Текст книги "Орлиная степь"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Значит, он все-таки ехал в Заячий колок?

Кое-как Ванька Соболь слез с рыдвана. Он угадал: вожжи действительно обмотались вокруг ступицы, да так, что их, вероятно, и не распутать в темноте. Соколик со свернутой набок, к одной оглобле, мордой стоял на целине, но дороги перед ним не было. Так что же, он заблудился в степи? Не мудрено. Молодому, неопытному коню ничего не стоит сбиться ночью с дороги, совсем недавно едва обозначившейся на целине. Соболь еще раз пошарил вокруг рыдвана: под руку попадались дернины типчака и мелкое разнотравье. По всем приметам выходило, что Соколик, пока не упали с рыдвана вожжи, успел вывезти его далеко в степь. Возможно, Заячий колок совсем уже близко. Но где же он? Где? В какой из четырех сторон?

Молчала окутанная теменью степь. Как ни привычен к ней был Ванька Соболь, но и ему жутковато стало от ее необычайной тишины и от тех огней, что блуждали по ее раздольям. Хотя бы какая-нибудь ночная птица окликнула да взмахнула крылом над головой! Но где там! Знать, ни одной живой души в этой черной пустыне, один он, Ванька Соболь, да неразумный Соколик, еще не знающий, как опасно сбиваться здесь с пути.

Но ведь надо было что-то делать!

Ванька Соболь опустился на колени у правого переднего колеса рыдвана. Ой, и трудно же распутывать измазанные дегтем вожжи! Но во много раз труднее – обрывки дневных воспоминаний; они как нити в спутанном мотке: концов много, а за какой ни потянешь, весь моток запутывается еще больше. Невероятно, мучительно трудно! Однако плачь, а распутывай, разнесчастный ты Ванька Соболь!

Вначале Ваньке вспомнилось, как он ездил днем на Соколике по всему Лебяжьему. Как это могло случиться? Ведь он, Соболь, соскочил с рыдвана и лег спать у дороги в степи, а Багрянов один уехал в Лебяжье. Ах да, его разбудили и увезли в Село ребята из бригады Громова. Потом хоронили Куприяна Захаровича. Где же его хоронили? Вроде бы не на кладбище, а в центре села? Нет, в центре села Хмелько отдала ему Соколика, а вокруг стояла толпа. Похоронили в конце концов Куприяна Захаровича или нет? Да, конечно, похоронили, иначе не было бы и поминок в его доме. А поминки были, это точно. Рядом с Ванькой за столом сидел Орефий Северьянов. Одну поллитровку водки Орефий сразу же незаметно для людей опустил в карман своих брюк, а над двумя стоящими на столе сделал на виду у всех ограждающий жест ладонью. «Живем!» – шепнул он тогда Ваньке. Почему же их, так подружившихся за столом, колхозники связывали и обливали водой? За что? Нет, сначала они с Оре-фием ругали Багрянова и всех новоселов за то, что они погубили Куприяна Захаровича, а когда их стали одергивать – полезли в драку. Вот как было дело. Но почему они, после того как их облили водой, пели песни? Ерунда какая-то: песни на поминках! Ох и Орефий! Ох, Орефий! Это ведь он запевал. Ну, а потом что же? Отпустили их? Значит, отпустили, если они с Орефием да его дружками ездили в рыдване по селу… Где же этот проклятый Орефий и его друзья? Как они отпустили его ночью в степь?

Где-то вдали прогремели выстрелы. Соболь оторвался от вожжей и долго, окоченев от страха и досадуя, соображал, где прогремели эти выстрелы, в какой из четырех сторон. Но нет, совсем отказалась работать его дурная голова! Кто же мог стрелять ночью в степи? И отчего такая стрельба? Опять у Заячьего колка? Но ведь волчица уже убита…

Никогда в жизни Ваньку Соболя не пугало одиночество в степи – ни днем, ни ночью. Но теперь ему стало очень тревожно. На счастье, ему вскоре удалось распутать вожжи. Едва он сел в рыдван, как застоявшийся Соколик тронул вперед, и Ваньке немного полегчало оттого, что он куда-то едет, а не стоит на злополучном месте, где он спал или умирал этой ночью.

