Текст книги "Орлиная степь"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)
– А долго они… волчат ищут?
– Всяко бывает, – охотно отозвался Ионыч, продолжая сидеть у печи на одном колене, в очень удобной для беседы, позе и, несомненно, внутренне уже оживляясь от охотничьих воспоминаний. – Одна вскорости забудет, а другая чересчур долго страдает. Как и у людей. У нас к одному охотнику повадилась ходить – отбою не было. Волчат он давно удушил и шкурки сдал, а она все ходит и ходит. Очень настырная и отчаянная была! Только чуток стемнело – она уже кра? дется из бора, а если время к полночи – крутится у самого дома. И так все лето! Сколько разов стреляли по ней!
Рассказ Ионыча никого не утешил. Ребята смолчали, а среди девушек пополз шепоток:
– Вот еще беда!
– А может, эта забудет?
– Жди! Вон как лезет.
Стараясь лишний раз щегольнуть перед девушками, Федя Бражкин разрядил ружье, дунул в стволы и заговорил с дедом тоном заправского охотника:
– А много у вас тут… волков-то?
– Ми-илый, до черта! – отрываясь от печки, ответил Ионыч. – В наших местах их всегда было много, а уж во время войны расплодилось – тьма! Да какие у нас волки! Во! Нигде нет таких!
Это от ученых даже известно. По пять пудов весу, побожусь! У нас, сами видите, волкам одно приволье. Живи и разбойничай: степь! Охотников мало, да и охота за ними мудрая. Это зверь хитрый. В капкан его поймать трудно. На падаль идет плохо. Лучше всего брать его летом. Затаишься, бывало, вечерком и слушаешь. Когда засветят звезды, прибылые с голодухи-то и начинают подвывать: торопят отца-мать с добычей. Тут и засечешь, где их логово! Ну, а если прибылые молчат, побаиваются подавать голос, то сам начинаешь вабить…
– Подвывать, – пояснил девушкам Федя Бражкин.
– Верно. Вот так.
Встав на колени у печки, Ионыч зажал двумя средними пальцами мясистый нос, сложил ладони рупором, для чего ему потребовалось спрятать под сивую бородку большие пальцы, и молча оглядел своих слушателей, призывая их ко вниманию. В палатке установилась полная тишина. Ионыч вдруг нагнул к полу большую, кудлатую, серую от седины голову и завыл матерым волком – сначала низко, глуховато, гнусаво, а потом, постепенно поднимая голову и выпрямляясь, все более высоко, сильно, протяжно, до жути уныло и тоскливо… Закончил он вой отрывисто, резко откинув голову назад и подняв глаза к потолку. Все невольно вздрогнули в полутьме, а Дружок неожиданно вырвался из рук Леонида и шмыгнул под кровать.
– С ума сошел, дед! – крикнула Феня Солнышко. – Ты всех волков созовешь! Ведь они же близко!
– Ужас! – вздрагивая, прошептала Светлана.
– Отвык, плохо вышло, – пожаловался Ионыч. – Да и начин надо делать в землю. Тогда вой будет глухой, тоскливый… А потом в небо, чтобы версты на три слыхать было. Ну, прибылые тут нее с радости и забрешут на все голоса…
Неугомонный Федя опять полез к деду:
– А как же их зимой-то в степи берут?
– Раньше, бывало, мы их просто брали, – отвечал Ионыч. – На конях гоняли. Самое милое дело! Выпадает снег, выезжаем в степь. Стронем стаю с лежек – и пошел во весь дух! Кони у нас были резвые, азартные, даже злобные на зверя – сами гнали. Больше десяти верст ни один матерый, бывало, не уходил, а если снег глубокий – на пятой версте уже сядет и высунет язык. Тут, знамо, соскакиваешь с коня и идешь… Подходишь, стало быть, – и р-р-раз чумкарем по башке! Р-р-раз! Он и готов.
Опережая Федю Бражкина с вопросом, он пояснил:
– Чумкарь – дубинка такая…
– А если она сломается? – спросили – из круга девушек.
– Такого случая отродясь не бывало, – ответил Ионыч, – Для чумкаря мы брали березки с корнем и чтобы корень был шарбм, вроде кулака. Настоящее железо! Любой череп берет!
