Текст книги "Орлиная степь"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)
…Еще издали Корней Черных увидел, что Ванька Соболь заканчивает последний гон, и прибавил шаг. Не успел он подойти к загонке, как Соболь уже остановил трактор на поворотной полосе; Анька Ракитина, оборвав борозду, что-то кричала ему с прицепа, но ее слова относило ветром. Черных приветственно помахал Соболю и Аньке рукой, поздравляя их с победой, и закричал:
– Что же вы не пляшете?
– Какая тут, к черту, пляска! – ответила Анька ворчливо. – Я вот с прицепа слезть не могу: руки-ноги отнялись и закоченели. Ой, да помог бы, что ли, Корней Степаныч?.
– Что ж ты, в кабине могла бы погреться! – заметил Черных, не торопясь на помощь прицепщице..
– Не зовет! – с неудовольствием сказала Анька о Соболе. – Его вроде подменили. Был парень, теперь вон какой бука!
– Ты что, в самом деле, девку заморозил? – шутливо построжился Черных, обращаясь к Соболю. – А ну, если простудится да помрет?
– Ему обо мне заботы мало, – сказала Анька, слезая с прицепа.
– Проживешь и без моей заботы! – ответил наконец Ванька Соболь.
Выдергивая папироску из помятой, грязной пачки, протянутой Соболем, Черных заговорил о деле:
– Значит, первенство за вами?
– У москвичей тяга не та, – презрительным тоном ответил Соболь, хотя ему хорошо было известно, что ни Холмогоров, ни Белоусов, которые считались его реальными соперниками, не были москвичами. – Им с сибиряками нечего тягаться: пупки надорвут! – добавил он, рассчитывая, что Черных, как сибиряк, поддержит его взгляд на новоселов, тем более что разговор шел с глазу на глаз.
Но Черных не поддержал земляка.
– Не хвастайся, не заносись! – одернул он Соболя грубовато. – На одного москвича зуб имеешь, а готов всех очернить? Смотри, Иван, не дури! Забыл, что бригадир на собрании сказал?
– Не учи! – огрызнулся Соболь. – Говори дело!
– Так вот, – начал Черных несколько официально, – теперь надо помочь отстающим…
– Какое же это соревнование? – возмутился Соболь. – Только занял первенство – подтягивай других. Дали бы хоть побыть немного впереди!
– Значит, ты будешь любоваться собой, хвастаться, что впереди всех, а земле на клетке лишний день пересыхать на таком ветру? – спросил Черных. – Клетку поскорее надо запахать да засеять! Не об одном себе – о всей бригаде думать надо.
– На чью загонку ехать? – хмуро спросил Соболь.
– Поезжай на любую!
– Тогда я к Зарницыну, раз можно…
– Не подеретесь?
– Нет, я только посмотрю, какая морда будет у белобрысого кота, когда я прибуду к нему на помощь, – ответил Соболь и, сердито окликнув Аньку, которая засматривала в зеркальце в сторонке, полез в кабину трактора.
Костю Зарницына встретили на поворотной полосе. К удивлению Соболя, его соперник, казалось, не испытал никаких неприятных чувств от этой встречи. Он заговорил с Соболем весьма оживленно и даже приветливо.
– Помогать? – крикнул он и подмигнул, чем вконец озадачил Соболя. – Давай, давай! А то мне хватит тут до морковкина заговенья!
– Конечно, где тебе, – поддел его Соболь, всячески сопротивляясь добросердечию Кости, испытывая неодолимую, болезненную потребность схватиться с ним грудь в грудь.
Но даже и после такого начала, видимо стараясь уладить отношения с Соболем, Костя остался миролюбивым и, возможно поступаясь своим самолюбием, продолжал добродушно, хотя и достаточно твердо:
– Слушай, Соболь, ведь ты же отлично знаешь, что у меня в самом начале поломался плуг. А разве это случилось по моей вине? Ну, а в остальные смены я ведь поднимал ничуть не меньше, чем ты.
– Было и меньше, – возразил Соболь.
– Да, один раз было, это верно. Но ведь я только начинаю работать! Так что подтрунивать надо мной не следует. Ты вот выскочил на полчаса вперед и хвастаешься, а забыл, как вся бригада полночи потеряла, вытаскивая твой трактор. Еще надо посмотреть, заслужил ли ты первенство?
