Текст книги "Орлиная степь"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Но почему же? – не утерпев, спросил Леонид.

Куприян Захарович некоторое время стоял с низко опущенной головой, вероятно, ожидая, что за него поторопится ответить Зима. Но этого не случилось, и тогда он вынужден был сам заговорить с Леонядо. м:

– Что ж ты… И этого не знаешь?

– Откуда мне знать?

И опять Куприян Захарович, что-то выжидая и обдумывая, постоял молча, с низко опущенной головой. Когда же, будто собравшись с духом, он резко вскинул голову, его лицо, темное, задубелое на ветрах, показалось Леониду каменным, и только в широко открытых глазах его стояла жизнь, огневая, но насквозь пропитанная безысходной болью…

– Уйдут от нас золотые горы! – сказал он тихонько.

– Захарыч, да что с тобой? – закричал ему Зима. – Ты успокойся! Что ты говоришь?!

– Отойди! Не трогай!

– Захарыч, так было, но так не будет. Не будет! Не будет! И не будет! – весь дрожа, потрясая кулаками перед Северьяновым, с горящим взглядом заговорил Зима. – Никогда не будет! Скоро выйдет новый закон. Ты слышишь? Нас запрашивали – мы сказали свое слово. Слышишь иди нет? Вводится твердая натуроплата. Сокращаются поставки. Очень сильно повышаются цены на зерно. У вас будет хлеб! Для себя и для продажи. У вас будут полные закрома. У вас будут миллионы с этой целины.

Необычайное возбуждение, в котором находился Куприян Захарович, вероятно, оглушало его: по лицу было видно, что до него почти не доходят слова о новом законе. Но упоминание о миллионах все же задело и резануло его будто ножом.

– Да зачем нам миллионы с целины? – закричал он, сделав шаг к Зиме и тоже подняв кулаки. – За что? Государство своими машинами и людьми поднимет целину, засеет ее своими семенами… Государство пришлет комбайны, машины и людей, чтобы убрать хлеб. А что мы, колхозники, будем делать на целине? Ничего! У нас нет на это сил. Так что же выходит? Государство сделает за нас все, а мы ни за что ни про что заберем половину хлеба да и продадим его государству же по высокой цене? Какая же здесь государству выгода? Нзт уж, раз государство все делает – пусть оно и забирает весь хлеб с целины. Вот как надо! Нам не нужны миллионы даром! Оставьте нам земли по нашим силам, дайте нам справедливую цену за хлеб – у нас и без целины будут миллионы!

– Но как же с целиной? – удивился Зима. Куприян Захарович рубанул рукой наотмашь. – Раз надо – заберите!

– Куда?

– В совхоз!

– Но где он, совхоз?

– Создайте! Машины – вот они! Люди – вот они! Не хватает людей – все Лебяжье пойдет в совхоз! Да, да! Без шуток! И будет неплохо!

– Но совхоз надо строить.

– Стройте!

– А где деньги? На что строить?

– А вот на те миллионы, которые должны попасть к нам ни за что. В кассе они, деньги-то!

От этой простой и великолепной мысли Зима так и онемел. В явном замешательстве он уставился на Куприяна Захаровича и несколько секунд молчал, с изумлением и тревогой разглядывая его лицо, по которому теперь катился градом пот, потом заговорил не своим голосом:

– Куприян Захарович, да что же с тобой? Ты нездоров? Ну можно ли так? Ты весь в огне!

– Идите! – попросил Куприян Захарович, растягивая обеими руками полы пиджака и обнажая грудь, обтянутую синей сатиновой косовороткой. – Я догоню. Постоять мне надо.

– Хорошо. Успокойся. Мы пойдем. Пройдя сотню шагов кромкой пахоты, Зима быстро оглянулся на Куприяна Захаровича, который стоял, не сходя с места, и держал в руках кисет, горестно потряс головой и не стерпел, чтобы не укорить понуро шагающего рядом Леонида:

– Обидел ты старика. Здорово обидел:

– Сам каюсь, – глухо отозвался Леонид.