Соболю оставалось одно – довериться Соколику; невольно думалось, что если он смело идет вперед, то, значит, чует путь. Но вскоре Соболь спохватился: «Куда же я еду-то?» Он вновь начал осматриваться по сторонам. Но что можно было увидеть сейчас в степи? Темень да огни. И вдруг Соболь резко натянул вожжи. Почему Соколик идет туда, где много огней? Ведь у Заячьего колка не должно быть палов – там нет залежей. «Дурак ты, дурак!» – обругал он Соколика и круто повернул его вправо, в сплошную тьму.

Он ехал без дороги долго, очень долго – под колесами рыдвана все стелилась и стелилась целина. Черной пустыне не было ни конца, ни края. Но вот под копытами Соколика вдруг зачавкала грязь, а колеса рыдвана врезались в землю. «Солончаки!» – ахнул про себя Соболь, останавливая коня. Зная, что на целинном отрезке пути в Заячий колок нет солончаков, Соболь после минутного раздумья повернул Соколика обратно и, не зная, куда теперь ехать, время от времени принимался бездумно дергать одной правой вожжой. Незаметно для себя он сделал большой круг по целине. Когда Соколику надоело крутиться на одном месте, он потянул из рук Соболя вожжу, и Соболь покорно отдал ее, уже наверняка зная, что плутает в степи безнадежно.

Впереди в кромешной тьме вдруг показался гребень огненной лавины. Намотав, вожжи на руки, Ванька Соболь около минуты оторопело наблюдал, как растет, поднимается лавина на его пути. Только потом он догадался, что это всходит луна. Но почему она показалась в этой стороне?

Повернув назад, Соболь вдруг ясно расслышал, как далеко впереди снова прогремели выстрелы. «Правильно, там Заячий колок!» – сказал себе Соболь и хлестнул Соколика вожжами, заставляя его бежать рысью, твердо веря, что скоро, очень скоро закончится его ужасное блуждание среди ночи.

В стороне, но не так уж далеко с силой пронзили тьму два снопа света. Машина? Откуда она? Нет, это, конечно, трактор: огни двигались не быстро. Но почему трактор здесь, перед Заячьим колком? Ведь бригада пашет за колком! А может быть, он давным-давно миновал бригадный стан и плутает где-нибудь поблизости от Лебединого озера? Вот оказия! Да, стыдно будет признаваться новоселам, что блуждал в степи, но делать нечего – надо ехать к трактору. Интересно, кто же пашет? Только бы не Костя Зарницын.

Вскоре шум трактора стал слышен ясно. Соболь остановил Соколика, по его расчетам, прямо у пахоты. Соскочив с рыдвана, он взял коня под уздцы, боясь, что тот испугается шума и света, и попутно ощупал ногой землю, чтобы не оступиться случайно в борозду. Но поблизости, как ни странно, не было пахоты. Куда же и зачем идет трактор чистой целиной? И почему делает такие зигзаги?

Внезапно Соболя и Соколика ослепило светом тракторных фар. Соколик завертел головой, зафыркал и начал пятиться назад. Останавливая и успокаивая коня, Соболь некоторое время не мог следить за приближающимся трактором, а когда наконец глянул в его сторону – трактор проходил уже мимо. Но то, что увидел в эту секунду Соболь, будто током пронзило его с головы до пят и намертво пригвоздило к земле. Из раскрытой дверцы кабины свисала над гусеницей мертвая кудрявая голова.

Не помня себя, Соболь закричал во весь голос, во всю силу своей груди и, путаясь в вожжах, повалился на землю.

Очнулся он от людского гомона.

– Это Соболь! Соболь!

– Вяжи его, ребята!

– Где же другие? Куда делись?

Безумно озираясь на окружавших его ребят с ружьями и фонариками, Соболь несколько раз порывался заговорить, но так и не смог. Его молчание, вероятно, еще более разгневало ребят: вокруг поднялся невообразимый галдеж. Так ничего и не сказав, Соболь обессиленно прижался к земле и замер с отчетливой мыслью, что вот и пришел его конец.

Соболь сидел в палатке на своей кровати и при. слабом свете лампешки, висевшей на столбе-подпорке, разглядывал свои грубые, вымазанные в дегте руки – они, будто каменные, лежали на коленях. Он никак не мог понять, чем вымазаны руки, и все хотел спросить об этом Белоусова, который, насупясь, сидел с ружьем у печки, полной сверкающих углей. Но и теперь Соболь не смог пошевелить губами: с той минуты, как его схватили ребята в степи, он еще не сказал ни единого слова.