– Заслужил! – медленно бледнея, ответил Соболь. – Чего тут смотреть?
– Обсудим на бригаде…
– И обсуждать нечего!
Зарницын повел агрегат по загонке, но вскоре остановился: что-то случилось с трактором. Догнав Зарницына, встревоженный его намеком, Ванька Соболь несколько минут выжидал, насупив брови, и поглядывал воронеными глазами, но потом высунулся из кабины и сердито крикнул:
– Скоро там?
Ветер отнес его слова, и Костя не оторвался от мотора, не ответил. Тогда Ванька Соболь, томимый дьявольской потребностью ссоры, посчитав себя обиженным молчанием Кости, соскочил на землю и, подойдя к сопернику, спросил ядовито:
– Значит, вдвоем будем стоять?
– Обожди ты! Не кипятись! Одна минута! – И Костя, обернувшись, досадливо поморщил белобрысое, измазанное масляной грязью лицо. – Или тебе не терпится? Тебе, видать, обязательно хочется задраться? У-у, несчастный Отелло!
– Какой я тебе Отелло? – заорал Соболь.
– Не знаешь?
– И знать не хочу!
– Тогда вот что!.. – заговорил Зарницын, выпрямляясь и не замечая, что позади уже стоят и слушают прицепщицы. – Если ты и дальше будешь беситься так из-за ревности, то я и на самом деле отобью у тебя Тоню. Отобью, так и знай! Хоть тресни!
У Соболя судорожно сжались кулаки.
– А этого не хочешь? – крикнул он, задыхаясь.
– Тьфу, совсем взбесился наш Отелло!
– Опять, гад, за свое? – в бешенстве закричал Соболь и бросился вперед. – Убью гада!
Но сзади, закричав, вдруг кошкой кинулась на него Анька Ракитина. Остервеневший Соболь зарычал, закружился, стараясь сбросить с себя Аньку, да не тут-то было…
…При восходе солнца к загонке Белорецкого подошли агрегаты Холмогорова и Белоусова. Случилось так, что как раз в это время Соболь и Зарницын оказались на поворотной полосе. Вся бригада, таким образом, неожиданно собралась на небольшом участке. Точно по сговору, тракто-ристы побросали агрегаты и на минутку сбежались в одно место, столпились вокруг Корнея Черных, принялись быстренько закуривать да ругать непогодь.
– Опять подуло! Ну и ветры здесь! – Голое место! Дуй вовсю!
– Нынче что-то не видать весны!
Кивая на узкие белесые полосы целины среди темного половодья пахоты, Корней Черных спросил ребят:
– Ну как, закончим до пересмены?
– Не успеть, – за всех ответил Белорецкий.
– Не успеем к пересмене – надо задержаться на часок, а все же допахать, – предложил Григорий Холмогоров. – Горючего у нас хватит. Нечего гонять сюда лишний раз тракторы. Накладисто будет.
– Поддерживаю, – сказал Черных. – Как другие?
Все были согласны поработать лишний час, чтобы закончить клетку, и быстро разошлись по агрегатам.
V
Солнце медленно отрывалось от черты горизонта. Порывистый и резкий низовой ветер, казалось, пытался сдирать со степи сухие травы и со свистом выдувал песчаную пыль с пообсохшей кое-где пахоты.
Корней Черных сел в кабину вместе с Белорецким, решив последить за его работой. Когда трактор делал разворот в конце клетки, близ Лебединого озера, Черных оглянулся в окошечко на запад и – переменился в лице.
– Бури бы не было! – тревожно крикнул он в ухо тракториста.
– Песчаной? – переспросил Белорецкий. – Да откуда ей взяться? Везде же еще сыро!
– Из пустынь налетает.
– И часто?
– Не часто, а бывает.
– Тьфу! Ну и места!
Выйдя к поворотной полосе у Заячьего колка, Черных и Белорецкий остановили трактор и с разных сторон выскочили из кабины на землю. Вера Клязьмина вздрагивала и склонялась над штурвалом прицепа. Черных разжал руки Веры, судорожно стиснутые на штурвале, стащил ее с сиденья и повел к трактору, чтобы укрыть от ветра.