– Ему тяжело. Он весь замордован, – грустно продолжал Зима. – Старый партизан! Еще с Колчаком воевал. Его здесь везде знают… Да и на этой войне воевал не хуже других: у него вся грудь в орденах. Ему в министрах быть. Ума – палата! Знает землю, знает дело… Развяжи ему руки, заплати хорошо за зерно – он в два года поднимет Лебяжье над всей степью! А мы его все учим, все бьем, все мордуем… А за что? У него десятки выговоров, которых он не, заслужил! Его два раза незаконно исключали из партии! Он меньше всех виноват в том, до чего дожило Лебяжье, и больше всех отвечает за это. А что он может сделать? Кто он? Он существует для того, чтобы было на кого в любое время вешать чертей. Только и всего! У нас ведь издавна так повелось, что все валят на председателей колхозов… Почитаешь книги – большинство председателей только и знают, что губят колхозы: то жулик, то вор, то пьяница… Вроде только по их вине и страдают колхозы! А теперь вот заговорили о том, что многих старых председателей, не имеющих образования, надо заменить агрономами.

– Неужели и его снимут? – спросил Леонид. – Ходит такой слух.

– А он… знает об этом?

– Вероятно. Он все знает.

Будто сговорясь, Зима и Леонид оглянулись и сказали в один голос:

– Курит.

И вновь не спеша зашагали краем пахоты.

– Ах, какая у него умная мысль! – все более оживляясь, вновь заговорил Зима. – Государственная мысль! Да, колхозам надо оставить столько земли, сколько они могут обработать своими силами, с нашей помощью, а все остальные земли – в совхозы. Для государства – огромная выгода. Совхозы больше сдадут хлеба. Да и дешевле он будет! Это же ясно. Но зачем же он горячится так и страдает?

Зима и Леонид, как по команде, вновь быстро оглянулись назад– и обмерли: Куприяна Захаровича не было…

– Сердце! – белея, выкрикнул Зима.

Куприян Захарович лежал у края пахоты, головой на гребнистом пласте целины, с широко раскинутыми руками, будто мысленно обнимая все небо с сияющим солнцем в зените…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

I

Из густого бурьяна на залежи стремглав, но почти бесшумно вылетела матерая линяющая волчица. Остановившись поодаль и слегка избочась, она несколько секунд зорко и настороженно смотрела на Степана Дерябу. Но вот точно кольнули ее шилом в бок, она разом отпрянула в сторону и мгновенно исчезла в залежных дебрях. Однако не успел Деряба опомниться от неожиданной встречи и сорвать с плеча ружье, лобастая морда волчицы замелькала в помятой полыни по другую сторону межи. «Ох, тварь! Хитрит! Отводит! – догадался Деряба. – Так это ж… где-то у нее тут логово!» Звук взводимого курка вновь сильно отбросил матерую прочь. С бурно застучавшим сердцем, ломая сапогами сухие травы, все время оглядываясь по сторонам, Деряба направился прямиком к тому месту, откуда впервые вылетела вспугнутая волчица…

Через сотню шагов, сделанных в большом напряжении, в ноздри Дерябы вдруг ударило густой псовой вонью, смешанной с душным, гнилостным запахом падали. Деряба даже немного растерялся. Он остановился с выброшенными вперед стволами, оглушаемый ударами сердца. «Здесь!» – затрепетала от азарта его душа.

Сначала Деряба увидел среди бурьяна небольшую, вытоптанную, всю в лежках круговинку, на которой валялись кости, клочья сурчиной шерсти и перья, а потом и волчье гнездо в небольшой ямке под нависшими будыльями свербиги и бу-дяка. На сухой земле, слегка устланной волосистым типчаком и шерстью, обеспокоенно стонали и ворочались в плотной кучке, устраиваясь на покой, темно-серые волчата с заостренными ушками и черными ремешками по хребтам. Отделившись от гнезда, два волчонка в светлом шелковистом пуху под темной остью, с очень редким волосом на задних ногах и небольшими белыми пятнышками на груди играючи грызли и душили друг друга, совсем как щенята. «Восемь! Восемь штук!» – сосчитав волчат одним взглядом, закричал Деряба и, оглядевшись по сторонам, бросился к логову.

Быстро хватая и пряча волчат в пустой вещевой мешок, Деряба вдруг услышал невдалеке шорох и, вскинув голову, обомлел: впереди, в пяти шагах, в сумеречи бурьяна торчала лобастая и остроглазая звериная морда. Выронив из рук волчонка, Деряба крикнул сквозь зубы, схватился за ружье, которое держал наготове зажатым меж колен, ошалело вскочил на ноги и выстрелил вдаль, где уже успела сгинуть волчица.

