Текст книги "Орлиная степь"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)
Оказалось, что Леонид все же слушал ее…
– Согласны на все?
– На все! – ответила она горячо.
Они вдруг быстро переглянулись и затем, словно взаимно недовольные взглядами друг друга, смутились и надолго замолчали…
IV
Путь был труден, но кони, постоянно требуя поводья, шагали ходко и сноровисто то дорогой, где держался крепкий ледок, то обочинами по рыхлому, водянистому мелкоснежью или обнаженной, скользкой непаши.
Вначале Багрянов и Хмелько вслед за Северьяновым пересекли просторный, выбитый скотом, обесплодевший, кочковатый выгон, кружевно расшитый тысячью тропок и реденько заставленный высокими застарелыми кустами жесткой, точно из проволоки, никому не нужной травы – песчаного волоснеца. Здесь, на едва приметной возвышенности, вся земля уже пестрела проталинами, и хотя они были горестно неприглядны, изрыты сусликами, с одинокими крохотными дернинками типчака, сотни жаворонков с восторгом любовались ими с небесной выси и радостно воспевали их появление в степи.
За выгоном дорога пошла низиной. Справа виднелись солончаковые круговины, залитые свинцовой водой, слева тянулись пресные озера, полузаросшие таежно-непроходимой камышовой чащей. Здесь не было проталин; потемневший, ноздреватый снег, припекаемый солнцем, осыпался, шуршал и вызванивал по всей низине хрустальную мелодию. И, наконец, когда солонцы и озера отошли в стороны, началась пашня. Совершенно прямая дорога пересекала большой, сплошной массив зяби; параллельно дороге, наперерез господствующим ветрам, на всем массиве, изрытом снегопахами, лежали подтаявшие, приосевшие валы…
У границы пашни Галина Хмелько, вероятно, решила, что наступил подходящий момент для начала нового разговора. Вновь приблизясь к Багрянову, которого до этого сторонилась, она весело сообщила:
– Вот и пашня! Как на ладони. Залюбуешься!
– И много тут пахоты? – поинтересовался Леонид.
– Здесь три тысячи гектаров, – ответила Хмелько. – Две бригады. Видите, во-он один стан! – Она указала плеткой вправо от дороги на чернеющие вдали избушки.
– Вон те лачуги?
– Ну да, лачуги, конечно… Сейчас их приводят в порядок. А вот в этой стороне другой… Видите?
– Где кустики?
– Точно!
Леонид провел по воздуху впереди себя рукой
– Это и все, что колхоз пашет?
– Что вы! У двух бригад – пашни на запад от села, вдоль бора. Там тоже три тысячи…
– Сколько же всей земли у колхоза?
– Земли? Пахотнопригодной? – с оживлением переспросила Хмельно, вероятно радуясь тому, что разговор возобновился непринужденно. – Исключая солончаки, солонцы и озера, около двадцати тысяч…
Пораженный размерами колхозных угодий, Леонид ударил ладонью по виску и, зажмурясь, покачал головой.
– Вот проедем пашню, – продолжала Хмель-ко, – и там начнутся залежи, а потом пойдет и целина.
– Что же там, пастбища были?
– Луга и пастбища.
В обе стороны от дороги далеко-далеко расстилался снежно-бурунистый простор, кое-где с обнаженной, тускло поблескивающей на солнце, сырой пахотой. Вид вспаханной земли вдруг тревожно взволновал Леонида. Он мгновенно и очень живо представил себе, как над всем огромным массивом плещутся в летнем зное нешумные волны золотой пшеницы, и тут же вспомнил рассказ раненого командира Зимы об алтайской степи. «Верно, как море, – подумал он с восхищением. – Настоящее море!» Точно почуяв волнение хозяина, заволновался и– Соколик. Он рванулся вперед, и, пока Леонид вырывал у него неожиданно закушенные удила, он целую сотню метров пронес его вприпляс, высоко подняв влажные, полыхающие горячим воздухом ноздри.
– Ну и полюшко-поле! – сказал Леонид, дождавшись Хмелько. – Мы пересекаем его поперек?
– Поперек, – ответила Хмелько.
– И сколько же до той границы будет?
– Три километра.
– А в длину сколько?
