Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Где вы? – звал Кока, пятясь от огня и закрываясь руками – он был опален и плохо видел. – Борзик! Арчил!

Дым душил его. Он выхватил носовой платок и запихал его себе в рот, но стал задыхаться еще больше. Выплюнул платок. Краем глаза заметил, что белый халат мечется от двери к столу, не находя ключей в огненном хаосе.

Около двери шла глухая борьба. Кто-то бил в дверь тлеющим стулом. Хриплые крики мешались со звоном стекла и свистом огня. Разорвалось несколько банок с реактивами. На ком-то вспыхнула рубашка.

– Бейте окна! – раздались крики.

Масса отхлынула к окнам. Чем-то тяжелым стали колотить в рамы. Но пламя охватило уже растения на подоконниках. Горящие горшки скинули шваброй, выломали стекла, стали лезть в окна. Огонь полыхал так сильно, что в лаборатории стало почти светло.

Коке ясно увиделись оскалы лиц, кровь на остатках стекол в рамах. Уже прыгали в окно. Он попытался пробиться поближе к окну. Его откинули назад. Он угодил ногой в огонь, заверещал от боли, но, с неожиданной силой врезавшись в сутолоку, схватился за фрамугу. Откуда-то взявшийся Борзик толкал в окно Художника, на котором горела рубаха. Кока ногой вытолкнул Художника наружу, а потом и сам вывалился за ним. Полетел вниз и упал на угловатую, костистую, живую массу. Тут ему на голову рухнула тяжесть, он потерял сознание.

7. Пролёт

Кока метался, в спешке собирая чемодан левой рукой (правая была в гипсе), чтобы немедленно бежать из Тбилиси. Он кидал в зев чемодана какие-то вещи, плохо соображая, что делает; заглядывал зачем-то в углы, хлопал дверцами шкафов, бессмысленно озирая полки и вешалки, а потом плюхался в кресло и застывал в тяжком недоумении.

Только что позвонил Тугуши и сообщил, что Художник умер в Ожоговом центре, а милиция открыла дело на всех, кто был в лаборатории, когда возник пожар.

– Откуда ты знаешь? Когда умер? Может, понт? – осел Кока.

– Нет, правда умер.

Но Коке не верилось. С Художником он был знаком с детства, вместе ходили на кружок рисования в Дом пионеров, вместе начали пить пиво и пропускать школу, а потом уже пошли девочки, драки, музыка, анаша, таблетки, ампулы и порошки. Не раз выручали друг друга, всё делили, не подличали, не продавали и не предавали друг друга, а если цапались, то лишь по мелочам и пустякам.

– Но он как будто пошел на поправку? – утирая слезы, Кока пытался обмануть жизнь, но она неумолимо гундосила голосом Тугуши (у того была вывихнута челюсть) о том, что да, шел на поправку, а потом то ли сепсис, то ли ляпсус, то ли узус – в общем, умер. Тугуши сам толком ничего не знал, отсиживался дома со вправленной челюстью и ожогом на спине, который ему мазала постным маслом домработница Надя. И вот такое…

– А кто тебе это сказал? Ну, про Художника? – спросил Кока.

– Борзик. Позвонил. Сказал, что надо прятаться: после смерти Художника милиция открыла дело по факту смерти и начала серьезно искать тех, кто был на проклятом пожаре. (О том, кто устроил этот пожар, Тугуши старался не думать, а тем более не говорить).

– А до этого не искала?

– Откуда я знаю? Я, как и ты, дома сижу, еле говорю, а есть вообще не могу – так каши какие-то гадкие… Жалко Художника. Братом мне был… – пробулькал Тугуши.

– И мне, – ответил Кока и стал ошарашено озираться по комнате, как будто Художник был здесь, стоял за спиной. – Откуда Борзик узнал?

– У него зять в прокуратуре работает. Сказал, чтоб спрятались. Менты, правда, ничего толком не знают…

– Узнают, если захотят, – у Коки заныло под ложечкой от страха перед тюрьмой, хотя… – А что нам вообще могут предъявить?

– Кто их знает? Пожар, ширку, порчу имущества… Лучше спрятаться, – сказал Тугуши.

«Нет, лучше вообще уехать, да побыстрее», – решил Кока, а вслух спросил: – Когда похороны?

– Не знаю. Борзик сказал, чтоб никуда не ходили – на похоронах всегда ловят.