– Глаза… – с болью прошептала Вера.
– Где же у тебя очки? Почему не надела?
– Позабыла…
Мимо трактора вдруг пронесло Светлану с поднятыми руками. Она с трудом задержалась в сторонке и, опустив голову, повернулась против ветра. Черных схватил ее за руку, затащил в затише к у трактрра, закричал:
– Ты зачем так рано?
– А как же? Клетка-то кончается! – ответила Светлана.
Узнав что Вере запорошило глаза, Светлана выхватила из кармана ватника защитные очки и сказала быстро, решительно, но все же, вероятно, неожиданно для себя самой:
– Я готова!
– Лицо вот платком замотай, – сквозь стон посоветовала Вера, срывая с головы темный платок.
Несколько озадаченный внезапным решением юной москвички, Черных выждал, когда Светлана наденет очки и обмотает голову платком, и только затем сдержанно спросил:
– А сумеешь?
С поспешностью, которая не всегда является признаком уверенности, и с досадой на недоверие Черных она воскликнула:
– Да, да, конечно!
Корней Черных молча проводил ее взглядом, пока она шла до прицепа, а Белорецкий почему-то вдруг нахмурился и сказал:
– Ее же ветром снесет!
– Не снесет, – отозвался Черных.
– Если так, ты садись за руль, а я – на прицеп! – выговорил Белорецкий с видом человека, жертвующего собой.
– А ты без чудачеств! – строго осадил его Черных. – У меня свои дела. Садись и трогай!
Вере он тут же скомандовал:
– А ты – живо на стан!
Не прошел трактор Белорецкого и половины гона, как на западной стороне, мягко заштрихованной узенькой полоской хмари, одновременно в нескольких местах появились желтовато-белесые дымки, будто в степной зыбкой дали двинулась в кильватерной колонне эскадра. Через несколько минут на далеком краю степи уже кучерявилась густая завеса.
На поворотной полосе у Лебединого озера Виталий Белорецкий соскочил с трактора и, подбежав к Светлане, испуганно указал на запад.
– Видишь, как заволакивает? Буря идет!
– Не пугай пугливых! – очень беспечно ответила Светлана.
– Да ты что, чудачка? Тебя же снесет с прицепа! Это же буря! – тревожным голосом закричал Белорецкий, сгибаясь под ветром у бока Светланы и, вероятно, невольно, для удобства разговора легонько полуобнимая ее за талию. – Ты слышишь, что говорю? Пойдем в кабину! Слезай!
– Оставь! Не теряй времени!
– Я не оставлю тебя! Я не имею права!
– Оставь самовольно! Не беда!
– Ты в своем уме? Ты видишь, чтб идет?
Светлана повернула свое лицо, обвязанное платком и защищенное очками, к западу, бурлящему желтой пылью, и спросила Белорецкого серьезно и участливо:
– Виталий, ты в самом деле боишься, да?
– За тебя боюсь! – ответил Белорецкий: в голосе его слышались нотки странного отчаяния. Эти нотки так встревожили Светлану – отношения у нее с Белорецким всегда были до предела ясными, – что она, точно от внезапного озноба, вся встряхнулась на сиденье, отбросила от себя руку Виталия и негромко, сдерживая себя, произнесла:
– За себя бойся!
Черная буря необычайно легко, клубясь, все шире и шире покрывая лазурь неба, двигалась на восток. Все, что встречалось на ее пути в степи, в мгновение ока исчезало в желтой, мятущейся мгле: бродил табун лошадей – и нет его, стоял бригадный стан – точно провалился в землю, шумел колок – сгинул, как в сказке… Во мгле, бурлящей от земли до самых высоких небес, бешено кружились шары перекати-поля и метались несчастные птицы.