Вспомнив что-то забавное из своей охотничьей практики, дед Ионыч одиноко посмеялся и сообщил:
– А иной раз ради потехи и живьем брали!
Леонид Багрянов, любивший охотиться с детства, в состоянии той мрачноватой задумчивости, какая не покидала его весь день, безотчетно заслушался деда, но вдруг спохватился и, решив остепенить рассказчика, проговорил недовольным голосом:
– Ну вот, начались охотничьи рассказы!
– Нет, паря, я врать не умею, – ответил Ионыч. – Если говорю – чистая правда. Не веришь? А ты вот послушай.
– Да ведь спать же надо!
Но молодые охотники заступились за деда:
– Выспимся! До утра далеко!
– Пускай говорит! Говори, дед!
– Ну, вот, брали мы их, бывало, таким манером, как при охоте с борзыми, – продолжал Ионыч. – Вот подходишь ты, стало быть, к загнанному волку, а он весь хрипит, туда-сюда глазами зыркает, язык кусает, хочет броситься на тебя, а зад поднять не может! Начисто выдохся. Тут ему и суешь в пасть-то струнку!
– А это еще что? – выкрикнул кто-то из того угла, где поблескивали ружейные стволы.
– Вот такая палка. – Ионыч отмерил ладонями в воздухе расстояние в две четверти. – На конце у нее – бечевка, а еще лучше ремешок. Волк – злобный зверь, он соберется с силой и хватает струнку мертвой хваткой. И держит. Не ртдает! Вот тут-то и не зевай! В один секунд обмотай ему морду бечевкой и затяни! Ну, а уж если не прозевал, успел сострунить волка – он твой, вяжи ему ноги!
– Ну, все, все! Довольно! Спать! – заговорил Леонид со строгостью и поднялся. – Все по местам!
Он взглянул на девушек, давая понять, что это, в первую очередь относится к ним, и здесь встретился взглядом со Светланой. Та легонько, с надеждой потянулась навстречу его взгляду и проговорила быстро, жалобно и искренне:
– Я боюсь!
– Отогнали бы, – сказала Феня Солнышко с укоризной. – Ведь она же где-то близко!
Новое напоминание о волчице окончательно допекло Леонида. Он стиснул зубы и произнес негромко, но с остервенением:
– Вот тварь!
С разгоряченным взглядом он двинулся к выходу из палатки, крикнув в сторону ребят с ружьями:
– А ну, пойдем!
Над Заячьим колком в скором времени прогремело несколько выстрелов. В палатку Леонид вернулся очень мрачным, а ребята, особенно те, которым удалось стрелять, в большом и веселом возбуждении. Они наперебой стали рассказывать, что своими глазами видели, как волчица выскочила из березняка у вагончика, и дивились ее дерзости.
– Вот бешеная! – воскликнул здесь Федя Бражкин.
– А может, она и на самом деле бешеная, – медленно проговорил Ванька Соболь из темного угла; до этого он отмалчивался на своей кровати, должно быть раздумывая над своей вечерней схваткой с бригадой.
Леонид резко повернулся на голос Соболя, сердито спросил:
– Ты что, еще не проспался?
– Я давно проспался.
– А что же ты бредишь? С чего ей беситься?
– Известно, с тоски. По детям тоскует.
– С тоски не бесятся. Бесятся от особого вируса.
– А вот. поживешь здесь, тогда узнаешь, как еще бесятся-то с тоски! – ответил Соболь невозмутимо. – Вон спроси у деда.
– Довольно! Слышали!
Дрожащими от волнения руками Леонид вытащил из пачки папиросу, торопливо закурил и сказал строго, не глядя на Соболя:
– Если проспался, иди работать!
Не ответив, Соболь начал одеваться в темноте.
– Лютуешь? – немного погодя спросил его Леонид. – Не знаешь, чем досадить? Ишь ты, напугать задумал! А мы, да будет тебе известно, не из пугливых!
Увидев, что Соболь достает из чехла ружье, Леонид негромко, но все же прикрикнул:
– Клади ружье на место! Не запугивай!
– Я не запугиваю… А что ты со мной сделаешь, если я сам боюсь? – вызывающе ответил Соболь, продолжая свое дело. – Значит, кругом волки, а я должен так идти? С голыми руками? Рисковать? Сам-то небось с голыми руками и до уборной вон не пойдешь!
