Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Академик внимательно прослушал всё это. Помолчал. Протер очки, пробормотал:

– Насчет зла вы точно подметили. В России уголовщина пошла вверх, когда первые убийцы возвратились из Афганистана. Но почему это всё случилось именно в Грузии?

– А потому, что Гамсахурдиа начал строительство т. н. «новой Грузии» с того, что опрометчиво выдернул основу из-под старой. А основа была – терпимость и братство. Тбилиси всегда был центром Кавказа. В нем, как в ковчеге, было место для всякой твари. И все твари, кстати, свое место очень хорошо знали… Нет, надо было разогнать ковчег, начать стройку с крыши, которая тотчас же и рухнула…. Он был романтиком, а не строителем. Он звал в Золотой век, плохо ориентируясь в веке текущем. Он разрубил ауру Грузии, выпустил толпу и сам стал ее жертвой. А толпа уже вывернула все законы наизнанку. Это джинн, которого выпустить – легко, а загнать обратно – невозможно.

– В России такой же хаос, поверьте. Между прочим, у Даля слово «толпа» определена весьма негативными синонимами. Недавно у меня защищалась одна молодая дама. И чего только в её реферате я не прочел! «Скопище», «сборище», «сходбище», «толкотня», «орда», «орава», «ватага». Ни одного приятного слова. Я и сам панически боюсь всех этих орд и ватаг, особенно на вокзалах и в темных садиках – а ну, сбросят под поезд или дадут по затылку бутылкой? А Невский перейти уж и не пытаюсь – машины мчатся как ошалелые… Ну, нам пора?

Когда мы уходили, химеры с неодобрительным сожалением пялились с высоты своего падения, а один из каменных царей поднял руку, то ли прощаясь, то ли козыряя, то ли желая поправить съехавшую корону.

– Надо бы зайти в собор, свечку поставить, – пробормотал я.

– Потом, на обратном пути, – беспечно ответил мой спутник, ловко вворачиваясь в толпу. – Хотя меня и ругают атеистом, я о боге помню… Кстати, известно ли вам, что у Сталина в Кремле была своя церквушка?.. Да, да, прямо в Кремле, на одном из этажей… И он довольно часто туда наведывался… Представьте себе, если б у Кирова в Смольном или у Ягоды в ОГПУ были свои церкви?.. И они бы там челом били?.. А у Сталина была. А был ли Иосиф Виссарионович атеистом – тоже большой вопрос.

– Зависит от того, что понимать под верой, – согласился я. – Как его Ленин с Троцким научили, так и верил. Иосиф Первый, Богоборец.

– Да уж, вместо народа-богоносца получили богоборца. Поделом! – пристукнул он палочкой по мостовой.

Издали собор был похож на квадратную двуглавую улитку работы Малевича. Улитка, вытягиваясь и шевеля шпилями, высматривает в небе своего хозяина… Или глядит через века туда, куда не достать взорам живых?.. Или слушает музыку сфер, недоступную нашим грубым ушам?.. Или просто дремлет в ожидании Страшного Суда, когда надо будет отпустить восвояси всех, чьи кости, скелеты и черепа покоятся в золоченых раках и каменных гробницах собора?.. Кто знает.

4

Пиво вернуло жизни цвета и звуки, но не до конца и не совсем. Недаром пиво – напиток рабов. Для свободы нужно кое-что покрепче. Но я опять был жив и ждал, что скоро из-за угла покажется будочка, где должен быть коньяк-освободитель… А вчерашняя девушка Цветана была так горяча и нежна… Биологическую совместимость человечья особь чувствует сразу, а на распознавание несовместимости иногда уходят годы, если не вся жизнь. Прожив полсрока в зоне секса, я стал, наконец, понимать, что женщины делятся не на блондинок-брюнеток, толстых-худых, белых – черных, а на моих и не моих: на тех, с кем хотелось бы быть, жить, говорить, и на тех, на кого себя тратить не стоит. Говорит же народ, что на каждого мужчину Небесным Скупцом выделено две бадьи спермы, поэтому нечего ее на вурдалачек и вампирш расходовать. Болгарка была из моих – для неё не жалко животворного белка. Как бы сейчас выловить Цветану?.. И вообще где молодые ученые?.. Что делают?.. И мы куда? А, главное, какого размера эти бадьи?..