По всему стану не стихала беготня, поблизости слышались человеческие голоса, у самого колка гудели моторы и лязгало железо, а Соболь решительно ничего не слышал, хотя и напрягал слух, стараясь уловить хотя бы тончайшую, как паутинка, нить, связывающую его с родным миром. Ему точно уши заложило, да так, что не дай бог! Его охватило безмерное, беспросветное отупение – тяжкий сон с открытыми глазами.

Он не заметил, как вошла Тоня. На ее плечи была накинута большая черная шаль. Тоня вошла как тень, остановилась поодаль и с минуту, не шелохнувшись, всматривалась в Соболя. Потом она бесшумно приблизилась к нему и опустилась на колени, чтобы ему удобнее было видеть ее лицо.

Тяжкий сон, владеющий всем существом Соболя, не дал воли его радости, когда он увидел Тоню. Эта радость лишь на мгновение блеснула в его глазах да тут же и погасла. Он взглядом показал Тоне на свои руки, лежавшие на коленях, и взглядом попросил ее объяснить, отчего они черные. Тоня схватила его руки, сложила вместе и, лаская своими теплыми ладонями, ответила шепотом:

– Ты не бойся, они в дегте…

Он вдруг приподнял голову и, сдвинув брови, посмотрел в полусумрак, поверх головы Тони. Вероятно, он вспомнил, при каких обстоятельствах измазал руки в дегте.

– Я не верю! Слышишь, не верю! – вдруг заговорила Тоня с силой, но почти шепотом, смотря в лицо Соболя и взглядом требуя от него, чтобы он слушал внимательно. – Они говорят, что ты привез кого-то из Лебяжьего. Неправда! Я не верю! Я не могу поверить! Ты не такой, я знаю… Да скажи ты мне ради бога хоть одно слово! Ну, скажи!

Соболь стал силиться понять Тоню и вдруг вновь приподнял голову и сдвинул брови. Его лоб заблестел точно камень-голыш от росы. Через несколько секунд он впервые с усилием разжал губы и шепотом, как говорят смертельно ослабевшие люди, спросил:

– Костю?

Тоня кивнула ему головой.

Капли пота покатились со лба Соболя.

– Я знала, что ты не виноват! – захлебываясь слезами, воскликнула Тоня и вдруг принялась быстро-быстро целовать руки Соболя, пахнущие чистым березовым дегтем. – Прости меня, прости! Я злая, нехорошая! Я измучила тебя! Прости! Но теперь все, все будет хорошо! Ты слышишь меня? Тебе трудно говорить, да? Ну ладно, ладно, ты молчи… Ты только кивни мне легонечко головой… Вот так! Вот и ладно. Теперь, бедный ты мой, все, все у нас будет хорошо! Ты скоро вернешься, и мы будем всегда вместе. Ты слышишь? Кивни мне еще. Ты испугался очень. А ты не бойся, тебе ничего не будет! Ты не виноват. Я сама поеду в милицию и докажу… Ведь я видела, каким ты уезжал в Лебяжье. Ты уже знал, что я тебя простила. Ты уже верил мне. Так разве ты мог?

И она вновь принялась целовать его руки.

За это время в палатке собралась большая группа парней. Прислушиваясь к словам Тони, парни молча рылись в своих вещах, гремели гильзами, вытаскивали из чехлов и собирали ружья. Но вот горячий Ибрай Хасанов, услыхав последние слова Тони, гневно крикнул:

– Он все мог! Он давно зуб точит!

Тоня быстро обернулась, ответила Ибраю твердо:

– Замолчи, он не виноват!

– Не виноват, а где он был, ты знаешь?

– Знаю. Вон там, за колком!

– А зачем он там оказался?

– Заблудился, только и всего!

– А может, кого-нибудь привез с собой?