Внезапно вместе со станом бригады исчез Заячий колок, а через несколько секунд буря уже неслась над вспаханной целиной. Вокруг трактора все мгновенно затмилось бешено летящей пыльной мглой. Враз померкло небо. Низко стоящее вдали солнце потускнело и превратилось в маленькое бесформенное красноватое пятнышко. Мельчайшую пыль то тянуло со свистом над землей, точно сквозь трубу, то вьюжило вокруг трактора и дико завихряло, то вдруг сыпало ее откуда-то с небес…
Светлане трудно было не только работать, но и держаться на прицепе. Временами ее в самом деле едва не срывало с сиденья. В правый бок и в голову сильно хлестало песком. Сквозь платок, которым она прикрыла рот и нос, трудно было дышать. Песчаным бусом быстро запорашивало очки…
Светлана не могла бы сказать, как это случилось, что она вдруг, без всяких колебаний отважилась сесть на прицеп, да еще в непогоду, хотя ей уже очень хорошо было известно, как тяжела работа прицепщика. Еще день назад она, вероятно, не сделала бы этого. Но одного вчерашнего дня хватило на то, чтобы всем существом понять, как чудесно жить среди людей с открытым сердцем и обласканной их дружбой. Теперь весь мир, окружавший Светлану, не казался ей таким однообразным, сереньким, каким был в действительности, Она смотрела на голый, неприглядный колок и видела его полыхающим на ветру молодой, сочной зеленью; она стояла с вешкой среди сухой выжженной степи, а ей чудились вокруг то цветущие травы, то бесшумные волны золотой пшеницы… Удивительное дело: мысленный взгляд ее был все время как бы сильнее и лучезарнее физического; ей приятно было раньше времени жить среди здешнего лета, среди тех красот и богатств, которыми оно, несомненно, одарит степь. За один день незаметно для себя Светлана вдруг какой-то маленькой кровяной частицей сердца приросла к здешней земле.
Вскоре встретились и прошли мимо, как в тумане, агрегаты Холмогорова и Белоусова. Увидев согнувшихся на сиденьях прицепщиков, парня и девушку, густо запорошенных пылью, но все же орудующих штурвалами, Светлана вдруг как бы со стороны увидела и себя на прицепе – до этой минуты все ее внимание поглощало одно лишь дело – и не только не удивилась себе, запыленной, с наглухо обмотанной головой, в огромных очках, но даже обрадовалась, и, кажется, гораздо сильней, чем когда-либо радовалась своей красоте в Москве. Самой большой для себя бедой Светлана всегда считала свое слабосилие и от этого очень страдала перед людьми. Но теперь она своими глазами видела себя вместе с другими за штурвалом прицепа, на очень трудной работе да еще в бурю! О, как это радостно! Правда, Светлана и сейчас не чувствовала себя сильной: у нее уже болело все тело, а руки стали бесчувственными и не всегда вовремя справлялись с лемехами. Оттого, что дышать приходилось сквозь платок, с большим усилием, точно свинцом налилась голова. Пыль, набившаяся под одежду и белье, щекотала и царапала тело. Гон утомлял и даже пугал своей бесконечностью. Нет, где же Светлане, которую не зря зовут Светочкой, сравняться с сильными людьми! Однако она работала наравне с ними, у всех на виду, и только одна знала, что ей тяжелее, чем им, во сто крат! Ну и что же? А не значит ли это, что она чем-то сильнее сильных? Эта внезапная и непривычно странная мысль так поразила Светлану, что у нее сами собой еще крепче сжались руки на штурвале и она не подумала, а всей душой клятвенно сказала себе, что не выпустит его, пока не будет закончена вся. клетка.
В конце борозды, которую прокладывали целую вечность, Светлана, все время прятавшая лицо от ветра, внезапно почувствовала, что ее враз перестало хлестать песком, но зато он еще гуще посыпался с небес. Вокруг совсем стемнело. Вспыхнули фары, и стало особенно заметно, как густая пыльная муть почти при полном затишье оседает на землю. Трактор остановился; около прицепа точно из-под земли„вырос запыленный до неузнаваемости Корней Черных.
– Прошла? – срывая с губ платок, изумленно крикнула ему Светлана.
– Прошла! Да как чудно, будто ей крылья обрезали! – весело, возбужденно заговорил Черных, видимо немало переволновавшийся за время бури. – Хорошо, что хоть так быстро! Напугалась? Небось душа в пятки ушла? Ну, слезай, довольно, сейчас дождь хлынет. Обложило, темно – хоть глаз коли!
– Но ведь еще не закончили! – возразила Светлана.