– Ух, тваркь! – выкрикнул Деряба. – Еще лезет!

Завязав мешок, где кое-как уместились семеро копошащихся, изредка взвизгивающих волчат, и закинув его за плечо, Деряба взял восьмого волчонка, самого крупного, в руки, прижал к груди и, все время оглядываясь, быстро зашагал залежью на запад, в сторону побуревшего за последние дни Заячьего колка.

Волчица безумно металась на некотором расстоянии позади человека, уносящего ее детенышей. Но вот кончилась залежь. Оказавшись на чистой целине, волчица внезапно припала в ковыле, рядом со следом человека, судорожно проползла немного на животе, поцарапала землю лапами, впервые тихонько застонала, а потом надолго, очень надолго, замерла с горящим, немигающим взглядом…

В Заячий колок Степан Деряба пришел за час до пересмены. Ночная смена, ездившая сегодня в Лебяжье, в баню, спала богатырским сном. Леонид Багрянов в сопровождении Дружка ходил от трактора к трактору по новой клетке. Дед Ионыч и Петрован повезли лодку и сети на Лебединое озеро. На стане нешумно бодрствовали только поварихи.

Феня Солнышко знала Дерябу еще по Залесихе и, естественно, встретила незваного гостя весьма сухо. Она даже сумела сдержать свое любопытство, когда увидела на его руках волчонка. Стараясь сократить разговор с гостем до предела, Феня едва кивнула головой на его приветствие и сообщила:

– Дружки-то твои работают. Туда пойдешь?

– Нет, дождусь здесь… Скоро ведь?

В ответ Феня Солнышко только кивнула головой на запад: дескать, разве не видишь, где солнце? Стараясь разговорить ее, Деряба показал на протянутой руке волчонка.

– Вишь, кого нашел?

– Вижу, – сдержанно ответила Феня.

– Полный мешок. Вон что делают!

– Тебе везет на даровщину.

– Счастье! – самодовольно объяснил Деряба.

– На даровщину счастья не бывает.

– Рассуждаешь ты! – воскликнул Деряба, криво ухмыляясь. – Больше двух тысяч отхвачу – мало? Чем же это не счастье?

– Нашел счастье – в волчьем логове! Не много же тебе надо!

– Я не жадный.

В знак того, что разговор о счастье Деряба считает оконченным, он на какое-то время опустил глаза, затем, стараясь показать характер, спросил развязно:

– Моя-то зазноба где?

– Спит. Она в ночной…

– Толкни ее в бок, а? – Нельзя. Не время.

– Выдрыхлась небось?

– Некогда ей было! После ночи – сразу в Лебяжье, в баню, а приехали – шум да гам; едва успокоились и улеглись. – Феня коротенько, горестно вздохнула, подумала и неохотно сообщила: – У нас тут сегодня большая беда: председатель колхоза в одночасье помер.

– Здесь? От чего же?

– Известно, от сердца.

Из приличия Деряба покачал головой.

– Вот я и говорю: уходил бы ты отсюда, подальше от греха! – продолжала Феня Солнышко, скрестив руки на высокой груди и маленькими темными глазками пронзая гостя в упор. – Понимать должен, тут все теперь в сильном расстройстве, а у бригадира – у того совсем темно на душе… Зачем тебе здесь, да особо в такое время? Что тебе приспичило? Бригадир-то ведь запрещал тебе являться сюда… Ну и не лезь на рожон. Не малый.

Лицо Дерябы, одутловатое, облупившееся от солнца и с заплывшими глазками, за то короткое время, пока говорила Феня Солнышко, странно побурело, словно он, таясь, боролся с удушьем. Но все же Деряба, опохмелившийся сегодня в меру по причине нехватки водки и окончательно протрезвевший за день, удержался от– крика и ответил Фене довольно мирно, хотя и угрюмо:

– Попрощаться мне с дружками надо.

– Вон что! Уезжаешь, что ли?

– Уезжаю. Москва ждет.

– Мы по радио слыхали, – съязвила Феня с самым невинным видом. – Прямо помирает Москва от тоски по тебе. Ну, что ж, дорожка накатана. Зазнобу-то с собой берешь?

– С собой!

