаз с подозреваемых, потенциальных помощников врага. Не утратить бы эти плюсы! Чужой агент знает, что его ищут, о себе заботится. Заметает следы, пытается затеряться в народе…
Фёдорову представлялось, что настрой людей такой, что агенту ни в какую не спрятаться! Люди схватят врага!
Оставшись с глазу на глаз с начальником стройки, пожилым инженером-полковником, Семён Макарович сообщил о полученной ориентировке. Наметили упреждающие меры: ужесточить пропускной режим в охраняемой зоне, прекратить увольнение офицеров и рядовых из расположения части.
– Каждый новый человек неизбежно должен попасть в поле зрения наших людей, – говорил Фёдоров.
Полковник устало потянулся, потёр ладонь о ладонь. Доверительно скосил глаза на Фёдорова.
– Семён Макарович, вы мне по душе. Разрешите быть откровенным?.. Расположение базы засекли. Как и кто – ваше дело. Теперь же, как мне представляется, сюда нужны батареи зенитной артиллерии для прикрытия с воздуха хранилища. А из-за какого-то мерзавца лишать людей маленьких радостей, извините, не по-человечески. Может, я и ошибаюсь, не понимаю вашей службы…
Трезвые слова умудрённого жизнью человека легли на сердце Фёдорова. Он был полностью согласен с полковником. Разделял его соображения как офицер, как землемер. Но он был из органа карательного, охранительного, отвечающего за безопасность страны – не имел права по долгу службы соглашаться с выводами доброго по натуре командира. Всё это легко читалось во взгляде Фёдорова и полковник сник, погасив в своих глазах теплоту доверия.
– В политотдел загляните, капитан. Со своими коллегами из местных органов встретьтесь. – Полковник встал, считая беседу оконченной.
Огорчился Фёдоров: вынужден был порвать ниточку откровения! Простился смущённо. По дороге накапливал возмущение: «Все всё знают! Один он, бедный капитан, будто бы в коротких штанишках! Иди туда-то, скажи то-то. Секрет остаётся секретом, пока о нём знает один человек. Знают два, считай, осталось полсекрета. А если три – да здравствует базар!..
Скрепя сердце, Фёдоров встретился с Голощёковым. Тот был радушным, сиреневые глаза поблескивали под роговыми очками. Он заявил, что имеет уже ориентировку. Семён Макарович смотрел на уполномоченного «Смерша», как на чудо: «По сути, щекастый молодчик занимается доносительством, а выглядит невинным младенцем!».
В напряжении и ожидании текли августовские дни, недели – ничего подозрительного не происходило, Фёдоров мысленно подбадривал себя: лазутчик шёл не в Распадковую! А может, затаился, караулит свой час?..
От неведения, от переживаний за Людмилу он исхудал – шинель обвисала, как на жерди.
– Макарыч, попомни моё слово, никому не нужным станешь – ни службе, ни снайперше! – Маргарита Павловна подливала в стакан козьего молока. – Не кривись, как середа на пятницу! Жирное, вкусное – от Майки!
– Вытерплю, Павловна! Наша родовая жилистая, – отшучивался он, торопясь к «трёхтонке», коптящей под окнами.
Листья черёмухи обожгло первым инеем – кумачом трепетали на ветру. Каплями охры выделялись листки на берёзках. Притихла тайга. Ребятишки готовились к школе. Жители пристанционного посёлка потянулись за брусникой. Азартные охотники обходили угодья, заранее примечая скопление белки и соболя.
Фёдоров исчах в заботах: не проворонить бы агента, если он надумает просочиться в охраняемую зону вместе со здешними таёжными добытчиками. А если он встретится на шишкованье со своими сообщниками? Если так обусловлено – прохлопаем! И капитан запросил Васина: «Разрешите приехать в Читу!». Он посчитал, что совет кадрового чекиста в данном разе будет кстати.