А Ксава бойко постукивал палочкой в толпе, извиняясь на разных языках, посматривая на витрины и что-то шепча. Вслушавшись, я разобрал знакомые мотивы:

– Порядочный человек в первую очередь купит подарок жене, а потом уж о себе позаботится!.. Это так же подло, как обмануть ребенка, украсть хлеб у больного, ударить старика!.. Впрочем, я и сам уже старик… Или полустарик… И всё было глупо с самого начала. Зачем я вообще приехал в Германию?.. Я чрезвычайно уважаю немецкий народ, но что мне тут надо?.. Боже, какая роскошь, какое удивительное колье! И всё это продается?.. Но какие цены!.. Да. Ради чего я вообще приехал?.. Чтобы прочесть доклад на сомнительной конференции, где собрались люди, мало смыслящие в предмете?! Теперь они хотят, чтобы я читал в их университетах лекции, но как я буду переезжать из города в город?.. Как я буду влезать в эти жуткие поезда, по этим адовым ступенькам?.. Я хочу отдыха – и больше ничего!.. Разве это не понятно?.. Да и университетов тут, говорят, штук сто. Это ж курам на смех – как может быть столько? Ну, пять, ну десять, но не сто или двести!.. Когда я им сказал про ступеньки, они отделались шуткой: будем, мол, передавать вас с рук на руки!

– Или из рук в руки? – подлил я масла в огонь. – Как сувенир.

– Вот-вот, как сувенир… Боже, и сувениров я не купил!.. – спохватился он, но тут же замер возле витрины часового магазина: – Сколько часов! Какие разные!.. И все идут! – бормотал он. – И зачем?.. Неужели всё это кто-нибудь покупает?.. Непостижимо! – Потом, хитро посмотрев на меня, спросил: – Вы сегодня должны встретиться с вашей дамой из братской Софии? Рандеву уже обговорено? У вас что-то намечается?.. Или… уже было?..

«Он читает мысли!» – подумал я, ответив:

– Одно другого не исключает, даже дополняет. «Не обязательно, но и не исключено», как сказала одна хитрая девочка по интимному поводу.

– А я слышал до войны от одной дамы еще лучшее признание: «Не всегда хочу, но всегда готова», – подхватил Ксава. – Как вам нравится формулировка?

– В этом и есть сердцевина кошмара жизни, – пробормотал я. – Вот вам и разница: мужчина готов, только если он хочет, а для женщины всё равно: сейчас не хочу – захочу в процессе, аппетит приходит во время акта и никакие диеты тут не помогут… Где тут равенство?.. Между прочим, знаете ли вы, какие эта болгарка расточала комплименты в ваш адрес! – солгал я, решив сделать ему приятное.

– Какие? – застыл он.

– Она говорила, что вы – самый обаятельный и умный мужчина, которого она встречала, что для нее самое важное в мужчине – это глаза, голос и юмор, а это с годами не меняется, что она с удовольствием провела бы в вашем обществе время, – плел я неизвестно что (ничего подобного она не говорила, и даже хихикала по поводу волос, обильно вылезавших из ноздрей академика).

– Что вы! Господь с вами! Что это вы говорите! – бурно всплеснул он руками, уколов палочкой прохожего. – Во-первых, всё меняется – глаза слепнуг, голос сипнет, юмор чахнет, не говоря уже обо всем остальном. Это же Виктор Борисович, кажется, говорил, что процесс старения – это переход головы в задницу, сперва по форме, а потом и по содержанию, – он провел рукой по берету. – У него самого, кстати, эта фаза началась сразу в молодости, хе-хе… А во-вторых, как я могу?.. Я и так подлец перед женой… А впрочем, поболтать можно… Кстати, на каком языке вы с ней изъясняетесь?.. Разве вы владеете языком солунских братьев?