Оглядевшись, Деряба направился в конец пруда. Разговор с остроязыкой и беспощадной поварихой все же так взбесил его, что он до боли сжал челюсти и, ступая, с силой ударял подошвами сапог о землю, будто стараясь сделать ей больно. Выбрав среди берез место с таким расчетом, чтобы удобно было наблюдать за всем станом, он без всякой предосторожности бросил наземь ружье, а затем и мешок с волчатами – те вякнули в несколько голосов на весь колок и со скуленьем закопошились в мешке… Совсем недавно Деряба держал в мыслях похвастаться волчатами перед бригадой, но теперь у него неожиданно пропала всякая охота потешать здешнее общество. Зачем-то осмотрев со всех сторон, особенно с брюшка, запотевшего в руках волчонка, он взял его за полуголые задние ножки и, размахнувшись, с силой ударил головой о комель старой, шершавой березы…

Запах крови всегда странно возбуждал Дерябу. Убивая волчат одного за другим и обдирая их, он все больше и больше ожесточался и, наконец, почувствовал приближение того мрачного, грозового состояния духа, которое временами бывало у него в последние годы. «Тихо! Тихо! – скомандовал Деряба сам себе. – Назад!» Весь день он тосковал по водке, но теперь, зная себя, мог только радоваться, что трезв.

Белые березы медленно розовели. Одно время тракторы рокотали совсем близко, иногда у самой опушки колка, но постепенно их рокот отдалился и стих—все они ушли в дальний конец клетки, делая последний круг. В колке после их ухода отчетливо загремела на тысячу ладов веселая птичья разноголосица – пичуги торопились что-то обсудить еще до вечерней зари.

Ударив о комель березы четвертого волчонка, Деряба вдруг услышал позади голос Аньки:

– Ой, да что ты делаешь!

Вероятно, ее все-таки разбудила Феня Солнышко.

– Иди сюда! – позвал Деряба, бросая волчонка на землю рядом с окровавленными шкурками.

– Не пойду я туда!

– Испугалась? Нервы слабые?

Обтерев руки о мешок, Деряба подошел к Аньке, сел рядом под березой у пруда, опустив с обрывчика ноги, приблизился к ней, заглядывая в лицо.

– Ой, да от тебя псиной несет! – брезгливо отстраняя его локтем, тихонько сказала Анька.

– Не от меня – от волчат.

У Дерябы уже закипели на языке ядовитые слова, но он все же сдержался, и Анька, в свою очередь, заглянув ему в лицо, удивленно спросила:

– А ты никак трезвый, а?

– Как ангел! Сам себе противный.

– Где ж ты пропадал со вчерашнего дня?

– Блудил.

– Блуди-ил?.. Ну, а ночевал-то где?

– Теперь под каждым кустом ночуй.

– Холодно же еще ночью-то…

В голосе Аньки звучало недоверие.

– Ревнуешь? – осклабясь, спросил Деряба. – Думаешь небось, забрел куда-нибудь к сибирячке? Ха-ха! Где ее найдешь в степи? Не страдай! Верно говорю: свалился замертво под куст и проспал до утра, а сегодня едва оклемался да вот набрел на логово…

Анька вздрогнула, должно быть со сна.

– Значит, в Москву едешь? – спросила она на удивление равнодушно, поправляя косыночку, которой были стянуты ее пышные кудри. – А что же… на курсы?

– Отказали, – солгал Деряба.

Анька прижалась спиной и затылком к березе, в спокойном и слегка меланхолическом раздумье приподняла худощавое лицо с очень яркими и сочными губами. Ни в ее лице, ни даже во взгляде не видно было никаких следов обычного оживления и кокетства, которое не покидало ее в обществе мужчин. Она была на удивление проста и сдержанна.

Деряба очень обрадовался ее равнодушию. В его ближайших планах для Аньки решительно не находилось места. В Заячий колок Деряба пришел только затем, чтобы встретиться с дружками, а совсем не ради нее. Он никогда и никого еще не любил. Никакой любви не было у него и к Аньке, хотя он иногда устраивал ей даже сцены ревности, как это делают все люди. Однако отношения с Анькой не только обеспечивали ему известные удобства в холостяцкой жизни, но и весьма приятно отвечали той особой хищнической страсти, которая давно уже ядом разливалась в его душе. «Похоже, я отвалюсь от нее без шума», – подумал Деряба и, склонясь к Аньке, вроде бы заигрывая, потрогал пальцами кудряшки у ее виска. Поехать вместе в Москву не предложил, что все же было рискованно, а лишь осторожно спросил:

– Ну, а как ты? Надумаешь со мной?