Васин, знобко поводя плечами – лихорадка вторую неделю трепала, – выслушал доклад Фёдорова со вниманием, уточнял некоторые детали. Разговор затянулся. Попили горячего чаю с сухарями.
– Как наш уполномоченный по гарнизону, помогает? – Васин принял таблетку и запил стаканом воды.
Фёдоров ответил не сразу: как быть? Махнув рукой, ответил прямо:
– Ерундовый человек! – Говоря так о коллеге, Фёдоров не собирался его чернить. В своей жизни он не мог терпеть криводушных людей.
– Ты, капитан, не думай, что все кадровые сотрудники, как стёклышко, светлы. Мы – из народа. А народ разнолик. Мы – соответственно. Ладно! Вернёмся к своим делам. Зарубите себе на носу, капитан: агент идёт к вам! Из этого исходите. Из этого стройте версии. Не расхолаживайте себя поблажкой: пронесёт!
Семён Макарович покраснел, как школьник, застигнутый за непотребным занятием: «Откуда Васину известны тайные думки его, Фёдорова?».
– Понимаю, Климент Захарович.
– Выделим, как обещали, сотрудника на время. Из спецшколы прибыл лейтенант Сидорин Григорий Григорьевич. Имейте в виду: горяч, фантазёр, спортсмен первого разряда по боксу. По мере нужды, сдерживайте его благие порывы. Вы – человек уравновешенный. Сочетание классическое: лёд и пламень!..
– Какой там лёд! Преувеличиваете, Климент Захарович, по доброте своей…
Фёдорова познакомили с помощником: остроносенький паренёк с веснушками на щеках. Шагает, будто бы пританцовывает. До поезда на Распадковую оставалось десять часов. Семён Макарович больше молчал, захваченный мыслями об агенте.
Сидорина, по натуре разговорчивого и общительного, тяготило молчание капитана: «Зачем Васин послал к этакому бирюку?». Сняв сапоги и шинель, ослабив ремни, Фёдоров, не обращая внимания на сослуживца, завалился на койку.
– Ломит кости, как черти в молотилке прокрутили! – сказал Семён Макарович извиняющимся голосом. – От майора, что ль, перешла испанка?
Лейтенант не знал, что такое «испанка», уточнять не счёл нужным. Повесил новенькую шинель с погонами в шкаф, используемый вместо гардероба, причесал русый чуб перед зеркальцем на дверце шкафа, разогнал складки свежей гимнастёрки под широким офицерским ремнём.
Семён Макарович смотрел на него с любопытством и завистью: ничто не печалит парня! И мысленно представил себе этого чистенького, приглаженного лейтенантика в котловане, среди замызганных строителей, на раскисшей кваше лесной дороги. Про себя Фёдоров окрестил помощника Григри – Григорий Григорьевич. И снова вернул себя в ямы и кучугуры стройки. Солдаты в виде рабочих и вольнонаёмные, похожие на солдат. И явилось неожиданное предположение…
– Григорий Григорьевич, у вас, конечно, есть штатский костюм?
– Купил. – Сидорин непонимающе глядел на капитана.
– Вот и ладно. Форму свою спрячьте до лучших времён. – Фёдоров поднялся на койке и начал пояснять свою задумку. На Распадковой лейтенанта никто не знает. Приедет и оформится под видом рабочего по вольному найму. Вы лопату от топора отличите?
Сидорин явно разочаровался. Ему очень хотелось покрасоваться в гарнизоне. Новенькая форма, золотистые погоны офицера. Отлично сшитые сапоги. Фуражка с гладкой тульей. Лейтенант обидчиво жевал свои припухлые губы с заметным пушком.
– Войдёте в контакты с местным населением. Встречаться будем в условленном месте, – развивал свою мысль Фёдоров.
– Если вам, товарищ капитан, я неподходящий, так скажите…
– Пузыри оставим детям, товарищ лейтенант! – Фёдоров ожидал подобной реакции – сам бы возмутился, окажись на месте Сидорина. – Запасайтесь справочниками, наставлениями строймастера. Чтобы дважды два – восемь!