– Километров десять…
– Ох, черт возьми! Ничего себе
Но вдруг точно чем-то ослепило Леонида.
– Обождите, товарищ агроном, но ведь наша бригада за весну и лето должна поднять тоже три тысячи? – закричал он, часто моргая, точно впервые узнав про свой рабочий план. – Значит, вот такой массив?
– Точно, – подтвердила Хмелько.
– Ох, черт возьми! – совсем другим, несколько озадаченным тоном и раздумчиво произнес Леонид. – Оказывается, как много…
– Испугались? Оторопь берет?
В центре массива пашни, где от дороги отходили свертки к полевым бригадным станам, Куприян Захарович Северьянов впервые остановился и, видимо, решил дождаться молодых людей. Но через несколько минут он вдруг опять тронул коня…
– Что же он такой унылый, – спросил о нем Леонид.
– Думает, – ответила Хмелько.
– Уж не мы ли испортили ему настроение?
– Вполне возможно.
– Может, ему не хочется расставаться с целиной?
– Ему не до целины…
– Странно! А в чем дело?
– Не торопитесь, все узнаете, – пообещала Хмельно.
Леонид долго молчал, делая вид, что занят исключительно сдерживанием Соколика. Проваливаясь в снег, жеребчик частенько пугался и пробовал стремглав проскакивать опасные места. Но Куприян Захарович, видимо, занимал Леонида крепко; обиженный его равнодушием к бригаде и ее предстоящей работе, он вновь заговорил:
– А вообще-то он как председатель… какой он?..
– Умный хозяин! Голова! – ответила Хмельно.
– Хозяин умный, а колхоз у него едва дышит?
– Да не он ведь тут виной…
– Голова, а о целине не хочет думать?
– Да обождите вы! Вот задира!
Куприян Захарович дождался молодых людей у северной границы взрыхленного лемехами массива. Медленно отведя взволнованно-печальный взгляд от степи, он повернул к Леониду усатое, кирпично-задубелое лицо и проговорил усталым голосом:
– Вот и степь…
С песней в душе ждал Леонид этой минуты: от нее должен начаться особый счет в его жизни. И хотя разговор с Хмельно о Северьянове на время несколько озадачил и смутно встревожил его, он все же оставался в состоянии того высокого и вдохновенного порыва, которым теперь полнилась его летящая в степь душа.
– Какое раздолье! – воскликнул он, сияющими серыми глазами пробегая по безбрежной равнине.
И верно, для открывшихся глазу сказочных просторов, казалось, не хватало небосвода. По всей степи снег уже превратился в жидкое месиво, всюду в низинках блестела вода, над большими проталинами, обогретыми солнцем, бесконечно струилось марево, вдали сверкал голый березовый лесок… От всего, что вставало здесь перед глазами, почему-то тревожно и радостно замирало сердце. Удивительные чувства, о каких и подозревать нельзя в себе, открывала степь в человеке, который впервые вступал в ее вольное и загадочное царство.
– Чудесное раздолье! – благоговейным шепотом повторил Леонид.
Куприян Захарович вздохнул и невесело промолвил:
– А я вот слезы лью, глядя на это раздолье.
– Почему же? – обиженный за свои чувства, с внезапной неприязнью спросил Леонид.
– Что такое целина, тебе известно, – сказал Куприян Захарович. – А вот что такое залежь, ты знаешь?
– Ну, брошенные земли, – несколько смутился Леонид.
– А почему они брошены? Догадываешься? – спросил Куприян Захарович и, не дождавшись ответа, продолжал: – Двадцать пять лет назад у нас совсем мало было залежей, все здесь пахалось, вон до той гривки! А теперь залежи – вот они, кругом, готовы задушить село! Вот до чего мы дожили! Вот отчего и слезы я лью.
Леонид настороженно потупил взгляд.