– Нет. Но она как собачка (или дама с собачкой) всё понимает. Впрочем, и болгарский язык понять можно, если они не частят как полоумные. Болгарский – это приподнятый архаичный русский. Ну, как если бы пьяный дьяк пытался читать лекцию по атеизму. Кстати, знаете шутку про белорусский язык?.. Когда бухой украинец пытается говорить по – русски – выходит белорусский…

Академик пропустил всё это мимо ушей, о чем-то размышляя. Потом сказал полупечально, полувиновато:

– Всё это хорошо, но я ей в деды гожусь, если не в прадеды… Сколько ей лет?

– Какая разница? Лет сорок, – накинул я бедной Цветане, чтоб сделать ему приятное. – С этим всё в порядке. Учтите, что у женщин с годами неразборчивость растет так же круто, как и у мужчин…

– Что-что, не понял? – насторожился он. – Что вы хотите этим сказать?

– Не мне вас учить, что у женщин с годами планка допустимого резко падает. Если в двадцать девушка нафарширована всякими иллюзиями насчет мужчин, секса, жизни вообще, и ведет себя как недотрога, выбиралка и нехочуха, то в сорок-пятьдесят бабам уже прекрасно известно, что к чему и что почем. И терять уже нечего. Знают, что в любом случае мало осталось, надо ловить момент. А древние старухи, наверно, жутко раскаиваются, что не давали всем подряд, кто просил – было бы что вспомнить на склоне половой жизни… И не уверяйте меня, что у вас не было любовниц из ассистенток и секретарш!.. Я ведь ваш аспирант, а студентам и аспирантам всегда всё известно – ведь любовницы вербуются из их же контингента. Кстати, бытует миф, что вам принадлежит поговорка: «Жена – для дома, любовница – для души, а блядь – для тела»?

– Что вы, что вы, боже упаси, я и слов таких никогда не произношу!.. А что это еще такое? – со скрытой усмешкой перевел он разговор, указывая на витрину порно-магазина, где среди вибраторов, мазей, цепей, всяких кожаных корсетов, намордников и поджопников, среди вагин, похожих на мертвые розы, и угрожающе распухших пенисов задорно топорщила замшево-розовую задницу надувная кукла в человеческий рост.

– Это секс-шоп. А там – лайф-шоу.

– Боже, какие слова!.. Слышал бы их покойный Аксаков!..

– Что поделаешь, других нет. Как прикажете переводить? Секс – торжище? Секс-лавка? Или секс живьем? Вживую? Въяве?.. Весь мир говорит так, надо приспосабливаться.

– Но засорять язык? – приникая к витрине, пробормотал академик, с большим интересом разглядывая коробочки, скляночки, кассеты, шарики и кубики, гирлянды презервативов, развешенных на манер новогодних игрушек.

– Да язык никого не спрашивает. Это явление трудно контролируемое, политике особо не подверженное и развивается по принципу необходимости, сами нас учили. А пока свои слова придумаем – иноземные уже и сидят, как бледные спирохеты, и всасываются, и внедряются…

– Насчет политики – это еще как сказать, – усмехнулся он. – Но что вы предлагаете?

– Например, печатать списки иностранных слов и прикладывать к учебникам, чтобы было хотя бы единое написание. И вообще Иоанн был не прав! – заключил я, неожиданно следуя съехавшей в кювет мысли.

– Какой Иоанн?.. Грозный?.. – остолбенело уставился он мне в лоб.

– Нет, тот, который сказал: «В начале было Слово».

– Боже, что вы такое говорите? Как тот Иоанн мог ошибаться?