– Чепуха! Остался один круг. Я допашу…
– Нет, нет! Отойдите! Я сама! – заговорила Светлана с таким детским испугом, словно Черных пытался отобрать у нее из рук не штурвал прицепа, а что-то очень и очень дорогое, только что найденное ею в степи.
– Тебя же зальет! – выкрикнул Черных. – Не засыпало, так не зальет!
– У тебя вон и руки дрожат…
Это замечание, видимо, обидело девушку.
– Отойдите, разве вы не слышите? – закричала она в полный свой негромкий голос. – Не мешайте! Я сама!
Она защищала свое место на прицепе, как иная сильная птица защищает свое гнездо, где уже бьется живая жизнь. Черных не верил глазам и ушам. Наконец-то поняв, что происходит со Светланой, он неожиданно похлопал ее ладонью по спине и сказал над ее ухом очень счастливым голосом:
– Трогай! Одобряю!
Не прошло и десяти минут, как могучий, буйный, оглушительный ливень хлынул на степь, потонувшую во мгле…
Когда была закончена клетка, Светлана с трудом забралась в кабину трактора и тяжко опустилась на сиденье. Белорецкий намеревался было той же секундой двинуться на стан, куда ушли уже все агрегаты, но, взглянув на Светлану, невольно убрал с рычагов руки: ей надо было дать хотя бы немножко опомниться от шума низвергающейся с неба воды. По этой причине они задержались на краю сплошного черного массива поднятой целины.
Откинувшись на спинку сиденья, Светлана очень медленно размотала с головы промокший насквозь, весь в грязи темный платок, затем грубовато сорвала свой берет, расстегнула ворот ватника. Все тело Светланы было мокрым, но она даже не вздрагивала: у нее уже не осталось никаких сил. Мокрая, словно сейчас из воды, с мокрыми кудряшками, облепившими лоб и лицо, она казалась до предела измученной, опустошенной и несчастной.
От жалости к Светлане у Белорецкого даже заныло где-то в груди. «Глупая, глупая девочка! – подумал он о ней с нежностью. – Да кому нужно здесь твое геройство?» Он решил тут же чистосердечно высказать Светлане все, что невесело думал о ней, когда она, наивная девочка, и в бурю и под ливнем страдала на прицепе. Он был твердо убежден, что люди совершают геройство лишь ради славы; о том, что человеческая душа может испытывать потребность в тяжелых испытаниях, он не подозревал. Заодно Белорецкому хотелось и как-то поправить дело, сгладить впечатление от своего хотя и осторожного, но все же неудачного признания. Но именно в тот момент, когда он хотел заговорить, Светлана, точно спохватившись, сорвала с лица загрязненные очки, и Бело-рецкий, взглянув на нее, мгновенно лишился языка: в глазах Светланы ослепительно сияло детское счастье…
VI
Леониду Багрянову не пришлось воевать за бригаду в Лебяжьем. Добравшись вечером до села, он сразу же попал на заседание правления колхоза. Здесь на весь дом гремел возмущенный голос Зимы. Удивлению Леонида не было границ: Зима кричал о злосчастных сусликах!
По решению правления на утренней зорьке, еще до бури, зарезали подсвинка, нашли несколько мешков картошки, насобирали яиц, масла и разной другой крестьянской снеди. Все это вместе с лодкой и сетями Ионыча, который собирался рыбачить на Лебедином озере, было погружено на автомашину и отправлено в Заячий колок. С обратным рейсом на колхозной машине велено было приехать в Лебяжье всей ночной смене: для нее с утра готовились бани.
Леонид отправился в степь сразу же после бури.
– Наши-то где встретились? – заговорила с ним Феня Солнышко, когда он появился на стане.
– У озер…
– Узнал их, чумазых-то?
– Едва узнал…
– Песни небось горланят?
– Горланят…
– Явились после этой бури, как черти из болота, – продолжала словоохотливая Феня Солнышко, – все мокрые, в грязи, на ногах едва стоят. А все равно одно озорство. Пришла машина, так что было! Налетели, облепили со всех сторон, а только тронулись – давай горланить песни!
– Молодость, – сдержанно, тоном человека в годах пояснил Леонид.
– А Светочка-то… знаете?
– Знаю…
– Просто чудо!