– Неудобно, – промямлил Кока, хотя ему тоже не светило встречаться с милицией ни на похоронах, ни на свадьбах. – Узнай, если сможешь.

– Как же я узнаю, если завтра к тетке в Батуми уезжаю? – удивился Тугуши. – Нет, я лучше спрячусь, пока проколы не заживут и паника не пройдет…

– Тоже верно.

Они попрощались. Кока в смятении не знал, что делать и о чем думать. Надо было бежать, но он не мог выходить из дома: после падения из окна правая рука была сломана в локте и положена в гипс заспанным врачом дежурной больницы, куда его доставил Борзик после того, как они сдали обгоревшего Художника в Ожоговый центр. Живучий и юркий, выпрыгнув одним из последних, Борзик удачно приземлился на груду тел стонущих морфинистов, и они с Кокой поволокли Художника к машине: Борзик тащил под мышки, а Кока только хватался за ноги (у него самого рука висела как жгучая плеть). Спотыкаясь о кирпичи и железки, сзади бежал Тугуши и мычал, держась обеими руками за челюсть.

В машине было страшно смотреть на обуглившееся тело. Кожа и рубашка превратились в одну кроваво-черную корку. От вылитой воды тело зашипело, взвился чад горелого мяса. У Коки начались рвотные спазмы, а Борзик закричал, заводя мотор: «На него не блевани, заражение будет!» Да, если бы не Борзик, вряд ли они успели скрыться, наверняка попали бы в лапы милиции…

Надо действовать. Кока собрал все порно, карты, кассеты, добавил почти новую куртку и отправился к соседу Нукри. Объяснил ему, в чем дело. Сосед не спеша всё рассмотрел, ощупал и оценил, потом спустился этажом ниже, к брату, и принес деньги, сказав, что брат велел Коке привезти на эту сумму порно с малолетками.

Этот вопрос был решен. Улететь в Москву было нетрудно – после регистрации всегда оставались места. Улететь в Париж тоже не составляло проблем – у него была бессрочная виза. Осталось поговорить с бабушкой. Но и это прошло гладко: бабушка, подустав от внука и его лоботрясов, особо не протестовала, только попросила позвонить ей из Парижа и сообщить, как прошел полёт.

Кока был готов, а чемодан собран. Да и вещей у него – всего ничего: так, пара маек, мятых брюк, старая джинсовая куртка (он и в одежде никак не мог попасть в нужный ритм: в Париже щеголял в костюмах и галстуках, а в Тбилиси напяливал всякое рванье, хотя надо было, как раз наоборот, в Тбилиси быть одетым с иголочки, а в Париже ходить в чем попало).

Всё. Паспорт и деньги спрятаны в куртку, бабушка поцелована, все присели на дорожку. Нукри поехал вместе с ним на площадь Руставели и помог залезть по высоким ступенькам в рейсовый «Икарус».

В аэропорту, с трудом погрузив чемодан на тележку, Кока поплелся к стойке, где толпился народ на Москву. Две хорошенькие девушки, в синих формах и пилотках, хлопали печатями и цепляли ярлыки к чемоданам и сумкам.

– Будет на Москву свободное место для бедного калеки? – спросил Кока, посылая им один из своих бархатных взглядов «больного», которого надо жалеть и голубить (со школьных лет эти покорно-страдальческие взоры действовали на девочек безотказно и гарантировали их помощь и сочувствие).

– Будет, наверно… А что это у вас с рукой? С дивана упали? – бегло скользя по нему цепкими взглядами, засмеялись девушки.

– Хуже. С женщины скатился, – поддержал Кока.

– А не надо с такими толстыми женщинами дело иметь! Вот с такими, как мы, надо… – продолжали они шутить, не забывая пощелкивать печатями, отрывать талоны и называть какие-то цифры.

– Ту женщину я надул слишком сильно, вот она и лопнула, – молол Кока вполголоса, мельком следя за пассажирами, идущими на второй этаж, к дверям на посадку, где тоже была стоечка, за которой девушка в пилотке проверяла паспорта, отбирала посадочные талоны и посылала дальше, на спецконтроль, где мигал телевизор и были видны милицейские формы. Если он в розыске, там его возьмут.