– Нет, не надумаю, – ответила Анька немедленно и очень решительно.

После такого ответа Деряба мог безбоязненно изображать себя обиженным в самых своих лучших чувствах, что он и не замедлил сделать.

– Надоел, значит? На другого потянуло? – спросил он, слегка отстраняясь от Аньки. – Всё этот… идейный гад… охмуряет? Может, он тебе сразу на два платья отвалил?

– Дурак ты! – ответила Анька. – Чего ему задаривать меня? Он только мигни! Перед ним ни одна девка не устоит. Парень что надо! Работает – весь горит! Залюбуешься! Да и сердце имеет.

– Ого, вон как запела! Ты ему это спой.

– Он не любит хвалебных песен.

– Ну, ласковую спой. Колыбельную.

– Ему без меня ее споют. У него вон какая невеста! Как зорянка!

Все шло как нельзя лучше, но Дерябу это уже почему-то не радовало – в душе его волной тумана вновь поднималось то ожесточение, какое он испытывал, разбивая волчатам головы.

– Значит, не едешь со мной? – переспросил он немного погодя, но уже мрачным тоном.

Анька вдруг резко обернулась к Дерябе:

– А кто ты такой мне, чтобы я ездила с тобой туда-сюда? Ну, кто? Скажи! Как ты меня вот тут – в душе – называешь? Скажи! Что молчишь?

Естественно, Дерябе нечего было ответить – оставалось сделать вид, что ему больно слушать ее глупые слова… Затем он угрюмо спросил:

– Выходит, вся наша любовь лопнула?

– А разве промеж нас была любовь? Нет, Степан, никакой любви у нас с тобой не было! – заговорила Анька, явно решив резать правду-матку. – Я ведь помню, какая она бывает… Не на земле живешь – в облаках. Соловьиной песней она звенит в душе! – Анька разом прижала руки к пышной груди. – Помню, хорошо помню! За нее на смерть пойдешь! Вот сегодня… не помешай я Ваньке Соболю – он обязательно убил бы Костю. Налетел – света белого не видит. А все из-за Тони… Вот это любовь!

– Вам нравится, когда из-за вас ребята убивают друг друга, – заметил Деряба.

– Нравится Вот раньше, бывало, дуэли были…

– Что ж ты тогда помешала Соболю?

– С испуга.

Через минуту Деряба дотронулся до колена Аньки..

– Значит, любви не, было? Что же было?

– Одно распутство, – отрезала Анька, по-хоже решив облегчить свою душу прямотой. —

Мне это теперь вспомнить невозможно. Глядеть на себя не могу. Совсем, дура, потеряла совесть и стыд! А все – от тоски… Затосковала я по семейной, зкизни. Хуже нет такой тоски!

– Ты здесь, на целине-то, не хватила белены?

– Нет, голова моя как стеклышко!

– Поумнела, стало быть? А с чего?

– На чужую любовь глядючи…

Близ северной опушки колка вновь уже слышался рокот тракторов. Анька оглянулась на солнце и затем быстро поднялась на ноги, сказала:

– Сейчас пересмена. Ты тоже уходи. Приедешь в Москву – подумай о жизни. Советую.

– Гонишь?

– Не мозоль людям глаза! Уходи!

Деряба поймал Аньку за руку, потянул к себе, намереваясь, видно, обнять на прощание, но Анька, обернувшись, уперлась ладонью в его грудь и прошептала со стиснутыми зубами:

– Не трогай. Не лезь.

