Текст книги "Орлиная степь"

Автор книги: Михаил Бубеннов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Вот и говорю: заснешь на зорьке – да под плуг, а мы отвечай!

– Я не засну! – твердо проговорил Петька. – Я к этому привычный… А вот вашим городским девчонкам, тем быть под плугами!

– Обожди, а как же у него со школой?

– Со школой плохо, – ответил Черных, поймав умоляющий взгляд шагавшего рядом Петьки. – Отец его помер, а у матери четверо детей. Он самый старший. Сам знаешь, живется несладко. И вот узнал он, что прицепщики нынче здорово заработают на целине – да и дал тягу из школы.

– Есть ведь закон, надо учиться, – заметил Леонид.

– Нарушил, поганец, закон! Сам Северьянов вызывал, грозился засудить – не помогло! Ну, что ты с ним будешь делать? Гонишь отсюда—в слезы. Забьется в кусты – и ревет. Ходит вон, душит сусликов!

– Пушнину небось заготовляет?

– Ну да, жить-то надо чем-то! Веда с этил, заготовителем! Хочешь взглянуть на его добычу?

Они были уже на стане и сразу же направились к амбарушке-кухне. Вся южная глухая стена ее, как оказалось, была разукрашена вывернутыми наизнанку и растянутыми на маленьких гвоздочках подсохшими на солнце сусличьими шкурками.

– Первый сорт! – с гордостью и легко выговорил Петрован.

Леонид вдруг вспомнил, как он во время войны, стараясь прокормить семью, ловил на рыболовные крючки, наживленные рыбьими пузырями, жадных и доверчивых уток. На одно мгновение он увидел себя подростком, таким, как Петрован, в рваном пиджачишке, в сапогах, собственноручно смастеренных из кусков автомобильных камер, с пестерькой, набитой сизоперой дичью, и у него внезапно и мучительно перехватило горло.

– Сдаешь? – спросил он Петрована хриплым голосом.

– А как же?

– Может, на табак?

– Ну, что вы! – даже слегка обиделся Пет-рован. – Все до копейки отдаю матери.

На минутку словно тенью тучки покрыло лицо Леонида. Он постоял еще немного, сдвинув брови, перед разрисованной шкурками стеной, вероятно с трудом борясь с болью в своей душе, потом круто обернулся и бесцельно зашагал к берегу пруда.

– У нас ведь водовоза нет, – заговорил Черных, выждав, когда Леонид вдоволь насмотрится в зеркальную заводь. – За питьевой водой ездить далеко – в старые бригады… Одному деду Ионычу тяжело: он сторожит ночами горючее, машины…

– Водовоз есть, – ответил Леонид. – Значит, берем Петрована?

– Берем.

– У нас не хватает еще двух прицепщиков, – продолжал Черных. – Что там, в колхозе, говорят? Пришлют людей?

– Нет, не пришлют…

– А как же завтра пахать?

– Председатель колхоза давал людей, да я отказался взять их, – сообщил Леонид и, обернувшись к Черных, склонил перед ним голову. – Вот теперь секи ее, Степаныч! Не мог взять! Знаю: не хватает у него людей! Снимал с какой-то работы…

– Товарищ бригадир, да что ж ты наделал! – с беспредельным огорчением воскликнул Черных. – Как же нам быть?

– Пока будем обходиться сами… – ответил Леонид. – То я поработаю на прицепе, то ты, то кто-нибудь из ребят отсидит две смены… Как-нибудь! А там видно будет. Есть у меня, Степаныч, тайная мыслишка: переманить к нам дружков Дерябы. Неделю они проволынили на Черной проточине, попьянствовали вволю – пора за дело.

– Они от Дерябы никуда! – возразил Черных.

– Чепуха! Собутыльники – не родня!

– Но как их переманишь?

– Подумаю…

Феня Солнышко позвала обедать. Наскоро отпробовав дичи, Леонид тут же ушел со стана. Некоторое время он молча бродил по влажной целине, печатая на ней резиновыми подошвами сапог узорчатые следы, задумчиво останавливался у крохотных «блюдец» с чистенькой, усеянной пузырями водой, выворачивал лопатой и рассматривал в руках куски мертвой дернины, с удивлением ловя чуть внятный запах, исходивший от едва приметных, точно ряска, день-другой появившихся на свет малиновых листочков богородицы-ной травы…

– Кое-где еще мерзлая, – с сожалением сказал он о земле.