– Я был в твоих годах, когда начались кол-хозы, – с грустью продолжал Куприян Захарович, вытащив из кармана полушубка кисет и собираясь вертеть цигарку из махорки. – Жил и мечтал, как орел вон в небесах летал! Да и как не мечтать бь!ло? И если бы все шло как следует, жить бы нам теперь в бо-ольшой силе! Но жизнь нашу понесло вроде перекати-поле в бурю. Поначалу здорово навредили перегибщики. Ну, наши к давай сниматься с места… Как раз в те самые времена началось строительство Турксиба. До него отсюда рукой подать. Народ толпой туда. А тут, как назло, понаехали вербовщики, стали зазывать в другие места, на другие стройки. Куда угодно бросались! Хоть на край света! Оно, конечно, и на стройках нужны были люди… Откуда же, как не из деревни, взяться рабочему классу? Но наше Лебяжье опустело тогда больше, намного больше, чем другие села. Спохватились мы, да поздно: у половины домов уже заколочены ставни. Что делать? Давай держать народ! А как его удержишь? Работают люди, работают, потом обливаются, надеждой себя тешат, а подойдёт время распределять доходы – нет тебе ни шиша! Как хочешь, так и живи! И так один год, другой, третий… Небось знаете, почему так было? Как же мог терпеть народ? Его держишь, а он все одно бежит! Пошли ребята в армию – никого не жди обратно. Поехали учиться – и след простыл. На любые хитрости пускались, чтобы вырваться из родного села. Вот как! А началась война, и совсем заглохло наше Лебяжье. Многие из тех, кто ушел на фронт – а ведь у нас большинство пехотинцы, – в боях полегли. Остались в селе одни вдовы, дети, калеки да старики. Все брошенные дома растащили на дрова. А что уцелело, пошло вкривь и вкось, погнило, вросло в землю… Ну, и напоследок доконала засуха! Три года подряд жгла! Все выжгла: и землю до дна и души! Вот и осталось одно красивое название от нашего села…
Воспоминания еще более опечалили взгляд Куприяна Захаровича и его грубое, обветренное, но доброе, с тенью застарелой боли в каждой морщинке, крестьянское лицо. Он курил и смотрел в степь, точно пытался высмотреть, куда ушла его жизнь…
– Куприян Захарович! – хрипловатым от волнения голосом произнес Леонид. – Не надо! Теперь поправится дело! Неужели не верите?
– Если бы не верил, не жил бы, – ответил Куприян Захарович и поощрительно похлопал по холке своего Гнедка, который в этот момент потянулся губами к сухой траве. – Как ни трудно было, а народ наш не потерял веры! Все у нас верят… И потом в колхозе теперь самый отборный, самый стойкий народ. Да если бы не такой народ, разве мы удержались бы на этом рубеже? – Он имел в виду границу возделываемой земли. – Видите, как прут на нас залежи? Психическая атака! А за ними крадется сама целина. Но мы несколько лет уже как окопались вот здесь – и ни шагу назад!
Леонид видел, с какой болью говорил Куприян Захарович об атаке одичалой земли на Лебяжье, и ему показалось не только странным, но и совершенно непонятным, почему он все же не радуется предстоящему покорению целины.
– Куприян Захарович, – заговорил Леонид, – неужели вы не мечтали, когда наступит вот этот день? День, когда вы от обороны перейдете к наступлению?
– Мечтал! – ответил Северьянов со вздохом. – Много лет мечтал!
– Но почему же, почему вас не радует этот день?
– Стало быть, не все еще понятно, – с сожалением произнес Куприян Захарович и, покачав головой, продолжал: – Ну что ж, объясню! Стоять-то мы стоим в обороне, дорогой товарищ бригадир, но, если говорить правду, держимся из последних сил. Помню, стояли мы в обороне под Ржевом. Участок наш по уставу – на батальон, а нас всего один взвод. И что же мы делали? Носились ночью по траншее туда-сюда, от пулемета к пулемету, и давали по нескольку очередей то в одном, то в другом месте… Дескать, вон нас сколько, берегись! Вот так и у нас, грешных… Держаться-то держимся, а ведь на каждого – сто метров обороны!
– Кем вы были на войне? – вдруг спросил Леонид.