– Ах, так это была резиновая женщина, кукла! – хохотали девушки. – Думали, меньше хлопот будет, а видите, как вышло… Так вам, лентяям, и надо!.. И очень хорошо! Жаль, что только руку поломали, а не кое-что иное…

– Что делать несчастному калеке? Только резиновыми куклами пробавляться осталось, – отвечал Кока, держа наготове паспорт с полтинником, что было учтено болтушками: их руки исправно выполняли привычную работу, рты мололи чепуху, но глаза бегали по всему, что вокруг.

Улучшив момент, он сунул паспорт и получил билет с посадочным талоном. Чемодан исчез в жерле конвейера, а Коке был выдан багажный талон.

«Всё! – радостно подумал он, прощаясь с девушками и обещая больше к резиновым бабам не прикасаться, только к живым. – Можно идти на посадку!»

Только он отошел от стойки, как перед ним возник плешивый тощий бородатый субъект и радостно схватил его за здоровую руку:

– Ва, брат! Давно не встречались! Как дела?

Кока с недоумением вгляделся в него. Зубы у типа были желтые, ногти – черные, глаза – красные, а из кармана кургузой курточки торчала бутылка боржома.

– Хорошо, спасибо, – ответил Кока, пытаясь вырвать руку и понять, кто это такой и что ему надо; по пересохшим губам было ясно, что тип торчит под каким-то кайфом.

– Не узнаешь? Э, стыдно, брат! Я Мамуд, забыл? А тебе Сатана два слова сказать хочет, поздороваться, – сообщил тот, бесцеремонно таща его под руку к выходу.

– Какой еще Сатана? – дергался Кока, но они уже были снаружи.

– А вот он, видишь? Узнал? – не отпуская кокиной руки, бородой указал Мамуд на белый «Москвич»-фургон с красными крестами.

Из-за руля машины махал рукой Сатана.

«Об этом бандите в тот несчастный день говорили!» – вспомнил Кока со страхом и унынием: встреча не предвещала ничего хорошего.

Мамуд открыл дверцу и почти втолкнул его внутрь:

– Вот, еле узнал меня. Садись! – А сам остался стоять у машины.

– Что с рукой, братишка? – участливо спросил Сатана, подождав, пока Кока не устроился на сидении. Лицо бандита было багровым от кайфа, а изо рта торчала дымящаяся «Прима».

– Сломал…

– Осторожным надо быть. Вареное мясо ешь, тогда быстро заживет. Хашламу любишь? Ну вот, надо много хавать. Лац-луц – и всё в порядке, – заботливо сказал Сатана, залезая в карман кокиной куртки и вынимая паспорт: – Куда летишь? Когда?

– В Москву… Уже посадка объявлена… Ты тоже летишь? – спросил Кока, не совсем понимая, что ему нужно от него.

– А билет где? – пропуская вопрос мимо ушей, спросил Сатана, покопался своей пухлой лапой в кокином кармане, извлек билет, багажную квитанцию, посадочный талон, деньги и ответил сам себе: – Вот и ксивы, вот и бабки.

Потом он стал пристально рассматривать карточку в паспорте. Постучал в стекло и приоткрыл окно:

– Мамуд, как думаешь, мы похожи?

– Как родные братья. Только он худой, а ты мордатый. Дай сюда!

Мамуд взял у Сатаны паспорт. И Кока, открыв рот, стал наблюдать, как он, вытащив шариковую копеечную ручку, намазал пасту себе на мизинец, послюнявил его и стал что-то подправлять на фотографии.

– Вот сейчас лучше! – сказал он и бегло проглядел паспорт. – Э, да у него виза какая-то есть… На заграницу, видно… Красивая…

– Да? – оживился Сатана: – Какая у тебя виза? Ты куда вообще лететь думал?

«Думал?» – услышал Кока, не веря своим ушам и бормоча:

– Не думал, а лечу.

– Ну да, а куда? – не спускал с него глаз Сатана, накручивая на палец клок волос.

– В Париж…

– Значит, виза французская?.. Это хорошо. Это очень даже ништяк. Синг-синг, шик-блеск – и в Париже. Не знаешь, сколько оттуда до Амстердама? – спрашивал Сатана, деловито складывая всё в паспорт.

– Часов 5–6, может, больше, – машинально ответил Кока, ёжась от его взгляда. – Смотря на чем. А что?