– Ничего, дисковать можно! – отозвался Черных.

В иртышской стороне незаметно и необычайно быстро потемнела кромка неба. Возвращаясь на стан, Леонид много раз поглядывал на Запад и, видя, как чернотой заливает небосвод, сам темнел лицом, досадовал и негодовал в душе.

Бригада только и ждала сигнала – в два счета собралась у палатки, вокруг обеденного стола, сбитого из сосновых досок. Как раз к этому времени огромная черная туча встала над Заячьим колком. Степь вокруг потемнела, березы, только что нежно полоскавшие свои висячие ветви в текучем воздухе, тревожно, выжидающе замерли, два ошалелых чирка, точно выпущенные из пращей, низко над землей пронеслись мимо стана.

– Вот и тучи пошли над нашей бригадой, – знакомым всем мрачновато-шутливым тоном изрек Костя Зарницын.. – Я же говорил: того и гляди соберется гроза.

– А дождя надо бы, – рассудительно заметил Григорий Холмогоров. – За всю весну ни одного. Обмоет землю, сгонит с нее плесень—вот тогда она быстро зазеленеет.

– Работать надо, а тут дождь!

Пока собиралась бригада, Леонид переводил изучающий взгляд с одного лица на другое, стараясь уловить, с каким настроением люди готовятся взяться за дело. «Понимают ли они, какая беда стряслась с бригадой? – вместе с тем думал он, затаивая свои вздохи. – Остаться без такого трактора! Думают ли они, как быть?» Почти на всех лицах лежала тень озабоченности или даже тревоги, особенно приметная при сумеречном свете, царившем в степи, а собирались все на бригадное собрание с той хорошей, едва сдерживаемой возбужденностью, которая есть начало всех начал. У Леонида немного отлегло от сердца.

Когда бригада была уже в сборе, Багрянов заметил, что из-за угла кухни высунулось свисающее, как у сеттера, серое ухо старенькой солдатской шапки и блеснул зеленоватый глаз.

– Эй, Петрован! – вдруг крикнул Леонид. – Ты чего же там прячешься? Иди сюда, слушай!

Все поняли, что Багрянов берет паренька в бригаду, и обрадованно, разноголосо принялись зазывать его в свой круг. Петрован был даже несколько напуган таким внезапным счастьем и поместился среди ребят, на удивление, не сразу, а опасливо озираясь; его веснушчатое лицо с красноватым загаром некоторое время излучало не столько радость, сколько то затаенное страдание, с каким добывалась эта радость.

– Ничего, Петрован, ничего! – поняв состояние парнишки, ободрил его Леонид. – Вот таким же и я прибился к нашим танкистам и стал сыном танковой бригады. Ничего! Видишь, какой дядя вырос? Так вот, Петрован, – продолжал он вдруг несколько торжественно, – а ты, если хочешь, станешь теперь сыном тракторной бригады. Согласен?

– Сыном? – не сразу сообразил Петро-ван. – Я согласен, – добавил он тут же шепотом, растерянно опуская глаза.

– Думаю, не возражаете? – спросил Леонид, обращаясь к бригаде. – Берем парня.

– Берем! – в лад ответили разные голоса.

В бригаде все были детьми войны, и неожиданный случай с Петрованом вдруг оживил в их' памяти детские годы, воскресил забытые чувства. Никакие слова не могли бы сделать того, что сделало предложение Багрянова назвать Петрована сыном тракторной бригады, – лица у всех внезапно стали суровыми и темными, будто от тучи, проходящей над Заячьим колком, повеяло пороховой гарью.

– Ну что ж, друзья, начнем? – спросил Леонид, вполне успокоенный настроением своей бригады. – Последнее наше собрание было накануне выхода в Лебяжье, тогда мы только мечтали о такой вот жизни в степи, – напомнил он и обвел рукой стан. – Сколько же это прошло? Десять дней?

– А воды утекло много, – сказал кто-то из круга.

– Весна, половодье, – с улыбкой пошутил Леонид и продолжал: – Все вы, друзья, помните, как на последнем собрании мы взяли обязательство вспахать и засеять весной тысячу двести гектаров целины, а потом поднять еще тысячу восемьсот – под пар. Обязательство большое, особенно для весны…

– Все помним, – сказал Костя Зарницын.

