Текст книги "Орлиная степь"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
– Не будет здесь места – в горы пойдет, – ответила Хмелько.
– Какой горы? – помедлив, очень тихо переспросил ошарашенный Бейсен. – Алтай-горы?
– Ну да, Алтай-горы.
– Ах, беда, ах, беда! – вдруг завздыхал, за-горюнился Бейсен и несколько раз кряду хлопнул жесткими ладонями по полам заскорузлого полушубка: знать, не на шутку встревожила старика.
– Хватит ахать, старина! – сказал подошедший Куприян Захарович. Несколько минут он бродил среди отары. – Веди домой.
Окинув Хмельно и Леонида тревожным взглядом, Бейсен посвистал коню и направился, к кошарам. Конь двинулся за ним, неловко переставляя лохматые, шишкастые ноги.
В низенькой, полутемной саманушке Бейсена топилась железная печурка. Больная жена Бейсена лежала, прикрытая тряпьем, на нарах и изредка стонала. Под нарами, у порога, среди избушки на полу, притрушенном гнилой, заплесневелой соломой, валялись, иные бездыханно, мокрые, с окро-вавленными пуповинами ягнята. В избушке скопились и застоялись тяжелые, одуряющие запахи гнили, крови, пота, овечьей шерсти и смазанной дегтем сыромятной кожи.
Когда Леонид переступил порог избушки, его едва не сбило с ног духотой и вонью. Он опустился тут же, у порога, на низенькую скамеечку и, сняв шапку, начал обтирать мгновенно покрывшееся потом лицо. Во всем теле он вдруг почувствовал ту странную вялость, какую едва одолел на утренней заре.
В переднем углу избушки, у стола, опять начался разговор о пастбищах.
– Ты будешь пасти здесь отару весь май, – сказал Куприян Захарович старику чабану. – Твои пастбища будут пахаться только летом, когда соберем сено.
– А летом куда пойдем? – спросил Бейсен.
– К озеру Бакланье.
– Плокой там трава! Плокой!
– А вот твоему дружку Иманбаю хоть сейчас уходи, – продолжал Куприян Захарович. – Все его пастбища – под плуг!
– Иманбай-та куда пойдет?
– Тоже на Бакланкэ.
– Где там найдешь всем место?
– Ничего, как-нибудь…
– Пропадал барашка! – убежденно заключил окончательно расстроившийся Бейсен. – Как жить? Как жить?
– Без целины-то? – спросила Хмелько.
– Да, да, без селинка!
– Еще лучше заживете, чем с целиной! – ответила Хмелько.
– Эх ты, агроном, агроном!
– Вот у вас сейчас много целины, а скот дохнет, – продолжала Хмелько. – Дело не только в засухе. Вы и раньше часто сидели без сена. Что вы получаете с этой своей целины? С гектара два воза, не больше, а? Ну вот… А я сейчас хлопочу, достаю семян. Вот то будут травы! Как засею сотни гектаров могаром да суданкой, а то африканским просом да горчицей – и соберу сена больше, чем вы собираете с трех тысяч гектаров целины! Вот вы и перестанете вздыхать о своей целине! Летом у нас для подкормки будет зеленая рожь, кормовые арбузы и тыквы, на зиму – силос из подсолнуха. Только нынче, когда запашем целину, и вздохнет наш скот! Хватит, пощелкал зубами по степи!
– Про людей забыла, – напомнил Куприян Захарович.
– Будут люди!
– И про механизацию.
– Все будет!
Старик Бейсен вспомнил, что для гостей надо заварить чай, и направился было к печке, но, увидев Багрянова, воскликнул:
– Ты чего, бригадир? Хворал маленько? Леонид Багрянов сидел, привалившись плечом к стене, опустив голову, держась дрожащей рукой за удила висящей рядом узды…
Вечером серая длинногривая лошадка Хмельно тащила из степи сани-розвальни, в которых на гнилой, заплесневелой соломе, пахнущей мышами, лежал Леонид Багрянов, прикрытый старенькой чабанской кошмой. Следом на поводе шел его Соколик с пустым седлом.