Не дав Аньке даже отойти от пруда, Деряба схватил следующего волчонка за задние ноги и с ожесточением, уже похожим на бешенство, начал раз за разом хлестать им о комель березы…

…Тракторы один за другим потянулись с клетки на стан… На машинной базе, близ поблескивающих на вечернем солнце бочек, собралась вся бригада. Около часа там перекликались разные голоса, раздавался смех, звякало железо, изредка ревели моторы… Когда же скрылось солнце и тракторам настала пора уходить со стана, поднялся невообразимый гам. Воткнув в землю нож, Деряба невольно прислушался: по отдельным выкрикам можно было понять, что бригада наседала на Ваньку Соболя за его ссору с Костей Зарни-цыным. «Заваривается тут каша!» – подумал Деряба. Он ожидал, что вот-вот начнется драка, но вдруг на базе все стихло, а через минуту дружно зарокотали все тракторы. Когда они ушли в степь, а дневная смена потянулась к палатке, мимо пруда, мелькая между берез, в глубину колка быстро прошел Ванька Соболь. Он ругался на каждом шагу и, оглядываясь назад, злобно бросал бригаде:

– Понаехали, гады! Хлюсты поганые! Шантрапа!

День, начавшийся черной бурей, закончился удивительно тихой, охватившей большой край неба и очень нежной вечерней зарей. В степи на заре уже не звучала, как совсем недавно, многозвучная симфония: кочующее птичье царство за последние дни схлынуло в северные дали, а те птицы, что остались на гнездовье, уже разбивались на пары и начинали таиться у своих гнезд. Зато теперь вовсю наслаждались свободой и счастьем тысячи тысяч жаворонков; их трогательно журчащее пение струилось над степью даже после захода солнца, до полной темноты. А в колке, тоже охваченном зарей, было уже призрачно: по розовым стволам берез скользили какие-то тени, иногда между деревьями, мгновенно изворачиваясь, быстро проносились какие-то ночные птицы…

От палатки, где слышался приглушенный шумок ужинавшей смены, отделились и двинулись вдоль пруда две фигуры. Деряба сразу узнал: закадычные и покорные дружки! Хаяров и Данька принесли хлеба и миску отварной картошки с жареной свининой. Деряба с жадностью набросился на ужин, а дружки тем временем принялись осматривать единственного оставшегося в живых волчонка.

– Что вы там галдели? – спросил Деряба.

– Соболя первенства лишали, – ответил Хаяров.

– На самом деле? За что?

– Он, и верно, выскочил в передовики, а вся рожа в пуху, – ответил Хаяров. – Сначала засадил трактор на солонце – вся бригада из-за этого потеряла полночи. Утром сегодня из-за ревности на Костю Зарницына кинулся, а вот сейчас – под мухой. Ездил в Лебяжье, ну и клюкнул там, да и с собой прихватил. Проспаться не успел, задумал опохмелиться, а много ли надо с похмелья? Его и заметили на пересмене. Ну, и начался грохот.

– Что же с ним сделали?

– Лишили первенства и сняли на ночь. Деряба неожиданно задумался и долго молча трудился над миской, даже не оглядываясь на друзей – видно, чем-то очень и очень заинтересовала его печальная история Ваньки Соболя. Тогда Хаяров, в сумерках особенно похожий на грека, потянулся к Дерябе и заговорил:

– Его сняли, а нас вот не сняли. Увидал Багрянов нашу работу, побелел весь, затрясся, как припадошный, а все-таки, черт, стерпел! Обругал, конечно, здорово, заставил перепахать – вот и все. Послушались, дураки, тебя: целые сутки чертоломили!

Деряба не терпел замечаний.

– Ничего, не сдохли же!

Хаяров придвинулся к Дерябе еще ближе.

– Дальше что? Смываемся?

Деряба не успел ответить: послышались шуршащие шаги по сухой траве. От палатки шел Леонид Багрянов. Деряба выхватил из рук Хаярова волчонка и развалился под березой в позе независимого, но мирно настроенного человека. Поглаживая волчонка, он слегка погрозил друзьям перстом и скомандовал почти беззвучно:

– Тихо.

Леонид остановился, не дойдя до Дерябы и его друзей, расставил ноги, как перед боем, и спрятал за спиной, под накинутой на плечи кожанкой, стиснутые в замок руки. Некоторое время он молча всматривался в развалившихся под березой приятелей темным, исподлобным взглядом: за последние сутки он был так растравлен жизнью, что мог взорваться от малейшей случайной искры. Дышал он тяжко, поводя грудью, словно только что выбрел из непроходимого болота, и когда наконец-то заговорил, немало надивил приятелей странным, хрипловатым голосом:

– Пришел все же, да? А зачем?

Такое начало грозило близкой катастрофой.