– Врешь, я куда угодно пойду! – очень обидевшись, крикнул Леонид. – Мне вот нужно идти искать коней… Так думаешь, я побоюсь без ружья?
Он схватил с гвоздя на подпорке, у которой стоял, длинный кнут, подаренный ему дедом Ионычем, – кнут был сделан из тонкого сыромятного ремешка, с рукоятью из таволожника – железного дерева степи. Потрясая зажатым в руке кнутом, он прокричал перед всеми:
– Вот я с чем пойду!
Но упрямый Ванька Соболь, увлекшись своим злобным замыслом, так и не послушался бригадира. Зарядив ружье, он вышел из палатки молча, но за палаткой немедленно дал волю своей злобе:
– Понаехали, храбрецы! Командуют! Учат!
– Лютует, – согласился теперь Ионыч.
– Эта лютость может завести его далеко, – сказал Леонид.
Проводив девушек в вагончик, он вернулся к палатке и, присев у обеденного стола, кинул на него кнут…
Медленно всходила луна. Взошла она на удивление совсем близко от Заячьего колка и показалась Леониду даже и не луной, а каким-то большим светилом, впервые появившимся на небосводе, – огромный малиновый диск его сразу не облил степь, погруженную в непроглядную темь, зловещим светом. Березы вдруг засветились во мраке, точно белые кости. Так и повеяло над степью былинной стариной. Непрестанно слышался то близкий, то далекий рокот моторов, постоянно напоминавший о новой жизни степи, а Леониду почему-то настойчиво думалось, что вот-вот мимо стана с оглушительным гиканьем и свистом проскачет, сотрясая землю, конница печенегов, а вслед ей из белого, костяного леса во все горло прохохочет сова… Дурацкие, бредовые мысли! Но Леониду вдруг стало от них нестерпимо тоскливо и тошно. Да, вот в таком состоянии, как сейчас, он мог бы сделать что угодно! Он мог бы, например, вскочить на Соколика, догнать где-нибудь в степи Дерябу и на виду вот у этого светила застегать его кнутом насмерть! «Зачем я только поехал сюда? – неожиданно с горчайшим раскаянием подумал Леонид. – Как ведь все хорошо-то было в Москве! Все!» Перед взором Леонида в зареве разноцветных огней вдруг встала предпраздничная Москва. Шумит принаряженная к. Первомаю столица, колышется по центральным площадям людское море… А не лучше ли быть каплей в том море, чем озером вот в этой глухой, былинной степи?
Спал Леонид очень тревожно и по привычке поднялся, лишь успела заняться тихая степная зорька.
Кони обычно паслись в низинке, что восточнее Заячьего колка. Сейчас их там не было. «Неужели на Лебяжье ударились, на залежи?» – подивился Леонид. Он повернул от стана на юг и зашагал вдоль кромки колка, где уже слегка про-торилась на целине новая дорога. Но не успел он сделать и полсотни шагов, как из обтрепанных зарослей желтой акации наперерез ему вылетела линяющая, с опавшими боками, большелобая волчица.