Рядом с санями, дерзка в руках вожжи, шагала Галина Хмельно. Ей нелегко и холодно было брести в сапогах по снегу, пропитанному водой, иногда она, желая сберечь силы, хваталась за передок саней, озабоченно оглядывалась на Багрянова и говорила ему строго:
– Лежи, лежи…
Степное половодье, до сих пор скрывавшееся под рыхлым снегом, за день вышло во все низины и озерки. К сумеркам немного посвежело, но не подморозило, и чувствовалось, что не подморозит за ночь: весна брала полную власть над землей. Темнело быстро. Как и днем, в пасмурной небесной вышине не стихал шумный переселенческий птичий поток. Со всех сторон из темноты доносилось звучное, зовущее кряканье уток и плеск воды. Над дорогой как очумелые носились с криками чибисы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
На восток от Иртыша, над всей Кулундинской степью, после нескольких солнечных дней вновь установилась холодная, хмурая погода. Но ничто уже не могло сдержать победного шествия весны. Снега так и сползали со всех возвышенных мест – степь час от часу все более пестрела. Степное половодье было очень бурным, однако, всем на удивление, необычайно быстро шло на убыль. Боясь новой засухи, земля с жадностью запасалась влагой: где вчера сияло плёсо, просторное для многих походных утиных стай, там сегодня сверкало лишь небольшое озерцо с проглянувшей повсюду рыжей колючкой; где было озерцо, там осталась только лужица, которую пересекали вброд тонконогие кулики. Но зато на больших степных водоемах поверх льда скапливалось на редкость много свежо синеющей вешней воды; старожилы радовались; что нынче водоемы поднимутся, как в старину, и заживут обновленной жизнью.
В эти холодные, ветреные дни сотни бригад, созданных из молодых новоселов Алтая, вышли на просторы Кулунды. Рокочущим гулом тысяч тракторов огласились пустующие земли. Бригадные станы появились и на опушках березовых кольтов, и у пресных озер, над которыми кружились птичьи стаи, и по берегам извилистых речушек, доживающих здесь лишь до средины лета, а чаще всего в открытой безбрежной степи, где даже птице негде спрятать голову от солнца. Со всех станов потянулись над землей волнисто стелющиеся по ветру, несказанно манящие к себе светленькие дымки…
Простояв сутки в Лебяжьем и оставив здесь больного Леонида Багрянова, его бригада тоже вышла в степь. Тракторы тащили вагончик и тяжело нагруженные сани где по снегу, а где уже и по обнаженной целине. Стан разбили на восточной опушке Заячьего колка. Лучшее становье, вероятно, нелегко найти во всей степной округе: колок – хорошая защита от ветров и песчаных, бурь, налетающих из-за Иртыша, а в глубокой естественной ямине – полно снеговой воды.
Горячий и уросливый Соколик, совсем недавно объезженный в упряжке, нервно, порывисто тащил рыдван(Рыдван – особый вид телеги.) едва приметной на целине, извилистой, неизвестно кем и когда проложенной тропой, каким несть числе в степи. Тоня Родичева, только что назначенная помощницей поварихи, везла в Заячий колок мешок хлеба и продукты для бригады Багрянова. Был полдень, но солнце пригревало скупо. Влажную землю обдувал колючий ветерок. Но хотя и холодновато и неуютно было в мире, пробудившиеся от зимней спячки суслики, вытягиваясь, как солдаты, на бугорках у своих нор, наслаждались светом, вольной волей и с необычайным любопытством осматривали степь.
У небольшого ложка Соколик, взмокший не столько от работы, сколько от возбуждения, вдруг прижал уши и пошел боком, боком, занося рыдван в кусты таволожки. Тоня вскинула голову, натянула вожжи, и внезапный сухой румянец опалил ей лицо. В ложке, в десяти шагах от тропы, поднялся с земли Ванька Соболь. Подбирая ноги, чтобы не ободрать их о колючие ветки таволожки, Тоня повернула коня к тропе и смущенно крикнула:
– Леший болотный! Напугал-то как! Тр-р-р!..-
Устало неся двустволку, Ванька Соболь молча вышел к тропе. Он был в защитной телогрейке и при полном охотничьем снаряжении. Вокруг его пояса висели на ремешках, сверкая нарядным пером, селезни и утки… Смугловатое лицо Ваньки Соболя выражало беспредельную усталость. Из-под старенького треуха, отделанного белкой-телеуткой, выбивались на потный лоб черные пряди. Приблизясь к рыдвану, Соболь смахнул их рукой со лба, передохнул, сумрачно спросил:
– Подвезешь, что ли?
Тоня тоже вздохнула невесело, но тут же лукаво засмеялись ее большие ясные очи.