– Снайпером, – неохотно ответил Куприян Захарович и тут же поспешил вернуться к прежней теме, которая его, несомненно, глубоко волновала. – Так вот, рассказать, как мы хозяйствуем? Вспахать и посеять не мудрено, на это у нас и машин хватает и людей. Но как подходит уборка – горим! У нас на Алтае с уборкой особенно спешить надо. Как только пшеница достигла восковой спелости, тут, брат, не зевай, вали ее с корня! Вали и вали! Как раньше сибиряки делали? Подойдет время – пускаем в дело жатки, косилки, косы… Свалим пшеничку, и она спокойненько дозревает себе в снопах или валках, а тем временем начинаем скирдование и обмолот. Зерно – литое золото! Какая мука получалась из того зерна! Караваи, как пуховики! А что теперь! Достигла пшеница восковой спелости, ее самый раз срезать, а комбайн не идет: сыровато, забивает, подождать надо… По этой причине мы только портим себе нервы, ломаем машины да упускаем самое дорогое время. Ну, а когда созреет пшеница, комбайны, конечно, идут хорошо, но сколько их надо, чтобы враз охватить наши массивы! Хватишься, а зерно уже так и течет на землю! Какие потери! Смотришь, а волос на тебе седеет. Можно бы планировать ранними и поздними сортами пшеницы, чтобы растянуть период созревания, но где достать эти сорта? С этим делом у нас полная неразбериха. Сеешь, что получишь по ссуде или есть в амбаре. И вот, стало быть, ходят комбайны, собирают наполовину уже пустой колос, да и тот, глядишь, собрать не удается: начинаются дожди. Теперь вот заговорили о раздельной уборке. Прямо скажу, в этом наше спасение: на неделю раньше будет начинаться страда, и намного сократятся потери. Но пока что тошно говорить о нашей страде! На помощь нам подбрасывают комбайны с Кубани, но их все одно мало. А как у нас с очисткой зерна, сушкой, погрузкой? Где механизация? Все живой силой делаем, рукой да лопатой! А ведь это такие трудоемкие работы! Сколько на них людей надо! Точно знаю, что у нас, в Сибири, разной подсобной механизации в полеводстве в два, а то и в четыре раза меньше, чем на Кубани, где людей больше. Верно говорю, Галина Петровна?
– Верно, – подтвердила со стороны Хмелько. Она вымолачивала на ладони колоски какой-то травы, сорванной на залежи.
– Правильно это?
– Неправильно!
– Планируют! – проворчал Куприян Захарович в сторону, точно огрызаясь на кого-то, и даже сплюнул от негодования. – Они планируют, а у нас хребты трещат! Начинается страда, а ты мечешься по пашням как бешеный и не знаешь, за что ухватиться. Не видишь света белого! И вот тогда везут к нам городской люд. Шуму, колготни на всю степь, а пользы, скажу честно, мало. Во что же, думаешь, обходится государству наш хлебушко? Ведь каждый городской на зарплате! Иной получает в день целую сотню, а что он сделает за этот день? Он только за сердце хватается на нашей жаре! Вот так-то у нас, дорогой товарищ, в полеводстве: точно как под Ржевом в нашей обороне. А в животноводстве и того хуже. Стыдно говорить, а ведь в некоторых местах у нас коровы бродят иногда по степи, как дикие, и никто их даже не доит!
– Но как же так? – не веря своим ушам, воскликнул Леонид..
– А кому их доить? Доярок не хватает!
– Но как же… без дойки?
– Телята подсасывают… Да и какое там у них молоко! За день одна кринка!
– И только? Какие же это коровы?
– Фуражные, – ответил Куприны Захарович. – Переводят фураж.
– Черт знает что! Но для чего же их держать!
– Для плана, – грустно пояснил Куприян Захарович.
Слушая Куприяна Захаровича, Леонид с каждой минутой все более и более мрачнел, все чаще опускал вдруг отяжелевший и потемневший взгляд. Его душа, охваченная внезапной тревогой, медленно сжималась, точно стальная пружина. Он уже смотрел на степь совсем не так, как полчаса назад, и степь казалась ему теперь не загадочным царством, а обыкновенной, неприглядной, даже горестной землей, по которой бродят одичалые коровы.
Он спросил тяжко и глухо:
– Да неужто так обезлюдело село?
– Обезлюдело, – ответил Куприян Захарович сурово и в волнении передернул темно-русыми, с подпалинкой усами. – Сейчас мы на каждого трудоспособного колхозника засеваем больше двадцати гектаров, держим трех коров и полсотни овец. Где вы видели такую нагрузку на человека? Скажи в России – не поверят!
Гнедко изредка переступал, выбирая губами в бурьяне какие-то съедобные былинки, и Куприян Захарович, не желая тревожить его, вновь взялся за кисет.