– Теперь мы остались без самого мощного трактора, – продолжал Леонид. – Когда его вытащат– неизвестно. Вряд ли скоро… Как же нам теперь быть? Как нам выполнить свое обязательство? Оно ведь даже в газете опубликовано…

Немалых усилий стоило Леониду выговорить все это ровным, сдержанным голосом: воспоминания о затопленном тракторе всегда вызывали у него приступы бессильной ярости. Но, закончив свое слово и вроде бы истратив все силы на то, чтобы сдержать себя, Леонид внезапно побледнел и, не желая того, опустился на скамью. Несколько секунд он торопливо и, казалось, испуганно обтирал платком лоб…

В это время из тучи, закрывшей весь небосвод над Заячьим колком, упало на стол несколько крупных капель дождя.

– Устанавливает норму высева, – пошутил Соболь при общем молчании.

– Вот сейчас как даст узкорядным! – тут же припугнул Костя Зарницын. – Кратковременно, до вечера!

– Дождя не будет, – возразил Черных.

– Товарищ бригадир, можно? – спросил Григорий Холмогоров, приподнимаясь, и на его добром, но невеселом, сером лице на секунду сузились холодноватые глаза. – О беде все мы тут думали. Как не думать! И нас, признаться, вот так же прошибало потом! А что тут придумать можно? У нас пять тракторов… Будем давать на каждый сверх нормы по два гектара – вот и выйдет, что наш «отец» вроде и не сидит в Черной проточине, а вместе со всеми в борозде! Вот и все мое слово!

– Не испытали броду, а полезли в воду, – неожиданно пробурчал себе под нос всегда задумчивый и скрытый Виталий Белорецкий, удивив бригаду не тем, что сказал, а тем, что заговорил о деле.

– О чем это ты? – медленно обернувшись, спросил его Холмогоров.

– Погнались за модой!

– Совсем непонятно!

– Я говорю, еще не пробовали, как работать на целине, а уже дали обязательство, – нервно и, к удивлению всех, не очень вежливо заговорил Белорецкий. – У нас везде такая мода: непременно дай слово, что, перекроешь нормы! Если работаешь и знаешь дело – пожалуйста, давай! А тут совсем другой случай. Дали обязательство, когда еще и в глаза-то целины не видели! Нечего сказать, отчудили! Нормы не берутся с потолка, а устанавливаются знающими людьми, на основе опыта. А мы вон что: без всякой пробы, а уже взялись перекрыть нормы! Разве это серьезно? Ну ладно, мы по глупости взяли обязательство, а зачем же писать о нас в газете? Зачем поощрять глупых? Вот начнем пахать, тогда видно будет, может и норму не вытянешь! Здесь ведь все-таки целина!

Случай был и впрямь необычный, а потому кто-то из ребят тут же поддержал Белорецкого:

– Все может быть! Норма тоже немалая.

– Уж лучше, конечно, без хвастовства.

– Лежать и так не будем! Только начать! Почему-то внутренне не соглашаясь с Белорецким, Костя Зарницын между тем ради озорства немедленно не только поддержал его, но и постарался сгустить краски.

– Погодите, еще хватим здесь горя! – сказал он, весело подмигивая. – Эту целину сроду здесь не пахали! Вот здесь, около колка, она еще не очень крепкая, а поди-ка подальше – на ней куртины этого… карагайника… Там засадишь плуг – наплачешься!

– Что ж ты ехал сюда, такой слезливый? – стреляя в Костю вороненым глазом, с издевкой спросил его Ванька Соболь. – Сидел бы на печке в Москве!

– Во, опять! – не очень обидясь, воскликнул Костя Зарницын. – На, грызи меня, хищный зверь! И запомни: я наплачусь в борозде, а трактор, как ты, не брошу, будь покоен!

– Может, и не бросишь, а какой от тебя будет толк, если распустишь нюни в борозде? – продолжая издевательски усмехаться, проговорил Соболь. – Задел лемехом за куст карагай-ника – и в слезы, да?

– Глядите на него! – пожав плечами, обратился Костя к бригаде; при этом его ресницы затрепетали, как на ветру, и голубые девичьи глаза расширились от удивления.