Безотчетно защищая кнутом грудь, Леонид остановился и на время затаил дыхание, а когда слегка отхлынула невольная дрожь, очень строго и сердито взглянул в немигающие глаза матерой. Он ждал, что волчица вот-вот, струсив, бросится опрометью прочь: во всех прочитанных книгах писалось, что волки боятся человека. Но прошла секунда – волчица не изменила позы и не оторвала от него взгляда. Прошла еще секунда… Она стояла как изваяние! Прошла еще секунда… Глаза ее все больше впивались в него, как стрелы. У Леонида вновь мелко-мелко задрожали руки. Внезапно шагнув вперед, он во всю силу хлестнул кнутом по земле. Волчица разом отпрянула назад, но не так уж далеко и тут же в один прыжок бесстрашно заняла свою прежнюю позицию. Это пока еще не напугало, но достаточно удивило и встревожило Леонида. Он вдруг подался всем корпусом вперед и вновь с бешенством хлестнул кнутом по земле. Но волчица на этот раз даже не отпрянула. Она лишь разом осела на задние ноги, почти коснулась коленом сухой травы, а затем, несколько раз щелкнув клыками, в свою очередь, шагнула вперед. «Да ты что? – мысленно закричал ей Леонид. – На самом деле взбесилась?» Мысли его работали лихорадочно, но он еще не знал, что делать. Ему известно было, что разъяренному хищному зверю нельзя показывать спину, – нападение почти неизбежно. Значит, отступать? Пятиться? А если кто увидит со стана? Не оберешься сраму! Что же остается? Сделать еще шаг вперед и, может быть, достать кнутом по волчьей морде? Может быть, матерая все же струсит и убежит? Нет, не похоже: приглушенное рычание волчицы с каждой секундой становилось все более озлобленным, на ее губах закипала слюна, а глаза уж полыхали огнем…
Сердце Леонида на мгновение сжалось, но тут же забилось во всю грудь. Леониду показалось, что с этой секунды он вдруг стал горячее и сильнее во сто крат. Еще ночью он возненавидел Дерябу и волчицу, появившуюся у стана, одной, неделимой ненавистью – вроде как бы соучастников единого злодейского замысла. Теперь, вместе со всей его силой, возросла и эта его ненависть. Но Дерябы не было сейчас перед Леонидом, и потому за все надлежало отвечать одной волчице! Наверняка зная, что произойдет, он тем не менее вновь шагнул вперед и с внезапно исказившимся лицорл закричал, замахиваясь на волчицу кнутом:
– А-а, су-ука!
В тот же момент и волчица, сторожившая каждое движение своего врага, всем телом метнулась вперед, в воздух, точно сорвавшись с крюка, который держал ее у земли, и без ошибки поймала пастью рукоятку кнута. Леонид рванул рукоятку к себе, но волчица впилась в нее зубами намертво: упираясь и пятясь, она стала со злобным рычанием мотать и вертеть головой. Она неистовствовала, стараясь овладеть единственным оружием человека. Она так изворачивалась всем телом и так крутила головой, что ременный кнут сам собой вдруг обвился вокруг ее морды. В тот же миг почти автоматически сработала левая рука Леонида: она схватилась за кнут, разом натянула его до отказа и в два счета обвила вокруг свободного конца рукоятки, у самых губ волчицы! В азарте борьбы волчица на сотую долю секунды опоздала почуять опасность; она успела рвануться назад, но не успела разжать пасть: челюсти ее были уже крепко стянуты тонким сыромятным кнутом, а оба конца рукоятки, которую она держала за клыками, теперь уже находились в руках человека. Собрав все силы, пружиня все мускулы, она взметнулась на задние ноги. Леонид отшатнулся назад, но все же устоял и тут же услышал, как из ноздрей волчицы в лицо ударили горячие струи. В глазах Леонида сделалось темным-темно. Он не видел даже ноздрей волчицы, из которых било жаром. Он видел лишь глаза волчицы…
От стана долетел дикий крик и топот. Леонид очнулся, увидел перед собой морду волчицы и вдруг так крутнул ее голову справа налево, что у нее хрустнули шейные позвонки, – она сорвалась с ног и вместе с Леонидом грохнулась на землю. За время борьбы пальцы Леонида так прикипели к концам рукоятки, что и падая он не выпустил их; на счастье, он сразу же всей грудью навалился на бок волчицы – она застонала, как под ножом, и бешено забила в воздухе задними ногами…
Рядом раздался истошный вопль Ионыча:
– Ми-илый, да ты ж ее сострунил!
– Вяжи-и-и!
III
В центре стана на чистом месте заранее был врыт в землю и закреплен на растязкках высокий, гладко оструганный сосновый шест, привезенный из Лебяжьего. Теперь на нем подняли новенький флаг сочного алого цвета. Утренний ветерок, всегда будто поторапливающий степь пробуждаться на зорьке, немедленно подхватил флаг и начал весело, с шумком полоскать его в чистом воздухе, А потом выглянуло солнце, и флаг весь вспыхнул и еще сильнее затрепетал, зашумел, точно летящее над степью пламя.
– Вот и нарядили степь! – с гордостью произнес Ионыч.
Горячий, шумный флаг неожиданно зажег в душе Леонида удивительное чувство волнения и восторга. Нечто похожее он испытал однажды на войне, когда его родной бригаде вручалось гвардейское знамя. Взгляд Леонида внезапно стал лучистым и влажным. В эту минуту он забыл обо всем, что мучило его совсем недавно.