– Побывал я во многих передовых алтайских колхозах, – продолжал он не спеша. – Ничего не скажешь, дела у них идут хорошо, хозяйство растет. А сколько, думаю, у них земельных угодий на одного трудоспособного? Хватился за цифры: восемь – десять гектаров на рабочие руки! В одних селах всегда земли было мало, в других каким-то чудом призадержался народ в те годы. Словом, хватает у них сил, чтобы совладать с землей и вести передовое животноводство. Почему не жить и не поднимать хозяйство? Вот слыхал я, что ученые в Омске, в сельскохозяйственном институте, давным-давно изучили опыт этих самых передовых зерновых колхозов и произвели разные расчеты. И какую же, по-вашему, примерную нагрузку на рабочие руки они рекомендуют? От шестнадцати до двадцати одного гектара угодий, считая все: и пашню, и сенокосы, и пастбища, и сады… А у нас, я уже сказал тебе, только посева приходится больше двадцати гектаров, а всех угодий – около шестидесяти! Есть разница? Теперь прикинь, что же будет, если две ваши новосельские бригады поднимут еще шесть тысяч гектаров, как намечено? Ведь тогда на одни руки будет сорок гектаров посева! Соображаешь? Как нам управляться со страдой? А как со скотом быть? То он бродил и бродил по степи, как дикий, сам кормился… А как быть, когда распашем почти все пастбища и останутся одни солонцы? Выход один: ставь скот в стойло! Надо заводить зеленый конвейер, косить и возить травы с поля на фермы, ухаживать за кукурузой, закладывать силос… Что там говорить, все это хорошо, выгодно, но где взять людей? И где взять механизацию? Да, надоело, здорово надоело, прямо-таки осточертело сидеть в обороне! Я люблю наступать. Привычное дело. Но где силы? Вы знаете одно: наступать! За тем и ехали. А я знаю другое: чтобы наступать всерьез, нам нужно хорошее, надежное подкрепление!
На лбу Леонида вдруг выступил пот.
– Чем же ненадежны мы? – спросил он угрюмо и обидчиво.
– А всем вообще.
– Как это всем вообще?
– Во-первых, крестьянского опыта нет.
– Наживем! Во-вторых?
– Во-вторых, непривычны к нашей жизни.
– Привыкнем!
– Сомневаюсь, здорово сомневаюсь! – сказал Куприян Захарович. – Кто родился и вырос в городе, тот не жилец в деревне. Деревня есть деревня, и жизнь здесь особого сорта, тут во всем нужна особая привычка. У нас вон пока даже электричества нет! Удивляюсь, и зачем только посылают к нам городскую молодежь? Ребята учились, получили специальности, работали на заводах, накопили кое-какой опыт… Разве это дешево стоит государству? Зачем же таким ребятам менять квалификацию и через силу приучаться к деревенской жизни? Таким ехать в Сибирь надо, обязательно надо, да только на стройки, на новые заводы! Вот где их место! А нам нужен народ из деревни. Разве мало деревенской молодежи в западных областях, которая за милую душу поедет в наши места? Ручаюсь, сколько угодно! Конечно, я понимаю, впопыхах все делалось, а только зря многих городских взбулгачили!
– Может, и в-третьих есть? – спросил Леонид.
– А в-третьих, даже и ненадежных-то вас очень мало, – без тени смущения ответил Куприян Захарович. – В бригаду Громова я должен дать четырех человек, в твою – того больше… А где мне взять людей?
– Куприян Захарович, – заговорила Хмелько, все время молча и серьезно слушавшая рассказ председателя колхоза, – вчера мне в Залесихе сказали, что к уборке в Лебяжье прибудут переселенцы.
– Кто это сказал? – недоверчиво переспросил Северьянов.
– Сам Краснюк.
– И сколько же семей?
– Говорят, семей двадцать.
– Ну, вот это другое дело! – оживленно сказал Куприян Захарович. – Это надежно! Давно бы! Только ведь улита едет, когда-то будет, а людей сейчас надо: через неделю пахота.
– Выходит, что наступать никак нельзя? – совсем мрачно, поглядывая исподлобья, спросил Леонид. – Колхозников мало, мы ненадежны, переселенцы еще не прибыли… Значит, вы против наступления?