Вернулся Леонид из Лебяжьего, несмотря на очевидный для бригады успех поездки, не только не в приподнятом, но даже и не в обычном своем деятельном состоянии. Распрягая Соколика, он старался поменьше встречаться с Феней Солнышко. На все ее вопросы отвечал односложно и несколько рассеянно. О том, как началась сегодня пахота на новой клетке, не расспрашивал, что было уже совсем странно. Он даже не приласкал все время прыгающего вокруг него, соскучившегося Дружка и был на удивление тих и задумчив.
– Что еще случилось? – меняя тон, спросила Феня.
– Да ничего особого, – без живости ответил Леонид.
– А что такой… чудной какой-то?
– Не выдумывай!
Спутав Соколика на виду у стана, Леонид некоторое время бродил по колку, равнодушно разглядывая, что наделала здесь буря. Одна береза, перезрелая, наполовину сухостойная, подломилась у комля, где у нее было старое дупло, и легла на землю совсем недалеко от палатки. Другая надломилась на высоте человеческого роста, в месте природной раковины: эта утопила кудрявую вершину в пруду. Повсюду в прошлогодней сырой траве валялись и торчали крупные и мелкие березовые ветки, иногда свежие, истекающие розовым соком, тяжелые от обилия плотных сережек. Попалось на глаза и сорванное с высоты круглое, с небольшим лазом, волосистое, хорошо обжитое гнездышко: пропали веселые, хлопотливые птичьи труды! Потом Леонид набрел на овражек, где в тени зарослей желтой акации еще лежал темный, сырой пласт снега и где теперь Феня Солнышко хранила в кадках мясо и масло. Осмотрев, надежно ли укрыты кадки от зверья, Леонид присел на корточки, разгреб пласт и, набрав полную горсть чистого зернистого снега, стал' жадно глотать его… «Что же это я делаю? – подумал он тут же, не прекращая, однако, наслаждаться снегом. – Горит во мне, что ли?» Остатки снега на ладони он приложил ко лбу, и ему вдруг стало на удивление приятно и легко.
Но здесь же Леониду вспомнилась недавняя зима. Она вспомнилась буйной метелью над Москвой, полыхающей заревом огней, вспомнилась толпами молодежи, растекающимися в разные стороны из ворот Дворца культуры, мостами в густом инее, высотными дворцами в морозной дымке, похожими на ледяные горные вершины, небольшим полузанесенным сквером у завода… «Что же теперь? – с трудом отбрасывая видения, тягостно подумал Леонид. – Рассказать обо всем Светлане? Да, надо… Как ни вертись, а совесть-то не чиста, уж так не чиста – самому противно. Разве можно молчать? Но как рассказать? Как объяснить ей, почему меня так потянуло к Хмельно? Я сам этого не знаю… Да и стыдно, просто ужас! И потом, что будет со Светланой, когда я заговорю? Ведь у нее не хватит сил дослушать!
Она услышит первые слова – и все пропало. Она так и не узнает, чем все это кончилось…»
Сколько Леонид ни мучился, он не находил слов, какие могли бы объяснить Светлане его порыв, его увлечение Хмельно. Да что Светлане! Он не мог объяснить это и самому себе… «Б самом деле, как это случилось со мной? – думал он. – Отчего меня вдруг потянуло к ней, как в омут?» Леонид отлично помнил, с какой мыслью об отношении к Хмельно он поехал в Лебяжье. Он поехал, чтобы извиниться перед ней за грубость, извиниться – и вырвать ее вон из сердца! Он хорошо понимал, что только так и должен был сделать, и всю дорогу клялся себе, что именно так и сделает. Но где-то в пути с ним что-то произошло. Где и что? Может быть, все это произошло как раз в тот момент, когда он увидел Хмельно у дороги, ярко освещенную зловещей вечерней зарей? Его увлечение Хмельно могло ведь сделать с ним что угодно в любое время: оно во всем было подобно той поразительной, безумной страсти, когда человек с ясным сознанием беды рвется навстречу беде.