– Это хорошо сказано! – воскликнул он, а потом, вздохнув, продолжал задумчиво: – Ну что ж, одни поднимают флаги на вершинах гор, другие – в ледяных пустынях…
Разгадывая мысли Леонида, Ионыч заметил:
– Здесь тоже не просто поднимать!
– Я вот о чем сейчас думаю… – продолжал Леонид, – Сколько же таких вот флагов, поднимется сегодня на всех целинных землях! Не меньше, чем в Москве! Да, нарядим степь!
Ионыч оглянулся на соструненную волчицу, которая лежала поодаль, и тронул Леонида за локоть:
– Гляди, как мечется!
Подойдя вместе со всеми к волчице, он опустился на одно колено возле ее морды и заговорил:
– Что, серая, не по нраву красные-то флаги?…Искать коней Леонид ушел с чувством стыда
за свои мысли, которым дал волю нынешней ночью. Ничто пока не изменилось к лучшему. Что было неизбежным вчера, оставалось неизбежным и сегодня. Но сознание необходимости объяснения со Светланой почему-то не вызывало у него сейчас предчувствия неотвратимой беды.
Пригнав коней к южной опушке колка, Леонид повстречал встревоженно-серьезного Петро-вана. Легко было догадаться, что в бригаде – новые неприятности.
– Опять новости?
– Дерябины дружки уходят, – хмуро ответил Петрован.
Вопреки ожиданиям Петрована бригадир воспринял неприятную весть весьма сдержанно, лишь слегка побледнел да сдвинул брови…
– Позавтракали? – поинтересовался он, трогаясь с места.
– Завтракают.
Приладясь к шагу бригадира, явно одобряя его сдержанность, Петрован заговорил с возмущением:
– Знамо, дураки. Думают, так мы и заплакали. Не заплачем! Скатертью дорога!
Хаяров и Данька сидели на чурбанах у палатки, поодаль от стола, за которым заканчивала завтрак дневная смена. Вещевые мешки лежали у их ног. Они дымили папиросами, с неприятным чувством выжидая, когда всего удобнее будет встать и уйти со стана.
Леонид вымыл руки, присел у края стола.
– Заправились в дорогу-то? – спросил он беглецов.
Тон его голоса, спокойный, немножко грустный, поразил Хаярова и Даньку, которые не рассчитывали, конечно, уйти из бригады без шума и скандала. Они ответили обрадованно, в один голос:
– Все в порядке!
– Куда же вы идете? – поинтересовался Леонид.
– А туда же… на Кулунду, – глядя в землю, ответил Хаяров.
– Догонять Дерябу?
– Его не догонишь! Одни поедем…
– Зря не вместе собрались.
– Вчера не было надумано.
– Почему же сейчас надумали?
– Утро вечера мудренее,
Леонид помедлил, меряя, беглецов взглядом.
– Темните, да?
– Зачем? – смелея, возразил Хаяров, – Поумнели за ночь.
– Хочешь сказать: какая же тут жизнь, среди волков?
– Мы их сострунивать не умеем. Леонид обернулся к сидящим за столом:
– Темнят!
Все молча уставились на Хаярова и Даньку.
– Деряба ушел – так и надо: ему здесь делать нечего! – опять заговорил Леонид, обращаясь к беглецам. – А вот вам, по-моему, полный расчет здесь жить: степные ветры хорошо продувают мозги.
– Ветры здесь с пылью, – пробурчал Хаяров.
– Кто такой Деряба? – продолжал Леонид, будто рассуждая сам с собой. – Самый настоящий хищник. Двуногий из волчьей породы. Во время войны ему жилось трудно, да? Всем жилось трудно. Но одни находят радость даже в трудной, а все же человеческой жизни и ни за что не расстаются с ней, а другие – вроде Дерябы – становятся хищниками. Вскоре они узнают, что жизнь хищника только издали кажется легкой, а на самом деле труднее трудной: всюду гонят, преследуют, не дают никакой волюшки… Однако стать хищником легко, а вернуться в человеческую семью трудно. Деряба как раз из тех, которые не возвращаются: хищническая страсть у него уже в крови… – Леонид неожиданно зябко передернул плечами. – Вы ничего не замечали за Дерябой в последние дни? У него какой-то странный взгляд: вроде бы страдает от тяжелой-претяжелой тоски. Не замечали? Я думаю, ему надоело промышлять по мелочам. На большое дело его тянет. Преступники, как и пьяницы, стра-дают запоями. У Дерябы вот такой запой, вероятно, и начинается. А чем же ему здесь, в степи, свою страсть утолить? Вот он и бросился в Москву. В большом городе – что в большом лесу.