И вдруг Фёдоров прилёг в растерянности: как Васин глянет на затею? Лейтенант прикомандирован временно в Распадковую. В штате числится за Читой. И неловко теперь перед Сидориным – торопыга Длинноногий!
Васин принял Фёдорова поздним вечером. Выслушал. Подумал. У него поднялась температура и он поминутно вытирал платком лысину. Что-то было разумное в идее Фёдорова. А если промахнётся землемер? Агент расшифрует неопытного Сидорина. Примет свои меры предосторожности.
– Вы считаете, что Сидорин войдёт в роль без оплошки?
– Без ошибки живут лишь жмурики на погосте, товарищ майор!
– Прошу яснее!
– Виноват! Доля риска имеется, безусловно.
– Допустим, враг узнал подсадку. Спросит себя: зачем на Распадковой сексот?.. Чего морщитесь, капитан? У вас, на гражданке, это ругательно. А у нас «сексот» – секретный сотрудник. Вам ясно?..
– Значит отбой! – досадливо заключил Фёдоров.
– Значит отбой, капитан!
– Ну-у, никак в ударники не просочусь! – Семён Макарович щадил больного майора. – К слову, тогда свиное сало поспособствовало?
– Да ну вас!
В гостинице Фёдоров застал лейтенанта погрустневшим. Писал письмо. Русый чуб спадал на лоб.
– Мыслю нашу с вами, Григорий Григорьевич, срубили под корень! – Семён Макарович сознался Сидорину в своём скоропалительном решении.
Лейтенант, отложив письмо, торопливо изымал из чемодана свою новенькую форму. Говорил обрадованно:
– Вы извините меня, товарищ капитан.
– Понимаете, Григри, сам замысел, в принципе, приемлем. Вероятно, пригодится как-нибудь. Не обижайтесь на «Григри». Замётано?
– Можно, я маме напишу насчёт Григри?..
– Он повёл разрешительно своим маршальским жезлом! – Семён Макарович смеялся по-мальчишески громко и заразительно.
* * *
Маргарита Павловна стояла с Фёдоровым у хлевушка. За жердяными воротцами лежала чёрная коза с маленькими рожками. Косые лучи солнца освещали ползагонки.
– Чё, лежебока, сенца ждёшь? – Хозяйка раскрыла воротца.
Ямануха скосила голову и мекнула. Щенок тыкался мордой в перекладину, пытаясь пролезть внутрь клети.
– На осерёдыше твой корм, Майка. Боюсь, непогодой прохватит копну насквозь…
Фёдорова одолевали служебные хлопоты и ему хотелось отвлечься от них хоть на время.
– Переправим копёшку! Дважды два – восемь! Лодку найти б…
– Разе Заиграеву спросить? Не откажет, думаю.
– Петькину маму?
– Но-о!
– Что нам, казакам – день в работе, два гулям! – Фёдоров направился к соседке. Щенок увязался за ним. Он взял его на руки, Найда сердито скалила зубы.
Вскоре лодка отвалила от берега. На корме оголённый до пояса Петька. В белой исподней рубахе с засученными рукава Фёдоров взялся за вёсла.
– Греби ровнее! Не заглубляй вёсла! Ну, недотёпа! – покрикивал Петька, циркая слюной сквозь зубы. – Иди сюда, командир!
Парнишка присел у борта, пропуская мимо себя Фёдорова – лодку повернуло поперёк течения, грозя опрокинуть. Петька успел выправить посудину. Семён Макарович держал курс на остров. Заиграев сноровисто выгребал, пересиливая стремнину. Причалили к песчаной косе. Выпрыгивая на берег и подтягивая лодку. Петька до колен замочил штаны.
– Ну, ругатель, приступим? – Фёдоров достал из лодки, грабли и верёвку.