– Ничего. Друга повидать надо. И одну бабу трахнуть. Негритянку вот с такой жирной жопой! – И Сатана широким жестом, осыпая всё кругом сигаретным пеплом, показал, какая эта здоровая и толстая баба.

– Кому надо? – удивился Кока.

– Мне, кому еще? – засмеялся Сатана. – Ну, сиди пока. Я в туалет схожу и скоро приду. Вместе полетим. Я и ты! Ты и я! Вместе! Ведь хорошо, а? Не скучно будет. У меня кодеин есть. Выпьем по заходу и покемарим.

– Да, неплохо, – кисло согласился Кока, с тревогой следя, как паспорт и билет пропадают в кармане бандитского плаща, но всё же чуть оживившись от слова «кодеин». Так, наверно, оживляется корова на бойне, видя, что её режут не первой, а второй.

– Покайфуем первый сорт!.. – И Сатана, больно хлопнув Коку по здоровому плечу, стал вылезать, с трудом выволакивая свое мощное тело из закачавшегося «Москвича».

Кока тоже хотел было вылезти, но его дверца почему-то не открывалась. Он беспомощно толкал её гипсом, но она не поддавалась. Потом он увидел, что ручка на дверце свинчена.

Сатана тем временем одернул плащ, обнял и поцеловал Мамуда, что-то прошептал ему на прощание, забрал у него из кармана бутылку боржома и направился к зданию.

– Эй, Сатана! А мой паспорт! Куда? – пискнул было Кока.

Но Мамуд уже уселся за руль и щелкнул чем-то под сидением – кнопки на дверцах втянулись. Кока налег гипсом на свою дверцу – заперто.

– Что такое? В чем дело? Что вам надо? Куда он пошел? – начал он панически спрашивать у Мамуда.

Тот отвечал:

– Сейчас придет. В туалет пошел. Ты сиди спокойно, не рыпайся…

– Да что это такое? – по-детски спрашивал Кока.

– Ничего. Всё в порядке.

Через лобовое стекло и стеклянные стены аэропорта было видно, как Сатана не спеша поднялся на второй этаж, поставил бутылку на край стойки и протянул девушке паспорт. И в тот момент, когда она заглядывала в паспорт, он локтем подтолкнул бутылку. Было видно, как бутылка беззвучно упала на пол, как отскочили люди и началась суматоха. Девушка, перегнувшись через стойку, смотрела на осколки. Сатана жестами энергично объяснялся: показывал то на стойку, то на пол. Из кафе напротив появился кто-то со шваброй. Девушка, вернув паспорт, рукой показала Сатане проходить побыстрей и не задерживать других. Сатана с трудом, боком, протиснулся в железные стояки металлоискателя и пошел вглубь… Вот его уже не различить среди толпы улетающих счастливцев…

«Вот наглый бандюга! Абрек! Прошел! – злобно думал Кока, в душе надеясь, что подлог будет обнаружен, а Сатана не пропущен. Тогда были шансы получить паспорт обратно. Хоть и мизерные, но были. А сейчас до Коки окончательно дошло: – Кинули! Как щенка кинули!..». Он как-то сразу угас и ослабел.

Тем временем Мамуд резко развернул машину и погнал в сторону города, рассказывая, что Сатана в побеге, ему надо помогать, и хорошо, что он был в хорошем настроении, а то мог бы и покалечить Коку…

– За что меня калечить? Я и так покалечен! Почему у меня взяли? – плаксиво спрашивал Кока, хотя это уже не имело значения.

– Никого больше не было. Мы уже пару часов сидели, ждали, кто близкий появится… Да ты не бойся – не потеряется твой паспорт. Сатана вышлет его по почте. Ты только адрес свой дай, куда посылать…

«Адрес?.. Какой?.. Зачем?.. Черта с два он вышлет, больше ему делать нечего… Будет с этим паспортом разбойничать, пока не поймают», – скорбно думал Кока, но всё же уныло нацарапал на пачке сигарет свой французский адрес. Мамуд посмотрел, понял слово «PARIS» и уважительно спрятал бумагу:

– Париз, ялла!.. Баб, наверно, много!..

