Текст книги "Орлиная степь"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Но как ее окультуришь? – спросил Холмогоров.

– Будем рассаливать! – весело ответил Зима. – Пятна – землевать, сплошные массивы – гипсовать, углублять на них пахотный слой… Да мы все теперь можем сделать! У нас вон какая техника, а гипс, пожалуйста, под рукой. Вон на озере Джира какие залежи! И потом будем подбирать солевыносливые культуры. Вы вот, пожалуй, и не поверите, а ведь все свеклы, например, очень хорошо растут на солонцах. Да и другие овощи неплохо. А некоторые травы, вроде пырея? Вовсю! Даже деревья растут! Возьмите, скажем, тополь белый, березу бородавчатую, вяз, клен, тамариск, лох… Надо приложить к гиблой земле руки да сердце – и земля станет родить. Да еще как! Залюбуешься!

– Воды здесь мало, – сожалеюще произнес Холмогоров.

– Да, здешние засухи – большое зло, – согласился Зима. – Без воды здесь трудно добиться устойчивых урожаев, это верно… Но будет у нас и вода. Будет! Как только построят гидростанцию у Камня-на-Оби, мы пророем канал, и вода самотеком пойдет по всей Кулунде. Вот тогда поливай пашни, сколько надо! Тогда наша Кулунда станет огромной чашей изобилия. Кормись на доброе здоровье вся Сибирь!

– Мечты! – сказал Белорецкий ироническим тоном.

– Это уже не мечты! Это живое, горячее дело! – возразил Зима. – Станция у Новосибирска скоро будет готова. Всем известно. Ну, а там дойдет черед и до станции у Камня… Это такие мечты, которые обжигают руки!

Все время, пока Зима разговаривал с группой парней, Леонид Багрянов не спеша переобувался невдалеке и вспоминал о своей первой встрече с Зимой на родном взгорье. Удивительно, что молодой командир-сибиряк, хотя и был тяжело изранен, привлек тогда его внимание и поразил ребяческое воображение не своей бедой, что было бы естественно, а необычайно одухотворенным выражением бледного лица и даже какой-то затаенной радостью, вероятно радостью победы. Таким он запомнился Леониду навсегда. Теперь, когда Зима рассказывал приезжим ребятам о будущем Алтая, он был, несмотря на годы, точно таким, каким увидел его Леонид при первой встрече… Неужели и тогда, когда был насильно повержен на землю, он мечтал о будущем родного края? Да, конечно, а иначе, что еще могло спасти его от верной смерти?

За чаем на стане вокруг Зимы гудела уже вся бригада: впервые Так сильно были растревожены думы новоселов о грядущей жизни в алтайской степи. Уехал Зима при полной заре, а в Заячьем колке не скоро еще улеглись страсти…

В думах о будущем, которое могло быть не чем иным, как счастьем, у Леонида Багрянова решительно не находилось места для Хмелько. Прочь с чужой дороги! Вот и весь сказ. Леониду было радостно от сознания, что он любит только Светлану и верен ей. Ему все время вспоминалось, как он впервые увидел ее в зимнем лесу у Москвы-реки, как вскоре узнал о своей любви к ней, – и в несчетный раз за последний месяц с необычайной нежностью, от которой становилось тепло во всей груди, подумал; что она совершенно необыкновенна. Его любовь к Светлане всегда была его восторгом перед ней. Леонид невольно сравнивал ее сейчас с зарей, медленно разгорающейся в тумане. Заря была прекрасна уже тем, что всюду пробудила жизнь и тронула в мире многозвучные струны. Но еще прекраснее она была тем, что обещала вот-вот открыть и сделать для человека в этой безбрежной, как жизнь, степи… И когда настало время вновь вернуться к работе, Леонид позвал Светлану с собой – ей уже нужно было начинать учет поднятой целины.

– Ну что, зоренька, как жизнь? – заговорил он с ней вполголоса, перехватив ее у вагончика. – Пойдем вместе, а?

Светлана так и вспыхнула от радости: Леонид опять нашел для нее новое ласковое слово и хотел побыть с нею! «Какая же я дурочка! Ну зачем я мучаюсь? – сказала она себе, когда Леонид, сжимая ее пальцы, повел ее со стана. – Ведь он же только меня и любит… Что же мне надо?» Всю ночь она металась оттого, что Леонид накануне довольно долго оставался наедине с Хмельно в степи, и сколько ни успокаивала себя мыслью, что их поездка была необходима для дела, так и не успокоилась до рассвета. И, оказывается, все мучения напрасны. Светлана пошла с Леонидом молча, стыдясь смотреть на него и казня себя за свою слабость и свои подозрения.

Заря уже разгорелась над всей степью. Несметное птичье царство, зная, что скоро появится солнце, совершенно неистовствовало в розовом тумане. Лопотанье, курлыканье, кряканье, посвисты-ванье и улюлюканье достигли, вероятно, наивысшего предела и слились, как это ни странно, в единый строй, милый любой светлой человеческой душе.

– Утро-то какое! – заговорил Леонид, догадываясь о страдании Светланы и стараясь отвлечь ее от тревожных мыслей. – Ты слышишь, что делается в степи? Честное слово, готовая музыка! Садись и записывай!

– Да, это чудо, – негромко согласилась Светлана.

– Ты раньше когда-нибудь встречала утренние зори?.

– Не помню. Пожалуй, и не встречала.

– Очень жаль! Ты многое теряла.

– Где же зори лучше? – начиная успокаиваться, заговорила Светлана. – В лесу или здесь?

– Здесь, – ответил Леонид быстро. – Для зорь нужны просторы.

– Просторы здесь такие, что ослепнуть можно.

– Как это – ослепнуть?

– Очень просто: от пустоты, – отвечала Светлана. – Сколько ни смотришь – нет ничего перед глазами. Иногда я думаю о птицах: ну, куда они летят? Чего ищут? Ведь здесь же ничего нигде нет!

Леонид остановился, взял Светлану за плечи, всмотрелся в ее лицо и глаза…

– Тебе здесь плохо? – спросил тревожно.

– Нет, нет, что ты! – поспешила успокоить его Светлана. – Ты меня не понял. Мне бывает здесь немножко грустно, это правда, но все равно мне здесь хорошо! Мне ведь ничего не надо, ничего! Пусть даже степь вымрет и станет пустыней – мне и тогда здесь будет хорошо.

Пораженный словами Светланы, Леонид крепко сжал ее плечи и долгим взглядом сказал ей то, что говорил уже много раз, но чего тем не менее она всегда ожидала с затаенным дыханием.

– А тебе будет хорошо? – спросила она шепотом.

Он вновь ответил ей любящим взглядом.

– Я настоящая дурочка, – вдруг сказала она и отвернулась, пряча глаза.

– Пойдем, – вновь предложил ей Леонид. Они были уже вдалеке от стана.

– Представь себе, а я совсем не замечаю здесь пустоты, – начал Леонид. – Я вижу только дали. Одну другой чудесней. А дали не слепят. Совсем наоборот. Когда я всматриваюсь в степь, мне даже чудится, что я начинаю видеть на сотни, на тысячи километров вокруг! И мне бывает очень хорошо. Просто удивительно, как хорошо! Глядишь и не наглядишься! Ты знаешь, я читал где-то у Герцена, что природа именно своей далью, своей бесконечностью приводит в восторг. Только вот здесь я понял, как это верно подмечено и здорово сказано!

– Значит, ты уже в восторге от здешней степи? – спросила Светлана.

– Я еще никогда не видел таких далей.

– Влюбчив ты.

– Ты думаешь, я уже забываю о Москве? – спросил Леонид после небольшой паузы, поняв, что в ее словах нет двойного смысла. – Эх ты, чудачка! Да я живу с Москвой в сердце! Мы ведь увезли ее с собой. Ты забыла? Хотя, если сказать откровенно, страсть как хочется поглядеть на ее шумные улицы!

– Очень хочется? – переспросила Светлана с самым горячим пристрастием, откровенно показывая, что ей будет приятен утвердительный ответ.

– Очень! – воскликнул Леонид, стараясь сделать ей приятное и показать, что они едины во всем, даже в своей тоске.

– Тогда я не понимаю тебя, – вдруг с, недоумением сказала Светлана.

– Не понимаешь, как я могу, с Москвою в сердце, и так восторгаться алтайской степью?

– Да.

– А все очень просто, – отвечал Леонид. – Когда-то у меня была маленькая родина – наша деревня на взгорье. Началась война, и она стала вдруг очень большой: от западных границ до Москвы. Ну, а теперь ее границы полностью совпадают с границами нашего государства. Это так ясно, моя зоренька! С Москвой в сердце я готов поехать куда угодно, где нужны мои руки и моя голова. Мне одинаково дорог любой клочок нашей земли, в любом краю. Ну, скажи, почему вот эта степь, где родился Зима, может быть мне менее дорога, чем Зиме какое-то взгорье на Смоленщине, где родился я, где стояла наша деревня? Ведь он шел на смерть, чтобы отнять наше взгорье у врага, он пролил там свою кровь!

– Для тебя Зима – бог, – с улыбкой заметила Светлана.

– Нет, гораздо больше: настоящий русский человек и коммунист, – ответил Леонид, и в его взгляде вдруг появился удивительный блеск, какой появлялся лишь в моменты особого взлета его души. – Вот мне скоро в партию… Так я тебе прямо скажу: я хотел бы быть таким коммунистом, как Зима… Больше я ни о чем не мечтаю.

– Но ведь он хлопочет о родном Алтае!

– Об Алтае хлопочет вся страна, – возразил Леонид. – Чем он хуже других? А надо будет, он с таким же вот жаром, как сегодня, станет хлопотать о якутской тайге. Так уж он устроен. На всю жизнь.

– Неужели все здесь будет, как он говорил?

– Не веришь?

– Да ведь все как в сказке.

– А я верю, очень верю и очень хорошо вижу, какой будет здешняя степь, – проговорил Леонид с волнением. – Так вот и стоит все у меня перед глазами.

– И наш домик видишь?

– Вижу! Красивый домик!.

– А что около него?

– Наших ребятишек и цветы.

Светлана вдруг стыдливо засмеялась от счастья и закрыла лицо ладонями, – теперь она уже была спокойна за свою любовь.

– Ты знаешь, что мне сейчас показалось? – спросил Леонид и сам ответил: – Странно, но мне показалось, что эта весна будет вечной.

– Тебе всерьез так показалось? – удивилась Светлана.

– Да.

– Я очень рада.

– А тебе хочется, чтобы она была вечной? – Очень! Но ведь так не бывает.

– Если ты хочешь, то будет!

– У природы свои законы.

– Отменим!

Светлане было и смешно и радостно оттого, что Леонид с таким веселым и горячим озорством собирается ради нее отменить законы природы. «Глупая я, честное слово! Совсем глупая! – еще раз поругала она себя за свое ночное смятение и страдание. – Да как я могла плохо думать о нем? Откуда у меня все это?» Счастливыми глазами она взглянула на восток и мгновенно догадалась, что в туманной степной дали уже показалось солнце. И ей невольно подумалось: а почему бы этой весне и в самом деле не быть вечной? Ведь такой весны еще никогда, конечно, не было на земле, никогда…

IV

Невдалеке от Черной проточины есть на редкость уютное место: небольшой высокий островок среди лесного озера. От опушки бора пройдешь сотни две шагов, где по кочкам, где по гибким слегам, где до колен бродом, раздвигая тальничек, и ты на том чудесном островке: под ногой – сыпучий песок, засоренный шишками, над головой – бронзовые курчавые сосны, могуче, точно фонтаны, освежающие воздух зазеленевшей хвоей.

…Приятно было Аньке Ракитиной лежать здесь на песке и прислушиваться к тому, что творится окрест, в сосновом бору, и в самой себе. Везде было хорошо! В бору крепко держалась тишина, хотя и частенько то тут, то там плотничали дятлы, проносились, ныряя в зеленой пучине хвои, необычайно нарядные сизоворонки и беспричинно жалобно поскрипывал сухостой. С озера, полузаросшего кустарником и камышом, почти непроходимого, временами, тоже не мешая лесному покою, доносился легонький хруст травы-сушняка, бульканье и плеск воды: местные кряквы торопились строить гнезда. В курчавой, точно зеленое облако, кроне сосны, под которой лежала Анька, хорошо обогретой нынче солнцем, изредка потрескивали, раскрываясь, крупные шишки: сосна уже рассеивала вокруг себя семена. Тихо, солнечно, умиротворенно было и в душе Аньки. Нежась, поглаживая свои полные груди, мечтательно полуприкрыв глаза, она сказала теплым, усталым голосом:

– Хорошо-то как! Будто в раю!

– Из рая за такие штуки, в шею гонят, – хрипловато отозвался Степан Деряба; он сидел на песке рядом и поглядывал на полные полуоголенные ноги Аньки. – А здесь пальцем никто не тронет… Выходит, здесь получше, чем в раю… А ты все потягиваешься, все нежишься?

– Сладостно, – зачарованно прошептала Анька.

– А все ж таки чересчур ты жадная.

– Будешь жадной, – очень просто ответила Анька. – Мое время подошло, чего меня корить! Да, времечко настало, а где моя жизнь?

– Тебе нечего жалобиться. Ты уж, видать, попробовала жизни досыта…

– Глупый ты человек! – незлобиво отозвалась Анька. – Мне досталась не жизнь – одна горечь. – Она широко открыла глаза и некоторое время, должно быть вспоминая что-то, опечаленно смотрела сквозь хвою в голубое небо. – Любила я одного парнишку, здорово любила! – призналась она вдруг негромко. – Да и он души во мне не чаял. Бывало, встретит, бросится ко мне – и оторваться не может! А я очень уж ласковая с ним была. Так мне любо было с ним ласкаться, до того приятно, что про весь белый свет забывала.

– Что ж не поженились? – с недобрым взглядом спросил Деряба.

– Соображали, да ничего не вышло. – Анька на минутку горестно полуприкрыла глаза. – Не нашлось нам маленького уголка, чтобы счастье свое сохранить, – вот и весь секрет! Ты ведь сам знаешь, как приходится молодым начинать свою жизнь в Москве. Он жил в большой семье, в бараке, там народу, как клопов – в каждой щели. У нас тоже была клетушка вроде собачьей конуры: по очереди спали. Ну, где тут, скажи, с нашей… с такой любовью? Нам бы, дуракам, собрать свои манатки Да и махнуть куда-нибудь вот в эти места, а то и подальше. Так нет, помешались, дураки, на Москве – уезжать неохота. И вот жили – страдали. Ну, а дело, сам знаешь, молодое, любовное: как в огне горели! ^

– Ты, видать, не стерпела?

– Я, – просто призналась Анька. – Я смелее его была. Ну, а чего же тут такого, что ты меня подкалываешь? Мне было восемнадцать лет, мое время подошло, а уродилась я, слава богу, с бабьим сердцем, а не с ледяшкой в груди. Господи, как я хотела его женой быть! Как хотела! Каждую ночь во сне видела, как мы живем с ним в отдельной комнате, маленькой такой, светленькой, в кружевах… А ребенка как я хотела! – Ее глаза вдруг залились слезами. – Похоронила я своего ребеночка в садике, под рябинкой… – прошептала она, не вытирая слезы. – Да и сама чуть не сдохла! – вдруг добавила она с неожиданной злостью.

Степан Деряба выдернул из песка, рядом с собой, водочную бутылку, но она оказалась пустой. Откинув ее в сторону, Деряба широким, но нетвердым шагом спустился на южный берег острова и шумно полез в тальниковые заросли: здесь он на всякий случай тайно хранил две большие кор-зинь? с водкой.

– Опять пить? – спросила Анька, увидев его с мокрой бутылкой в руках. – Ты и так уж весь опух! Погляди-ка в зеркало: тебя уж с нее раздуло всего, как паука, смотреть противно!

– Отвяжись!

– И откуда ты ее берешь? Из-под земли?

– Запас, – нехотя ответил Деряба. – Выпьешь?

– Налей немного.

Они выпили, и тогда Деряба, сплюнув, спросил:

– Где же теперь-то твой голубок?

– Далеко! – ответила Анька тоскливо, охватив руками колени и всматриваясь в даль: в тальниковой чаще был просвет, и с островка виднелся затопленный в Черной проточине трактор, камыши на степном озере и кусок степи. – Далеко мой миленочек, далеко: на том свете!

– Что ж он так рано… и в такую даль?

– Друзья-приятели по пьянке зарезали.

– Из-за тебя?

– Из-за меня.

Деряба выпил один, прямо из горлышка бутылки, и затем, медленно косясь на Аньку, опять уколол:

– Ты, видать, и по нем-то недолго страдала?

– Опять же скажу тебе: глупый ты человек! – ответила Анька и сожалеюще вздохнула: – От горя-то я и честь свою потеряла. В нашем переулочке в Москве, не поверишь, все парни – одна шантрапа: пьянчуги, ворье, головорезы… Разве они понимают, как нам, девкам, бывает тяжело?. У них одно на уме. Помню, прошло немного времени и зазывают меня подружки в компанию: дескать, развей немного горе-то! Пошла. Развеяла. Утром очнулась, голова трещит, смертынька за сердце хватает – напоили, сволочи, какой-то гадостью! Где лежу – не пойму, перед глазами все крутится, как на карусели, а живот Что-то тяжелое давит… Хвать за живот, а на нем – чужая рука! Обомлела я и только тогда вижу: рядышком со мной лежит и храпит вот такой, как ты, кобелище!

– С той поры ты и дала себе волю?

– Да нет, вольничать-то я особо не вольничала, а той чести, что была, строго уже не берегла, – продолжала Анька, не меняя позы и задумчиво высматривая что-то в степи. – Стыда уж не было, а жизнь – она берет свое. Ну, а оно ведь завлекательно, это баловство…

Она помолчала более минуты.

– Замуж бы выйти! – произнесла она затем с тоской и, обернувшись к Дерябе, все так же просто, как говорилось ею все, предложила: – Давай поженимся, а? Ей-богу, Степан, не прогадаешь! Что нос воротишь? Да тебе, если хочешь знать, честней меня никого не найти! Ты знаешь, какой я женой буду? На мне вот такого крохотного пятнышка нигде не увидишь! А какая я работница, ты знаешь? У меня в руках все огнем горит, если я с охотою возьмусь за дело. Я все умею, все знаю. Получим комнатку – у меня она будет как птичье гнездышко! Не глядишь? Натешился – и морду в сторону? Все вы такие, кобелиное отродье! Да ты пропадешь без меня, вот что я тебе скажу. Я тебя от водки отучу и человеком сделаю, а будешь вот так, как теперь, околачиваться промеж жизни – верный тебе каюк где-нибудь на вечной мерзлоте! Подумай, а то поздно будет.

Деряба тяжело вздохнул всей грудью.

– Как это поздно? Кто-нибудь уже заглядывается?

– Да уж, конечно, не без того: везде есть охотники-сластены! – вдруг весело и хвастливо отозвалась Анька. – Я вон какая, мне горевать нечего. Я отбою от парней не знаю.

– Может, и сам Багрянов обзарился? – хрипло спросил Деряба.

– А чем не парень? Одна красота! – ответила Анька задиристо. – Ничего промеж нас еще не было, я тебе честно скажу, – добавила она, с наигранной скромностью потупя взор, – а все-таки позавчера, как сграбастал он да сжал, кости так и хрустнули, и в голове – сплошной звон…

Деряба вновь схватил бутылку и прорычал:

– Ну, ладно, гад, погоди!

Анька поняла, что наболтала лишнего, и, решив поправить дело, одернула Дерябу:

– А ты скорей в бутылку, да? Вот чудило! Он же просто так… случайно… Он ведь идейный парень.

– Чужих девок щупать – идейный, да?

– А я ведь ничья. Чего же ему стесняться? Деряба ударил кулаком в песок.

– Моя! Забыла, что сказал тогда… на прощание?

– Память у меня что-то вся вылетела, – притворно пожаловалась Анька.

Деряба повертел перед ней рыжий кулачище.

– Гляди, я тебе ее обратно вставлю!

На удивление Аньки, Деряба на этот раз даже не дотронулся губами до горлышка бутылки и воткнул ее обратно в песок. На его одутловатом лице оловянные глаза округлились и помутнели от ненависти. Он уже был достаточно пьян; угрюмо присматриваясь к Аньке, он спросил:

– Как же он тогда… идейный… отпустил тебя ко мне? Что-то… удивительно…

– Сказать всю правду?

– Обязана! Какие еще могут быть вопросы?

– За делом послал, – сообщила Анька.

– Хм, какое же у него ко мне дело? Просил раскроить тебя поровну? Не желаю!

В самую последнюю минутку у Аньки мелькнула, как рыбка-бель в тихой заводи, мысль о том, что не надо бы открывать, с каким заданием посылал ее бригадир на Черную проточину: темный, зловещий характер Дерябы может сработать, как тонна взрывчатки, и тогда недолго до беды. Но так-таки и не хватило у нее сил справиться с той не сравнимой ни с чем обидой, какую наносит мужчина женщине, отказывая ей хотя бы в мимолетной любви.

– Задумал оставить тебя на мели, вот что! – ответила Анька. – Одного, и на мели. Послал, чтобы тайно сманила твоих дружков в бригаду. У нас ведь горе с людьми. И обещал за это самое отвалить мне на крепдешиновое платье. Видал какой?

– Идейный, гад! – прохрипел Деряба. – Но как же он советовал сманить? Разве они от меня пойдут?

Анька поиграла бровями.

– Велел околдовать…

– Обещала, да? – спросил Деряба, вставая на колено.

– Чего ты бесишься? А ну, вдарь! – Анька выставила грудь перед Дерябой. – Дурак! Если бы обещала, то разве сказала бы тебе? Налакался, так ничего уж и не соображаешь?

Деряба схватил Аньку за плечи, притянул к себе, крепко поцеловал в губы. Потом некоторое время смотрел в ее темно-карие, ласково манящие глаза и сказал:

– Теперь верю тебе!

Отпустив Аньку, он сел на песок и твердо заявил:

– А моих дружков не видать ему как своих ушей! От меня они ни на шаг. Они у меня вот где! – пояснил он, сжимая в воздухе кулак. – Такой закон! Клятва дана!

Со степного озера донесло два выстрела.

– Это они? – спросила Анька.

– Они. Уток бьют.

– А ты что же не пошел с ними?

– Значит, сердце чуяло, что ты приедешь, – польстил Деряба Аньке в благодарность за ее откровенность. – И потом, кому-то надо же быть у этого проклятого трактора! Я все-таки в ответе за него. Да и ладно, что остался: как раз перед твоим приходом вдруг налетел сам Зима.

– Ну, и что же он тут? – спросила Анька.

– Он с нашим братом не очень-то ласковый, – откровенно признался Деряба, вероятно все из-за того же чувства благодарности. – Поглядел на наше это сооружение, походил вокруг… Ты видала, что мы там нагородили?

– Вышку-то? А как же!

– Это не вышка, а так… сплошная ахинея, для дураков! – Деряба захохотал утробно и гулко; поблизости внезапно с криком вырвалась из зарослей кряква. – Ну, и охмурил же я Краснюка, самому приятно! Я ему плету черт знает что, а он, губошлеп поганый, вот с таким важным видом слушает. И каких только дураков не назначают директорами! И где их, скажи ты мне, берут? Ну, а потом и пошла у нас здесь комедь-житуха. Рубим сосны, возим, копаем землю, городим какую-то вышку, а больше всего ведем время и наслаждаемся жизнью. Катаемся на лодке, уток стреляем, в карты режемся, мясо жрем, водку пьем! Где теперь найдешь такое житье? Получше всякого курорта! У него, у губошлепа, не было никакого соображения, а у меня был полный расчет. Я наперед знал: пока мы водим Краснюка за нос да живем-гуляем, вода-то спадет и нас за ненадобностью погонят отсюда к чертовой матери! Так и вышло. Походил-походил сегодня Зима вокруг нашей вышки, покачал головой, поглядел на трактор и видит: вода уже тронулась на убыль, едва заметно, но тронулась… Теперь сама посуди, какой же расчет городить дурацкую вышку и поить нас водкой, когда вскорости трактор и так вытащить можно? Вот этот Зима – умный, видать, мужик – и говорит мне сегодня: «Ну, вот что, дармоеды, пожили всласть на казенных харчах, а теперь хватит – сматывайте манатки и катитесь отсюда к чертовой матери!» На этом и закончился наш разговор…

Анька даже немного растерялась.

– Значит, вы уходите отсюда?

– Уйдем, – ответил Деряба.

– А куда?

– До завтра видно будет.

– На курсы нет еще вызова? – Пока нету.

Деряба помолчал, что-то соображая, и вдруг предложил:

– Слушай, Анька, а почему бы тебе и не сорвать с Багрянова на платье?

– Как же с него сорвешь? – удивилась Анька.

– Очень просто. Раз плюнуть! – ответил Деряба. – Приведешь ребят – и получишь на платье, раз обещал. Чем плохо? А для тебя я все сделаю: одно мое слово – и ребята завтра же вместе с тобой будут в бригаде. Все, задумано! Ставлю печать!

– Но они же… сбегут оттуда?

– Может, сбегут, а может, сам Багрянов их выгонит. Тебе-то какая печаль?

– Он же слопает тогда меня.

– Получишь деньги, а там не твое дело,

– Ну и хапуга же ты, Степан! Ох, и хапуга!

– Кругом лопоухих много – жить можно, – важничая, ответил Деряба. – Когда я не знал этого, я работал, а теперь мне ишачить совсем неохота. Зачем? Обставил лопоухого – и живи, наслаждайся, ешь и пей по самые ноздри! Плохо, а?

Анька взглянула на Дерябу и почему-то промолчала.

– А Багрянову за его хамство я еще подложу свинью! У, гад! – И Деряба даже скрипнул зубами. – Ишь ты, задумал одного меня на мели оставить? А если сам останешься? А ну, кто кого?

Со степи опять донесло выстрелы. Анька поднялась, встала у ствола сосны и прикрыла глаза от солнца, бьющего сквозь хвою.

– Что там увидела? – не трогаясь, спросил Деряба.

– На коне кто-то…

– Где?

– У самого берега, где трактор…

Деряба нехотя поднялся, встал рядом с Ань-кой, всмотрелся в даль. Незнакомый человек в жеребковой шубе и лисьей шапке сутулился в седле на серой лошади у берега Черной проточины.

– Кто ж это такой? – спросила. Анька.

– Схожу сейчас, узнаю, – ответил Деряба. – А ты поваляйся тут, вздремни на лесном воздухе…

Деряба спустился с островка, поплескал себе в лицо водой, а потом двинулся затопленной тальниковой чащей осторожно, но тяжко, как лось.

– Недолго думая, Анька в самом деле задремала под сосной, а когда очнулась, сразу поняла, что, после того как ушел Деряба, прошло уже много времени. Она быстренько собралась и двинулась с озера по следам Дерябы. Она прошла вдоль всей Черной проточины, мимо затонувшего трактора, недостроенной вышки, раскиданных бревен и тогда только увидела, как от рыбачьей избушки, где жили Деряба и его дружки, двинулся в степь берегом озера Бакланье незнакомый конный гость.

Из избушки, согнувшись в три погибели, навстречу Аньке вылез Деряба. Он лениво, нежась, потянулся на солнышке и, позевывая, сказал:

– Наслушался я тут басен о степи.

– Кто он такой? – спросила Анька, кивая вослед гостю.

– Табунщик. Из казахов. Коней ищет – отбились от табуна. Вчера только поселился километра за три отсюда, в конце озера. Выпил чашку водки – и разговорился. Всякие небылицы знает. Очень даже интересно.

За камышом, на ближнем плёсе, вдруг раздался свист, что-то стукнуло, и послышались голоса. Через десяток минут Хаяров и Данька были у берега. Они вернулись возбужденные, с хорошей добычей: в носу плоскодонки лежала куча селезней и уток разных пород, в разноцветном, нарядном пере, и небольшая корзинка с крупными голубоватыми утиными яйцами.

V

Солнце опустилось на облако, проплывающее у горизонта огромной ладьей, и, казалось, тоже поплыло над землей невесть куда. Невольно думалось, что теперь, пока оно плавает над степью, здесь долго не быть ночи. Но в степи, однако, уже приметно вечерело: озера подернулись легчайшей розоватой полудой, в вышине быстро стихало привычное для слуха нежнейшее серебристое журчание – жаворонки повсюду обессиленно падали на дерницу, чтобы отдохнуть до сумерек, а там, на удивление людям, еще раз прославить весну и любовь.

В низинке, где еще дня два назад зеркально поблескивали лужицы воды, среди кустов верблюжатника Светлана увидала небольшую стаю серых голенастых журавлей. Одни из них, разойдясь в разные стороны, крупно шагали туда-сюда с необычайно гордым видом, подняв длинноклювые головы, видимо даже не собираясь что-либо искать на земле. Другие, более крупные, как бы озорства ради неуклюже бегали вокруг гордых, топтались, приседали, кружились и подпрыгивали в воздух, хлопая могучими чернеными крыльями. «Что же это они затеяли? – сдержав шаг, подумала Светлана. – Уж не пляшут ли?» Журавли и в самом деле увлеченно плясали и похвалялись собой перед подружками: это были веселые журавлиные смотрины. Светлана свернула в сторону, чтобы не пугать птиц, и вдруг невдалеке увидала грязную, с линяющей, клочкастой шерстью лису. Прижимаясь к земле, извиваясь, та осторожно и ловко кралась между дернин ковыля к разгоряченной весенней страстью стае. «Ах ты, злодейка!» – ахнула про себя Светлана и сильно захлопала в ладоши. Лиса мгновенно точно провалилась сквозь землю, а журавлиная стая, опомнясь, почти без разбега снялась и потянула над самой землей в степь.

…На исходе был третий день работы бригады. Первая двухсотгектарная клетка целины близ Заячьего колка казалась теперь сшитой из темных и серых лент – ни дать ни взять огромное полосатое одеяло. По клетке в разных местах безостановочно двигались и монотонно рокотали тракторы. Бригада Багрянова уже с нетерпением ждала того заветного часа, когда загонки сольются в одно целое и можно будет полюбоваться новой, созданной своими руками пашней в степи.

За несколько минут до пересмены Светлана была уже на дальнем углу клетки и замерила свежую пахоту на крайней загонке. Навстречу ей вышел трактор с красным флажком над радиатором. Вела его Марина Горчакова, сменщица Кости Зарницына.

– Светочка, ты уже замерила? – закричала Марина, остановив трактор и высунувшись из ка-, бины. – Уже считаешь?

– Поздравляю! – весело ответила Светлана и помахала своей записной книжечкой. – Опять норма!

– Знаю!

– Гони на стан!

– А что на ужин?

– Опять каша, твоя любимая!

– Тьфу, изверги! А где мясо?

– Все везут!

На соседней загонке работал Ибрай Хасанов. Он уже перевыполнил норму и сейчас был в километре от поворотной полосы. «Ну и гонит! Марину обогнал! – подивилась Светлана и вдруг забеспокоилась: – Может, мелко берет?» Она еще раз прошлась вдоль загонки, внимательно присмо-трелась к пахоте, замерила глубину борозды. Нет, пахал Ибрай отлично, она уже разбиралась в качестве работы. «Вот молодец!» – подумала Светлана и решила дождаться Ибрая, а когда он вышел на поворотную полосу, бросилась к его трактору со всех ног.

– Поздравляю, Ибрай! Замечательно! – закричала она в восторге, потрясая поднятыми руками. – Больше нормы, слышишь?

Польщенный вниманием Светланы, Ибрай заулыбался и вдруг так раскинул руки и перебрал в воздухе пальцами, словно заиграл по случаю победы на гармони.

– Ставь флажок! – закричал он Светлане. Через минуту флажок алел у радиатора.

– Гони на стан! – крикнула Светлана.

– А чем кармить будут, не знаешь?

– Мясом!

Глаза и зубы Ибрая вспыхнули на его грязном лице. Прищелкивая пальцами, он развел руками по кабине, словно пускался в пляс…

– Я пошутила! – сразу устыдившись, крикнула Светлана..

– Как пошутила? Какие шутки е мясом? – Опять каша, Ибрай!

– Безобразий! Какой-такой порядок? – нарочно коверкая русские слова, заговорил веселый бригадный гармонист. – Мине надо мяса! Получай работа – дай мяса! Нет мяса – нет работа!

Светлана с улыбкой махнула на Ибрая рукой.

– Хватит улыбаться-то! Гони на стан!

– А как там Белорецкий. встал? – спросил Ибрай серьезно.

– Всталв на жалуется на головную боль…

– Все жалуется! А будет он работать?

– Не знаю!

Так Светлана шла от загонки к загонке, замеряя выработку дневной смены и провожая тракторы на стан. Вечерами сильно холодало, и Светлана, как всегда, поверх синего лыжного костюма в крупных масляных пятнах надела ненавистный ватник с подвернутыми рукавами; на ее ногах хлябали солдатские сапоги. Но теперь, увлеченная своим делом, торопясь, она уже не страдала, как недавно, оттого, что походила на чучело, не стеснялась перед ребятами и, вероятно, иногда даже забывала о своей грубой и некрасивой одежде.

Три последних дня Светлана, подхваченная вместе с бригадой потоком шумной, бурлящей, никогда не стихающей работы, не жила, а точно стремительно неслась в какой-то незнакомый мир, где все было совсем не таким, как в. ее прежней, далекой московской жизни.

Светлана поднималась на зорьке вместе с поварихами Феней Солнышко и Тоней Родичевой и ложилась, вернее падала, в постель около полуночи. За огромный день, проведенный на ногах, ей приходилось делать очень много разных дел, больше, чем она ожидала, выезжая в степь. Она дважды, на утренней и вечерней пересменах, замеряла и подсчитывала выработку каждого тракториста, а свои жестокие, грустные и веселые цифры проставляла на особой доске, вывешенной на стене девичьего вагончика. Она получала с бензовозов и выдавала трактористам горючее и смазочные масла, строго следила за их расходованием и экономией. Утром, сразу же после пересмены, она заполняла учетные листы трактористов и другие учетные карты, разговаривала по рации с диспетчером МТС Женей Звездиной, передавала ей информацию о работе бригады, заносила в диспетчерский журнал распоряжения директора станции; днем она выпускала боевой листок и читала газеты, вечером слушала радио, чтобы при случае быть готовой ответить на все вопросы ребят о той жизни, которая кипит так далеко от Заячьего колка, что эфир едва доносит сюда ее сигналы…