– Зря ты кипишь! Остынь! – без обиды посоветовал Куприян Захарович. – Я же сказал, что всей душой за наступление. Осточертело мне смотреть на это вот раздолье. В глазах у меня мерещатся бурьяны. Никакой красоты я не вижу в седом ковыле! Есть у нас такой ковыль – тырса… У него очень острая и опасная зерновка. Вонзится в кожу овцы и давай зарываться, как в землю! Так и лезет! Зароется в легкое – и конец овце! Вот они какие, ковыли! Другое дело – море пшеницы. Но рады бы в рай, да грехи не пускают.
От тех удивительных чувств, которые пробудила степь в душе Леонида, как только он окинул ее первым взглядом, теперь осталось нечто вроде горького дымка над померкшей грудкой кизячной золы. После минуты тягостного молчания он медленно поднял на Куприяна Захаровича далекий, затуманенный взгляд и, вздохнув, с трудом разжал зубы:
– Открыли вы мне глаза…
– Да оно ведь и лучше ехать в эту степь с открытыми глазами, – сказал Куприян Захарович. – Ну что, трогаем дальше?
VI
Кони шли бурьянистым перелогом. Несмотря на засуху, здесь, на пашне, брошенной года три назад, крепко ужились ядреные сорные травы. Над осевшим и почерневшим снегом, замусоренным листвяной и цветочной трухой, всюду торчали грубые растопыренно-ветвистые стебли гулявника с колючими стручками, бородавчатой свербиги, осота и будяка, которые все еще не успели рассеять обильный урожай своих хохлатых семянок. А потом пошли большие круговины сурепки, густые, но помятые, потрепанные заросли дикой конопли и сизоватой полыни. Эти сорные травы в самом деле наступали на земли, где сеется пшеничное зерно, точно несметные вражеские полчища.
– Обсохнет – выжечь надо, – сказала Хмелько.
– Да, только огнем, – согласился Куприян Захарович.
И коням и людям стало легче, когда выбрались на мягкие залежи, где за дико атакующими полчищами бурьяна двигались более низкие, кормовые травы – белый донник, острец, эспарцет – и густо полз, пронизывая и покоряя весь плодородный пласт, необычайно жадный до жизни и властолюбивый пырей. Эти места большей частью были выкошены и вытоптаны скотом, и над неглубоким, коню по щетку, рыхлым снежным покровом лишь местами висели на тонких, поникших былинках высохшие колоски, метелки и кисти…
– Ну и запыреено! – проговорила здесь Хмельно.
– Крепко, – подтвердил Куприян Захарович.
– Тут нелегкая борьба!
– Работы до самой осени!
Постепенно степь становилась все ровнее и однообразнее. На пути совсем исчезли всякие приметы старой пашни: смутно обозначенные борозды, межи, где держатся особенно дюжие травы, всякие хозяйские знаки на границах полей, – пошла твердая залежь, не знавшая плуга четверть века, а затем и девственная целина. Здесь из-под снега реденько торчали, точно барсучьи кисти, дернинки типчака и пучки легчайших шелковых остей ковыля.
– Вот она! – остановив коня, негромко промолвил Куприян Захарович и, махнув ладонью на запад, досказал: – Поднимай сплошь, до самого Иртыша!
– Хороша! – сказала Хмелько. – Только все же есть солонцеватые пятна.
– Где ты видишь?
– А вон низинка! – Хмелько указала плетью вдаль, где в низинке, над водой, виднелись кусты какой-то травы. – Это же кермек! Значит, там солоновато…
– Глазастая ты…
Пробиравшийся сторонкой Леонид только краем уха услыхал этот разговор и с удивлением подумал, что Хмелько, судя по всему, разговаривает с Куприяном Захаровичем со знанием дела. «Это верно, глазастая, – неожиданно для себя, даже с некоторым удовольствием согласился он с замечанием Северьянова. – Дьявол с синими глазами…» Но тут же, не придавая никакого значения тому обстоятельству, что ему впервые подумалось о Хмелько с удовольствием, он поспешно вернулся к своим мыслям и некоторое время, захваченный ими, ехал со стиснутыми зубами и отчаянно-властным выражением лица. «Ничего! Ничего! – твердил он себе в эти минуты, изредка пронзительным и дерзким взглядом осматривая степь. – Выдержим!» Он вдруг почему-то совершенно отчетливо вспомнил, с каким чувством бежал от матери с танкистами на фронт, в огневое пекло, кипевшее высоко в небе на запад от взгорья, где была стерта с лица земли его родная деревня. Странно, но ему показалось, что он вновь полон того невыразимого, полузабытого чувства, каким когда-то внезапно, как светом молний, озарилось его детство.