– На меня чего глядеть! – невозмутимо отозвался Ванька Соболь. – Я не собираюсь рыдать в борозде…

– Тьфу, смола! Что ты ко мне все липнешь?

– А ты хуже смолы ко всем липнешь!

– Это к кому же я липну? – закричал окончательно разобиженный Костя.

– Не кричи – кровь пойдет носом! – У тебя скорее брызнет!

– А ну, попробуй, московская тля!

Не успел растерявшийся на минуту Багрянов спохватиться, как перепалка была уже в разгаре. Пришлось прикрикнуть, чтобы положить конец ссоре.

– Да вы что, в сардом деле? – заговорил он затем сердито и укоризненно, поднявшись у стола. – Очумели? Это еще что за грызня? На стыдно?

– Третий день грызутся, – сказал Корней Черных.

– Что они тут не поделили?

– Черт их знает! Видно, такое, что не делится.

Леонид осторожно, будто невзначай, провел глазами по группе девушек и увидел, что одна из незнакомых ему сибирячек, появившихся в бригаде во время его болезни, с приятным лицом в редких, милых веснушках, освещенном тревожным светом темных очей, рдеет в кругу подруг, точно маков цвет. «Понятно, – сказал про себя Леонид и согласился: – Да, это не делится…» Потом Леонид около минуты держал под уничтожающим взглядом то Соболя, то Костю, невольно гадая, кому из этих двух парней отдает свое сердце сибирская красавица. В этот момент при тягостном молчании всей бригады на стол упало еще несколько отборных, тяжелых капель дождя.

– Все равно! – жестко выговорил Леонид, слегка опуская взгляд. – Чтобы в последний раз! Если пойдет зуб за зуб – не жди хорошего. А у нас впереди такие дела… Кто еще хочет говорить? Товарищ Краюшка, кажется, ты хотел?

Все понялд, что Краюшка поддержит сейчас своего земляка и друга Григория Холмогорова.

– Удивляюсь я, и когда это Белорецкий поумнел? – начал он быстренько высоким тенорком. – Он говорит, что мы по глупости взяли обязательство, а о нас написали в газете… Выходит, он с тех пор поумнел и разобрался, что бригада зря дала слово, а мы так и остались недоумками? Ничего подобного мы в своем были уме, когда давали слово! Зна-а-ем мы разные нормы! Где их ни устанавливают – им один конец! Долго не держатся. А нормы на целине, думаешь, заколдованы? Не молись на них – и дело пойдет! Вот почему трактористы, у которых есть опыт, взяли тогда повышенное обязательство, а остальные поддержали их – тоже не побоялись целины. А совсем, братец, не по глупости! Ты лучше разберись-ка, Виталий, может, тебе нормы показались большими только вот здесь уже, в степи?

– Не я один сказал, что и норму-то, может, не вытянешь, – возразил Белорецкий. – Тут многие говорили.

– Стой, дружище, меня не впутывай! – на сей раз очень серьезно заговорил Костя Зарницын. – И ты не понимаешь шуток? Это чепуха, конечно, никто не будет плакать в борозде!

– Ну и на план молиться нечего! – неожиданно разгорячась, закричал Белорецкий и сорвался со своего места; его худощавое лицо нервно передергивалось, а ноздри раздувались, точно от жары. – Кто-то дал план засеять тысячу двести гектаров, даже не зная, какая у нас бригада, какие в ней люди, и это уже закон, да? И что ни случись– не смей его трогать, да?

– Ну, а что же ты предлагаешь? – медленно спросил его Багрянов.

– Взять реальный план, только и всего!

– На сколько же гектаров меньше?

– Раз у нас утонул один трактор, надо просить, чтобы его долю исключили из плана, – ответил Белорецкий. – Разве это не справедливо? Если же останется старый план – нас заклюют, попомните мое слово! Мы всегда будем в самом конце сводки! А думаете, это легко? Разные бюрократы разбираться не будут: стоишь в конце сводки – значит, отстающий, и будь вежлив, подставляй шею!

– Это может случиться, – согласился Багрянов.

– Вот то-то же! А зачем нам такое удовольствие?

На минуту примолкла и задумалась вся бригада.