– Не брызгай слюной! Сейчас ухожу, – ответил Деряба независимо и дерзко, но по необъяснимой для самого себя причине втайне чего-то опасаясь со стороны Багрянова.

– Ребят сманиваешь, да? – продолжал Багрянов.

– Пробовал сманить – не вышло. Не едут со мной. Не веришь? А вот спроси сам.

Но Багрянов не желал ввязываться в разговоры.

– Прочь! – крикнул он негромко. – Чтобы и духу твоего здесь не было!

Когда он скрылся за палаткой, Деряба покачал головой, ухмыльнулся во все лицо и с облегчением сказал:

– Разъярился-то, а? Как бугай! Глаза ничего не видят. Так и рвется поднять на рога. Ну и бешеный! – Он вдруг поднялся с волчонком в руках и объявил: – Все! Я ухожу!

– А мы? – робко осведомился Данька.

– Вы остаетесь. Уже сказано.

– Да ты что? Тоже взбесился? – спросил Хаяров.

– Не ныть! Ставлю печать!

Деряба потребовал отыскать для него какую-нибудь корзинку. Со всеми предосторожностями она была отыскана среди охотничьих и рыбачьих снастей Ионыча, привезенных сегодня из Лебяжьего. Это была пестерька из ивняка для подсадной утки. Деряба сунул в нее волчонка, закрыл крышку суковатой затычкой и, осмотревшись в быстро сгущающихся сумерках, осторожным, кошачьим шагом прошел мимо притихшего стана за вагончик, где над зарослями желтой акации поднимался молодой березняк. Здесь Деряба, командуя одними жестами, заставил приятелей согнуть перед ним молодую березку с курчавой вершинкой. Через минуту корзинка с волчонком уже висела высоко над землей, совершенно скрытая от глаз в бурых, облепленных сережками березовых ветвях.

…Вскоре Деряба, зайдя на кухню напиться, объявил Фене Солнышко, что отправляется прямиком, без дороги на станцию Кулунда, и быстро скрылся в вечерней степи…

Это был первый невеселый вечер в Заячьем колке. Смерть Куприяна Захаровича до крайности встревожила бригаду. На стане не стихали разговоры о нежданной беде; от нее не могли отвлечь ни скандал с Ванькой Соболем, ни появление Дерябы. Все сходились на одном, а именно, что бригадир зря вгорячах пустил слух о какой-то своей вине в смерти председателя, колхоза – пожилой, много переживший Куприян Захарович конечно же мог умереть в любое время и где угодно… И вместе с тем все с горечью сознавали, что эта смерть, особенно тем, что случилась она после известной ссоры, да еще у Заячьего колка, не может не наложить особого отпечатка на дальнейшие взаимоотношения лебяженцев с бригадой.

В этот вечер на стане не горел костер. Устраиваясь на ночлег в полутьме, только при свете огня в топившейся железной печке, ребята без конца судачили:

– Вот и пойдет зуб за зуб! Слыхал, как сегодня Ванька Соболь кричал? Понаехали, кричит, гады!

– Здесь многие так орут.

– А теперь и того пуще орать будут.

– Житье! Как на горячих угольках. Но больше всех тревожилась Светлана.

С тем счастьем, что явилось ей сегодня в бурю, ей хотелось жить да жить, и вдруг эта внезапная смерть. Откуда она взялась в весенней степи? Настала ночь, все на стане успокоились, улеглись спать, и только одна она не могла справиться со своей тревогой. Она видела: Леонид сегодня сам не свой. Сразу же после пересмены он ушел на новую клетку, к тракторам, и Светлана не могла не догадаться, что ему хочется побродить одному в ночной степи.

Светлана сидела перед небольшой лампешкой, прикрыв свет от спящих подруг абажуром из газеты, и очень торопилась закончить скучные учетные дела бригады, а мысленный взор ее неотступно следовал за Леонидом, задумчиво бродившим среди двигающихся в темноте огней. «Что же ты наделал? Зачем ты наговорил на себя?» – говорила она ему вслед. Леонид все шел и шел дальше в ночь, не оборачиваясь… Много раз Светлане хотелось сошвырнуть со стола свои бумаги и бежать за ним в степь.

Около полуночи она, часто прислушиваясь, отчетливо уловила звуки конского топота и ржанья. «Кони дерутся, что ли?» – подумалось ей. Но тут же она решила, что кто-то приехал из Лебяжьего и ищет в темноте по опушке колка бригадный стан. Светлана быстро оделась, схватила фонарик и выскочила из вагончика.