– А как может быть слово раньше мысли? Ведь без мысли нет слова. Слово – это только оболочка мысли или идеи. Слово без мысли мертво, его нет, это набор звуков. Значит, надо говорить: «В начале была Мысль, и была она у Бога, и Мысль была Бог», – заключил я, отстраняя академика от молодых негров в белых одеждах и золотых браслетах, которые, толкаясь и жестикулируя, слишком оживленно обсуждали экспонаты порно-витрины. – Согласны?

– Да вы Виктора Борисовича начитались, как я погляжу! Формализм! Метафизика!

– Ничуть. Чистая физика. Вот попросите для интереса кого-нибудь объяснить вам эту фразу – «В начале было Слово…». И тут же посыпятся вопросы: да какое конкретно слово, да на каком языке сказано, да на каком диалекте, да с каким акцентом, да как оно пишется – на хеттском санскрите или, может быть, на индо-иврите?.. Тут уж и до бомб недалеко. А что такое мысль – всем ясно. Мысли есть у каждого, даже у последнего дегенерата… Кстати, а как надо правильно в этой фразе писать – вместе или отдельно: «вначале» или «в начале»? – подложил я ему студенческую свинью.

Ксава тревожно уставился на меня, бормоча:

– Это провокация! – Но потом сказал: – Впрочем, в начале чего или вначале вообще – какая разница? Главное – начало. А как, кстати, у Иоанна?

– У Иоанна отдельно: «В начале». А надо бы, по идее, вместе, тогда будет ясно: «вначале» – в смысле «сперва», «раньше всего», «прежде всего и всякого», – ответил я.

– Не путайте меня! Как в Библии написано, так и правильно! Вы тут в Германии впали в лютеранскую ересь! Святого Иоанна исправлять вздумали! Или это вы мне опять голую прозу читаете? – с подозрением спросил он. – Разыгрываете?..

– Почему же? Не вы ли учили нас мыслить системно? Вот и мыслю, к сожалению…

– А какая тема у вашей болгарки?

– Я могу ей сказать, что вы хотите с ней поужинать. Она сама вам расскажет. Чем черт не шутит?

– Глупости, у меня и денег нет ее приглашать. У вас с ней серьезно, или так, техтель-мехтель?

– Что?

– А, не знаете? – с некоторым даже злорадством обрадовался он. – Это слово по-немецки обозначает легкую, необременительную связь.

– Для этого у немцев есть еще слово «либеляй» – любвишка.

– Вот именно. Представьте себе, я чуть не потерялся во франкфуртском аэропорту! – вдруг почему-то вспомнил он. – Спасибо, какой-то любезный молодой человек вывел меня оттуда, как Вергилий из ада. Этим я, конечно, себя с Данте не сравниваю… Но, пригласив на конференцию, они даже не удосужились встретить меня в этом адском аэропорту! – возмущенно потряс он палочкой.

– Кто эти черти?

– Организаторы, вот кто. Госпожа Хоффман и господин Бете. Между прочим, известно ли вам, какая нелепая история произошла со мной недавно?.. Моя хозяйка-профессорша так углубилась в работу, что забыла об обеде. И я до вечера сидел голодный, читая «Грани» за 1979 год.

– Да, этим сыт не будешь! Но разве нельзя было решить эту проблему?

– Но как?.. Я же гость! Не могу же я шарить по холодильникам, тем более, что и физически мне это трудно – так велики и громадны они! Их там два. И чего там только нет! Я заглядывал потом украдкой. И закрываются они специальным образом, так что я и открыть вовсе не мог их хитрых замков. И кран туг до неимоверности – я не мог даже воды набрать для кофе. А всё остальное у немцев так убрано, что нигде ни крошки, ни соринки. Одну только черствую булочку нашел в мешке для старого хлеба. И сгрыз ее.

– Разве вы не могли сказать хозяйке?

– Но это же конфуз! Не мог же я заявиться и, как шантрапа, заявить: «Давайте мне обедать, я голоден!» Это неприлично.