Но это внезапное увлечение, которое как бы оглушило на время его волю, оказалось все же на удивление бессильным против его любви к Светлане. Несмотря ни на что, она выжила и осталась невредимой в его сердце. Леониду даже казалось, что теперь она приобрела какие-то новые свойства. Может быть, сегодня она, эта любовь, совсем и не такая, какой была вчера? Вероятно. Может быть, и он совсем теперь не тот, каким был вчера? Да, именно так и есть. Но каким он стал? Во всяком случае, он уже научился видеть порочность в себе, он ненавидел себя за свою слабость и проклинал тот вечерний час, когда повстречал Хмельно… Теперь Леонид мог думать и думал только о Светлане. Ему думалось о ней на редкость радостно и в то же время на редкость горестно. Светлана без конца появлялась перед, его мысленным взором то в одном, то в другом виде, но во всех случаях – в чем-то неуловимо, загадочно необыкновенной и изумительной. А вот он увидел ее в кузове грузовой машины – среди мокрых, грязных ребят и девушек, уезжавших в Лебяжье. Как и все, она что-то выкрикивала, смеялась и пела. Вот такой, со своим внезапным счастьем, найденным сегодня в бурю, она была особенно близкой и дорогой сердцу Леонида.
Между, тем Леонид обязан был рассказать ей о том, что свидетельствовало как раз об обратном, – о своем странном увлечении Хмельно… Это было неизбежно. Но Леонид с ужасом думал о той минуте, когда он взглянет в глаза Светланы наедине, а не на людях, как сегодня в дороге, и заговорит с ней о том, что с ним было… Он боялся этой минуты. Однако он не мог долго кривить душой. В прямоте и честности – вот в чем была его сила. Теперь эта сила убывала в нем с катастрофической быстротой, как степная реченька в зной и суховей.
Около часа Леонид то бесцельно бродил вокруг стана, то брался обрубать сучья у сломанных бурей берез. Неизвестно зачем его вдруг потянуло в палатку. Еще от входа он заметил, что в полумраке на его столе свежо голубеет букетик пролески. «Когда же она успела? – ахнул про себя Леонид. – Неужели после бури?» Он быстро прошагал до своего– стола, уронил на него вдруг ослабевшие руки, а потом тяжело сел на табурет и окаменел, свесив над букетиком русый чуб…
Здесь его и застал Зима.
– Ждал? – быстро спросил он, войдя в палатку.
Леонид очнулся и поднялся у стола.
– Ждал, – ответил смущенно.
– Ну, а к тебе хозяин целины! – заговорил Зима с явно наигранной веселостью, полуоборачиваясь к только что вошедшему Северьянову и намекая на то, что приезд председателя кладет конец всем недоразумениям и разладу между колхозом и бригадой.
– Какой он хозяин! – задиристо произнес Леонид.
– Хороший хозяин! Ты еще молод… – У хорошего хозяина и собаки сыты. – Ну, будет, будет! Прикуси язык! Грубое, красновато-задубелое лицо Куприяна Захаровича, с затаенной болью в каждой морщине, сильно и нехорошо дрогнуло. Одной этой внезапной гримасы было достаточно, чтобы понять: крупный и сильный сибиряк, должно быть из могучего рода первых покорителей Сибири, чем-то очень серьезно болен, но скрывает свою болезнь от людей.
Однако Леонид, занятый больше своей бедой, чем разговором с гостями, не взглянул на его лицо. И по той же причине не могло подуматься ему, чего стоило пожилому, много поработавшему человеку после вчерашнего заседания правления колхоза ехать сегодня в Заячий колок. Не имея никакого сердца на Северьянова, но не в силах сдержать раздражение на себя за свою вчерашнюю слабость перед Хмелько, Леонид неожиданно заупрямился и, не слушая Зиму, добавил с ожесточением:
– Не удалось взять измором!
– Будет! – заорал Зима.
Куприян Захарович вздохнул и произнес устало, с болью:
– Зря я поехал сюда…
Некоторое время Зима смотрел на Леонида, плотно сжав губы, с выражением крайнего напряжения на широколобом, скуластом лице. Потом он медленно опустил большие, все охватывающие перед собой темные глаза.
– Вот ты какой! – сказал он тихо, с изумлением и грустью. – Не ожидал я этого… Не ожидал! Огорчил ты меня здорово. – И тут же вновь окинул Леонида взглядом, потребовал: – Мирись! Но упрямый бес ответил за Леонида:
– Погожу…
Лицо Куприяна Захаровича еще раз нехорошо дрогнуло.