А Кока полностью сник. Пара месяцев сидения в Тбилиси, без денег, под страхом ареста и без документов, была обеспечена. А что этот проклятый Сатана по его паспорту в Европе натворит – неизвестно. Во всех картотеках, считай, место забито…

Не слушая веселую болтовню Мамуда, он заторможено смотрел на дорожные выбоины, рытвины и колдобины, натужно думая, что делать. На секунды пришла мысль о мести, но кому и как мстить?.. Мамуду?.. Нечего предъявить, да и связываться опасно с такой бестией. Сатане?.. Где он?.. И что Кока ему может сделать?.. Ничего. Против Сатаны никто из районных парней не отважится выступать. А самого Коку он изувечит – и всё. Так что молчать и бежать прочь из этого города, где все друг друга кидают и норовят обобрать и объебать!

Так они доехали до центра. Мамуд вежливо поинтересовался, куда его подбросить. Кока вылез на Земмеле, купил бутылку водки и до сумерек просидел в садике, скорбно обдумывая положение и прихлебывая из горлышка, пока не задремал. Но его разбудил дворник и велел идти домой – нечего по вечерам по садикам шастать, если ты плохого не задумал, а если задумал – сейчас позовем милицию!

Кока с трудом дотащился до дому, а бабушке, еле ворочая языком, объяснил какую-то чушь:

– Вот… лично приехал сообщить… пролёт прошел успешно…

Бабушка, мало понимая, в чем дело, была ошарашена такой вежливостью и усадила внука за котлеты, которые еще оставались со вчерашнего дня. Он вяло жевал, вполуха слушая о том, что покончил жизнь самоубийством Большой Чин.

– Какой это? – не понял он.

– Ну, тот человек, который вас спас после драки. Из ЦК, – взволнованно сказала бабушка. – Я всегда говорила, что он порядочный человек, не в пример тем, кто жив и здравствует. Не выдержал лжи. И сделал так страшно: бросился сердцем на кинжал… До войны так же покончил с собой муж мадам Соломонсон, ювелир, когда чекисты пришли его брать…

«Чекисты… Сатана… Мамуд… Соломонсон… Большой Чин… Чтоб вас всех черти взяли!..» – вращалось в голове у Коки, пока он окончательно не затих на своей постели без простыни и наволочки, снятых бабушкой для стирки.

… Спустя два месяца, после подлогов и подкупов, новый паспорт был получен, и Кока благополучно добрался до Москвы, где во французском посольстве ему восстановили визу и даже купили за счет Франции билет до Парижа.

2002–2006, Германия

БАБУШКА И СМЕРТЬ

I

Жила на просторах бывшего Союза бабушка девяноста лет. Вся её родня поумирала или сгинула, осталась только бездетная внучка с мужем. Скучно жить втроем. К тому же почему-то пропали свет, газ и тепло. Без света нет телевизора. Без газа трудно готовить. Без тепла плохо жить. Хуже, чем во время войны. Внучка кричит в ухо:

– Союза нет, потому ничего нет!.. Воры свет воруют! Перестройка!

Удивляется бабушка – как это воры свет воруют?.. И как это Союза нет?.. А что тогда есть?.. Непонятно. Но надо в пальто, сапогах и шапке в нетопленой комнате сидеть и в пол смотреть. Утром – хлеб с соленым маргарином, днем – вареная картошка, вечером – каша. А если спросить у внучки, почему нет тепла и еды, то можно опять услышать, что колхозы не работают, фабрики стоят, поэтому ничего нет.

– А когда будет?

– Неизвестно. Сказано – перестройка, и всё, бабулька, не приставай, – отрезает внучка.

А внучкин муж из кухни поддакивает:

– Было добро, да давно. А когда опять будет, нас уже не будет!

Ну, перестройка – так перестройка. Будет – и пройдет. Бабушка всякие разверстки, чистки и бомбежки пережила. Сиди, в пол смотри. Ничего. Лишь бы войны не было.

Пока могла слышать – прислушивалась ко всему. В темноте слышно лучше, чем на свету. Но с детства была туга на левое ухо (отец дал оплеуху). А тут и второе забарахлило. Голоса и звуки стали отдаляться, тускнеть, гаснуть, исчезать. Затихло всё.

Ну, затихло – не потухло. Слепой быть хуже, чем глухой. Сиди и в пол смотри. Если крикнут что-нибудь прямо в ухо – то слышно. Главное можно понять. А остальное всё ерунда. Приходил как-то человек в белом, в глухое ухо жучок вставлял. Легче стало вроде. Но что слушать?.. Телевизор молчит. Бачок в туалете журчит. Зять что-то грызет на кухне. Внучка по телефону болтает. Временами в ухе кто-то разговоры заводит. Или смеется, как болван.

