Текст книги "Орлиная степь"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
– Жребий! Жребий! – подхватила бригада. В нагрудном кармане Багрянова лежала особая памятка по агротехнике; в ней писалось: прежде чем пахать целину, ее необходимо дисковать – для облегчения работы тракторов при пахоте и лучшего сохранения в ней влаги. «Стало быть, крепка же она, черт ее задери, если ее сначала изрубить велят!» – досадливо думал Багря-нов, крупно шагая среди ребят. На машинной стоянке он остановился перед сцепами легких лущильников, вздохнул, сожалеюще произнес:
– Широкозахватный бы надо!
– Жребий!
Бросили жребий. Холмогоров и Соболь должны были начать дискование целины, остальные, позднее, пахоту на подготовленных ими загонках. И тут же, не успел Багрянов надеть шапку, закипела работа…
Один за другим взревели моторы всех тракторов, и вскоре единый, в меру напряженный, приятный для слуха мощный рокот, приглушая шум ветра, расплескался по степи. Земля вокруг тракторов, разогревающих свои моторы, задрожала мелкой, но хорошо ощутимой ногами дрожью, и всем показалось, что она, будто сказочный корабль, тронулась в плавание. Бригада на минуту замерла, точно опасаясь чего-то, а когда наконец-то один из тракторов, дернулся с" места и ловко, как танцор, пускающийся в пляс, развернулся на гусеницах перед толпой, она очарованно ахнула и разразилась приветственной разноголосицей. Толпясь со всех сторон, ребята быстро прицепили к тракторам плуги и сцепы лущильников, и тракторы, гремя и лязгая железом, тронулись в один след в сторону от Заячьего колка. Оставляя дорогу колонне, около тридцати юношей и девушбк, в телогрейках и кирзовых сапогах, в полушубках и чесанках, с возбужденными лицами, почти все время бегом, обгоняя друг друга, смеясь и балагуря, двинулись в степь…
Распахнув на груди куртку, Леонид крупно шагал позади бригады, быстро поглядывая то вперед, то по сторонам; той некрасивости, что портила его вчера, точно и не бывало в его лице; он походил на бойца, захваченного яростным вдохновением атаки. Рядом с ним, шаркая по дернине старыми валенками в галошах и встряхивая отвислыми ушами шапки, вприпрыжку бежал разгоряченный Петрован; на бегу он поминутно старался заглянуть преданным взглядом в лицо бригадира, которого считал теперь другом до гроба, и все порывался о чем-то заговорить, да каждый раз захлебывался от ветра.
Шагая вслед за бригадой, Леонид вдруг, на удивление самому себе, совершенно отчетливо почувствовал, что сегодняшнее утро – это повторение уже чего-то виденного и пережитого. Что за наваждение? Не столько памятью, сколько именно чувствами он отлично помнил, что точно так же, как сегодня, уже разливался когда-то над землей могучий гул, летели рваные облака, мотался обжигающе-холодный ветер, и временами мельчайшей ледяной крошкой било по левой щеке. Еще больше, чем внешними приметами, это утро было знакомо ему тем, как оно обжигало чем-то его существо. Никаких чудес быть не могло – не такова жизнь, чтобы повторять пройденное. И все'же Леонид никак не мог отделаться от впечатления, что такое утро, как сегодня, уже отжило однажды в его душе и его крови. «Но когда же это было со мной? Где? – подумал он, немного обескураженный таким странным ощущением. – Да нет же, быть не может! Чепуха! Мираж!» Но той же минутой сбоку долетели до него какие-то Петькины слова; од оглянулся, увидел солдатскую шапку на Петьке и обомлел: да, было, было такое утро,! Он, сын танковой бригады Ленька Багрянов, вот так же, как Петрован, в солдатской шапке и шинелишке бежал по заросшему травой полю с санитарной сумкой и что-то кричал, захлебываясь от ветра; рядом с ним бежал незнакомый командир с автоматом в руках, а впереди них – метров за двести – двигались наши танки и пехота…
– Товарищ бригадир, а зачем ее дисковать? – закричал Петрован, видимо не в первый раз. – Ее же и так пахать можно.
Нет, такое утро все же было первым в его жизни.
– Шагай, шагай! Так приказано! – ответил Леонид.
– А кем? – выравниваясь, крикнул Петрован.
– Начальством!
– А почему оно приказало?