Федя Бражкин сердито засопел и спросил:
– И откуда только берутся такие, как Деряба?
– За войну развелось их много, – ответил Ионыч.
– Да, за войну и послевоенные годы много хищников наплодилось, и не только в лесах и степях, – согласился Леонид'.
– Но почему? – с наивным видом спросил Федя.
Леонид нахмурился и уклонился от прямого ответа.
– Они живучи и плодовиты куда больше, чем мы думаем, – сказал он после небольшой паузы. – Ошибаемся мы, здорово ошибаемся, делая вид, что их у нас немного. Ложный стыд! Хищникам только этого и надо: легче преступничать и плодиться.
– Мало их сострунивают! – сказал Ионыч сердито.
– Таких не сострунивать, а обкладывать надо и уничтожать стаями! – поднявшись у стола, горячо заговорил Ибрай Хасанов. – Никакой пощады! Вот как надо! Воспитаешь их, как раз! Посадят в тюрьму воришку – выходит вор, посадят хулигана – выходит бандит. Они там друг от друга учатся. И почему, скажи, пожалуйста, раньше срока выпускают таких из заключения? Посадят на десять лет, а он отсидит два года – и опять на воле! Зачем такая скидка? Нет, сиди, зверюга, весь срок, сколько заслужил. Вот теперь по амнистии всех без разбору распустили… Какой-такой порядок? Все тюрьмы пусты.
– Свято место не будет пусто, – заметил Ионыч.
– Знаю, соберут обратно! Как не собрать? – всё более горячился Ибрай. – Но пока собираешь, они еще больше плодятся! А сколько горя принесут людям! А надо так сделать: за смерть – смерть! Вот какой закон надо!
Друзья-беглецы весь этот разговор слушали по-разному: Хаяров все время смотрел в землю, стараясь показать, что слушает пустую болтовню только из вежливости и занят исключительно своими мыслями; белобрысый Данька, наоборот, все время сидел со слегка оторопелым выражением на остроносом птичьем лице, а когда Ибрай сказал свои последние слова, из его груди нечаянно вырвался жалобный вздох. Хаяров тут же сердито толкнул его локтем в бок и решительно поднялся на ноги:
– Ну, мы пошли!
– Идите, кто вас держит? – ответил Леонид. – У нас свой разговор. Идите, но знайте: вас не будут судить, как судили дезертиров с фронта, но презирать будут не меньше! Вы не от нас дезертируете – вот от чего! – Он указал рукой на флаг. – Оттуда, где поднят наш флаг, могут бежать только трусливые и подлые люди! Таких нам не надо. Скатертью дорога. На все четыре!
Беглецов долго провожали молчаливыми взглядами. Они шли намеренно неторопливым шагом, не оборачиваясь, и только когда за пахотой повернули в сторону Лебединого озера, Федя Вражкин удивленно произнес:
– Ушли все же!
– Не пойму, зачем они оставались на ночь? – задумчиво проговорил Леонид.
Из зарослей акации поблизости от вагончика быстро вышел Петрован – без шапки, со взъерошенным белым чубом и с пестерькой в руках. Он поставил пестерьку у ног бригадира и сказал:
– Вот, глядите!
Все будто онемели, увидев в руках Петрована волчонка.
– Они, – сказал парнишка, кивая в степь.
Внезапно побледневший Леонид взглянул на фигуры удаляющихся беглецов – казалось, они медленно уходят в землю – и сказал:
– Теперь все ясно.
– Из одной стаи! – с сердцем воскликнул Ионыч.