Иногда жучок вдруг начинал так дико свистеть и скрежетать, что бабушка поспешно вырывала его – бомб не хватало!.. Сталин войну выиграл, немца побил, откуда бомбы?..

Плохо только, что керосинка сильно коптит – дышать нечем. Человек в белом говорил:

– Не дышите керосином, очень вредно! Сосуды сужаются, склероз будет!

Легко сказать – не дышите!.. А что делать, чем греться?.. Лучше завтра от яда помереть, чем сегодня – от холода. «Замерзнугь всегда успеем, – невозмутимо думала бабушка под возню жучка в ухе. – В старом теле – что во льду, тепла ждать нечего. А склерозом не пугай, не страшно. Моя бабка в сто лет умерла – и никакого склероза! Перед смертью бус наглоталась, но по забывчивости, а так – всё помнила!»

Наконец перестройка лопнула, свет появился, но так вздорожал, что внучка опять не включала телевизора, пока зять не устыдил её:

– Не экономь на человеке! Что ей целый день делать?

Теперь бабушка сидит перед экраном и смотрит всё подряд. Даже переключалкой щелкать научилась. И всё ей кажется ужасно знакомым. Увидев Ельцина, она твердо говорит:

– Этот у нас до войны в ЖЭКе истопником работал. Пил сильно.

И почему внучка с зятем покатываются – непонятно. Мало ли кто где работал?.. Им бы только хохотать… Квакают, лягушки, а что смешного?.. Этот, например, мясником на рынке был, где муж вырезку к праздникам покупал… Теперь только очки нацепил и разжирел. Вот этот, мордатый, да – да… Что?.. Член бюро?.. Не знаю, паспорт у него не проверяла. Хороший мясник был, чистый… У других пьяниц мясо под мухами синее, грязное, а у этого всё чисто, и сам всегда в фартуке. И нечего хохотать… Скотину тоже резать уметь надо. Был бы бык, а мясник найдется, как муж говорил.

Телевизор такой большой, что сослепу трудно различить, ящик это или окно в стене. Поэтому, когда на экране идет дождь, бабушка беспокойно спрашивает:

– Белье успели снять?.. Не намокнет?..

Внучка вопит:

– Это в кино дождь идет, на экране! Какая же ты стала глупая, бабулька!

А она резонно думает: «Раз в кино идет, может и на дворе пойти… Не лучше ли вовремя снять?.. К тому же высохло давно, наверное… Если не скажешь, сами ничего не сделают. Лентяи!»

Смеется внучка, что бабушка костылем окно закрыть пытается. А забыла, дурочка, что с ней в детстве случилось: летом под окном на горшке сидела, а ветер так рванул створками, что все стекла посыпались. Спасибо еще, только парой шрамов отделалась, могла бы и глаза потерять…

Иногда бабушка нарывалась на каналы новостей. И тогда одни и те же кадры к вечеру повергали её в уныние:

– Вот эта бедная женщина уже целый день плачет!.. Лес всё время горит!.. Машины разбиваются!.. Дома рушатся!..

Внучка со смехом объясняет, что всё это – одно и то же: и женщина поплакала немного и перестала, и лес давно потушили, и битую машину на свалку свезли, и развалины бульдозером собрали. А бабушка недоумевает: если у человека горе, то он и плачет целый день… И лес не так легко потушить… И машину так быстро не починишь – она-то знает, муж автомехаником был. Да разве кто слушает её?.. Внучка только и знает, что ругаться, а зять хохочет почем зря. Вот и вся жизнь.

II

По телевизору, если нет дождя, то обязательно кого-нибудь режут, убивают, насилуют и бьют. Бабушка за всю свою жизнь не видела столько ужасов, сколько сейчас за один день показывают. Скорбно наблюдая бесконечные гонки, драки, пьянки, она иногда недоуменно спрашивает вслух:

– Чего эти бездельники по улицам шатаются?.. Почему домой не идут?.. Вот шалопаи!.. Их что, на работе не проверяет местком?..

Но делать нечего – в платок завернуться и смотреть один и тот же бесконечный фильм, где жулики грабят и воруют, а потом с девками по ресторанам сидят, пока их милиция не поймает. И поделом, нечего граждан дурить и водку хлестать. Если хорошие люди, то почему домой не идут, не отдыхают после работы?..