– Как почему? Надо!
– А вот и не надо. Ее так пашут!
– Где же ее пашут? – сдерживая шаг, спросил Леонид.
– В Березовке пахали! – ответил Петрован, тяжело передыхая возле бригадира. – Як тетке в гости прошлым летом ездил, своими глазами видел…
– И сразу пахали?
– Сразу! Только трещит!
– Сочиняешь ты, Петрован!
Тракторы остановились в полутора километрах восточнее Заячьего колка, под высокой вешкой с болтающимся на ветру пучком ковыля. Отсюда, точно на север, где вдали едва приметно маячила другая вешка, должна была пролечь первая борозда на здешней целине.
Здесь было особенно ветрено и холодно. Степь лежала, как грязный войлок из верблюжьей шерсти, унылая, тоскливая, и лишь изредка то тут, то там вспыхивали на ней светлые трепетные пятна: несмотря ни на что, солнце рвалось и кое-где на мгновение пробивалось к земле, В степных далях виднелись какие-то черные группы, вероятно тоже тракторные бригады.
Вокруг тракторов – шумно.
– Погодка-то не радует!
– Заверну-ула! В комок сводит! – То-то бы в цехе сейчас!
Подходя к бригаде, Леонид крикнул Корнею Черных:
– Отсюда начнем?
– Отсюда…
– Из колхоза так никто и не едет?
В ответ Корней Черных только махнул рукой.
– Что ж, будем начинать без хозяев? – спросил Леонид и провел рукой по степи. – Поглядите-ка, что делается вокруг. Зашевелилась целина!
Он был нетерпелив и горяч.
– Может, чего-нибудь скажешь для начала? – вполголоса спросил его Корней Черных.
– Все уж сказано, чего там! Сегодня пусть другие митингуют по степи, а мы давайте так: молчком, мертвой хваткой – за дело! Верно, ребята?
Солнце вдруг осветило как раз тот кусок земли, где толпилась у тракторов бригада, и Леонид увидел, как мгновенно просияли все лица и загорелись ярким светом молодые глаза.
– Солнышко-то! – воскликнул он. – Поздравляет!
С первой же минуты начались неудачи.
Около двух часов тракторы таскали лущильники туда-сюда по загонке, но пользы от этого не было никакой: целина не поддавалась дискованию. На сухих, но чаще всего неровных местах легкие лущильники, подпрыгивая, разрезали, да и то не везде, кочковатые дернинки ковыля и типчака, почти не трогая пахотный слой, а на сырых местах, которых было еще довольно много, диски так замазывало грязью и забивало травой, что секции батарей очень быстро превращались в гладкие катки. Через каждые десять минут приходилось останавливаться и чем попало, зачастую голыми руками, очищать батареи. После такой горемычной работы верхний слой целины оказывался не искрошенным, как должно быть, а всего лишь местами исцарапанным – похоже, звериными лапами. Пробовали так и сяк менять угол атаки, дисков – не помогло; добавляли груз в ящики – не помогло. Никто не мог придумать, как быть, и все только измучились за эти два часа.
Вгорячах Леонид Багрянов, еще недостаточно окрепший после болезни, больше всех намотался по степи. Мрачный, взопревший, он присел на раму лущильника, пучком ковыля обтер грязные руки и с минуту жадно курил, глядя себе под ноги. Он знал, что неудачи неизбежны во всяком новом деле, но почему-то не допускал мысли, что они атакуют его именно с первой же минуты работы на целине. Эта первая минута ка-залась ему священной, и ничто, по его убеждению, не должно было омрачать ее…
От Заячьего колка вдруг донесло стукоток мотоцикла.
– Хмелько, – оглядываясь, сообщил Черных.
Галина Хмелько неслась на мотоцикле на предельной скорости, делая неожиданные крутые повороты.
– Ну и лихачка! – сказал Черных.
– Соскочив с мотоцикла перед бригадой, Хмелько весело крикнула:
– Сусликов у вас – ужас!
Почти вся шубка Хмелько, крытая суконцем, и лыжные брюки кофейного цвета, заправленные в аккуратные сапожки из яловой кожи, были заляпаны грязью; смеющееся синеглазое лицо тоже было в грязных брызгах. Галину Хмелько, видимо, нисколько не тревожило, какое впечатление. ^на производит в таком виде. Быстренько стерев с лица две-три самые крупные брызги, она тут же спрятала платочек и двинулась к бригаде.