– Не люблю тюх-матюх!
Солнце жарило, будто бы в середине лета. Небо – бездонное, голубое. Привявшая трава источала прелые запахи. В глубине острова стрекотали сороки, недовольные вторжением людей. Петька вывел Фёдорова к поляне, окружённой черемуховыми деревьями. Семён Макарович дотянулся до ветки и сорвал тёмные ягоды. Пожевал и выплюнул – вязало во рту.
– От живота – первое средство! – тоном знатока пояснял Петька. Нос его шелушился на солнце, задорной пуговкой украшал загорелое до черноты лицо.
Копна сена в неделю ненастья изрядно осела. Потемнела сверху, приплюснутая дождём. Растянув верёвку двойной петлёй, Фёдоров укладывал на неё пласты сена. Пыль щекотала в носу, сухая трава колола оголённые до локтя руки. Петька подгребал клочки остожья.
– Объедение яманухе! – Семён Макарович различал сухой типчак, костёр, пырей, стебли хвоща. Растёр метёлку мятлика, понюхал и чихнул громко. И вновь застрекотали сороки. На тропе из-за кустов показался мужчина в фуражке речника. Узнав Петьку, поздоровался.
– Слышу, кто-то хозяйничает. – Из-под чёрных клочковатых бровей пытливо смотрели тёмные глаза здешнего бакенщика. – Увезут в два счёта – ищи да свищи, паря!
– Омуль ещё не пошёл, дядя Филипп? – Петька щурил на солнце озорные глаза. Отмахивался от слепней, жуя серу.
– Спасовские косяки скатились. Ноне не очень плотно идёт…
– Браконьеров прихватили?
– Попались двое. Ну, покедова! Поклон мамке передавай. Как она?
– Ничё. Всё в прачечной. Взялась полы мыть на вокзале…
– Ну, бувайте! – Бакенщик, косолапо шагая, скрылся в береговых зарослях.
Вязанку едва поднял на плечи Фёдоров – гнулся под тяжестью коромыслом. Ступал аккуратно, чтобы не раструсить ношу.
Маргарита Павловна работала поломойкой на железнодорожном вокзале – имела время после обеда. Она помогала Фёдорову таскать вязанки по крутому откосу к усадьбе.
За три рейса свозили весь запас с острова.
– Заводной ты, паря! – Маргарита Павловна принимала от Фёдорова и забрасывала вилами на чердак порцию за порцией пахучее сено.
– Руки работы просят, хозяюшка. – На длинных ногах Семён Макарович дотягивался почти до дверец сеновала.
– Чё там полошишься, Петьча? – совсем по-забайкальски покрикивал Фёдоров на зазевавшегося Заиграева.
– Не гони, дядя! – с задиристостью отзывался подросток.
– Первейшее дело – по вёдру запастись на зиму! – Семён Макарович подгребал остатки сена у сараюшки. – Бывало, с отцом с зари до зари отдавали сенокосу. Стожки наши на Кондурче выгодно отличались: сбитые, уплотненные, прикрытые сверху жердинами. Не хвалюсь: пасхальными яичками, поставленными на попа, смотрелись! Дожди не пробивали, под вьюгами не лохматились. Стожар высокий, подстилка из тальника – не гнило от сырой земли.
– Судьба тебе, Макарыч, быть пахарем, а не офицером! – Маргарита Павловна была довольна: одной заботой меньше.
Сеном набили чердак плотно. Во дворе запахло полынком, сухой травой. Щенок вертелся под ногами, цапая Фёдорова за сапоги. Найда тревожно вострила уши, присматривая за своим несмышлёнышем. Ямануха Майка подбирала клочки сена. Хозяйка отпугивала её, но коза вновь и вновь нарушала запрет.
– Признаюсь, Павловна, не переношу козьего молока! – Фёдоров принялся подметать двор измызганной метлой. – Прёт от него козлом!