– А вот и он! – раздался голос Куприяна Захаровича. – Сам хозяин.
Леонид обернулся на его голос и вдруг увидел вдали волка. Он стоял вполоборота на ковыльной проталине и, высоко подняв лобастую голову, настороженно смотрел на людей, неожиданно появившихся в его степи.
– Один бродит, – сказал Куприян Захарович. – У волчицы теперь щенята…
VI
Над степной далью уже высоко поднялся Заячий колок, где предполагалось осмотреть место для стана бригады Леонида Багрянова, когда километра, за два в правой стороне, на большой проталине, показалась отара овец, а поодаль, на снежном фоне, – журавель колодца и приземистые, с раскрытыми крышами кошары. Среди овец передвигались, иногда зачем-то нагибаясь, две женские фигуры и высился всадник на пегой лошади.
– Заедем? – предложил Куприян Захарович.
– Это ваша отара?
– Наша. Надо побывать.
Вскоре они были у отары. Их встретил на коне чабан Бейсен, уже много лет назад поселившийся в лебяженской степи, по соседству со своим другом Иманбаем, который пас табун коней севернее Заячьего колка. Бейсен был стар, но еще очень ловко сидел в седле. На его маленькой, ястребиной голове возвышался островерхий малахай, отделанный полуоблезлой лисицей-огневкой. Из-под меха, прикрывавшего лоб и даже брови, казалось, совершенно безразлично смотрели на мир красноватые, мутные, слезящиеся глаза. Все лицо Бейсена, сухое, прочерневшее, изрытое глубокими морщинами, имело равнодушно-покорное выражение, лишь слегка освещенное слабенькой, виноватой улыбкой. Бейсен был в грязном, замызганном и покоробленном шубняке, засаленных ватных штанах и в стареньких, надетых поверх войлочных чулок сапогах из яловой кожи. Он восседал на пегом, точно в заплатах, унылом мерине с отвислой старческой губой. Казалось чудом, что мерин не только держится на ногах, но еще и держит на себе всадника. У него сильно выгнулась под седлом спина, с кожи клочьями сползала шерсть, под ней, как обручи, торчали ребра и шишковатые мослы, левая холка, вытертая догола и иссеченная в кровь, была залита березовым дегтем.
– Здрассь, – первым учтиво сказал Бейсен, узнав Куприяна Захаровича, и опустил поводья на луку седла. – Куда пошел, товарищ председатель? Селина показать?
Соглашаясь, Куприян Захарович кивнул головой.
– Слыхал наша, слыхал! – невесело сказал Бейсен.
– Ты чего же это, старина, залез на эту клячу? – вдруг недружелюбно спросил Куприян Захарович.
– Какой кляч? Моя кляч?
– Мерин-то едва стоит! Того и гляди упадет.
– Худой лошадка, – охотно подтвердил Бейсен. – Совсем худой. Кожа, кости. Овес нет, соломка нет… Дохнет скоро лошадка!
– Слезь, пусть отдохнет, – предложил Куприян Захарович.
– Можно, можно, – быстро согласился Бейсен, слез с лошади и, оставив поводья на луке седла, подошел к председателю колхоза и сунул ему в руки свою сухую заскорузлую ладонь. – Здрассь.
Куприян Захарович тоже слез с коня.
– Когда отару-то начал выгонять?
– Вчерась выгонял, – ответил Бейсен и, взглянув на отару, вздохнул. – Пропадал барашка!
– Много?
– Ой, много пропадал! Сам гляди!