Медленно в безветрии проплывающая туча вновь принялась брызгать над станом, но очень скупо, точно отсчитывая капли. Они падали отвесно и били о брезент, будто дробины. На застывшей темной глади пруда замелькали пузыри. Все живое в степи замерло в тревожном ожидании дождя. Но уже чувствовалось, что туча скоро уйдет, так и не обмыв землю.

Леонид быстро поглядывал на сидевших и молчавших перед ним молодых людей. За те минуты, пока он слушал Белорецкого, с ним свершилось чудо: он будто незаметно встряхнулся и поборол слабость, делавшую его страдающим и некрасивым, и неожиданно снова стал самим собой; его усталое, бледное лицо осветилось мыслью, заметно посвежело и помолодело.

– Значит, будем просить, чтобы нам урезали план? – спросил он негромко, но отчетливо, с ненавистью нажимая на слово «урезали» и еще более молодея от своей ненависти.

– А что ж, законно, – быстро ответил Белорецкий, или не поняв бригадира, или отваживаясь до конца защищать свою точку зрения.

– Вообще-то, конечно, законно, – с едва сдерживаемым негодованием согласился Леонид. – Ну, а другие что думают?

– Сидевший рядом с ним Корней Черных выложил на стол свои тяжелые, натруженные руки и сказал негромко:

– План нельзя трогать.

– Нельзя, – подтвердил Зарницын.

Очень быстро это слово обошло всех вокруг стола.

– Нельзя…

– Нельзя…

– Нельзя…

Даже Петька, поймав случайный взгляд бригадира, сердито насупился и помотал белой головой:

– Нельзя!

– Что-то я не вижу сторонников законности! – наслаждаясь своей иронией, спросил Леонид и расстегнул ворот кожаной куртки. – Признаться, и мне не хочется, очень не хочется начинать работу на целине именно с просьбы урезать план, – продолжал он затем, постепенно и лишь слегка возвышая голос. – Хороши комсомольцы! Только приехали – и давай искать законы! Там, конечно, все учтут и дадут нам, как говорит Бе-лорецкий, реальный план. Мы выполним его в срок, а то и досрочно… Все будет тихо и благородно. Но если сказать честно, никогда я не прощу себе, что, только выйдя в степь, я тут же трусливо попросил урезать план бригаде! Никогда я не найду потом покоя на целине! Не знаю, как другим, а мне стыдно будет за то, что я поступил «законно». Как хотите, Белорецкий, а моей душе сейчас милее повышенный план! Все планы – только мечта. Но если мечта не дерзкая – грош ей цена! Пусть я не выполню план, но я останусь верным тем чувствам, с какими поехал из Москвы!

– Глубокая философия на мелком месте! Форс! – фыркнул Белорецкий. – Только и всего!

– Это настоящая бойцовская философия, скажу я тебе, дорогой дружище Белорецкий! – весело ответил Багрянов, похоже, радуясь тому, что Белорецкий уколол его и тем самым позволил ему пустить в дело какое-то новое оружие. – И выдумана она, эта философия, конечно, не мною! Познакомился я с ней, если хочешь знать, еще на фронте. Не хотелось бы, да придется рассказать тебе один боевой случай… Однажды нашей танковой роте был дан приказ: с хода атаковать и занять деревню Утица – есть такая на Смоленщине, хорошо ее помню. И вот двинулась туда рота ночью, а перед той самой утицей гиблые места. Наш КВ, самый большой танк, по недосмотру как врезался в болото – и сразу. до башни! Что делать? Такая надежда была на этот танк! Так ты думаешь, командир нашей роты, гвардии капитан Игонин, стал просить командование, чтобы ему урезали боевое задание, разрешили взять не всю Утицу, а три четверти ее? Нет, товарищ Белорецкий, никто в роте – ни гвардии, капитан Игонин, ни его бойцы – даже не заик-кулся о помощи или отмене приказа. Тяжелый был тот бой, очень тяжелый, а все же на рассвете, Утица была освобождена полностью! Вот так-то было дело… А потом из той самой Утицы я увозил на повозке в санбат нашего капитана. Он совеем умирал, а все-таки говорил со мной. «Ленька, – говорил он, – хочешь жить человеком – не скули, как щенок, дай волю своей душе, дерзай, верь в свои силы!»