– Ой, и не знаю!
– Кто ж знает? – сердито спросил Ванька Соболь. – У жеребчика, что ли, спросить?
– А что ж, спроси: ему везти!
– Тьфу, не язык, а заноза!
Соболь положил в рыдван ружье. Незаметно передвигаясь ближе к передку рыдвана, чтобы освободить Ваньке место рядом с собой, озорно покусывая губы, Тоня сказала:
– Садишься, а чем платить будешь?
– Ох, какая же ты стала! Ну и репей! Соколик резко взял вожжи. Устало горбясь,
стараясь оправдать свою озлобленность, Соболь сообщил примирительным тоном:
– Ходил далеко. На Горьком был.
– Носило тебя! Рядом же Лебединое… – подивилась Тоня.
– На Горьком лодка есть…
– Ну, не бил бы много!
– Не понимаешь азарта, да? Некоторое время ехали молча.
За несколько дней жизни в Лебяжьем Ванька Соболь впервые оказался наедине с Тоней. Своенравный парень был очень обижен тем, что Тоня не пришла в воскресенье в клуб и постоянно избегала встречаться с ним, но ему волей-неволей оставалось лишь смирять свое бунтующее сердце и терпеливо добиваться прощения. Теперь выдался на редкость подходящий случай, чтобы поговорить с Тоней откровенно и рассеять ее обиду. Но как трудно, ох, как трудно говорить с ней наедине!
– Выросла ты за эти годы, – заговорил он наконец не без смущения.
– Выросла и поумнела, – с ехидцей подхватила Тоня.
Ванька Соболь взглянул на нее быстро и тревожно. Сдерживая коня, Тоня старалась смотреть не на него, а в степь, вроде бы на стаю серебристых, с чернетью журавлей, бродивших вдали по обсохшей гривке; ветерок шевелил у ее виска и на шее короткие, выбившиеся из-под платка темно-русые волосы, почему-то пахнущие, как показалось Соболю, сосновой хвоей; ноздри ее прямого, чуть вздернутого носа раздувались, точно от жары; полненькая загорелая щека в реденьких милых веснушках влажно румянела.
– Увидал тебя сейчас, – продолжал Соболь очень серьезно, с заблестевшим, страдающим взглядом, – увидал – и всю душу мне вот так сжало!
Удивляясь тону его голоса, Тоня на миг обернулась и спросила:
– А теперь? Отошло?
– Смеешься? – с болью прошептал Соболь.
– Нет, говори, говори…
– Не могу я сказать, что надо, – грустно ответил Соболь.
Но Тоня на этот раз оказалась необычайно жестокой.
– Не можешь? – переспросила она. – Такой говорун? Ты гляди, хорошо ли с тобой? Не захворал?
– Издеваешься? – вдруг крикнул Соболь.
Тоня изумленно примолкла, а Соболь, проклиная себя за несдержанность, стараясь как-то оправдаться, сказал с надсадой в голосе:
– Все ты солнце мне заслонила!
Минуту он тягостно и безуспешно ждал ответа. Потом, чувствуя, как все в нем обрывается от горя, воскликнул:
– Знаю, с этим… с Зарницыным гуляешь!
– Ничего ты не знаешь! – отрезала Тоня.
– Сам видел вас вместе… Уже опутал городской хлюст?
Тоня в ответ только хлестнула коня вожжами.
Нервничая, Ванька Соболь вытащил из кармана телогрейки измятую пачку папирос и спички, но тут же охнул и схватил Тоню за локоть.
– Стой, спички обронил!
– У-у, косорукий! – крикнула Тоня. – Беги!
Соболь спрыгнул с рыдвана и, пока Тоне удалось сдержать разгоряченного Соколика, оказался шагов на сотню позади. Подняв спички, он смерил! глазами расстояние до рыдвана и сокрушенно пхэ-тряс чубом.
– Стой! Обожди!
Собрав силы, Соболь сделал с десяток резких прыжков, но, поняв, что не добежать, снял треух и, размахивая им, пошел к рыдвану тяжелой, разбитой походкой.
Круто обернувшись, Тоня смотрела на Соболя, и в карих озорных ее глазах ярко засветились зо-лотинки. Какой он, ее мучитель, был теперь усталый и смешной! Тоне даже жалко его стало.
– Шагай! – крикнула она, озоруя.