– Отсохни у тебя язык! – отрезала Тоня. Ребята любили Тоню, и не только за красоту но, полагать надо, и за ее открытое недружелюбие к непутевому Ваньке Соболю. То, что уви дели они теперь, было для всех полной неожидан ностью. Такая крутая перемена не только удивила ребят, но и оскорбила, – выходило, что Тоня злонамеренно порывает со всей бригадой в очень важном вопросе. На Тоню градом посыпались гневные слова:

– Ничего не знаешь, а тоже защищать!

– Нашла кого миловать!

– Ясно, он подвез и указал!

– Все улики, голубушка, налицо!

– А вот долютовался! Ему говорили…

– Все вы тут заодно!

– Ну, довольно, – решительно проговорил Леонид, выходя из угла, где стояла его койка. – Нечего заниматься пустой болтовней! Разберутся без нас. Все готовы? На каждый трактор есть оружие?

– Есть!

– Кому нужна картечь?

– Дай мне, – попросил Ибрай Хасанов.

– И мне, – добавил Краюшка. Вагрянов начал раздавать патроны.

– Значит, нас будут здесь убивать, а мы поднимай целину? – спросил Белорецкий нервно.

– Будем поднимать! – ответил Леонид резко.

– С оружием в руках?

– Ну и что же!

Багрянов быстро вышел из палатки. За ним двинулась ночная смена. Толпа направилась к северной опушке колка, где стояли согнанные сюда тракторы. Ребята шли молча и бесшумно, как ходят обычно на ночных маршах солдаты. Вороненые стволы их ружей поминутно вспыхивали под лунным светом.

Через некоторое время близ стана вновь зарокотали тракторы бригады Багрянова и, вон-зясь во тьму клинками света, двинулись на свои загонки. А ночь, глухая, бездыханная, все еще плотно окутывала землю. И степь все еще горела…

IV

Всю ночь после убийства Зарницына тревожно было в Заячьем колке. Никто и не помышлял о сне. Парни из дневной смены то шушукались по углам палатки, то выходили толпой наружу, чутко прислушивались к отдаленному рокоту тракторов и шорохам ночи, иногда брали в руки топоры да дреколье и сторожко обходили бригадный стан; девушки закрылись в темном вагончике на засов и притихли, как птицы в непогодь.

Хуже всех было в эту ночь Светлане.

Еще утром, провожая Леонида в Лебяжье, она потеряла покой и твердость духа. Ревность, вновь тревожившая ее уже несколько дней, тут вдруг ошеломила, подсказав, что с Леонидом что-то произошло. Она впервые отчетливо увидела, что он стыдится ее, и поняла, что какую-то тайну, а может быть и грех, он прячет, от нее в своей душе. Да неужели он так-таки и не устоял перед бесстыжей казачкой? При этой мысли Светлане стало очень дурно, и потому ей не удалось поговорить с Леонидом, о чем хотелось.

Когда же он уехал, стало и того хуже. На стане, как всегда в такое время, стояла тишина. Ночная смена отдыхала. Легли подремать и притомившиеся поварихи. Светлане надо было подвести итоги работы бригады за ночь и ждать вызова Жени Звездиной по рации. Но разве до работы было? Некоторое время она металась по стану, нигде не находя себе места, а потом вдруг бесцельно бросилась в глубину колка.

После той бури, когда Светлана, исполненная счастья, будто в знак того, что она делится своим счастьем с Леонидом, собирала здесь для него букетик лазоревой пролески, прошло всего три дня. Но и за этот короткий срок в колке случились большие перемены. Правда, березы все еще ослепительно сверкали своей обнаженной белизной, но на их ветвях уже осторожненько приоткрывались набухшие почки, полные нежного зеленого света, отчего казалось, что березы начинают тишайше куриться едва уловимой для глаза дымкой. А на земле, пользуясь тем, что деревья еще не заслоняли листвой небо и солнце, повсюду брызнули ранневесенники – ветреница, медуница, мать-и-мачеха. На пригорках виднелись и куртинки сон-травы, изящными фонариками висели на ее крохотных стебельках крупные темно-лиловые цветы. А в воздухе, насыщенном солнечным теплом и. тончайшим ароматом первоцветов, стоном стонало азартно работающее мушиное царство.