Голос Леонида Багрянова звучал уже по-прежнему, когда он говорил эти слова, и весь он, хотя у него и подрагивали ослабевшие руки, был уже самим собой – парнем отменно напористого и крутого нрава.

III

К вечеру где-то далеко, в иртышской стороне, разразилась первая, преждевременная степная гроза. В кромешной мгле, окутавшей западный край земли, исступленно метались белые молнии. Грома не было слышно, но легко было догадаться, как он сотрясает далекие целинные просторы. И хотя гроза, по всем приметам, не собиралась двигаться на восток, что-то все же тревожило Кулундинскую степь. Птицы здесь словно вымерли, и только белоснежные чайки, будто дразня и зазывая грозу в алтайские пределы, мятежно носились над степным раздольем.

Видение далекой грозы напомнило Леониду родную деревню и детство. С непередаваемым душевным трепетом он вдруг почувствовал и_бя крестьянином, со всем тем, что живет в его душе ранней весенней порой: с радостным ощущением пробуждающейся земли, с нежнейшей любовью к ней, извечной кормилице, с тревогами о пахоте и севе, с раздумьем о сказочной земной силе и красоте…

До вечера Леонид успел испробовать разные дела, втайне наслаждаясь любой, казалось бы, самой простой работой: и обстругиванием досок, и забиванием кольев, и рытьем земли. Он радовался усталости во всем своем теле, помня, что именно такую усталость испытывал когда-то в деревне, он радовался мысли, что делает очень нужные дела, и с каждой минутой росла его гордая вера в то, что он со своими сильными руками совершенно необходим для, этой безбрежной и диковатой степи…

Именно нетерпеливое стремление переделать как можно больше дел и заставило Леонида заговорить с Анькой Ракитиной, которую он случайно встретил у пруда. Оглянувшись по сторонам, Леонид не без смущения сказал:

– Слушай, Анька, можно тебя на минутку? У Аньки испуганно округлились темно-карие, неспокойно зовущие глаза, но она тут же справилась с собой'и, поведя плечом, с многозначительной улыбочкой пропела:

– Това-арищ бригадир, пожа-алуйста! Хоть на весь вечер! С нашим удовольствием!

Леонид поторопился сбить игривость гулены: – Дело у меня.

– Все дела и дела? Даже ночью? – удивляясь и откровенно заигрывая, заговорила Анька. – Да ты инфаркт схватишь на этой целине! – И она, захохотав, прикрыла ладошкой ярко раскрашенный рот.

– Пройдемся? – кивнув головой, хмуро предложил Леонид.

Это вконец ошарашило Аньку.

– В степь? – спросила она тихонько.

– Можно и в степь… Недалече…

– Леня, золотце, да хоть на край света!

– Незачем так далеко, – пробурчал. Леонид. Ему не по себе было идти вслед за Анькой в сторону от стана, в густые вечерние сумерки, плывущие над степью. Он долго шел молча, боясь оглянуться и готовый провалиться сквозь землю. К своей беде, он не знал, как начать разговор: такие, как Анька, во всем неожиданны.

Тем временем Анька по природному легкомыслию совсем осмелела и дала полную волю своей беспокойной, грешной натуре. Она шла особой игривой походкой, то изнеженно выгибая стройный стан и точно напоказ выставляя высокую грудь под цветистым шелком, то внезапно повертываясь на одном месте, то приплясывая и проводя косыночкой над сухими травами: она была беспредельно уверена в неотразимости своей ветреной красоты. Леонид готов был схватить и убить Аньку за то, что она нарочно на виду у всей бригады разыгрывает перед ним любовь, но в то же время он не мог, к своему изумлению, не любоваться ее игрой, движениями ее ловкой и гибкой фигуры. «Ну и сатана в юбке!» – думал Леонид, безуспешно стараясь настроиться на сердитый лад.

Некоторое время Анька шла вдоль опушки Заячьего колка, а затем вдруг повернула в степь и здесь", немного утихомирясь, заговорила*не оборачиваясь назад:

– Да, никак не ожидала! Хотя зачем я вру? Ожидала. Давно ожидала. Люблю таких парней, как ты… – И она тихонечко пропела: – «Я девчонка неплоха, выбираю жениха…»

– Погоди, довольно! – грубовато потребовал Леонид.