– Не трожь его, – сказал он Зиме. В степь они вышли молча.
Буря не оставила заметных следов на целине, как это случилось в Заячьем колке, зато ливень совершил здесь чудо. Старые, засохшие травы, затянутые паутиной и плесенью, были почти начисто смяты и уничтожены; над оголенной, обмытой, молодо чернеющей землей особенно заметно заискрились свежей зеленью оживающие дернины ковыля и типчака, сиреневой ряской заиграла мельчайшая и пахучая цветень богородицыной травы. Серый, войлочный фон целины за одно утро приобрел нежнейший, радующий глаз изумрудный оттенок. Земля, пропитанная влагой и щедро обогретая солнцем, впервые за эту невеселую весну задышала полной грудью. Над целинной далью нескончаемо и волнисто струилось марево. Огромные и расплывчатые силуэты тракторов уплывали по светлой озерной воде миражей в таинственное целинное царство.
– Сказка! – вдруг восторженно сказал Зима.
Не то Зима забылся, очарованный пробудившейся к жизни степью, не то решил, что пора уже всем забыть о стычке в палатке, но только с этой минуты он, хотя его спутники и продолжали молчать, уже не переставал восторгаться красотой степных раздолий. Когда же вышли к большому массиву поднятой целины, он совсем позабыл о всех неприятностях на свете. Лицо его просияло и очень подобрело. Он окинул быстрым лучистым взглядом зыбкий, густой, маслянистый разлив пахоты, от которой шел парок, зачем-то вдруг сорвал с головы старую фронтовую фуражку, точно собирался помолиться пахоте, и прошептал изумленно:
– Ах, какая же это красота! Какая красота! У Куприяна Захаровича вид поднятой целины,
вероятно, вызвал противоречивые чувства. Вна-чале на какое-то время и он оживился и подобрел, но внезапно от какой-то тайной мысли его лицо опять нехорошо дрогнуло, будто он вдруг увидел что-то над темным гребнистым разливом пахоты. Он и на этот раз, кажется, хотел промолчать, но, судя по всему, догадался, что его молчание обидит Зиму, и сдержанно отозвался: – Да, земля как масло…
– Я знаю, что ты раньше не мог сюда приехать, – сказал Зима. – А скажи честно: сердце-то небось с трудом терпело?
– Мое сердце все терпит, – ответил Куприян Захарович.
Зима осторожно покосился на Северьянова, промолчал и, надев фуражку, с минуту оглядывал степь, ладонью защищая глаза от ослепительного солнца. Что-то высмотрев своим зорким взглядом в текучем степном мареве, он сказал:
– Кругом идет дело!
– Пахать теперь хорошо, – отозвался Се-верьянов.
– Что же будет, когда зачернеет вся целина, до самого горизонта? – спросил Зима и поспешил ответить сам себе, словно боясь, что спутники ответят не так, как надо: – Черное море! На линкоре крой!
– Это верно…
– А что будет, когда взойдет пшеница? – размечтался Зима. – Море станет зеленым, изумрудным и совсем бескрайным. Стой вот здесь, на берегу, и песни пой!
– Еще бы…
– А что будет, когда море станет золотым? – почти закричал Зима. – Слышите? Что будет, когда отсюда и до горизонта зашумят золотые волны пшеницы?
– Вот тогда-то мы действительно запоем! – неожиданно мрачно ответил Куприян Захарович. – До тошноты!
Чудесное видение мгновенно померкло перед сияющим взором Зимы. Он сказал сухо:
– Не вздыхать, Захарович, раньше времени!
– Вздыхается..
– Уберем! Не вздыхать! – продолжал Зима. – Нынче мы получим много комбайнов, подойдут автоколонны, приедут сотни людей… Государство все даст! Все пришлет! Хлеб уберем до одного колоса! А урожай-то нынче, слушай, какой будет! Да здесь вы насыплете горы зерна!
– А-а, что нам-то от этих гор! – неожиданно высоким голосом с горечью воскликнул Куприян Захарович. – Как жили, так нам и жить…
Смуглое лицо Зимы побурело от прилива крови.
– Будет у вас нынче хлеб! Будет!
– Сомневаюсь.