– Дискуете? А что случилось? Почему встревожены?
Леонид поднялся с лущильника, мрачновато пожал протянутую Хмелько руку, кивнул головой в сторону вешки:
– Взгляните, полюбуйтесь!
В сопровождении Багрянова и еще кое-кого из бригады Хмелько прошла метров сто по исцарапанной целине и, остановившись, проговорила:
– Это не дискование… Одно горе!
– Тогда скажите, какого же дьявола ваши ученые мудрят? – заговорил Багрянов, сердито заглянув в безмятежные синие глаза Хмелько.
– Почему они заставляют заниматься пустыми делами?
– Да, рекомендовали дисковать…
– А чем ее дисковать, они подумали? – продолжал Леонид. – Вот мы попробовали и сразу видим, что легкие лущильники явно непригодны, а ведь тяжелых очень мало! Да и тяжелые… Пойдут ли они? Может, их еще больше будет забивать?
– Вероятно, – с улыбочкой согласилась Хмелько.
– Улыбаться тут нечего! – одернул ее Багрянов. – Эти ваши ученые, я слыхал, сами еще спорят, дисковать или нет, а уже рекомендуют!
– Рекомендация не приказ, – возразила Хмелько.
– В том-то и дело, что их рекомендация неизвестно где стала приказом! – продолжал Баг-рянов. – Вы же знаете, что нам уже не рекомендовано, а приказано: дискуй – и точка! Что же получается? Сколько сегодня вот таких бригад, как наша, совсем зря таскают по целине лущильники, тратят время, силы и жгут топливо?
Он подозвал к себе Петрована и, тронув его за плечо, спросил:
– А ну скажи, Петрован: как надо пахать здешнюю целину?
– Пускать плуги – и все… – потупясь, ответил Петрован.
– Вот видите! – воскликнул Леонид, обращаясь к Хмелько. – Так что же делать будем, товарищ агроном? Бросать лущильники?
– Бросайте! – решительно ответила Хмелько.
– А если Краснюк встанет на дыбы?
– Скажем ему, что самое большое начальство – жизнь: она может отменять любые приказы.
Леонид нагнулся к Петровану, сказал:
– Давай плуги!
Вслед за Петрованом бросились все, кто в ожидании дальнейшего развития событий неотступно следовал за бригадиром. Багрянов и Хмелько остались одни и некоторое время, почему-то избегая глядеть друг на друга и делая вид, что мешает говорить ветер, молча шли к бригаде…
Первой все же заговорила Хмелько:
– А ведь я, товарищ бригадир, не была на совещании в Москве, где вырабатывались рекомендации по целине. – Она краем синего глаза вглянула на Леонида. – Вы разве не знали?
– Знал, ну и что же? – грубовато спросил Леонид.
– Зачем-же вы закатили мне выговор за эти рекомендации, да еще при всей бригаде?
– Вероятно, как представителю науки – за компанию.
– А так ли? – усмехнулась Хмелько, и на ее лице засияла озорная улыбочка. – Вам почему-то хочется грубить мне… Это отчего?
– Если я с вами груб, то почему же вы не обижаетесь на меня? – спросил Леонид. – Мне кажется, вы даже повеселели от моей грубости.
Хмельно захохотала и ответила: – Совершенно верно.
– А вы с причудами! – криво усмехаясь, уколол ее Леонид, но тут же втайне вынужден был признаться, что Хмельно, конечно, права: у него и в самом деле вдруг появилось безотчетное желание нагрубить ей, словно ему хотелось что-то доказать своей грубостью. – Когда-то вы мне сказали, что я опрометчив, что от меня всего жди… – продолжал он после мянутного раздумья. – А на что же способны вы со своими причудами? Если следовать логике, то ласковое обращение, наоборот, сделает вас грустной?
– А вы попробуйте изменить отношение ко мне, – лукаво предложила Хмельно. – Увидите сами.
– Рискованно, я верю логике, – ответил Леонид. – Кому нужен грустный агроном на целине? Нет уж, я лучше буду поддерживать ваше веселое настроение…
Бригада столпилась вокруг трактора Кости Зарницына, который стоял перед самой вешкой. Бестолковая возня с лущильниками на' пронизывающем до костей ветру и первая неудача сделали свое дело: у многих уже погас в глазах тот горячий детский восторг, с каким они отправились сегодня за тракторами в степь, лица их посерели, стали озабоченней, чрезмерно звонкие голоса поутихли.
– У кого же легкая рука? – спросил Леонид, подойдя к бригаде. – У тебя, что ли, Зарницын? Попробуем сначала одним трактором…
– Нет, мы тут решили так: пусть первую борозду ведет Черных, – ответил Зарницын. – Он сибиряк – родня целине. И потом он человек опытный и военный: у него первая борозда петь будет, как струна!
Через минуту трактор, точно почувствовав властную руку Корнея Черных, огласил сщрь напряженно-рокочущим гулом, и Костя Зарницын, забежав вперед, повалил перед ним вешку с пучком ковыля. Именно это, казалось бы, ничтожное обстоятельство вновь зажгло восторгом глаза всей бригады – падающий к ее ногам пучок ковыля стал знамением великого начала… Вся бригада, зашумев, двинулась к трактору напутствовать счастливца. Когда же трактор дернулся с места и плуг, разом осев под Костей, врезался всеми лемехами в целину, врезался и с хрустом потянул за собой тяжелые, непокорные пласты, не желающие ложиться в борозды, над бригадой загремела ликующая разноголосица и полетели в воздух, на ветер, шапки…
Но Леонид Багрянов, шагая рядом с плугом, замахал кулаками и сердито закричал на Костю:
– Углуби! Углуби-и!
Костя нагнулся, с силой повернул штурвал, и плуг, осев под ним еще ниже, начал сдирать темно-каштановый пахотный слой вплоть до красноватой глинистой подошвы. Но тут же, взревев, трактор забуксовал на сыром месте и начал отбрасывать комья грязи назад. Вся бригада мгновенно попятилась и приумолкла, а Виталий Белорецкий, оглядываясь, негромко произнес:
– Подберите шапки-то…
Плуг освободили, и трактор пошел дальше, но только стоило' пустить лемехи на нужную глубину – опять началась буксовка: трактор зарывался в землю, но, не мог двинуться с места.
При всеобщем угрюмом молчании сняли один корпус, и Багрянов, едва разжав стиснутые зубы, отдал приказ, не теряя времени, снять по одному корпусу со всех остальных плугов…
– Выходит, фактически остается четыре трактора, – негромко заметил Виталий Белорецкий, откровенно злорадствуя, сводя счеты с бригадиром за вчерашнее свое посрамление на собрании.
Он не дождался ответа.
Плуг с четырьмя корпусами трактор потащил вначале хорошо, и бригада опять было оживилась и зашумела, но вдруг перед лемехами полезла, из земли, сверкая ледяными кристалликами, глыба, похожая на валун, и у плуга слегка погнулась ось. Этого никто не заметил вовремя, а через несколько метров попались кусты карагай-ника, и ось с треском лопнула. Костю Зарницына точно ветром снесло с плуга; Леонид Багрянов со стоном присел в борозде, а позади него и по сторонам раздались крики.
Осматривали плуг, не веря своим глазам.
– Да, слаб плужок, не для целины! – виновато вздохнула Хмельно.
– Может, обождать? – угрюмо спросил ее Леонид.
– Не имеет смысла.
– Но что же тогда делать?
– Пахать надо мельче, вот и все! – вставил стоявший рядом Виталий Белорецкий.
– Боже вас упаси! – Хмелько даже порозовела. – Пахать только глубоко – с предплужниками и на весь гумусовый слой! Ведь в правилах ясно сказано…
– Там и о дисковании сказано, – с издевкой напомнил ей Белорецкий. – А на поверку – одна липа. Никакого дискования не надо. Значит, и здесь ошиблись ваши ученые…
– Ничего подобного! – запротестовала Хмелько.
– Обождите, товарищ агроном, может, и на самом деле чуток помельче брать? – заговорил Леонид. – Чуть помельче – и трактор пойдет хорошо.
– Ни в коем случае!.
– Но почему же? Я сам читал, что некоторые ученые, наоборот, советуют пахать мельче: и тракторам легко и меньше теряется влаги из почвы. Читали?
– Читала…
– А вон в Омске… – продолжал Леонид. – Там кое-кто из ученых только еще собирается делать опыты, чтобы узнать, на какую глубину пахать надо… Значит, сами не знают? Тоже читали?
– Тоже читала! – ответила Хмелько задиристо, и стало ясно, что она будет стоять на своем. – Очень странно, что эти ученые задумали такие опыты… Зачем они? Законы почвенного питания растений и без этого давно известны! Нельзя пахать мелко, нельзя! Если вспашете мелко, без предплужника, дернину сам черт не разделает! Измучаетесь, попомните мое слово! Сколько ее тогда ни дискуй, хорошо не разделаешь, а только перемешаешь с землей… Ну, а перемешал с землей – конец: урожая не будет!
– Почему же не будет! Пахали же так раньше!
– А какой урожай собирали? – Хмелько вплотную приблизилась к Багрянову и неожиданно строго посмотрела ему в лицо. – На сей раз послушайте меня как агронома! Разложение дернины происходит с помощью целлюлозных бактерий. Но эти бактерии, разрушая дернину, одновременно поглощают из почвы азот и фосфор, без которых не может расти пшеница! Если же слой дернины снять предплужником и запахать его в борозду, целлюлозные бактерии не страшны. А поверх запакованной дернины мы уложим лемехами пахотный слой, где пшеничка будет питаться без всяких помех… Вот и весь закон! Вот и вся наука! Не хотела, да пришлось прочитать вам лекцию, чтобы вы не наделали здесь глупостей. Заранее говорю: тут шутки плохие. Будете отвечать!
– Ну, ладно, ладно, – примирительно заговорил Леонид, не только удивленный, но даже несколько пораженный и необычайной серьезностью Хмелько и ее горячей напористостью. – Все ясно, товарищ агроном!
– Ну, вот теперь нам все стало ясно! – открыто издеваясь, проговорил Белорецкют: – А почему же омским ученым не ясно?
– Иди ты к ним, производи опыты! – едва удерживаясь от брани, сквозь зубы бросил в его сторону Леонид и с мрачным, исподлобным взглядом обратился к Хмелько: – Но если нельзя пахать мельче, что же делать?
– Снимайте еще корпус, – ответила Хмелько.
– Еще один! Что же остается? – разводя руками, сокрушенно, вполголоса выговорил Леонид.
– Остается фактически три трактора, – поспешил уточнить Белорецкий. – И вдобавок хвастливые обязательства!
– Замолчи, зануда! – не утерпев, яростно обругал его Леонид, делая отбрасывающий жест рукой, но сам, отдав приказ снять с плугов еще по одному корпусу, тут же в сердцах плюнул в землю. – Тьфу, проклятое дело! Напахали!
Дружно, быстро подготовили к работе плуг Виталия Белорецкого: оставили на нем три корпуса, хорошо отцентрировали его, чтобы не перекашивало в борозде, и вновь попробовали… На этот раз Корней Черных легко рванулся к вешке, маячившей вдали. Трактор шел на третьей скорости, без всяких помех, оставляя позади далеко видные в степи густые маслянисто-черные волны. Воистину запела, как струна, первая борозда на целине! Некоторое время бригада явно не верила своим глазам и ушам. Но первая борозда, туго натянутая до средины загонки, зазвенела на целине вовсю, и тогда бригада, забыв о всех горестных треволнениях, с дикими криками радости опять кинулась за трактором…
Перекипев до изнеможения, перестрадав всей своей душой, Леонид замер в борозде с необычайно заблестевшим взглядом. «Ну, слава богу, начали! Начали!» – беззвучно прошептал он вслед удаляющейся бригаде, видимо совсем не замечая, что пот градом катится с его лица. Да, первая борозда, несмотря ни на что, все же пела сегодня на целине, как струна, и ее слушала вся степь! Вот и сбылось то, о чем так долго и страстно мечталось! Схватив ком влажной земли, Леонид вдруг быстро пошел вперед. Крупно шагая первой бороздой, он жадно вдыхал запах рыхлой, пахучей земли, размятой в руках, и чувствовал, что вместе с этим запахом что-то новое входит в его жизнь, в его кровь…
V
Пройдя первой бороздой до конца клетки – ровно два километра, – Леонид Багрянов увидел перед собой большую впадину, которая до этого была скрыта от глаз, и в центре ее – круглое пресное озеро, обложенное непроходимыми камышовыми дебрями, – в таких можно заблудиться, как в тайге. На ближнем берегу озера виднелись приземистая халупа, видимо из самана, и сараи с раскрытыми крышами; невдалеке бродили, рассыпавшись по голой низине, табун лошадей и десятка два овец…
– Там кто-то живет? Тот самый, Иманбай? – спросил Леонид – у Хмелько, когда вся бригада, сопровождая трактор, двинулась обратно.
– Он самый, – ответила Хмелько. – До озера ваши земли, за озером – павловских бригад. – Она взглянула на Леонида и спросила: – Ведь вы еще не осматривали свои владения? Хотите, покажу? Я все границы знаю.
– На мотоцикле? – спросил Леонид.
– Уверяю, риск небольшой, – с привычной развеселой улыбочкой ответила Хмелько. – Зато быстро осмотрите все границы. А меня Северьянов просил узнать, когда Иманбай перегонит табун на новое место.
– Что ж, поедем после обеда, – согласился Леонид.
Около полудня были пущены все тракторы. Они разошлись по своим загонкам на двухсотгектарной клетке и работали безотказно. Почти два часа Багрянов и Черных помогали трактористам прокладывать первые борозды, а прицепщиков учили регулировать плуги и брать лемехами весь пахотный слой – к сожалению, он был неодинаков на клетке, и это сильно осложняло дело. Половина бригады – первая смена – обедала в борозде, а после обеда Леонид, несколько успокоенный тем, что начало все же было сделано, выехал с Хмелько осматривать границы отрезанного бригаде степного массива.
К этому времени ветер заметно ослабел, и, хотя все еще неслись рваные тучи, солнце пробивалось чаще и светило сильнее. А на западе, по горизонту уже текла тихая реченька чистой весенней голубизны.
…Иманбай покидал Лебединое озеро.
Шли последние сборы. Перед дверью в низкую, раздавшуюся вширь халупу из самана с крошечными окошечками, похожими на застекленные норы, стояла серая кобыла Иманбая, запряженная в рыдван; вороной жеребенок, изгибаясь, то и дело толкал морду с розовыми, влажными губами под оглоблю, стараясь изловчиться и добыть материнского молочка… На рыдване, упираясь ногами в передок, на рваной кошме сидела немощная, дряблая старуха, закутанная в потертую, изношенную овчинную шубу и в круглой зимней шапке, отделанной мерлушкой. Старуха держала в руках медный закопченный чайник и, уставясь вдаль невидящим и бесстрастным взглядом, спокойно и безутешно плакала горючими, бесконечными слезами.
Сам Иманбай, высохший и черный, как мумия, в рыжей жер'ебковой шубе, овчинных штанах и лисьей шапке с торчащими вверх ушами, и пожилая женщина, жена табунщика, тоже в зимней одежде, почти неотличимой от мужской, таскали из халупы и укладывали в рыдвгч, позади старухи, разный домашний скарб: котел, деревянные чашки, ведра, кожаные мешки, бараньи шкуры и изъеденные молью кошмы…
У самого хлева, примыкавшего к жилью, кругом обложенного свежим навозом, бьющим в ноздри острым запахом, молодой парень и девушка, одетые более легко и современно – в лыжные костюмы и ватники, – седлали двух молодых жеребчиков, рыжего и солового, и о чем-то потихоньку встревоженно секретничали.
Непрошеных гостей Иманбай встретил весьма неприветливо и некоторое время, как будто их не было рядом, поспешно занимался своим делом, изредка лишь перекидываясь отдельными словами с женой. Но все же он незаметно раза два взглянул на Багряноза; Хмелько он знал, и она не интересовала его. Иманбай сразу догадался, что молодой и не по годам крупный парень в поношенной кожаной куртке, несомненно, тот самый бригадир из Москвы, который уже начал запахивать его пастбища. Зачем он приехал?
Леониду было неловко и неприятно оттого, что он оказался здесь в эти минуты: грустно было видеть, с какой болью табунщик и его семья покидали родной очаг, обжитое место…
Уложив барахлишко и перевязав его веревкой, Иманбай сказал негромко, видимо, самому себе:
– Болды!(Хватит!)
Жена табунщика взяла лошадь под уздцы и повела от халупы, и только теперь Иманбай, видимо смирив что-то в себе, повернулся к Багрянову и Хмельно, которые в выжидательных позах стояли у мотоцикла.
– Ваш апрель – пустое слово, наш апрель – большой месяц! – сказал он тоном выговора и укоризненно, сощурил маленькие, кремнисто мерцающие глазки, чем-то похожие на окошечки в саманной халупе. – Грех обижать лошадка такой месяц!
– А кто же их обижает? – смущенно спросил Леонид.
– Ты! – не задумываясь, выпалил Иманбай. – Сухой лето обижал, худой зима обижал, теперь – ты… Зачем гонял лошадка соленый земля?
– Что вы, да разве я гоню?
– Ты пришел целина – ты гонишь!
– Да живите вы, кто вас гонит? – заговорил Леонид, веря и не веря в серьезность разговора. – Вы можете прожить здесь еще недели две, а то и больше. Никому вы не мешаете. И лошадей, пожалуйста, пасите. Вон сколько места!
– Не мое место! Твое место! – упрямо и обиженно пробормотал Иманбай, и стало ясно, что он уже до предела растравил себя своей обидой. – Наш апрель не кончался – лошадка туда пойдет! – И он махнул рукавом на восток.
– Но сейчас же еще холодно! Где вы будете жить?
– Мы живем всякий место! – гордо произнес Иманбай.
– На Бакланьем есть рыбачья избушка, – пояснила Хмелько.
– Собачья избушка! – весь кипя, с ненавистью поправил Иманбай. – Свой дом, – сказал он вдруг с гордостью и простер руку в сторону своей халупы, – вон какой дом бросай, живи чужой собачья избушка! Чей такой закон?
– Она ваша, собственная? – спросил Леонид, кивнув на халупу.
– Моя, собственна! – вдохновенно подтвердил Иманбай, и его зрачки на мгновение блеснули особенно ярко. – Сам делал, своя семья! Глина месил, дверь делал, рама, крыша – все! Все лето работал! Вот! – И он выбросил вперед небольшие кулаки, обтянутые задубелой, потрескавшейся кожей.
– Ну, так вам, вероятно, заплатят за нее?
– Кто платит? Колхоз платит? А где деньга? Где деньга? – подступая к. Леониду и вытягивая морщинистую шею, быстро заговорил Иманбай. – Ты прогонял – ты давай деньга! – воскликнул он, внезапно выпрямляясь.
– И много? – с едва приметной усмешкой спросил Леонид.
– Десять тыща, – вполне серьезно ответил Иманбай.
– Слушай, Иманбай, – вмешалась Хмелько. – Зачем же с него-то требуешь? Целина-то чья? Колхозная? Колхоз и заплатит. Да ведь правление уже постановило, разве не знаешь?
– Знаем, знаем, все знаем! – ответил Иманбай, замахав перед собой руками. – Председатель-та сказал: деньга нет – трудодень писать будем! Зачем мне трудодень? Ты деньга дай! За работа деньга надо!
Он вдруг как-то странно переменился в лице, точно увидел что-то другое на месте Леонида, угрожающе вскинул руки и, вытягиваясь на носках, дико, со слезами на глазах прокричал:
– Ант аткир! Ант аткир! (Будь проклят!)
Иманбай был в таком исступлении, что Леониду показалось, он вот-вот упадет на землю. Но табунщик, весь в слезах, круто повернулся и, сильно размахивая руками, быстро пошел следом за удаляющейся в степь телегой. Сын и дочка Иманбая, верхом на молодых жеребчиках, уже тронули с места бродивший вдали табун молодняка…
Постояв некоторое время с опущенной головой, Леонид побрел бесцельно в сторону озера. Плоские берега его были залиты вешней водой, и здесь, на небольшой волне, среди торчащих кустиков куги, раскачивались стайки чернети; подальше начиналась желто-белесые, высоченные, кое-где прибитые ветрами камыши, скрывающие главное плёсо, – там голосисто перекликались гуси…
Когда нога стала слегка вязнуть, Леонид остановился и, всматриваясь в просветы среди зарослей камыша, где, вероятно, были тропы, проложенные летом конями, стараясь увидеть на озере гусей, задумчиво произнес:
– Проклинал он меня, что ли?
– Ой, да не переживайте вы, ради бога! – недовольным голосом воскликнула Хмелько. – Если здесь распустить нервы, зачахнешь в одно лето!
– Но вы слышали, как он кричал? – Да, ему, конечно, нелегко…
Несколько стаек чернети одна за другой снялись с воды и быстро скрылись из виду в степи; через минуту над тем местом, где они отдыхали, прошел, искусно планируя крыльями, буро-седоватый лунь.
– Да, надо бы уехать в Казахстан, – негромко сказал сам себе Леонид.
– А чем там лучше? – спросила. Хмельно.
– Там большой простор. Знай паши – никого не потревожишь, кроме птиц, никто тебе слова не скажет…
– Ну и что же? Очень нравится такая идиллия?
– Вообще, вероятно, интереснее в безлюдной степи…
– Интересно там, где трудно, не правда ли? – спросила Хмельно. – А какие же трудности – поднимать целину в пустой степи? Паши да паши! Холодно жить в палатке? Нет дров? Нет воды? Скучно вдали от людей? – Она небрежно усмехнулась. – Подумаешь, трудности! Не так жили и работали во время войны! Строиться и обживаться в пустой степи – вот это действительно трудно… Ну, а здесь совсем наоборот: здесь нелегко поднимать целину. Вот мы только явились сюда, а видите, как взбулгачили село?
– Вот именно – взбулгачили.
– И очень хорошо, интересно! – задорно продолжала Хмельно. – Здесь не жди тихой степной благодати! Здесь поднять целину – значит перестроить все хозяйство. Это сложно и трудно. Тут не обойтись без шума, а то и драки.
– Обрадовала! – криво усмехнулся Леонид. – Я думал, мне доброе слово скажут за работу, а на меня все косятся и кричат. Приятно? Да еще, оказывается, могут морду набить за усердие…
– Сегодня набьют – завтра, спасибо скажут, – ответила на это Хмельно. – Так часто бывает в жизни. Вы только поменьше переживайте. Плюньте на всех и делайте свое дело!
– Но правильно ли задумано это дело?
– Правильно! – горячо воскликнула Хмельно. – Вот вы поднимете целину и тогда увидите, как здесь будет…
– Почему же здесь так шумят?
– С целиной не хотят разлучаться. Старая любовь!
– Но пастбищ-то в самом деле остается мало?
– Ерунда! Кого вы слушаете? – Хмельно даже загорячилась немного. – Лебяженцев, которые привыкли вот к этим раздольям? Или Иман-бая и Бейсена, которым, может быть, все еще снится кочевая жизнь? По их представлениям, пастбищ останется действительно мало, а на самом деле за глаза хватит. Надо только навести порядок на этих пастбищах. А вот сенокосные угодья – те да, все пойдут под плуг! Но не думайте, что это страшно. Ничуть! – Она вдруг ударила каблуком сапога в землю, да так, что комья полетели за несколько шагов вперед. – Я вот покажу этим крикунам! Разора-ались! Попомните мое слово: поплачут они, поорут, а осенью скажут нам спасибо.
Галину Хмельно, видимо, не на шутку встревожили разочарования и сомнения Вагрянова – она даже раскраснелась, стараясь разбить их до конца: ей, вероятно, дорог был тот Багрянов, который сегодня шел первой бороздой, разрыхляя в руках поднятую плугом землю… Она еще раз ударила каблуком о землю и крикнула сквозь зубы:
– У-у, бисовы диты! Крикуны!
Слушая Хмельно, Леонид невольно вспоминал то утро, когда она, зайдя к Светлане, рассматривала на ней платье и распевала на все лады о модах. «Вот тебе и модница! – подумал он теперь о Хмелько с тем же неожиданным удовольствием, с каким думал о ней недавно в степи, в памятный день знакомства с целиной. – Гляди, какая… даже разгорячилась! Эта даст бой!» Но если он тогда не придал никакого значения своему удовольствию, то теперь оно, это удовольствие, вдруг насторожило его. «А вообще-то что же тут особенного? Агроном есть агроном! – поспешил охладить он свое странное удивление. – Агроному положено быть таким! Здесь вислоухим не место!» Но он не мог не почувствовать собственной невольной хитрости. В те минуты, когда Хмелько увлеченно говорила о деле и ударяла ногой о землю, она нравилась ему уже не как агроном, а просто как девушка… Вместе с тем Леонид не мог не испытывать благодарности к Хмелько за то, что она, отдавая весь жар своей души, старалась рассеять его тревоги. «Хорошо все же, что она здесь агрономом! – подумал Леонид, ковыряя носком сапога землю. – Дело знает, да и девка – огонек! С ней как-то легко, просто чудо…»