– «Ах, довольно: сердцу больно…» – погромче пропела Анька и, вновь приплясывая, оторвалась еще дальше от Леонида; она явно наслаждалась сознанием своей неотразимости и, веря в то, что способна увлечь за собой и дьявола, не шла, а скорее порхала в вечерних сумерках.

– Уймись! – закричал ей Леонид.

– «Ты уйми – обойми…» – опять пропела Анька и захохотала своей поскладушке.

– Впрямь осатанела! – проворчал Леонид. – Стой! – крикнул он Аньке.

Дождавшись Леонида, Анька сделала навстречу ему шага два и вдруг, вскинув руки, молча и крепко обняла его за шею и, точно устав от своего озорства, расслабленно запрокинула назад кудрявую голову…

Леонид изо всей силы схватил Аньку за руки выше локтей и, отводя взгляд от ее жадно полураскрытых губ, стал отрывать ее от своей груди.

– Не целуешь? Брезгуешь? – задыхаясь, закричала Анька.

– Отрезвись! – потребовал Леонид сквозь зубы.

Он разом сорвал с себя руки Аньки, но вместо того, чтобы тут же оттолкнуть ее, вдруг, точно в беспамятстве, рывком прижал к себе, сильно перегнул в талии, наклонился над ней и угрожающе спросил:

– Ты что, колдовка, делаешь? Анька едва вырвалась из его рук, крикнула оскорбленно;

– Чистоплюй ты и трус!

– Замолчи, дура, не ори на всю степь!

В угоду оскорбленному самолюбию Анька решила поиздеваться над Леонидом.

– Ты ведь на войне был, так, может, какой ни то инвалид? – неожиданно спросила она натурально-жалостливо.

– Да подавись же ты, окаянная, чем-нибудь!

Анька внезапно примолкла, повязала шею косыночкой, зачем-то отряхнула платье и двинулась было мимо Леонида, но тот, поймав ее за руку, рванул назад:

– Стой, у меня же к тебе дело!

– Катись ты со своими делами ко всем чертям! – проговорила Анька усталым голосом, не особенно энергично отстраняя Леонида.

– Не могу, пока с тобой не поговорю…

– На собрании не наговорился? Да и какой может быть разговор между нами? О чем? О целине?

– Зачем о целине? Хотел спросить: тоскуешь ли о Дерябе? – не совсем уверенно начал Леонид, все еще сжимая руку Аньки. – Тоскуешь?

Анька удивленно захохотала и воскликнула: – Ах, какой ты заботливый! А если тоскую?

– Тоскуешь – сходи к нему, разрешаю!

– Смеешься?

– Без всякого смеха!

– Вот чудо! Ушам своим не верю! – негромко проговорила Анька. – Да отпусти ты руку-то, она уж почернела… Ну и чудо-юдо, чест-ное слово! Ничего не понимаю!

– Когда пойдешь? Завтра?

– Завтра не пойду, – ответила Анька. – Мне, может, хочется посмотреть, как целину начнем поднимать. Если и впрямь разрешаешь – пойду послезавтра. Значит, только за этим и звал? Чудно…

– Тут еще одно дело…

Леонид ласково схватил Аньку за плечи и, всматриваясь в ее лицо, приглушенным голосом попросил:

– Помоги! От тебя зависит…

– Ладно, говори, – сказала Анька.

– Будешь у Дерябы – смани его дружков в бригаду. Слышишь? Людей у нас не хватает…

– Как же их сманишь? Ты что? – ответила Анька.

– Околдуй! Околдуешь – дарю на платье. По наивной мысли Багрянова, это обещание должно было стать главным козырем в разговоре с Анькой, против которого гулене и моднице не устоять. Но именно этот козырь, как оказалось, и испортил все дело. Анька неожиданно вцепилась в куртку Леонида и заговорила:

– Ты что, подкупаешь? Думаешь, я и на самом деле продажная шкура? – С силой оттолкнув Багрянова, она добавила: – Ну, погоди, я все расскажу Дерябе.

– Врешь, не расскажешь! – сказал Леонид.

– Может, теперь и не пустишь?

– Почему же, раз сказано, – ответил Леонид, с трудом сохраняя самообладание и делая вид, что не придает никакого значения вспышке Аньки. – У меня твердое слово, запомни, – добавил он, давая ясно понять, что и теперь не отступает от своей затеи и своего обещания.