Увидев на экране Гитлера, бабушка злобно удивляется:

– Как, разве он ещё живой, проклятый?.. А где его фуражка?..

Внучка визжит прямо в ухо:

– Какой там живой! Это документальный фильм! Хроника!

А бабушка в ответ крысится: мало ли что!.. Может, он где-то спрятался, а сейчас его поймали?.. Ведь говорили же, что Сталин обещал Гитлера в клетке по всему СССР провезти, напоказ, а Гитлер взял и сбежал куда-то в Америку. У мужа на работе даже места продавали на этот показ. И деньги, между прочим, потом не вернули, когда он в Америку убежал. И фуражка у Гитлера, как у Сталина. Только у Сталина – с серпом и молотом, а у Гитлера – с их пауком. И никого она ни с кем не путает. Это её все путают.

В общем, около телевизора сидеть можно, только ноги ноют и по костям зуд пробирается. От болей свежий творог сильно помогает. Только вот творога хорошего никак не найти – какой-то он жидкий сейчас стал, с коленей сползает и простыню пачкает. А это не дело – грязь бабушка не любит. У нее в доме всегда чисто было. Не то, что у внучки-вертихвостки, которая только туда-сюда всё швырять может!.. Ни разу не села, кофту не связала, носков не штопает, одежду не гладит!.. Обедов нормальных готовить не хочет: так, кинет что-то в кастрюльку – и готово!.. Ни супа нормального, ни мяса с картошкой… Только – шур-шур, срамные юбки напялит, папиросу в зубы – и бежать.

Пусть потом не удивляется, если её какой-нибудь прохвост в углу прижмет – сама напросилась. Мужчинам много ли надо?.. Все они прощелыги… Как увидят – так и норовят хватануть за что попало, как муж покойный… Покойный ли?.. Недавно ночью опять пришел и в постель просился, да она не пустила. Он всегда такой был, терпеть не мог – «Давай-давай, никого нет, дети ушли, давай по-быстрому!» – завалит на кровать, трепыхнется пару раз – и на работу… А с работы придет, отдохнет, переоденется и опять улизнет… То в кино с бухгалтершей видели, то с пьянчугами в столовой пиво пьет. А она детей нянчи, обед готовь, на дворе под краном белье стирай, талоны отоваривай, в очередях стой и с соседками ругайся…

А теперь и того хуже – сидеть, в пол смотреть. Без ушей много ли узнаешь?.. И глаза сдают. Хоть и вырезали когда-то катаракту, но всё равно, как через грязный стакан со стоячей водой одна муть видна.

Свет дали, но еды не прибавилось. Даже еще меньше стало. И холод не ушел. И почему-то давно пенсию не несут. Может, почтальонша адрес забыла? Внучка смеется:

– На твою пенсию, бабулька, буханки хлеба не купишь! Да и зачем тебе деньги? У тебя ноги не ходят!.. Куда тебе по магазинам ходить! Мы всё купим, что надо!

Ну, пусть. Ей ничего не надо. Всё хорошо. И жить вполне можно, если бы только творог достать посуше, комками. В марлю завернуть и к коленям прикладывать. А потом сырники сделать можно – творог-то чистый, в марле был… Внучкин муж сырники любит. Он всё ест. Даже из капусты, которой колени были обложены, борщ себе сварил недавно. И правильно, чего добру зря пропадать?.. Колени-то чистые, на Пасху мыли…

А деньги… Бабушка никогда и не видела их толком – раньше у мужа были, а потом неизвестно куда делись. Да и зачем они ей?.. Всё равно никуда ходить она не может: ноги крутит, а в затылке – свинец. Правильно люди говорят: стар да нищ – гниль да свищ… На голову нечистая сила давит, зовет постоянно: «Чайник кипит!.. Дети голодные!.. Квартира не прибрана!..» И голос не из головы, а будто прямо из сердца идет. Иногда в живот переберётся, оттуда ворчит: «Муж скоро будет, а обеда нет!» Бабушка пытается поймать голос, шлепает рукой по животу, по бокам – ничего не помогает, сам уходит и приходит, когда хочет, является, когда его не просят…

А как было бы хорошо всё самой слышать и видеть!.. И ходить. Такие простые вещи – и так их не хватает!.. Жаль, что в коленях вода высохла, а то пошла бы в магазин, посмотрела, что к чему. Хлеб, мясо, сахар есть?.. Чай, мука какие?.. Соль, свечи, мыло почём?..