– Привычка ко всему надобна. – Маргарита Павловна, считая дело сделанным, положила грабли на колышки, вбитые в стенку хлевка. – Чекушка не помешает с устатку? Как ты, Макарыч?
– Как дважды два – восемь! – Фёдоров поднял обе руки «за». Он чувствовал усталость, но на душе было легко. Рукавом вытирал потное лицо.
– Сгоношим, Макарыч! Может, Грушу кликнем?
– Само собой – лодка-то её. Петьку б чем-ничем побаловать.
– Мал ещё! – отрезала хозяйка. – Привыкать к делу без подношений – свято!
– Как прикажете, командир! – Фёдоров расчесал свой чуб деревянным гребнем.
Застолье удалось на славу. У Маргариты Павловны нашёлся «спасовского» улова малосольный омуль. Картошка с песчаного бугра – искристая! Зеленоватые помидоры со своего огорода. Заиграева принесла рыбу холодного копчения с прошлогодней путины. Довершение – «гусиха» с бражкой. Пенистая, с горчинкой. Пришёлся кстати и офицерский доппаёк Фёдорова. Женщин насмешил Фёдоров, принюхивающийся к омулю. Брезгливо сморщился.
– Или я порядочная бестолочь, или рыба порченая!
– С душком омуль-то, Макарыч! – Маргарита Павловна хохотала во всё горло. – Нарочно приквашиваем – особенный скус!
Семён Макарович вновь пожевал дольку рыбы. Прижмурился, почмокал и тоже рассмеялся.
– Живы будем – фиг помрём!
Говорили о войне, предстоящей зиме, о скорой страде Прибайкалья – покатит на нерест омуль. Агриппина Петровна Заиграева, широкоскулая, с обветренным лицом женщина сорока пяти лет, сетовала на строптивость Петьки, загадывала его будущее. А потом запела приятным голосом о неразделённой любви. Сильным сопрано подпевала Маргарита Павловна.
Где эти лунные ночи?
Где это пел соловей?
Где эти карие очи?
Кто их ласкает теперь?
Солдатки-вдовы выплакивали в песне своё неизбывное одиночество, свою печаль-кручину, как молитву:
Под окном черемушка колышется,
Распускает лепестки свои.
За рекой знакомый голос слышится
Да поют всю ночку соловьи…
Окно на речку было распахнуто. Слаженные голоса эхом прокатывались на Селенге. Полная луна заглядывала в избу. Ветер сквозь створки наносил запахи заречных трав и плеск о берег близкой воды…
– Душевное спасибо, дорогие женщины, за хорошие песни! – Фёдоров растроганно озирал соседок.
– Какая жизнь, какая думка – такая и песня! – Маргарита Павловна перевернула кружку на блюдечке.
– Не зря говорят, что только первую песенку, зардевшись, поют, а потом – в слезах, – поднялась Заиграева. – У меня, поди, изба пошла по горнице, а сени – по полатям!
– Агриппина Петровна, в Доме Красной Армии новый фильм для военных. Позвольте взять с собой Петьку вашего?
– Неслух! А-а, пусть его!
– Балуешь пацана! – Маргарита Павловна усмотрела в просьбе Фёдорова желание командира поощрить Петьку за дневную работу. Семён Макарович уловил её недовольство, с виноватой улыбкой оправдывался:
– Не очко меня сгубило, а перебор да недобор!
– Ох, не доведёт вас, Макарыч, доброта в рай!
Мальчуган ног под собой не чуял: офицер вёл его в кино!
Начался показ вестей с фронта. Дымили фашистские танки. Пыль. Клубы гари. В небе самолёты с вывертами кружились. Петька наклонялся вперёд, что-то выкрикивал. Зал был настроен радостно: «Наши идут вперёд!». А Фёдоров за всем, что показывали на экране, видел смерти. Гибли советские. Гибли немцы. Разрушения подчистую! Потом возводить всю внове. Пот, мозоли, страдания. И советских. И немцев…