Светлане вдруг вспомнились слова Фени Солнышко; она сказала однажды, что настоящая весна приходит лишь с появлением «ключей весны». Это баранчики. Светлане они хорошо знакомы: их можно встретить по всем березовым рощам Подмосковья. Так где нее они, эти чудесные золотые цветы-ключи, которыми природа, по присловью, отворяет дверь настоящей весне? Им тоже пора быть. Где они? Быстро скользя взглядом по сторонам, Светлана прошла редким березняком более сотни шагов, но нигде не приметила знакомых цветов. «Значит, не настоящая еще весна, – подумала она с горечью, замедляя шаг. – Вот так и у него: не настоящая, – подумалось ей тут же о Леониде. – Была бы настоящая – никто не оторвал бы его от меня». Словно испугавшись чего-то, она поспешно зашагала дальше в колок. Она шла, уже не глядя ни под ноги себе, ни по сторонам, и вскоре оказалась на небольшой поляне, где ее внезапно остановило солнце и синь неба. В центре поляны стояла, вся изогнувшись и наклонившись в южную сторону, одинокая, очень ветвистая береза. На ее комле, в самом изгибе, острым топором была сделана засека, а под ней на шнурке висела бутылка – знать, на стане проживал некий любитель пасоки. Бутылка была полна; слегка розоватый березовый сок жемчужными каплями падал на землю.

Несколько секунд Светлана стояла перед березой с широко раскрытыми глазами – в глубине их дрожал сильный золотистый свет. «Я сейчас же должна видеть его и говорить с ним! Сейчас же! – вдруг подумала она, вкладывая в свою мысль всю силу своей души. – Он должен сказать мне все! Я не могу так жить!» И она решительно зашагала в ту сторону, куда склонилась израненная береза.

На опушке колка Светлана остановилась, удивившись тому, как горит степь: во многих местах тянулись с запада на восток густые потоки белого дыма, будто нашлись в огнедышащей земле отдушины. На мгновение ей стало боязно одной отправляться в горящую степь. Но тут же она справилась с собой и смело двинулась без дороги чистой, обсохшей целиной, совершенно не подумав, что ей и к вечеру не дойти до Лебяжьего. Она видела далеко на горизонте синий гребешок бора и все ускоряла шаг, почему-то надеясь, что очень быстро найдет Леонида и потребует от него откровенности. Она была уже километрах в трех от Заячьего колка, когда ее до смерти напугала какая-то серая птица, с шумом вырвавшаяся из-под ног. Светлана опомнилась, опустилась на землю и беззвучно заплакала. «Что со мной? Куда я иду? – подумалось ей. – Где у меня силы? Мама, родная, помоги!»

Вернулась она на стан через час измученной, странно пришибленной; ее обрадовало, что поварихи еще спали, и она, крадучись, набросилась на свои бумаги.

Совсем неожиданно – время шло только на полдень – вернулся Леонид. Светлану не поразило ни его раннее возвращение, ни мрачный вид. Она будто захлебнулась, увидев его на мотоцикле Хмельно. Встречались! Они встречались! Эта мысль опалила ее сознание, и весь остаток дня и весь вечер она думала только о загадочной встрече Леонида с Хмельно, только о своем горе. Она боялась спросить Леонида, отчего он вернулся рано, да к тому же один и на чужом мотоцикле. Более того, увидев, что Леонид порывается заговорить с ней, она постаралась уклониться от встречи. Лишь под вечер Светлана узнала от Фени Солнышко, что произошло. Но она не хотела слушать и Феню Солнышко. Они встречались, встречались, были вместе, и это главное, самое главное, что произошло сегодня и что могло произойти когда-либо! К полночи, когда над Заячьим колком грянула беда, Светлана так была расстроена, что уже не жила, а лихорадочно металась в чужом, страшном мире, где все горит вместе с этой степью, где нечем дышать, где никто не поймет ее горя, где нет ей жизни…

Трагическая гибель Кости Зарницына не только ошеломила и потрясла измученную до предела Светлану, как это случилось со всеми в бригаде, но и повергла ее в ужас: здесь, где она живет, оказывается; может свершиться любое зло; люди здесь так жестоки и безжалостны, что не знают любви и верности, у любого они могут вырвать из сердца счастье, любого безвинно убить… Все, все может случиться в этом мире, где повсюду блуждают во тьме огни и все пропахло дымом, как на огромном пожарище!

На рассвете, выйдя из вагончика вместе с Феней Солнышко, Светлана увидела Леонида среди толпы парней у палатки. Из первых же фраз, долетевших до нее, она поняла, что Леонид собирается ехать с тяжелой вестью в Залесиху – на станцию и в милицию.

– Взял бы кого-нибудь с собой.

– Один съезжу.

– Тогда хоть ружье возьми.

– Ружье возьму.

– А может, подождешь, когда солнце взойдет?

– Ждать нельзя.

Отвечал Леонид кратко, сурово.

Рождалось безветренное и пасмурное утро. Воздух над степью был густо насыщен дымом и запахом гари. Однако уже нигде не видно было огней: знать, выжгли за ночь все дотла. Впервые не звенели вокруг птичьи голоса, будто все птицы покинули выгоревшую степь. Но зато отовсюду из степных далей сегодня почему-то особенно хорошо слышался рокот тракторов, и невольно думалось, что их куда больше в работе, чем было вчера.

Каждая секунда казалась сейчас Светлане часом.

И хотя, как всегда, Леонид почти моментально почувствовал ее близость и моментально встретился с ее взглядом, она не испытала ни малейшей радости. За ночь она так уверовала в свое несчастье, что теперь ничто не могло успокоить ее. Она казалась себе самой обиженной женщиной в мире. Она не плакала только потому, что слезы за ночь уже скипелись в душе в один железный камень.

Для нее эта встреча прошла будто во сне.

Светлана не слышала, с чего Леонид начал разговор с ней, когда они неизвестно как очутились вдвоем в стороне от Заячьего колка. Она и не могла ничего слышать – она готовилась высказать ему все, что уже говорила тысячу раз прошедшей ночью. И слова-то были простые, а как трудно вспомнились они сейчас и как нелегко их было произнести! Но ничего не поделаешь – нужны были именно эти слова, и никакие другие. Не в силах смотреть, как Леонид держится за руль ее мотоцикла, не в силах слушать какие-то наказы, она наконец-то выкрикнула совершенно ослабевшим от горя голосом:

– Я не могу здесь жить, Леонид! Не могу! Рука Леонида как ужаленная оторвалась от руля мотоцикла. Он мгновенно догадался, почему Светлана вдруг выкрикнула эти слова. «Да не ужели все, о чем мне надо сказать ей, придется сказать сейчас? В такое-то время! – подумал он, ощущая острое жжение во всей груди. – Да разве же это… можно? Со вчерашнего дня она. чем-то напугана, а уж теперь вон какая: вся в огне. Что с ней будет? Подумать страшно. И опять не время. Когда тут разговаривать? Этот разговор на часы, а у меня на счету каждая минута. Как же быть? Подождала бы, когда вернусь, а еще лучше – через несколько дней». Но тут же у Леонида мелькнула мысль: может быть, он все же ошибается, думая, что Светлана подозревает его в неверности? Может быть, ее слова вызваны злодейским убийством Зарницына?

– Светочка, милая, ты не бойся, – заговорил он, пытаясь привлечь к себе отступившую на шаг Светлану. – Да что ты, маленькая, так испугалась? Нет, ты послушай, послушай… Я уверен, убийцы будут очень скоро пойманы и наказаны. И все уладится, честное слово! Ты слышишь? Никто нас больше никогда здесь не тронет. Все будет хорошо.

– Я не могу здесь жить, – полушепотом повторила Светлана, так и не позволив Леониду обнять себя.

– Тебе страшно здесь?

– Мне стыдно здесь.

Кровь ударила в лицо Леонида, опалила глаза. Да, конечно, Светлана подозревала его в измене. На несколько секунд у него отнялся язык.

– Мне очень стыдно, – повторила Светлана, увидев, как Леонид оглушен ее словами, и думая, что он не до конца понял их смысл. – Я тебе всегда говорила: только одного мне не вынести, только одного!.. – добавила она поспешно, боясь, что вот-вот совсем лишится голоса.

Леонид склонил перед Светланой голову и выговорил глухо:

– Я ничего не сделал дурного…

– Ты позоришь меня! – выкрикнула Светлана в отчаянии.

– Что ты говоришь? Опомнись! Откуда ты взяла? – заговорил Леонид, пытаясь схватить ее за руки. – Ты очень расстроена, вот у тебя и мысли такие… Успокойся, обожди немного, и я тебе все расскажу.

Только теперь она посмотрела ему в лицо. – Значит, все же есть что рассказывать? – Но совсем не то, что ты думаешь! – А что же есть, что?

– Светочка, милая, но мне ведь сейчас некогда… Ты сама знаешь, как дорога мне каждая минута. Ну, какой сейчас разговор? – отвечал Леонид и с каждой секундой все яснее чувствовал, что допустил оплошность, не вовремя обмолвившись о своей тайне.

Светлана слушала его с большим напряжением и тревожным вниманием.

– Ты так побледнела! – растерянно заметил Леонид, пугаясь за Светлану. – Успокойся, ведь ничего же дурного не было…

– А что же было? – спросила она одними губами.

– Светочка, милая, но я не могу вот так сразу и в двух словах! Не могу! Не могу! Это так сложно. Это нужно объяснить, иначе ты не поймешь. Но было совсем не то, что ты думаешь! Совсем не то! Совсем не то!

– Но что же было? Что было?

За ночь Светлана убедила себя, что верит в измену Леонида, но, оказывается, на самом деле ничуть в нее не верила. Только вот сейчас она поняла, чего это стоит – поверить в измену! Все в ней вдруг онемело, стало чужим… Но как стучит в висках! Боже мой, как стучит! Неужели это кровь? Не может быть! Это бьют огромные молоты.

– Что было? Что? Что?

– Ах, Светочка, успокойся, перестань!

– Ты ее любишь?

– Да нет же, нет! – Ты лжешь!

– Я не лгу.

– Докажи!

– Но чем? Как?

– Дай слово, что уедешь отсюда.

– Совсем?

– Совсем! Навсегда! Тогда я поверю.

Леонид вздрогнул, лицо его вдруг стало не только суровым, но даже злым, а на виске сильно забилась жилка.

– Я готов доказать это чем угодно! Хочешь, руку отрублю? Хочешь? – заговорил он сквозь зубы, двигая скулами: глаза его зажглись. – Но уехать отсюда я не могу. И ты этого не требуй. Не надо. Как я могу уехать с земли, политой нашей кровью? Да мне легче удавиться, чем уехать отсюда! Ты слышишь?

Его так взволновало неожиданное требование Светланы, что он тут же вгорячах допустил еще одну оплошность, о которой после горько пожалел. Не, простившись со Светланой, он дал газ, вскочил на мотоцикл и стремглав понесся по неприглядной степи, над которой неохотно поднималось пасмурное утро.

Не помня себя, вернулась Светлана на стан.

Все парни, измучившись за ночь, легли вздремнуть до завтрака и пересмены, чтобы хоть немного набраться сил к началу работы; недалеко от палатки, над которой едва курился дымок, в одиночестве сидел на чурбане с березовым стягом в руках Виталий Белорецкий.

– Зайди, – сказал он Светлане.

Она почему-то послушно повернула в сторону палатки, хотя и не испытывала никакого желания встречаться сейчас с кем-либо, а тем более с Белорецким.

– Садись, – Предложил ей Виталий, уступая место на чурбане.

Она опустилась на чурбан, а он, опершись на стяг, будто старик на посох, глядя в степь, скорбно сообщил:

– Сторожу. Мне всегда везет.

Не дождавшись отклика, продолжал ироническим тоном:

– Как налетят бандиты – я их вот этой дубиной! Одного, другого третьего… Всех уложу! Будет им тут братская могила!

Светлана продолжала молчать. Белорецкий, вглядевшись, заметил, что она плачет без слез.

– А ты ду-умала! – протянул он с усмешкой.

– Что думала? – шепотом спросила Светлана.

– У них уж вон все имущество общее! Светлана сжалась как от удара. «Все видят!

Все знают!» Теперь яснее ясного: она уже опозорена! Она вскрикнула от боли и стыда, но крика не послышалось. Она вся напряглась, чтобы подняться, но не смогла. Виталий Белорецкий сел на краешек чурбана.

– Уедем отсюда, – предложил он негромко.

– Куда? – с испугом спросила Светлана.

– Домой. В Москву.

Да, ведь есть на свете Москва, а в ней родной дом… Там никто и никогда не обижал ее, никто и никогда! Как хорошо там было! Как хорошо! Как легко жилось с матерью да с отцом! И Светлане впервые за всю жизнь на Алтае так захотелось в Москву, что дышать стало невмочь.

– А чего тебе здесь ждать? – говорил Белорецкий над самым ее ухом. – Разве что у них на свадьбе погулять охота? Тогда жди.

В глазах потемнело. Опять по степи, как и ночью, огни, ргни, огни, и в глухой тишине доносится издалека рокоток мотоцикла.

– А мне здесь ждать нечего, – продолжал Белорецкий. – Я уеду. Сегодня же. Ну чего мне, скажи на милость, ждать? Чтобы и мне кишки выпустили на этой целине? Да пропади она пропадом! Не жалко. Подумаешь, рай земной! Тут только сусликам и жить. А проживи лето – и сам обрастешь шерстью, тоже начнешь себе нору рыть. Ты погляди-ка, какая жуть кругом. Ни один художник не нарисует. Красок таких нету на палитре. Что степь, что небо – одна тошнота. «Соли здесь много!» Да на кой дьявол мне горы соли? Тут и без того солоно! Много у нас сказочников вроде Зимы. А когда-то здесь на самом деле что-нибудь будет? Когда рак свистнет, вот тогда, пожалуй, посидишь здесь у телевизора. А пока того и гляди покажется тут древний Мамай с войском. Едешь, едешь по степи на вонючем тракторе, и такая тебя тоска возьмет, хоть падай, зубами рви всю эту целину в клочья! Вот до чего осточертела! Скажешь, очень уж скоро? Да, конечно… А знал я, что это такое – целина? Представления не имел. И вел себя как самый последний баран. Куда стадо – туда и я, вот и весь мой энтузиазм. А что до тебя, то, если говорить откровенно, я так и знал, что у вас с Багря-новым ничего не получится. Опять спросишь почему? Ты не для него, Светочка, нет! Он дядя грубой породы. Волкодав.

Светлана сидела будто окаменев.

– Я уже все обдумал, – сказал Белорецкий потише. – Скоро подойдет бензовоз, так ведь? Вот я и попрошу шофера, чтобы он подкинул нас до станции. Хорошо заплачу – подкинет, а денечка через три мы в Москве! Документы вышлют потом, куда они денутся? Нам хлеба всегда хватит. Зашел в магазин – и выбирай по вкусу. Коммунизм надо строить прежде всего в Москве. На нее со всего света смотрят. А сюда он и без нас когда-нибудь дойдет.

Светлана внезапно поднялась на ноги и, не обмолвившись ни словом, направилась к вагончику, – вероятно, она ничего не слышала из того, что говорил ей Виталий Белорзцкий. Но Бе-лорецкого это не смутило. Он твердо был уверен в своей удаче, а потому и крикнул Светлане вдогонку:

– Собирайся, не теряй времени!

– Но Светлана и не думала о сборах. Забившись в свой уголок в вагончике, она уткнулась в подушку и замерла. Не поднялась она, чтобы в свое время пойти замерять вспашку ночной смены, не поднялась, когда прибыл бензовоз, хотя и слышала его гудки и знала, что только ей положено принимать горючее. Время шло, того и гляди могли подойти на заправку тракторы, надо было немедленно встать, немедленно! Но у Светланы в теле не дрогнул ни один мускул – все в ней обмерло, и, кажется, навсегда. Думала ли она о чем-либо? Нет, прошлое и настоящее неслось в ее сознании стремительным весенним потоком, подхватывая и хороня в своих волнах все, что попадалось на пути. Приходили люди, стояли над ней и, вздыхая, уходили. Ну и что же? Пусть смотрят. Пусть думают о ней что угодно. Ей все безразлично. Жизнь ее «кончена.

Вскоре явился Виталий Белорецкий.

– Горючее слили, – сообщил он и шумно, облегченно выдохнул, давая понять, что это стоило ему немалого труда. – Помощник бригадира пашет – расписалась сама Феня Солнышко. Уговорил. А куда она это горючее денет? В кашу много не пойдет. Ну, как ты тут, готова?

Увидев, что Светлана и не собиралась в дорогу, он начал хватать и укладывать в чемоданчик и рюкзак ее вещи. Светлана не противилась. Зачем? Пусть укладывает…