– Ну, вышли бы куда-нибудь на улицу, поужинали, – искал я выход.

– Куда я могу выйти – ночью, один, в неизвестную темноту?.. Они богатые люди, у них вилла под Кельном, вокруг ни души, тишина – полная, мертвая, гробовая и даже загробная. Куда я пойду? Я потеряюсь. Или какая-нибудь бешеная машина меня собьет…

– А я о чем вам говорил? Видите, как легко умереть с голоду на вилле у миллионеров. Хотите голое? – вспомнил я один текст к случаю. – «Нищий смотрит с вожделением на сосиску – не хватает медяков. Бедняк рассматривает витрины – мало денег. Служащие поглядывают на шикарные машины – дорого. Обладатели машин грезят о виллах и замках – трудно осилить. Хозяева замков рассуждают о ценах на самолеты – сложно одолеть. Владельцы самолетов заводят глаза, мечтая о собствен но ном острове – нелегко согласовать с бюджетом. А хозяева островов соблюдают диету, не пьют, не курят и мечтают сходить в кино без охраны, избавиться от болезней и услышать хоть одно слово без лжи, лести и лицемерия, что абсолютно недостижимо. «На свете есть только атомы и пустота, все остальное – мнение», – сказал Демокрит. И я того же мнения. Разделяю его полностью».

Академик, выслушав меня, рассеянно заметил:

– Говорят, ваш Демокрит в конце жизни выколол себе глаза… Остался с пустотой. Отмучался… Кстати, о муках. «Wahl ist Qual» – прочел я вчера в магазине на распродаже. Здорово звучит. У немцев есть меткие выражения. «Выбор – мука». Аналог Буридановой ослицы. Та не знала, что съесть, а клиент – что купить. А я в роли буриданова осла. Ведь что же выходит – себе ворох всего: свитер, ботинки, рубашки, а ей, святой, невинной – какие-то маечки!.. И даже не ее цвета – она любит лазурь, а там какая-то грубая синька!.. Поэтому я в шоке. И вместо шопинга выходит какой-то шокинг без шикинга, благо Хомяков нас не слышит, – пошутил он и с любопытством сунулся в помещение, откуда подозрительносладко пахло и где исчезла группа негров в белых одеждах. – Вы сказали давеча – лайф-шоу. Что это такое?

– Кабинки для мастурбации.

– Боже, неужели? – со страхом отодвинулся он от входа. – Как это? Зачем?

– Чтоб снимать напряжение. Заходишь в кабинку, бросаешь пару марок, шторка щелкает, открывается – и видишь круг, а на нем – стриптиз или что-нибудь в этом роде. Позы, лесбы, акты, минеты, лизеты, тибеты, всякие фелляцио и куннилингусы…

– Это еще что такое? Сия терминология мне неизвестна. Впрочем, догадываюсь. А дальше?

– Пройдет пара минут, время истечет, шторка упадет, окно закроется и дивное видение исчезнет. Хочешь смотреть дальше – плати.

– А что делают зрители?

– Кому что угодно. Их никто не видит.

– И есть… хорошенькие на круге? – помолчав, спросил он.

– Конечно. Хотите попробовать? – Я вытащил из кармана мелочь и призывно побренчал ею: – Ну, решайтесь!

– Боже упаси! – отшатнулся он. – К чему это? Женщин я и так перевидал достаточно… А, случаем, вы не забыли мою просьбу о магазине?

– Нет, туда мы и идем.

По пути в магазин мы продолжали разговор о шопингах и лизингах. Академик возмущался засоренностью современной русской речи, я – её орфографической нелепостью. За годы в вузах мне стало абсолютно ясно, что чудовищная, как бы начатая и брошенная на полуслове русская орфография, постоянный разрыв фонетики и письма отпугивают от языка не только иностранцев, но и самих носителей. Орфографию было бы неплохо реформировать, чтобы язык мог свободно дышать и жить дальше.