Нынешней зимой в степных алтайских колхозах особенно рано вышли скудные корма и начался падеж скота. На спасение его были брошены все силы. Колхозники повсюду раскрывали соломенные крыши, обшаривали остожья и тока, разыскивали под снегом забытые копешки соломы и Сена, везли из боров на фермы мелкий осинник и сосновые ветки, вырубали на болотах травянистые кочки… Сотни тракторов развозили с железнодорожных станций по колхозам хлопковые жмыхи, полученные из Туркмении, которыми на фермах приправляли сечку из соломы и пойло. Сотни тракторов таскали по степи огромные снегопахи, разгребая ими снег до земли. Тощий, обессилевший скот брел следом, еле переставляя ноги, и подбирал одинокие сухие былинки… Точно назло, на редкость запоздала весна, и скот пришлось лишний месяц держать на фермах. Но как только появились проталины, на них повсюду выгнали большие стада костлявых медлительных коров и отары слабеньких, падающих на каждом шагу овец с малыми ягнятами. Но какой подножный корм мог найти скот в степи, которую выжгло нещадное солнце?
Отара Бейсена когда-то славилась своей выносливостью, плодовитостью, прибыльностью. Но теперь и на нее нельзя было смотреть без горечи. Алтайские мериносы с густой, грязной, свалявшейся шерстью передвиьллись редко, а чаще стояли опустив головы, обнюхивая, но не трогая сухие, жесткие стебли степных трав, не помятые снегом или едва-едва шевелили непослушными губами, подбирая былинки с земли. Очень часто овцы вдруг падали на колени и так стояли подолгу, точно молясь. Многие спокойно в разных позах лежали на талой, холодной целинной дернине. Дочь и сноха Бейсена только тем и занимались, что ходили по отаре и, хватая лежавших овец за шерсть, поднимали их на ноги и заставляли стоять. Но разве заставишь стоять того, кто не может сам стоять на земле?
– Ягнят много? – спросил Куприян Захарович.
– Много, много! Все пропадал!
Слез с коня и Багрянов. Молча отдав повод Хмелько, он подошел к чабану и, кивнув ему, подал руку.
– Здрассь, – поспешил сказать Бейсен. – Москва пришел? Ай-яй, далеко ходил!
Леонид взглянул на отару и вздохнул. Как и все новоселы, он с первого дня приезда на Алтай знал, в каком тяжелом положении оказался здесь нынче скот. Он побывал однажды на фермах в Залесихе и видел, что наделала бескормица, но только теперь ему стало ясно, какое бедствие постигло колхозы.
– Смотреть горько, – проговорил он сокрушенно.
Невдалеке лежала на боку, судорожно вытянув ноги, крупная матка, а перед ней стоял, подрагивая, худенький курчавенький ягненок. Крестьянская душа Леонида дрогнула от боли. Он подошел к матке и, быстро взглянув на ее холодные, стеклянные глаза, присел на корточки около ягненка, бережно потрогал его мокрую шерстку, а потом вдруг взял его, как покорного малыша, на руки.
– Что же с ним будет? – спросил он чабана. Галину Хмелько многое поразило в эту минуту, и то, что Леонид, не брезгая, ласково держал на руках грязного, мокрого ягненка, и его голос, и его взгляд…
– Пропадал барашка! – слезно морщась, ответил Бейсен.
– Неужели ничего нельзя сделать?
– Что сделать? Ничего не сделать! Леонид осторожно опустил ягненка на землю.
– Любишь барашка? – вдруг спросил Бейсен.
– Люблю, – ответил Леонид.
– Любишь – скажи: барашка как жить будет?
– Я что-то не понимаю…
– Три года плокой трава родился наше место, – заговорил Бейсен и провел рукой по степи. – Сам гляди – голый земля. Барашка кушать надо, чего кушать? Новосел везде пошел, ее-линка пахать будет, барашка гулять куда пойдет? Совсем пропадай барашка?
Леонид как-то невольно оглянулся на Хмелько.
– Ничего, ничего, папаша! – тотчас же заговорила Хмелько, обращаясь к чабану. – Здесь степи вон какие, глазом не окинешь! И пшеницы насеем, и для скота места хватит…
– Какой место? – слегка загорячился Бейсен. – Везде селинка пахать будешь, какой тебе место? Ай, агроном, агроном! Будет одна соленый земля! Какой трава растет соленый земля, знаешь? Барашка сладкий трава надо. Типчак. Барашка гулять надо. Много гулять. Куда пойдет гулять барашка?