– Зачем мне сдалось… запоминать? – На всякий случай.

Анька презрительно свистнула и сорвалась с места.

…Встреча с Анькой, не принеся никакой очевидной пользы для дела, между тем придала возбуждению Леонида, не оставлявшему его весь первый вечер на стане, особый, мрачноватый оттенок. Он стал молчалив и необщителен. Впрочем, это никого не удивило: в бригаде почти все почему-то примолкли и построжели в этот вечер, овеянный дыханием далекой грозы.

И только от тихих, но зорких глаз Светланы не могла ускользнуть странная перемена в Леониде. Иногда Светлане казалось, что он чем-то сильно смущен и озадачен, чего-то опасается, что-то прячет в себе. Но разгадать, что происходит с ним, она не могла: ей никогда еще не приходилось видеть его таким странным.

Поздно вечером, когда бригада укладывалась на ночлег, Светлана, отправляясь в вагончик, осторожным взглядом поманила за собой Леонида.

Ночь была так темна, что даже белые березы, обступавшие стан, точно сгинули во мраке, и почему-то думалось – навсегда…

Дождавшись невдалеке от палатки Леонида, Светлана прижалась к его боку и вздрогнула.

– Шуть, какая ночь!

Они остановились близ вагончика. Разговаривая, Леонид с минуту подержал Светлану за руки и вдруг, оборвав разговор на полуслове, принялся без конца целовать ее лицо и шею.

– Погоди же… – сказала она негромко. – Что с тобой? Чудной ты сегодня…

Светлана тут же с удивлением почувствовала, как у Леонида мелко-мелко задрожали ладони, которыми он держал теперь ее за талию и притягивал к себе.

– Ты пугаешь меня, – прошептали ее губы.

– Когда же, скажи, наша свадьба? Когда? – заговорил он' возбужденным шепотом, склоняясь над лицом Светланы и, видимо, стараясь разглядеть в темноте ее глаза.

Невольно отметив, что Леонид спросил об этом совсем не так, как уже спрашивал не однажды – не только с нетерпением, но и с какой-то странной горячностью, – Светлана успокаивающе погладила рукой его грудь:

– Только приехали – и свадьба? Да еще в степи?

– Но когда же?

– Да ведь скоро, скоро…

– Когда же скоро?

– Вот у нас будет свой дом…

– Какой дом?

– Хотя бы палатрчка, где мы одни…

– Наш дом – степь! – выпалил Леонид и вдруг разом оторвал Светлану от земли. – Хочешь, унесу в степь?

– Не надо, отпусти! – крикнула Светлана. Всю ее, до каждого малого мускула, била дрожь. Трясущимися руками она хваталась за борта распахнутой куртки Леонида…

IV

На редкость невеселым выдалось это долгожданное и – в мечтах бригады – заветное утро. Над всей степью, заслоняя солнце, очень низко несло грязную облачную рвань. Иногда землю осыпало мелким, холодным, колючим дождем. В озерках и солончаковых низинках вода плескалась, как мучное пойло; на волне держалась только чернеть, привычная к непогоде, а все другие утки забились в камыши и лабзы. Временами порывистый, пронизывающий до костей ветер так крепчал что птицам почти невозможно было лететь; они упорно хлопали крыльями против ветра, снижаясь к земле, едва не касаясь крылом травы…

Леонид проснулся в это утро точно от выстрела – он прозвучал где-то в глубине его существа: Судя по всему, его нисколько не огорчило, что природа припасла на сегодня непогожее утро, более того, со стороны могло показаться, что ему даже нравится такое утро. Взгляд его серых глаз был необычным – быстрым, пронзительным, и казалось, что он живет в каком-то особом вдохновении, способном в любую минуту бросить его в огонь.

– Не горячись, – попросила его Светлана. Леонид едва приметно улыбался ей губами.

– Есть…

Ровно в семь Петрован начал изо всех сил лупить какой-то железякой по старенькому отвалу, подвешенному на суке березы у пруда, и вся бригада шумно повалила из палатки, где завтракала по случаю ненастной погоды, к стоянке тракторов и машин. Над толпой, движущейся вокруг Багрянова, взлетел тенорок:

– Товарищ бригадир, жребий бросай!