Она спрашивает, а внучка только фырчит, со своим малахольным мужем Юрой непонятные разговоры заводит:

– Ты не находишь, что у нашей бабульки память как у золотой рыбки стала – длиной в 5 секунд?.. – а потом в ухо кричит: – Ты о чем думаешь целый день, золотая рыбка?

– О хорошей жизни, – отвечает смиренно и честно бабушка.

– Да тебе сто лет в обед, чего хорошего ждать-то?

– Посмотрим, – уклончиво отвечает та.

Внучка – хохотать. А бабушка удивляется: «Что тут смешного?.. Может, ноги еще ходить будут?.. И слышать-видеть смогу?.. О чем человек думает?.. Чтобы никто не болел, не голодал. И чтобы пришли все сюда, в эту комнату. Собрались бы, сели, посидели, поговорили… Чего еще?.. И кто сказал, что мне сто лет?.. Глупости. Может, шестьдесят. А может – только сорок… Вот муж скоро с работы придет, он скажет… Он всё знает. Все бумаги у него в коробке из-под печенья сложены. А коробка в шкафу под простынями спрятана, чтобы дети не растащили…»

III

В последнее время бабушка стала по утрам собираться: складывает что-то в кульки, сворачивает узлы, копается под матрасом, шарит в шкафу… Потом надевает шерстяной платок и застывает в ожидании.

– Надо ехать, – говорит.

– Куда это, бабулька, ты собралась? – кричит внучка ей в глухое ухо.

– Домой. Там муж ждет. И дети уже пришли из школы. Чего я тут сижу без дела? – отвечает та.

Без дела она никогда не была – с чего бы это сейчас бездельничать?.. Навестила, отдохнула – и пора. Засиделась в гостях. Дома дети голодные по двору бегают, воду из-под крана пьют, простудятся… И муж с работы вот-вот вернуться должен…

Зять пытается объяснить, что муж её двадцать лет назад умер, а дети не только пришли из школы, но успели её закончить, прожить свое и тоже умереть. С того света никто еще не возвращался. Но бабушка загадочно отвечает:

– Время покажет! – и начинает ходить по комнате (шуршание и перестук костылей).

Как утро – так сборы. Расстелет юбку, положит в неё щербатый гребень, рваные карты, пустой кошелек, футляр от потерянных очков, ночную рубашку – всё, что нажила за беспрерывную жизнь. И сидит, чутко поглядывая на дверь. Издали заводит разговор:

– А того человека, который должен за мной приехать, еще нет?.. Ну, таксиста, который домой отвезти должен?..

– Какой-такой таксист?.. Куда отвезти? – кудахчет внучка.

– Таксист – такой видный, здоровый… – запинается она, не зная, как его получше описать (на такси в особо важных случаях ездили, она и не помнит, какие они, таксисты). – И дети ждут.

Внучка – в хохот:

– Мы – твои дети! Больше нет никого!

Узелки отнимут, попрячут. А бабушка, затаившись, смотрит, куда вещи брошены. Её не обмануть!.. Ну и что, что глуха и слепа?! Всё чувствует. Вот сидит в коридоре и ощущает: где-то дверь открылась… Из щелей ветром потянуло… Пол дрожит под шагами… В стене гул… Парадное хлопает…

Наконец, как-то рано утром, твердо решила: «Помощи ждать нечего. Надо самой идти». Теплый жакет натянула. На голову – пуховой платок. Узел готов был с вечера. Подождала, пока внучка ушла, а зять в ванной заперся. Быстро-быстро прошмыгнула по коридору, отворила дверь и выбралась наружу.

Прокралась до лестницы. А там – темень, тьма, темнота. Ступеньки опасные. Холод собачий. Постояла, подумала. Видит – кабинка, а в ней – свет. «Там таксиста ждать надо! – решила, но открыть не смогла. Постояла, подергала решетку – и пошла обратно к знакомой двери. – Внутри ждать теплее…»

Заперто. Постучала костылем. И раз, и два, и три. Внучкин муж, полотенцем обмотанный, отворил. Увидел её, обомлел, побежал проверять в комнату. А она прошаркала по коридору и уселась на диван.