С новой клетки к стану двинулся один из тракторов. Он приближался быстро, рокоча ровно, сильно, легко, и вскоре до опушки колка, где плескался красньщ флаг, дошла от него по земле легкая дрожь…
Разгорелся этот день, будто ради праздника, на удивление быстро и знойко. В обычное время утренний ветерок затих, и тогда над безбрежной зыбкой степью, впервые крепко пригретой жарким и ослепительным солнцем, бесшумными и чистейшими волнами разошлось половодье – марево. Степь превратилась в мир чудес: в далях незаметно рождались тихие и светлые, как слеза, озера; таинственные лесистые острова стояли в воздухе, не очень высоко над землей; голубыми айсбергами уходили в неведомое тракторы; пасущиеся на целине кони казались огромными, могучими мамонтами… Все потеряло реальные очертания, стало расплывчатым, силуэтным, призрачным; все возникало и исчезало, как бывает только во сне.
Это была весенняя сказка земли и солнца.
Нет, степь не была безмолвной. Тысячи тысяч жаворонков, неугомонных, голосистых, горячих, возносясь в лазурную высь, пели так серебристо и сладостно, с таким упоением, что чуть не замертво падали в травы. Но на смену им с земли все время взлетали, исступленно трепеща крылышками, другие, не менее азартные певцы. Неисчислимый хор народных любимцев звенел над всей степью страстно и неумолчно. Невзрачных, сереньких певцов почти невозможно было найти глазом в сверкающей вышине, и потому казалось: здесь поет весь воздух.
А вскоре и того волшебней стала степная сказка. От западной черты горизонта, опять-таки неуловимо, поднялись в раздольное, беспредельно высокое небо и тронулись на восток легчайшие, пенисто взбитые, неземной белизны облака. Озаренные солнцем, они плыли над степью, украшенной флагами, овеянной теплынью и обласканной нежнейшей песней, очень медленно и величаво. Дух захватывало у всякого, кто смотрел с земли на это новое чудо в степи…
IV
В саманной халупе Иманбая у Лебединого озера, где теперь валялось рыбачье барахлишко Ионыча, беглецы устроили привал. Сбросив на земляной пол вещевой мешок, Хаяров прежде всего тщательно осмотрел, обшарил и обнюхал все углы и закоулки халупы: он не рассчитывал найти здесь что-либо ценное, но не мог отказать себе в том особом удовольствии, которое всегда доставляло ему изучение незнакомой обстановки. Потом он присел у очага, покопался палкой в золе и заключил:
– Огня не зажигал. Хитер!
– Может, он и не ночевал здесь? – с какой-то надеждой спросил Данька.
– Ночевал. Я чую: кровью пахнет. У Даньки в испуге вытянулось лицо.
– У него же шкурки, – пояснил Хаяров.
– Ах, да… – И Данька уронил голову.
– Ты что киснешь? – строго спросил его Хаяров.
– Боязно мне, – вздрогнув, ответил Данька.
– Смотри, я тебе поною! – Хаяров погрозил дружку смуглым волосатым кулаком; белки его глаз при резком повороте головы блеснули в полумраке холодной, влажной белизной. – Дурацких разговоров напугался? Заячья твоя душа!
– Не хочу я туда…
– Пойдешь! У нас без демократии!
Хаяров хотел быть по отношению к Даньке, особенно наедине, точно таким же, каким по отношению к нему был Деряба.
Долго оставаться в халупе Иманбая нельзя было: могли нагрянуть Ионыч и Петрован осматривать сети, а то и ретивые охотники из ночной смены – поразвлечься на озере. Покинув вскоре саманушку, Хаяров и Данька поднялись из низины, где сияло Лебединое озеро, на сухую возвышенность, хорошо обогретую солнцем, и здесь, распластавшись на целине, слушая неумолчный концерт жаворонков и бездумно наблюдая за плывущими в высях белоснежными облаками, молча провалялись до полдня.
Поднял их голод. К станции Кулунда нужно было двигаться теперь строго на север, но Хаяров, выкурив папиросу и осмотрев степь, повернул на восток, туда, где степная даль ограждалась черным гребешком соснового бора. Немного погодя Данька, сутулясь, потащился было следом, но через полсотни шагов, точно запнувшись, со стоном растянулся на земле.
Бесполезно прождав около минуты, Хаяров, свирепо сузив глаза, вернулся к Даньке и, прице-лясь, безжалостно саданул его носком сапога в бок. Данька вскрикнул от боли, перевернулся на спину, насколько позволил заплечный мешок, и поднял для защиты руки:
– Погоди, не бей!