Луна еще не взошла. Вокруг глухая темень. Пройдя немного тропкой в сторону палатки, Светлана остановилась и направила свой фонарик в степь – на дорогу из Лебяжьего. Из освещенной темноты на нее вдруг глянули большие, стек-лянно-зеленоватые глаза. Светлана крикнула что было сил, выронила из рук фонарик и воистину без. памяти наугад бросилась в сторону палатки. С разбегу она налетела на свисающее отвесно жесткое полотнище брезента, разом рухнула перед ним на колени и в совершенном отчаянии, громко плача, начала обшаривать и царапать его пальцами, ища, вход. Но полотнище всюду было цельным и упругим. По другую сторону его вдруг кто-то заворочался и сильно застонал. Светлана еще раз крикнула что было сил и лишилась чувств. Она уже не слышала, как за брезентом сонный хриплый голос спросил тревожно:

– А-а? Что такое? Кто тут?

На крик Светланы из вагончика повыскакивали одетые во что попало, простоволосые, босоногие девушки. Невдалеке из травы сильно и косо, в сторону степи, бил во тьме свет фонарика. Марина Горчакова схватила его, крикнула:

– Светочка, где ты?

Из палатки шумно повалили парни.

Светлану нашли недалеко от входа. Дрожащую, ослабевшую, ее ввели в палатку и усадили на чью-то кровать против затухающей железной печки. Только здесь, осмотревшись вокруг со слезами испуга на глазах, Светлана в ответ на все расспросы едва ответила непослушными, бледными губами:

– Волки…

В палатке поднялся шум. Одни бросились выпытывать у Светланы подробности, другие, 3 поверившие ей безоговорочно, начали вытаскивать ружья и патроны (многие молодые романтики отправлялись в тот год на Алтай не иначе, как при оружии, что прибавляло им весу в своих же глазах!). Не успели горячие головушки отправиться на борьбу против вольчьей осады, как в палатке появился Леонид Багрянов. Размахивая ружьями, парни наперебой стали рассказывать бригадиру, что вокруг стана бродит волчья стая.

– Какие весной стаи? – проворчал Леонид. – Уберите ружья!

Ему освободили место рядом со Светланой. Он прижал ее голову к себе, погладил рукой плечо, спросил:

– Что же ты видела?

– Волчьи глаза, – шепотом ответила Светлана.

– А самого волка видела?

– Нет, только глаза.

– Почему же ты уверена, что это был именно волк?

– Я не знаю почему, но я уверена.

Леонид насильно, угрюмо хохотнул и сказал:

– Одна лиса всех взбулгачила!

– А у лисы… тоже так… горят глаза?

– Конечно!

Поблизости на стане раздался визг, а через секунду что-то лохматое круглым комом влетело в палатку, закружилось, заметалось по полу туда-сюда и, наконец, ударилось под ноги людям, которые уже с криками бросились врассыпную от печки. В темноте послышался грохот падающих тел, выкрики, стоны, скрип сеток на кроватях, звон посуды…

Леониду не сразу удалось успокоить бригаду и уверить всех, что в палатку влетел– Дружок. Встряхивая его за загривок, он выкрикивал раз за разом:

– Вот он, вот, глядите!

Зажгли огонь, и все разглядели Дружка. Зажатый между ног Леонида, он быстро, затравленно озирался по сторонам.

– Значит, верно она сказала, – заключил Ионыч, кивнув на Светлану. – Это волчица бродит. Детей ищет.

Леониду поневоле пришлось промолчать.

– За детей она горло вырвет. Мать! – с оттенком одобрения продолжал Ионыч. – Мы как-то вдвоем с кумом, в молодые годы, напали с собаками на логово… Господи, что было! Только клочья от наших собак! А нам и стрелять-то в суматохе нельзя… Мой куманек, спасибо ему, все-таки ухитрился, пырнул ее ножом в бок. Ну, слава богу, тогда добили.

Встав на одно колено у печки, Ионыч начал укладывать на затухающие угли дрова. По всей палатке, особенно там, где сидели девушки, все еще слышались облегченные вздохи: что и говорить, перепугал Дружок здорово! При всеобщем молчании послышался робкий девичий голосок: