Текст книги "Орлиная степь"
Автор книги: Михаил Бубеннов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
– А потом, потом? – спросила она в нетерпении.
– Ну, а потом и пошло! – продолжал Пет-рован. – Является бригадир, а директор выходит из-за кустов: морда опухла с натуги, во какая, глаза красные, волосы взмокли… Здорово его выворачивало, до крови! Выходит он и прямо вот так на нашего бригадира. «Вы по какому такому праву малолеток здесь держите? – орет во все горло. – Закон нарушаете? Убрать! Долой! И опять же… кто вам разрешил молодых патриотов, можно сказать, героев кормить опасными вредителями полей? А вы знаете, что от них происходит зараза? Вы что, желаете под суд?» Раскричался, пена на губах. Того и гляди кондрашка хватит.
– Ну, а бригадир? – с усилием прошептала Хмелько.
– Стоит, как железный, почернел весь! – ответил Петрован. – Чересчур долго терпел. Но кто же может стерпеть? Вот он разжал зубы да и спрашивает: «Да вы что, товарищ директор, кидаетесь на людей? Стало быть, на самом деле обожрались сусликов и взбесились от их заразы?» Ну, тут директор и вовсе взорвался, как атомная бомба. А я стою и думаю: «Что же будет, если он к тракторам поедет и увидит, что Хаяров уже вспаханную целину да опять пашет?»
Хмелько на секунду испуганно прикрыла рот пальцами, потом спросила с придыханием:
– Допустили брак, да? Мелко вспахали?
– Ужасно мелко! Так, чуть-чуть содрали… – Да как же случилось? Почему?
– Все эти дружки Дерябы…
– Что же было? Он увидел?
– Он и не ездил к тракторам, – ответил Петрован. – Он давай скорей домой – помирать от сусличьей заразы. А бригадир – вот чудак! – возьми да и скажи ему о мелкой пахоте…
– Сам сказал? Ну, а директор?
– «Шкуру, говорит, за все сдеру!» Сел и уехал.
Хмелько быстро встала.
– А вы знаете, Галина Петровна, что я потом сделал? – продолжал Петрован с повеселевшим взглядом. – Идемте, поглядите…
В палатке не хватало места для плакатов о борьбе с сусликами – один из них был вывешен на глухой стене вагончика. На голове суслика была подрисована коричневым карандашом высокая курчавая шевелюра, схожая с шевелюрой Краснюка. Хмелько всплеснула руками и рассмеялась.
– Похож? – спросил Петрован.
– Вылитый!
– Здесь уж хохоту было. Кто ни взглянет, так и катится со смеху. Теперь директора прозвали Сусликом. Пусть знает!
Но Хмельно уже ие смеялась.
– Нехорошо давать прозвища, – заметила она.
– У нас тут у всех прозвища… Встревоженно оглядев стан, Хмельно спросила:
– Где же сейчас бригадир?
– Новую клетку разбивает.
Галине Хмельно хотелось тут же отправиться к Багрянову, но, постояв немного, искусав до конца сухую былинку, сорванную на ходу, ока медленно побрела в глубину колка…
Фронт разрозненных дождевых облаков давно прошел, немного освежив и кое-где обмыв землю, но небо сплошь не обложило: очень уж большое оно над степью. Вышина вновь ослепительно блистала атласной голубенью. Но по краю горизонта, на западе, не поднимаясь высоко, все же клубились черные тучи, что-то выжидая и накапливая силы.
В голом березовом колке было сказочно светло и торжественно, как в беломраморном дворце. Где-то на верхних ярусах мелодично вызванивали зорянки и горихвостки; их трели проникали во все закоулки степного дворца. Хмельно шла, прислушиваясь к ним с наслаждением и надеждой. Ничто так не успокаивает человека, как весенние птичьи голоса! Наконец она выпрямилась, встряхнула золотыми кудрями и пошла уже твердым шагом к северной опушке колка.
Хмельно надеялась найти Багрянова где-нибудь в центре новой клетки, а то и на дальнем ее краю, за два километра от колка. Но едва она вышла к опушке, как увидела его вместе с Ионычем: они шагали рядом с рыдваном, на котором везли длинные вешки.
Заметив Хмельно, Леонид быстро поговорил о чем-то с Ионычем и, отпустив его, остался один…
За трое последних суток Хмельно не смогла бы выбрать для встречи с Багряновым часа худшего, чем этот час…
В первую памятную ночь работы, думая о Хмельно, Леонид твердо решил, что она должна уйти с его дороги. Тогда же он сурово приказал себе добиться этого от Хмельно при первой же встрече. Все дни он оставался верен своему решению. Ему трудно было работать, но легко жить – он с наслаждением жил своей преданностью Светлане.
Сегодня, увидав ее в юбке и сиреневой шерстяной кофте, в. пушистом берете, непривычно нарядную для степи, отчего-то повеселевшую, с какой-то светлой мыслью в тихом взгляде, Леонид в несчетный раз за эти дни подумал, что она изумительна и необыкновенна и что он счастливее многих, очень многих на свете. И хотя он был удручен тем, что натворили за ночь Хаяров и Данька, и ожидал, что вот-вот грянет гром над его головой, ему стало легко и радостно от одного ее взгляда. Та неясная, но светлая мысль, что горела в нем ровно и спокойно, внезапно как-то по новому тронула его чувства к ней. Он порывисто поймал Светлану за тонкую кисть руки, думая о том, что никогда еще ее взгляд не озарялся такой прекрасной мыслью. О чем она думала так хорошо? Откуда у нее такое веселое спокойствие?
– У тебя есть секрет, да? – спросил ее Леонид.
– Да, – ответила она, вспоминая о своем письме к матери.
– Это будет твой последний секрет?
– Да.
Леонид догадался, что она наконец-то написала родителям заветное письмо.
…Леонид не собирался быть жестоким с Хмельно. Еще утром, счастливый своей любовью к Светлане, он мог говорить с Галиной вполне спокойно. Но схватка с Краснюком ожесточила его, он не успел еще остынуть и только поэтому, дождавшись Хмелько, не здороваясь, заговорил раздраженным тоном:
– Вы здесь? Идите составляйте акт…
– Какой акт? – опешила Хмелько.
– О мелкой пахоте… Вы же грозили… Только теперь Леонид взглянул Галине
Хмелько в глаза и оторопел от неожиданности: никогда не думал он, как много тревоги может быть в ее глазах, всегда сияющих бесконечной морской синью. «За меня тревожится», – опалило его огнем. И тут Леонид с нестерпимой болью и со стыдом понял, что все последние дни, ненавидя Хмелько, он вместе с тем тяжко и глухо тосковал о ней. Он стал противен сам себе. Он готов был убить Хмелько за то, что она любит его и тревожится о нем, а себя – за то, что обрадовался ей и ее тревоге.
– Вы все знаете? – спросил он угрюмо.
– Да, – ответила она, легонько кивнув головой.
Он тут же смерил ее уничтожающим взглядом.
– Но вам-то какое до этого дело? Вам-то какая забота? – заговорил он, теряя всякую власть над собой от сознания своей слабости перед Хмелько. – Мне не нужна ваша забота. Не нужна. Все! Уходите прочь!
…Через какие-то секунды фигура Хмелько уже мелькала в глубине светлого степного дворца…
Как все вспыльчивые, но добрые в душе, совестливые люди, Леонид Багрянов тут же, не успела еще Хмелько скрыться в Заячьем колке, со стыдом признался себе, что обошелся с нею, добиваясь своей цели, непростительно грубо, и ему захотелось немедленно извиниться перед ней. Он быстро зашагал на стан, надеясь найти ее там, но оттуда вскоре донеслись выхлопы, похожие на выстрелы, и затем глуховатый рокоток удаляющегося мотоцикла.
– Она прибежала сюда как чумовая, истинное слово! – с удивлением и тревогой рассказал ему Петрован. – Вроде ничего не видит перед собой. Ей-богу, разбиться может! Как ветром ее отсюда сорвало!
– Не сказала, куда поехала?
– В Лебяжье, куда же больше? – ответил Петрован и, по-зверушечьи зыркнув по сторонам глазками, поинтересовался: – Небось под горячую руку попала, да?
– Ты помолчи об этом, – попросил Леонид.
– Угораздило же ее!
Разговор с Петрованом еще более расстроил Леонида. «Налетел, давай кричать, давай обижать! А за что? – всячески казнил он себя. – Да и как я мог гнать ее, когда сам же… тосковал о ней?»
Обычно мысль Леонида, человека деятельной, стремительной жизни, работала легко и быстро, о чем бы ни приходилось ему думать. Теперь же мысли точно пробирались сквозь таежную крепь: с большим трудом и болью – и часто плутали, не находя просвета. О работе и говорить нечего: она валилась из рук. Некоторое время он срубал лопатой дернины типчака, расчищая на открытом месте площадку для солнечного обогрева семян. Потом перешел к сеялкам: задумал лично проверить их готовность к работе. Но и здесь задержался недолго. Вновь схватив лопату, он стал намечать места для полевой мастерской и кузницы. И вновь через несколько минут яростно всадил лопату в землю. Нигде не было покоя и отрады его душе! Еще совсем недавно, четыре дня назад, жизнь была ясной, голубой, как небо над степью, но с той минуты, как он увидел Хмелько близ орлиного гнезда, в жизни точно появилось облачко, и – не успел он опомниться – вокруг уже стояла тьма. Жутко и тоскливо. Хоть волком вой! Не зная, что делать, за что взяться, Леонид с полчаса бесцельно бродил по колку, все ожидая чего-то, а затем сел на землю под березой в дальнем конце пруда и схватился за волосы…
Его отыскала Феня Солнышко.
– Чего ж ты загоревал-то так? – спросила она участливо, убежденная в том, что горюет бригадир по случаю схватки с Краснюком. – Плюнь и разотри! Что он тебе сделает? Ничего! Пусть своего шофера трясет за грудки. А твое дело – сторона.
– В Лебяжье ехать надо, – сказал Леонид.
– Вот и поезжай! – живо поддержала Феня Солнышко. – Без особого шума, мягко, а все же бери председателя прямо за горло! И не выпускай, пока не даст мяса! Это что же на самом деле получается? Бригада пашет целину для колхоза, а колхозу никакой заботушки! Работаем четвертый день, а из Лебяжьего никто глаз не кажет. Как пашем, как живем – им горя мало. А патриоты, нечего сказать, дожились здесь до того, что сусликов жрать начали. Тьфу, срамота!
…Часа за два до захода солнца Леонид запряг Соколика в ходок и отправился в Лебяжье. «Извинюсь – и всему могила! – мрачновато, с ожесточением подумал он и рванул себя за грудки. – Вот так ее из сердца! Прочь!»
Соколик бежал легкой рысцой. В южной стороне, куда он бежал, за большой степной далью виднелся черный мысок соснового бора. У этого мыска, скрытое от взгляда в озерной низине, лежало Лебяжье. Там Леонид встретит Хмелько, спокойно скажет ей несколько слов, и со всем, что волнует его теперь, будет покончено, и вся его жизнь вновь пойдет, как шла прежде…
III
Галина Хмелько не сразу поехала в Лебяжье. Она побывала в бригаде Громова, потом в двух старых бригадах, занятых боронованием огромного массива зяби, и, когда солнце стояло уже совсем низко, вновь выскочила на дорогу, ведущую в село. Но ни быстрая езда, ни шумные деловые встречи не могли успокоить Хмелько: никто и никогда не наносил ее самолюбию такой раны! Никто и никогда! От этого можно было сойти с ума.
В ближайшей низинке, заросшей тарначами, Хмелько свернула с дороги в сторону, бросила у кустов шиповника мотоцикл и, не в силах вынести оскорбления, повалилась грудью на землю…
Но не прошло и десяти минут – послышался шелест сухой травы. Хмелько встрепенулась, вскочила на колени и слегка откачнулась назад: перед ней, освещенный вечерним солнцем, стоял, пьяно ухмыляясь, Степан Деряба в распахнутом ватнике, с вещевым мешком за плечами и ружьем-двустволкой. До этого Галине Хмелько приходилось видеть Дерябу раза два, не больше, но она уже немало наслышалась о нем всяких рассказов и потому решила быть начеку. Подойдя к мотоциклу, она взялась за руль, показывая Дерябе, что задерживаться с ним долго не намерена, и с укором спросила:
– Что ж вы… выпили, а идете в степь?
– А чего тут особого? Что она, степь, Дворец культуры, что ли? – ответил Деряба. – Подумаешь, пьяному сюда нельзя!
Опустив на землю почти пустой вещевой мешок и ружье, Деряба сел рядом и широко раскинул длинные ноги в огромных сапожищах, словно стараясь убедить Хмелько, что он настроен весьма мирно. С его опухшего и обгоревшего на солнце лица не сходила косоротая ухмылка; на этом лице не сразу можно было увидеть маленькие, оловянные, закровеневшие глазки. В рыжих, измятых волосах Дерябы виднелась травяная труха – видно, парень уже отдыхал где-то в пути.
– Не в этом дело, – сказала Хмелько. – Ночь скоро.
– До ночи ветерком обдует!
Деряба сунул руку в карман ватника, а затем, раскрыв ладонь, показал на ней серую птичку с окровавленной головкой и похвастался:
– Во, на лету сшиб.
– Это ведь… жаворонок! – осуждающе сказала Хмелько.
– Велика важность! Тут их тьма, – хмыкнув, произнес Деряба. – Вон слышите, как журчат?
У Хмелько еще более заострился взгляд.
– Будь моя воля, я бы дала вам хор-рошую взбучку за этого жаворонка! – проговорила она с сердцем. – Ходят тут по степи, стреляют птичек! Ни стыда, ни совести!
– Птичек-то жалеешь, добрая душа, а вот людей, допустим, тоже жалеешь? – прищурясь, спросил Деряба ехидно.
– Смотря каких людей, – резко ответила Хмелько.
– Ну, к примеру, вроде вот этого гражданина, – ответил Деряба, ткнув перстом себя в грудь. – Ему надо идти, а у него ноги не идут. Пожалеть его надо? Надо. Сама сказала, ночь скоро. Стало быть, надо подвезти!
– А далеко ли вашей милости?
– В Заячий колок, добрая душа!
– Значит, нам не по пути! Я в Лебяжье…
– Заверни! Подбрось!
– А что вам надо там, в Заячьем колке? – спросила Хмелько. – О Багрянове соскучились? У вас ведь с ним старая друзкпа?
– Зачем он мне, ваш Багрянов? Мне с приятелями попрощаться надо, – пояснил Деряба и, с трудом поднявшись на ноги, покачиваясь, сообщил: – В Москву еду, добрая душа! Сегодня получил полный расчет. До копеечки. Ну, тем же моментом на попутную машину – и в Лебяжье. А вот до Заячьего колка не доберусь. Тяжело. Ноги, понимаешь, отказали! А как с друзьяками не проститься? Непорядок. Прощусь – и прямо на станцию, а через четыре денечка – Москва, «Метрополь», джаз!.. – И Деряба, хрипло захохотав, начал делать безобразные движения всем телом.
– Уезжаете, а целину-то небось и в глаза не видели? – брезгливо спросила Хмелько. – Что о ней будете рассказывать в Москве?
– Вот я и хочу на нее посмотреть, затем и двигаю туда, – нисколько не смутившись, ответил Деряба. – Поглядеть, конечно, надо. Значит,» подбросишь, да? Что, не желаешь? А не желаешь, давай мотоцикл, я сам доеду!
– А мне пешком?
– Тебе близко. Дойдешь!
– Слушай, катись-ка ты!.. – вдруг вспылив, крикнула Хмелько и хотела уже вскочить на мотоцикл, но Деряба схватил ее за плечо.
– Не даешь? – заорал он над ухом. – А ну, отдай!
Одним рывком он отбросил Хмельно в сторону и взялся за руль мотоцикла, но Хмельно тут же налетела сзади и сшибла его с ног. Быстро вскочив, Деряба свирепо вытаращил на Хмельно глаза и выбросил вперед огромные ручищи.
– У-у, гадюка, где ты?
– Вот я где! – выкрикнула в ответ Хмельно, бесстрашно надвигаясь грудью на Дерябу, и, чего тот никак не ожидал, подпрыгнув, ударила его ногой в низ живота.
Степан Деряба со стоном свалился наземь и скорчился у мотоцикла. Через некоторое время он все же кое-как приподнялся на колени, еще более опьянев от злобы. В его руках блестел коротенький и острый, как шило, нож. Он сказал, щеря желтые зубы:
– Ну, гадюка, налетай!
Хмельно смотрела на него издали, сурово сдвинув брови, готовая в любую секунду сорваться с места.
– Что, слабо? – спросил Деряба.
Теперь он знал, что может действовать смело. Он сел на мотоцикл, дал газ и рванулся к дороге.
Но через секунду Хмельно уже схватила ружье, про которое вгорячах да спьяну Деряба совсем позабыл, и над вечереющей степью раздался оглушительный выстрел. Мотоцикл завилял, перескочил дорогу и вместе с Дерябой врезался в тарначи.
Опомнясь, Хмельно вдруг услыхала лошадиный топот, оглянулась на дорогу, в сторону степи, и увидела Соколика на полной рыси, а в ходке – на ногах, во весь рост – Леонида Багрянова с вожжами в руках. Не дожидаясь его, Хмельно полезла в тарначи, держа ружье наготове, и вскора увидела мотоцикл. Дерябы поблизости не было, и Хмельно, зная, что он прячется в тарначах, крикнула:
– Эй, ты, герой, забери ружье!
– На дороге оставь, – отозвался Деряба из кустов.
Багрянов тяжело дышал, пробираясь сквозь кусты к Хмельно. Подав ему ружье, она сказала: – Отдадите Дерябе.
– Что здесь произошло? Почему стреляли? – заговорил Леонид, растерянно озираясь: видно было, что он от испуга сам не свой.
– Спросите у Дерябы, – ответила Хмельно, вытаскивая мотоцикл на ровное место.
– Ну что вы, обождите… – виноватым голосом попросил Леонид.
Хмельно молча вскочила на мотоцикл и рванула на полной скорости по дороге в Лебяжье.
Получив ружье, Степан Деряба выбросил из правого ствола пустую гильзу и покачал головой. – Убить могла, дура. – Что здесь произошло? – спросил Багрянов.
Но Деряба по вполне понятным причинам отказался рассказывать о том, что произошло между ним и Хмелько. Однако он сообщил, что направляется в Заячий колок.
– Тебе нечего там делать, – сказал на это Багрянов.
– Это что же, к друзьям-приятелям не пускаешь? – зло косясь, обтирая кровь с исцарапанного лица, спросил Деряба. – А какое у тебя на это право? Где законы?
– Если хочешь, садись, увезу в Лебяжье, – не отвечая, предложил Леонид и вскочил в ходок. – Бродить ночью по степи не советую: пьяный свалишься где-нибудь и уснешь на сырой земле. Едешь? Я трогаю.
– Трогай!
Какая-то странная нетерпеливость овладела Багряновьш с этой минуты. Он начал то и дело погонять Соколика, благо дорога шла в низину, где в правой стороне от нее лежали пресные озера. «Ну и отчаюга! – с восхищением думал Леонид о Хмелько. – С таким бандюгой сладила! До смерти напугала!»
Леониду вдруг вспомнилась одна девушка, которую ему пришлось встретить на фронте. Эта девушка – ее звали Катей, – оставшись одна от взвода, около часа отбивалась чем попало от группы гитлеровцев, пока на выручку к ней не подошли наши танкисты. Он видел, как генерал на лесной полянке перед строем солдат вручал Кате боевой орден. С той минуты сын танковой бригады Ленька Багрянов полюбил Катю такой пылкой и беззаветной отроческой любовью, что долгое время жил точно в бреду. Он не встречал больше Катю никогда, но образ храброй девушки около года тревожил его юную душу.
«Эта тоже не струсила бы», – подумал Леонид, вновь переносясь мыслями к Хмелько и воображая ее на месте бесстрашной Кати. Ни одно из тех чудесных качеств, какими обладала Хмелько в избытке и какими до сих пор любовался Леонид, не шло в сравнение с этим новым ее качеством, только что открывшимся в ней; Леониду казалось, что оно – это новое качество – самое важное для человека, начинающего жизнь в здешней степи.
Леонид не думал в эти минуты о Светлане и тем более сознательно не сравнивал ее с Хмелько. Но помимо его воли они сравнивались в его сознании сами собой. У Светланы вое было в будущем: и характер, который только-только начал крепчать, и та особенная женская красота, которой она едва лишь начинала светиться. Она была прекрасна больше всего именно тем. что обещала, отчего Леонид и сравнивал ее с зарей. Но то, что Светлана обещала в будущем, Хмелько имела уже сейчас…
Теперь Леонид хотел встретиться с Хмелько как можно скорее, позабыв, однако, с какой мыслью он уезжал из Заячьего колка. Он забыл, что должен был извиниться перед Хмельно и вырвать ее вон из своего сердца. Она вонзилась теперь в его сердце еще глубже – вот так зерновка ковыля вонзается в землю и обязательно приживается там, где вонзилась.
Сосновый бор и Лебяжье были уже близко. Леонид ехал низиной, которую затягивало легчайшей сумеречностью. Правее от дороги чернели заросшие камышами озера; далеко за ними, предвещая на завтра ветер, громоздились багровые облака. В левой стороне тянулись солончаковые хляби; там кое-где сверкала ярко-алая вода и покрикивали верные обитатели гиблых мест – чибисы. Чем-то необычна и немного тревожна была сегодняшняя вечерняя заря – вероятно, тем, что грозилась непогодой.
Вновь пошли реденькие тарначи. Соколик вдруг испугался чего-то и начал сбиваться с дороги. Сдерживая его, Леонид, не веря своим глазам, увидел влево от себя, около кустиков шиповника, Галину Хмелько. Она выпрямилась у мотоцикла, тыльной стороной ладони убрала волосы со лба и подставила лицо заре. Остановив Соколика, Леонид, быстро зацепив вожжи за решетку облучка, соскочил с ходка и нетерпеливо оглядел Хмелько. И опять что-то дрогнуло в нем, как тогда, у орлиного гнезда, и опять тревожное чувство пронзило и ожгло его всего, вплоть до последней кровинки… Но на этот раз он шагнул к Хмелько, не отрезвев. Нет, нельзя любоваться женщиной, ожидающей своего счастья! «Куда же я иду? Зачем? Что я делаю? Что мне надо?» – не говорил, а мысленно кричал Леонид на каждом шагу, кричал сердито и рсуждающе, с тяжелейшей досадой чувствуя, что совершает то, чего не должен совершать, и все же продолжал идти: неведомая сила, несмотря ни на что, влекла его к Хмелько. Он совсем не помнил в эти секунды о том, что хотел сказать ей, отправляясь в Лебяжье, он вообще не знал, о чем может говорить с Хмелько, но тем не менее всей своей мятущейся душой со стыдом и болью жаждал встречи с ней…
– Что случилось? – крикнул он Хмелько на ходу, совершенно не понимая, что кричит, и не слыша своего голоса.
– Да вот… Деряба испортил! – отозвалась Хмелько, счастливо жмурясь от солнца.
Очень хорошо, что оказалось дело, иначе можно было сойти с ума от сознания своей слабости перед Хмелько. Леонид обрадовался, делу, будто увидел в нем спасение от верной гибели. Безо всякого труда он завел мотор и тут же, ошарашенный догадкой, заглушил его. «Ждала!» – шепотом, замирая, произнесла его душа. У него вдруг резко выдались и окаменели скулы. Она стояла так близко! Она так звала! «Что же я стою как истукан? Что же молчу? Зачем я здесь? – в смятении метались его мысли. – Почему я смотрю на нее и не могу оторваться? Что же дальше? Что сказать ей?» И вдруг Леонид, хотя и был будто в горячке, впервые отчетливо осознал: когда он не видел Хмельно, он не только не любил ее, но даже ненавидел за то, что она встала на чужой дороге, он мог с легким сердцем жесточайше осуждать Хмельно, считая ее поступок безнравственным; но в те минуты, когда видел ее перед собой, неизменно как завороженный любовался ею, тянулся к ней… «Что же со мной? Разве я её люблю? – вновь закричал он себе; лоб его покрылся потом. – Чушь! Бред! Я ненавижу ее! Я презираю ее!» Но вместе с тем Леонид продолжал любоваться Хмельно, ее улыбающимся лицом, ее ямочкой на правой щеке, ее глазами и всем существом своим желал сделать к ней шаг, последний шаг, и схватить ее в свои руки. Схватить и зацеловать! Схватить и задушить!
Но он не успел сделать последнего шага. От Хмельно не укрылось мучительное смятение Ба-грянова. Однако она так заждалась, так истосковалась по нем, что поспешила объяснить его смятение одной лишь нерешительностью и сама шагнула1 к нему.
– Ну, – что же ты? Кричи же на меня, грубиян, кричи! – заговорила она, ободряя его и своим голосом и взглядом, – Гони прочь! Бей! Ты на все способен!
Она смело подняла руки и положила их на плечи Багрянова.
Он схватил ее руки в свои и прижал их к груди. «Вот ты и мой!» – тут же сказали глаза Хмельно. Уловив торжество в ее взгляде, Леонид вдруг почувствовал, как все разом перевернулось в нем, – он начал трезветь и леденеть. И вновь, как при первой их сегодняшней встрече у Заячьего колка, в нем вспыхнула ненависть к себе, не-наЕисть и презрение. «Убить тебя и то мало!» Никогда в жизни он не проявлял такой постыдной слабости, никогда не был так ничтожен!
– Постой, – едва выговорил он чужим, глухим голосом, не грубо, но настойчиво отводя ее руки…
Хмельно удивленно приподняла брови.
– Ты ведь хотел посмотреть, какая я буду, когда найду свое счастье, – напомнила она, заигрывая, еще не понимая, что происходит с Багряновым. – Так вот, смотри!
Багрянов отстранил ее случайно, бездумно, в растерянности – так хотела она понять его жест и так поняла. И она снова положила руки ему на плечи и замерла с улыбкой, откровенно ожидая поцелуя. И тут Леониду неожиданно вспомнилась его встреча с Анькой Ракитиной в сумерках близ стана… Будь вы прокляты! Да что вы, как дикие кошки, бросаетесь на людей? Впервые за время знакомства Хмельно показалась ему очень некрасивой и жалкой. Он вновь настойчиво отвел ее руки, думая, что должна же она наконец-то догадаться, отчего он не принимает ее ласки. И опять Хмельно не поняла.
– Ну что? Что? – заговорила она шепотом.
– Что же ты молчишь? Я тебе не нравлюсь… со своим счастьем? Не нравлюсь?
– Со своим счастьем? – очнувшись, переспросил Леонид.
– Да, да, да!
– Ты нашла свое счастье? Где?
Хмельно рассмеялась и даже всплеснула руками – так смешон сейчас был Багрянов, ее Багря-нов!..
– Никогда не думала, что найду свое счастье в таком глухом, безлюдном месте! – воскликнула она, оглядываясь на степь.
– И на чужой дороге? – спросил Леонид.
Медленно бледнея, она долго смотрела ему в глаза. Наконец слова Багрянова Дошли до ее сознания. Они были подобны камням, скинутым с вершины горы: в своем движении они увлекали за собой все новые и новые камни, и вот – показалось Хмельно – уже на весь мир грохотала каменная лавина.
– Как на чужой? – спросила она без голоса; в ее глазах появился влажный блеск, отчего их морская синь стала ослепительной.
– А так, на чужой, – сурово подтвердил Леонид.
От растерянности Хмельно даже заулыбалась, но так страдальчески, что на время стала в самом деле некрасивой и жалкой.
– Да что с тобой? Что ты говоришь? Что ты меня пугаешь? – заговорила она, готовая расплакаться навзрыд. – Зачем мне чужие дороги? Я знаю свои… Да разве я виновата? Ведь так вышло… А ты? Зачем же ты?
– Я не люблю тебя, – сказал Леонид.
– Неправда! Ты любишь! – выкрикнула Хмельно; она так испугалась за свое счастье, что есю ее била крупная дрожь. – Любишь! Любишь! – повторяла она запальчиво, – Я знаю. Я видела. Разве я слепая?
– Это не любовь…
– Замолчи! Замолчи! – кричала она, рыдая, и вдруг схватилась за полы кожаной куртки Багрянова. – Убей меня! Убей!
Она исступленно боролась за свое счастье. Теперь, когда все было сказано, Леонид уже не отрывал ее от своей груди…
IV
С полночи над степью засвистел ветер. К рассвету он окреп настолько, что начал гнуть березы, обламывать на них засохшие ветки и гулко хлопать верхом бригадной палатки. Из железной печки, в которой дед Ионыч поддерживал огонь всю ночь, частенько выбивало дым. Сонные ребята ворочались и чихали.
Корней Черных очнулся оттого, что занемела правая нога. Он испугался, что долго спал, и при свете фонарика поглядел на часы. Оказывается, продремал, сидя за столом, не больше получаса. Достаточно. Надо опять идти к тракторам.
У выхода из палатки его встретил Ионыч.
– Значит, кончаете клетку? – спросил он.
– Кончаем, отец!
До этой ночи Корней Черных, как и Багрянов, работал где придется – то на тракторе, то на прицепе. Только с вечера он начал выполнять свои непосредственные обязанности. А ночь, как назло, выдалась беспокойная.
На вечерней пересмене Виталий Белорецкий, впервые вышедший на работу после болезни, принял свой трактор от Хаярова. Весь агрегат, по словам Белорецкого, был в полном порядке. Корней Черных все же ослушал дизель, проверил уровень воды, топлива и масла, осмотрел пылеот-стойник, начал пробовать крепления…
– Не доверяешь? – обидчиво спросил его Белорецкий.
– Такой порядок, – суховато оправдался Корней Черных. – Да и почему я должен тебе доверять? Ты ведь всего-то третий раз выходишь в борозду. Дизель еще плохо знаешь…
– Не хуже других, будь покоен!
За этим-то неприятным разговором Корней Черных и позабыл спросить Белорецкого, спустил ли он отстой из корпуса грубой очистки, как это положено делать через каждые двадцать часов работы.
Около полуночи трактор Белорецкого начал терять мощность и, наконец, окончательно остановился. Пришлось промывать фильтр грубой очистки и удалять воздух из отопительной системы.
Теперь у Черных были другие заботы.
Ожидалось, что на рассвете один за другим допашут свои загонки Соболь, Холмогоров и Белоусов. Сразу же следовало организовать помощь Зарницыну и Белорецкому, чтобы общими усилиями сегодня же утром закончить первую клетку целины.
Над степью едва-едва брезжило. Шумел под ветром Заячий колок. Вдали низко над целиной струились светлые полосы. Корней Черных зашагал в ту сторону, где текли тракторные огни…
…Заранее было известно, что раньше всех допашет свою загонку Ванька Соболь. Но в любом деле полно неожиданностей, и потому Холмогоров и Белоусов, отстававшие от Соболя не так сильно, не теряли надежды вырваться за ночь на первое место. Все эти трое молодых трактористов, не любили говорить о соревновании, не очень-то заглядывались на доску показателей (разве что мельком, проходя мимо), но тем не менее дух соревнования всегда витал над их агрегатами; каждому из них втайне хотелось отличиться с первых же дней работы на целине.
Но больше всех мечтал о первенстве Ванька Соболь.
При всей своей самоуверенности умный Ванька не мог не видеть, что он в глазах Тони во многом проигрывает рядом с московскими заводскими парнями, особенно с Зарницыным. И не без оснований Ванька рассчитал, что если проиграет еще и в работе, то его карта определенно будет бита. Конечно, Соболь отлично знал, что девушки далеко не всегда влюбляются в передовиков, как это изображается в книжках или в кино. Но он понимал также, что ему при теперешней ситуации все же гораздо выгоднее быть впереди всех – на виду у всей бригады.
Ванька Соболь с первого Дня боролся за первенство совсем не с теми мыслями, какие были у Холмогорова и Белоусова, но боролся он не менее упорно, чем его соперники по работе. «Да я из-за нее, – думал он о Тоне, – любого обставлю! Кровь из ноздрей!»
Ванька Соболь не жалел ни времени, ни сил на уход за своим агрегатом и всегда держал его в отличном состоянии. Он заботился не только о тракторе, но в равной мере и о плуге, который всегда мог подвести. Всячески стараясь уменьшить тяговое усилие плуга, он следил за тем, чтобы лемехи всегда были острыми и установлены в одной плоскости, чтобы колеса не болтались на осях, а все гайки на корпусах завинчивались заподлицо… Он занимался регулировкой плуга не только во время пересмены, но и во время перерывов, понимая, что на целине особенно быстро ослабевают крепления. Все это дало возможность Ваньке Соболю выигрывать понемногу на каждом круге, а ведь из минут слагаются, часы.
Спал Соболь меньше других трактористов. Вставая, он не слонялся без дела по стану, не слушал ребячьи анекдоты да побасенки, а тут же, чтобы не встретиться лишний раз с Тоней, шел к своей загонке, подсаживался в кабину к Феде Бражкину и на ходу учил своего сменщика разным тонкостям работы на тракторе. С его помощью и Федя Бражкин пахал отлично, и весь агрегат, таким образом, шел впереди.
За все дни Ванька Соболь ни разу даже и не подумал сбегать с ружьем на ближнее озеро, хотя иногда гусиные крики до боли тревожили его охотничье сердце. И никогда теперь Соболь не пел песен.