Через час они встретили табун пасущихся коней, а потом приблизились к северному берегу озера Бакланье, которое тянулось, разбиваясь на отдельные плесы, прячась в камышовых чащобах, до самой Черной проточины. Недалеко от землянки из дерна, у которой стояла телега, были развешаны на кольях для просушки старенькие, изъеденные молью кошмы и белым дымком от сухого коровяка дымилась печурка. Беглецов встретил сам Иманбай. Не здороваясь, лишь оглядев незнакомцев дремотным взглядом степного луня, высохший, чернолицый Иманбай скрюченным пальцем дал знак следовать за ним и, круто повернувшись на каблуках, пошел тропой к озеру. Несмотря на теплынь, Иманбай, как всегда, был в рыжей жеребковой шубе и лисьей шапке. Он шел походкой старого конника, не оглядываясь на гостей. У берега он поднял полы шубы и осторожно побрел чистым мелководьем.
Данька с явной растерянностью посмотрел на Хаярова. Взгляд его говорил: «Куда он ведет?» Но Хаяров сделал рукой движение, дающее понять, что надо полностью полагаться на волю черного старика. В тысячный раз вздохнул Данька за сегодняшний день, вступая в воду…
За полосой воды множество старых троп, всячески извиваясь и перекрещиваясь, уходило к озеру сначала сыроватым кочкарником, поросшим осокой и кугой, а потом и камышами. Чем дальше от берега, тем выше, гуще и непроходимей становились озерные дебри. Кое-где буйным ветрам удалось осилить и повалить камышовые заросли, точно выстлать коврами отдельные круговины. В других местах камыши сильно помяло снегами. Пробираться здесь было неимоверно трудно. Очень скоро Иманбай и дружки-беглецы оказались в такой глухой крепи, что потеряли из виду солнце: вытянув руку, даже концами ружейных стволов нельзя было достать метелки толстого высохшего камыша. Здесь уже начиналась плотная, многолетняя, но местами все же оседающая под ногой лабза.
Над головами беглецов, едва не касаясь метелок камыша, вдруг проплыл с широко распростертыми крыльями седой болотный лунь. С испуга быстро присев на тропе, Данька в молитвенном порыве прижал руки к груди и промолвил жалобно:
– Да куда же мы?
Одним взглядом Хаяров сорвал его с места.
Впереди легонько свистнул Иманбай. Через секунду-другую издали донесло ответный свист. Сходя с тройки, черный старик впервые заговорил, махая рукой в сторону озера:
– Иди прямо.
Лабза становилась все более зыбкой. Одолев еще метров пятьдесят трудного пути, Хаяров и Данька оказались перед небольшой полянкой, где на толстом слое поваленного ветром камыша, среди раскиданных для просушки шкурок волчат лежал вверх лицом Степан Деряба.
– Как дошли? Не наследили? – спросил он, поднимаясь.
– Одни пташки видели! – похвастался Хаяров.
– Садись! Жрать охота? Вот еда…
Дерябу явно обрадовала верность приятелей. Но настроение его сразу же испортилось, как только он узнал, чем окончилась затея с волчонком. Он отвернулся от приятелей и, хмурясь, с минуту следил за юркой серой птичкой, с тивканьем снующей в верхнем ярусе сухих зарослей камыша.
– Дальше, – потребовал он негромко. Рассказ о том, при каких обстоятельствах его дружки расстались с бригадой, окончательно расстроил Дерябу. Помедлив, он переспросил внезапно охрипшим голосом:
– Значит, обзывает меня, идейный гад?
– Обзывает, – ответил Хаяров.
– Даже за человека не считает?
– Точно.
– Ишь ты, гад!
Похоже было, что Дерябу вдруг схватило удушье, а он изо всех сил старался скрыть это: так странно вспухло и побурело его одутловатое лицо. Маленькие оловянные глазки. Дерябы в этот момент превратились в совершенно белые горошинки. Наконец он шумно выдохнул, раздувая ноздри, и сграбастал Даньку пятерней за плечо.
– Ты что так уставился на меня?
– В твои глаза заглядывает, – пояснил Хаяров.
– А зачем?
– Багрянов замутил ему куриные мозги.
– Чем? Выкладывай!
– У тебя и взгляд-то теперь, говорит, особый, – ответил Хаяров, втайне опасаясь за последствия своей откровенности.
– Чем это особый?