– Тоня, погоди! – во весь голос взмолился Соболь.
У рыдвана он остановился, вытер треухом вспотевший лоб и виновато улыбнулся, блеснув зубами.
– Все ноги сбил.
Но только он хотел сесть в рыдван, как Тоня, гикнув, дернула вожжи. От неожиданности Соболь отшатнулся назад и вскинул руки.
– Тонька, стой! – закричал он. – Не дури! – …гоняй! – донеслось до него вместе с грохотом рыдвана,
– Ошалела девка.
Соболь остановился, шевеля побелевшими ноздрями.
Тоня думала, что сможет быстро осадить Соколика, но он, дикий и уросливый, неожиданно закусил мертвой хваткой удила и, горячась, понесся по степи. Пролетев метров пятьсот, он неожиданно резко осадил, захрапел, и по его золотистой бархатной спине волнами пошла дрожь. Путаясь в вожжах, Тоня успела заметить, как недалеко от тропы, по левую сторону, тяжело хлопая крыльями и не успев еще убрать когти, поднимался темно-рыжий с проседью беркут… В тот же миг, весь дрожа, Соколик стремглав кинулся вперед, и грива его, поднятая ветром, забилась под дугой.
«Разнес! – поняла Тоня. – Разнес!»
Намотав вожжи ыа руки, Тоня со всей силой уперлась ногами в передок рыдвана и откинулась назад, но конь, словно и не почуяв этого, летел во весь мах, широко раскрыв глаза, брызгая пеной. На поворотах закидывало то правое, то левое заднее колесо рыдвана; вскоре из него выбросило Ванькино ружье. Лицо Тони горело темным румянцем, она кусала губы и, едва сдерживая стон, все рвала и рвала вожжи, но с каждой секундой степь все стремительней летела ей в глаза… Попалась ложбинка, залитая водой. Тоню обдало, как из пожарного шланга. Через секунду конь выхватил рыдван на сухое и понес дальше, уже без тропы. Тоню бросало туда и сюда; она вскрикивала, боясь вылететь из рыдвана, и с ужасом перехватывала вожжи; ее лицо и волосы были забрызганы грязью…
И вдруг, точно поняв что-то, Тоня схватилась левой рукой за передок рыдвана и начала остервенело хлестать Соколика вожжами. Конь понес еще с большей яростью, закидывая задние ноги чуть не до самых гужей; с боков его слетали хлопья пены; он весь был в огне, им владела бешеная чужая сила, но, почуяв, что вожжи ослаблены, он безотчетно разжал ноющие зубы и выпустил удила. Тут же воспользовавшись его оплошностью, Тоня опять рванула вожжи, да так, что у коня потемнело в глазах. Он в бешенстве начал делать судорожные прыжки, уже не видя ничего впереди, а Тоня рвала и рвала ему удилами губы… Вскоре они были у Заячьего колка. Но тут случилось неожиданное: под правой рукой Тони с треском лопнула вожжа. Тоня опрокинулась в рыдван и из последних сил натянула левую вожжу; еще не овладев собой, конь круто завернул в колок. Тоня ахнула и зажмурилась, увидев впереди белый частокол. Раздался треск. Левое колесо отлетело в сторону, рыдван сорвало с курка…
Добравшись до бригадного стана, Ванька Соболь повесил на сук березы, близ кухни, ружье и связку дичи, обтер горячее лицо и, замирая от стоявшей вокруг тишины, осторожно приблизился к палатке, разбитой невдалеке от пруда. В палатке толпилась почти вся бригада. Никем не замеченный, Соболь, придерживая дыхание, остановился у входа. Из глубины палатки он тут же, не веря своим ушам, услышал голос Кости Зарницына и внезапный смех Тони. Если бы Соболь застал Тоню при смерти, у него не могло бы сердце похолодеть сильнее, чем в эти секунды…
Опасливо, виновато, словно подглядев что-то запретное, Ванька Соболь отделился от палатки, как тень, и медленно побрел в колок, едва волоча ноги по шуршащей прошлогодней листве. На пути попались кусты желтой акации. Не видя, что их легко обойти, Соболь полез в гущу корявых, колючих зарослей. Потом на небольшой полянке попалась лужа почти до колен – он пересек ее напрямик. Соболь не помнил, как очутился на южной опушке колка и случайно натолкнулся на разбитый рыдван. Совсем обессилев от усталости и горя, Соболь свалился в рыдван и погрузился в тяжкий сон.
За ужином бригада всячески восхваляла охотничьи доблести Ваньки Соболя. Но Соболь, не слушая болтовню ребят, безмолвно сидел у костра. После чая бригада сумерничала; хотя и было холодновато, никто не уходил в палатку, все расположились вокруг огня; всем уже полюбились степные вечера с негромкими разговорами, приглушенными взвизгиваниями и смехом девушек в полутьме, мелодиями гармонии и песнями…
Костя Зарницын, как всегда, затейничал, зазывал к себе девушек:
– Ласточки залетные, сюда! Ближе ко мне! Ванька Соболь всячески избегал смотреть в ту сторону, где была Тоня. Покусывая черную прядь чуба, он со скрытой думой все смотрел и смотрел в огонь…
Сквозь белоствольный колок слабо струился свет неяркого, бескрылого заката. Ветерок затих, но, вероятно, лишь затем, чтобы ночь могла спокойно опуститься на землю. По всей степной округе – а видно было на десяток километров – дружно зажглись бригадные огни. В быстро сгущающихся сумерках они, казалось, плыли и качались, будто на зыбких волнах моря…
Некоторое время вокруг костра веселье не ладилось, вероятно потому, что многие с недоумением наблюдали за Ванькой Соболем. Девушки бродили туда-сюда и молча доделывали какие-то свои дела, а среди ребят шел недружный деловой разговор об изъянах в одном из тракторов, о запасных частях, о холодной весне… А потом, как это уже не раз случалось у костра, то один, то другой вдруг давай вспоминать о покинутых родных местах: знать, не легко было справиться со своей тоской-кручиной… Убитый своим горем, Ванька Соболь время от времени прислушивался к этим разговорам, да и то лишь краем уха.
– Да, братцы, здорово здесь припоздала весна!.. – проговорил со вздохом Григорий Холмогоров, любивший рассуждать с мужицкой деловитостью и обстоятельностью. – У нас под Великими Луками на что северное место, а уже работают…
– Да, у нас уже работают! – в тон ему подхватил Николай Краюшка, всегда и во всем с жаром поддерживающий своего земляка и друга.
– Какая там работа в ваших местах! – вдруг возразил Ибрай Хасанов; он держал на коленях гармонь и с нетерпением ждал команды, чтобы пустить пальцы по клавишам. – У вас там одни болота!
– Ерунду городишь, – сразу же обиделся за родной край Николай Краюшка, хотя отлично помнил, что сам недавно жаловался ребятам на великолукские болота. – У нас, если хочешь знать, самые красивые места! Где такие чистые озера и сосновые леса, как за Невелем? Где такая речка, как Ловать?
– Вот на этой самой речке, – сказал Ибрай Хасанов, – и есть самые гиблые болота и темные леса… Сколько там людей легло за войну! Мой брат – он вместе с Матросовым пошел воевать – как раз там и погиб, у вашей Ловати!
– Это везде гибли… – защищаясь, возразил Краюшка.
– Вот у нас на Каме, – продолжал Ибрай Хасанов, – вот где на самом деле красивые места! Наше село совсем недалеко от Камы, на высокой стороне… Никаких тебе болот! И поля хороши, а уж липовые леса – чудо! Зацветут – ходишь, как на свадьбе!
– А вот яблок-то у вас и нет! – неожиданно подсек его со стороны белгородец Федя Бражкин.
– Есть! – воскликнул Хасанов. – Немного, но есть.
– Немного – это что-о! – совсем по-ребячьи протянул Федя Бражкин и вдруг загорелся: – А у нас – вот где яблок! Взглянешь на сад, а он осыпан, как небо сейчас осыпано… Заберешься под яблоню, какая всех милей, и наслаждайся вволю!
– Только жуй, да? – с подвохом спросил Костя Зарницын.
– Конечно! – простодушно ответил Федя Бражкин.
– Еще жева-ать-то! – дурашливо мямля губами, протянул Костя Зарницын, к месту напомнив известный анекдот о лентяе, и этим вызвал всеобщий хохот. – В общем везде хорошо, – заключил он, когда подзатихло вокруг костра. – А в Москве у нас, если на то пошло, совсем расчудесно! Река у нас получше всякой вашей Ловати. Ну и липы, так они цветут у нас на улицах и бульварах… А в магазинах – и яблоки, и виноград, и бананы… Одним словом, не жизнь – сказка!
Всегда оставаясь верным своей озорной привычке преувеличивать, Костя Зарницын тут же сменил розовые краски на черные.
– Удивляюсь, – сказал он, обводя лукавым взглядом девушек. – И зачем только понесло меня от такой расчудесной жизни к чертям на кулички! А теперь вот сиди в степи у костра и вой с тоски по-волчьи…
Все отлично понимали, что Костя Зарницын говорит это ради озорства и подначки, но Ванька Соболь, всем на удивление, вдруг серьезно и придирчиво переспросил:
– А все ж таки зачем же понесло тебя сюда?
– Я же сказал: сам не знаю, – ответил Костя Зарницын, не понимая настроения Соболя и его тона. – Стало быть, только сдуру потянуло от хорошей жизни к плохой – поближе к волкам…
– Потянуло, а теперь и воешь на всю степь? Костя на несколько секунд задержал удивленный взгляд на Соболе, но все же ответил шуткой:
– Завоешь: здесь нет бананов!
– А тогда взял бы ты ноги в руки – да и был таков! Долго ли тебе? – со смешком сказал Соболь и, втайне стараясь воспользоваться удобным случаем очернить Костю, добавил: – Москвичи – народ такой: только и смотрят, где бы слизнуть пенки! Уши не развешивай! Слизнул – и дальше!
– Погоди-ка, ты в своем уме? – вытаращив округлые голубые глаза, спросил Костя Зарницын. – Где я слизнул пенки?
– Не слизнул, так уже примеряешься!
– Как примеряюсь? Где? Что ты болтаешь? Слово за слово – и между Соболем и Костей началась, всем на огорчение, внезапная и глупая перепалка. Пришлось разнимать их самому Кор-нею Черных.
– Дичью обожрались вы, что ли? – спросил он хмуро, поднявшись у костра. – Ишь сцепились! Даже глаза налились кровью! А ну, прекратите! Чтобы не слыхать было!
Бригада пошумела, пожурила Соболя за дурной тон' и задирство, а Костю за неосторожные шутки, но так и не поняла, отчего произошла эта первая в бригаде ссора.
– Ты сплясал бы лучше, – мирно посоветовал затем Соболю Корней Черных.
– Я сегодня и так наплясался! – медленно остывая, ответил Соболь.
– Ну тогда спой! Все лучше…
– Что ж, спеть можно… – вдруг снисходительно согласился Соболь, чего, казалось бы, никак нельзя было ожидать от него в эти минуты. – Ну, Ибрай, играй! – крикнул он, свалясь на локоть лицом к гармонисту, и, выждав мелодию, запел во всю грудь с необъяснимым злым весельем:
Мне измену д'назяачают
– Что это за новости?
У таких ли у девчонок
– Ни стыда, ни совести!
,
И все парни, чего тоже нельзя было ожидать от них сразу же после горячей перепалки, внезапно задвигались на своих местах вокруг костра, будто задетые одним крюком за больное, и сгово-ренно согласились с Ванькой Соболем:
У таких ли у девчонок
– Ни стыда, ни совести!
Соболь дал время голосам свободно, далеко прокатиться по вечерней степи, а когда они замерли в отдалении, продолжал:
Измененную девчонку
Ты узнаешь по глазам.
Измененная девчонка
Все глядит по сторонам!
И парни с жаром подхватили:
Измененная девчонка
Все глядит по сторонам!
Девушки не решались перебивать, хотя их так и подмывало чем-нибудь подковырнуть парней. А Ванька Соболь, все веселея от каких-то непонятных злобных мыслей, откидывая чуб, ведал степи:
Не любила – разлюбила,
Не сказала и «прости»…
А я, парень, не горюю
– Мне трава да не расти!
Последнее особенно понравилось парням. Так и надо! И под чей-то залихватский свист они дружно согласились с запевалой:
А я, парень, не горюю
– Мне трава да не расти!
В степи большой простор для песни, и Ванька Соболь, зная это, не жалел голоса и душевного огня. Но все же иногда казалось, что Соболь, распаленный злым весельем, вдруг перестанет складывать песни, вскочит на ноги да так гикнет, что вся степь, со всеми полевыми станами и огнями, повинуясь ему, тронется и поплывет в неведомые дали…
II
В воскресенье 25 апреля Леонид Багрянов с чувством необычайного нетерпения ехал на полевой стан своей бригады. За неделю болезни он сильно исхудал и ослаб. Тряска в легком ходке да пьянящий степной воздух так изнуряли его, что он едва успевал обтирать потеющий лоб. Как всем сильным от природы людям, Леониду несносно было чувствовать свою слабость и сознавать, что он не может быть самим собой – подвижным, голосистым, шумным. Страдание, вызываемое сознанием слабости, делало его чем-то неуловимо некрасивым. За неделю он заметно возмужал, что для молодых людей почти неизбежно в дни болезни. Поубавилось мягких черт в его лице, строже обозначилась морщинка у переносицы, тверже стали губы, расширились да сделались еще горячей и пронзительней серые глаза. По-настоящему Леониду еще нельзя было выезжать в степь, но превыше его сил было смириться с мыслью, что бригада без него начнет заветное дело.
Разговаривал Леонид в пути мало и неохотно, все время быстрым, ищущим взглядом всматривался в степь, которая кажется тем необозримей и волнительней, чем глубже забираешься в ее просторы. Только в одном месте, тронув рукой Светлану – она увлеченно выполняла обязанности возницы, – Леонид вдруг заговорил оживленнее:
– Видишь вот тот пригорок? Вон, где густой ковыль? Вот здесь мы и встретили в то утро волка!
Светлана, уже побывавшая на полевом стане, знала, что могучего одинокого волка видели многие из бригады, и с иронией спросила:
– Тебе, кажется, нравится, что они здесь бродят? Романтичнее с волками, да?
– Если хочешь – да.
– Лучше бы без этой романтики! – отмахнулась Светлана. – Страшновато, только и всего.
– А без них будет скучно…
– Думаешь, когда воют волки, то очень весело?
– Все-таки…
Юркий суслик внезапно перебежал дорогу Соколику у самых его ног. Вовремя сдержав и успокоив жеребчика, Светлана спросила Леонида:
– Значит, ты боишься, что кое-кто быстро заскучает на целине?
– Не боюсь, а побаиваюсь, – уточнил Леонид. – Есть ведь у нас такие, которые поехали только затем, чтобы полюбоваться собою на целине. А как же полюбуешься, если даже волков здесь не будет?
– А если будут, тогда затоскуют другие, не романтики!
– Не затоскуют! У них есть кое-что посильнее тоски!
Помедлив, Светлана спросила:
– А есть ли что сильнее ее?
– Есть! – ответил Леонид убежденно.
Нетерпение Леонида росло с каждой минутой. Увидев наконец-то у березовой опушки темно-зеленую палатку, вагончик, тракторы и баки, он заволновался пуще прежнего, вырвал у Светланы вожжи и погнал Соколика крупной рысью, хотя тому и нелегко было тащить ходок по влажной целине.
Встречать Багрянова сбежалась вся бригада. Молодежь шумно толпилась вокруг ходка, пока Корней Черных не напомнил, что пора возвращаться к брошенным делам. Молодежь неохотно стала расходиться, а Черных, видя, что Багрянов с трудом спускается на землю, озабоченно спросил:
– А ты… не рано ли встал?
– Разве его удержишь! – воскликнула Светлана.
– Ничего, здесь я скорее поправлюсь, – ответил Леонид, лаская прыгающего вокруг него Дружка. – Вы думаете, там легче мне? – Он слабо и криво усмехнулся. – Сам валяешься в Лебяжьем, а душа – в Заячьем колке…
– Боялся небось, что без тебя начнем? – спросил Черных.
– Боялся, – откровенно сознался Леонид. – Сколько думал об этом дне, так ждал его, и вдруг!.. Как я мог терпеть? Только, кажется, еще рановато, а? В степи-то везде сыро!
– Да нет, пожалуй, и не рано… – раздумчиво произнес Черных, раскрывая перед Леонидом ради встречи мельхиоровый портсигарчик. – Местами сыровато, конечно, но это не беда: трактор всегда пойдет по целине. Мы уже и загонки разбили, вешки расставили.
– Стало быть, уже пробовать надо? – загорелся Леонид.
– Надо пробовать.
– Вовремя я выбрался! Чуяло сердце! Светлана взяла Соколика под уздцы и повела
к ближним березкам распрягать. Леонид забеспокоился и крикнул ребятам, шагавшим вблизи ходка:
– Ребята, вы помогите Светлане-то!
– Есть! Сделаем! – отозвались голоса. Но. Светлана, обернувшись, крикнула:
– Я сама, я сама!
– А сумеешь ли? – усомнился Леонид.
– Сумею!
– Пусть учится, привыкает, – сказал Черных.
– Всю дорогу правила! Рада, как ребенок!
– И не боялась, что разнесет, как Тоню?
– Не боялась.
Заметив, как Багрянов нетерпеливо осматривается, Черных спросил, обводя рукой стан:
– Ну, как мы выбрали место? Обойдем, поглядим?
Они неторопливо обошли весь стан. Везде шла какая-нибудь работа: городские пареньки, никогда не. державшие в руках плотничьего топора и рубанка, настилали в палатке пол из досок, делали крышу над амбарушкой, перевезенной из села для кухни; девушки наводили особый девичий уют и порядок в вагончике, отданном в их владение, стирали белье на берегу пруда и помогали Фене Солнышко мыть посуду: час назад отшумел бригадный обед. Только около тракторов и машин, ярко начищенных, стоявших рядами поодаль от стана, на чистом месте, не было никого: здесь все уже было готово к выходу. Но когда Багрянов и Черных направились сюда, за ними, не выдержав, потянулись со стана трактористы. Казалось, на машинной – базе все в порядке, но как раз именно здесь у Леонида нехорошо заныло сердце. Он остановился перед тракторами и некоторое время рассеянно обводил их сумрачным взглядом.
Корней Черных осторожно вздохнул позади.
– Да, осиротели! Остались без «отца»! Как там, все еще пробуют вытащить? Не слыхал?
Не ожидая ответа бригадира, трактористы заговорили с разных сторон:
– Да кто там вытащит его? Деряба?
– Он только водку хлещет!
– Теперь наверняка и кабину залило! – Нет, воды не так уж много… Леонид обернулся к трактористам, сказал:
– Сейчас никто не вытащит. Надо ждать, когда сойдет вода. Не скоро мы увидим своего «отца». Что ж, друзья, не думали, как теперь быть? Может, сегодня посоветуемся?
– Завтра начнем? – догадался Костя Зарницын.
– Вероятно.
Оставив шумно заговоривших между собой трактористов, Багрянов и Черных зашагали в степь. Дорогой Черных начал оживленно рассказывать о житье-бытье бригады.
– Тут кругом народ! Завечереет – вся степь в огнях! Правее нас – павловские и залесихинские новосельские бригады, прямо на север – курьинские… А сюда вот, левее, – бригада Громова, за ней – Казахстан, там сплошной грохот!
– У Громова бывали? – спросил Леонид.
– Бывали!
– Побьют они, видно, нас, – вздохнув, сказал Леонид.
– Да, бригада крепкая, как боевой взвод, – завистливо отозвался Черных. – Все из одного места, подобраны масть в масть, дело хорошо знают. А ведь у нас – пестрота…
Вскоре их нагнал и остановил парнишка лет тринадцати, в ватнике и старенькой солдатской шапчонке, необычайно беловолосый, густо, точно просом, засеянный веснушками, с настороженным, зверушечьим взглядом. Раза два передохнув, не в силах сдержать раскатистое «р», он доложил:
– Повар-р-риха зовет! Тетер-р-рка готова!
– Придется вернуться, – сказал Черных.
– Не вовремя, осмотреть бы надо.
– До вечера поглядим. Повернули обратно.
– Тетеревов-то… Соболь добывает? – спросил Леонид.
– Соболь, – ответил Черных. – А без него мы сидели бы на одной пшенке! Плохо нас снабжают…
– А парнишка чей? – спросил Леонид, кивнув на шагавшего поодаль и рдеющего от волнения паренька.
– Здешний, – невесело пояснил Черных.
«Отцом» называли в бригаде трактор «С-80».
Леонид обернулся к мальчугану, спросил кратко:
– Как звать?
– Петр-р-рован! – ответил тот раскатисто.
– Петька, – пояснил Черных. – И вот ведь какой чудной парень: как начнет волноваться, так и не может сдержать свое «р», все гонит его в раскат… Ну, чего ты нервничаешь, скажи на милость?
– Сами знаете, – шмыгнув носом, ответил Петька.
– Видишь ли, все ждал тебя, – сообщил Черных. – Просится в прицепщики.
– В прицепщики? – удивился Леонид. – Да ведь мал еще!