Когда академик язвительно спросил, как я это себе представляю, я ответил по пунктам. Привести в соответствие правописание шипящих (говорим «мыши», «крышы», а пишем почему-то «мыши», «крыши»). Убрать Ъ-знак – явный атавизм и пережиток прошлого (между «подъездом» и «свиньей» нет никакой фонетической разницы). Начать опять ставить точки над «Ё»: почему эта буква лишилась своих точек – непонятно (студенты-иностранцы уверены, что русские типографщики эти точки просто пропили). Привести к общему знаменателю всю корневую дурость вроде «гар-гор», «рас-рос», «зар-зор» и т. д., которые, кроме проблем, не только иностранцам, но и самим носителям языка ничего не приносят. Ликвидировать абсурдистское правило о словах типа «безынтересный» и «безыдейный» (писать по-человечески: «безинтересный», «безидейный»). Убрать всех «цыц», «цыплят», «цыган на цыпочках» и тому подобные охвостья неизвестно каких явлений. Что-то надо делать с числительными, такими рогатыми и ветвистыми, что сам черт ногу сломит. Вопрос ударений тоже надо как-то решать, а то немец или француз, изучающий русский язык, не хочет, чтоб его исправляли, он хочет знать правила, а их просто нет (а те, что есть, не поддаются изучению). Вот они и ворчат: «Если правил нет, то русским краски жалко – ударения поставить? Или ударения тоже пропили, как точки от «ё»?» Конечно, можно сказать: «Плевать на лягушатников, колбасников и макаронников!» – но вряд ли это будет конструктивно.

– Всё, что вы говорите – утопия, – выслушав меня, сказал Ксава.

– Почему? Была же в 1918 году реформа? Стало после неё легче писать или нет?.. Почему бы не облегчить этот процесс и дальше? Чем древнее язык, тем он проще, его обтесывает время. Я же не говорю о корневых явлениях, а только о шелухе, набежавшей за века… Немцы, кстати, решились на такую реформу и проводят её сейчас в жизнь.

– Так то немцы, организованные, дисциплинированные люди… Им прикажут – они и будут писать, как велено! А у нас! – он махнул рукой. – Вы, я вижу, на Западе стали прагматиком и рассуждаете с позиции социального дарвинизма: у вас работы уменьшилось, вот вы и хотите всё реформировать! – усмехнулся Ксава.

– Но логика в моих крамольных словах есть?

– Несомненно. Но я лично панически боюсь любых реформ, на опыте зная, что всякие т. н. улучшения ведут только к ухудшениям, если не сказать бедствиям, – признался он. – Я всякое повидал на своем веку. Лучше ничего не трогать, а то завалит с головой. Да и квасные патриоты не дадут ничего сделать, вой поднимут.

– Не спорю – в первом поколении реформа может вызвать хаос, но последующие будут благодарны, – сказал я. – Надо мыслить глобально!

– Хаос сейчас в России во всем, не только в языке. Только реформы языка нам еще не хватало! – не на шутку всполошился он, но я успокоил его:

– Это только разговоры на похмелье.

5

Мы шли в магазин, а подходили к будке, где продают спиртное и нехитрую закуску. Эти «Trinkhalle» («питейные залы»), открыты уже с шести утра и собирают пьяниц и грузчиков вперемешку с дамами в мехах, которые пьют кофе после бессонных вечеринок и вернисажей. Всё происходит корректно – каждому свое. И грузчики, заглатывая чекушки и хлюпая ранним гуляшем, украдкой поглядывают на дам и подмигивают друг другу. И дамы, косясь на их крепкие руки и налитые плечи, переглядываются и краснеют.

Сейчас возле будочки было людно: толпились туристы и мелькали лица небритых завсегдатаев. На земле сидела новая шайка хиппи в хохлах, заклепках и кожаных хламидах. Иногда кто-нибудь из них вставал к туристам клянчить мелочь.

Академик, не совсем понимая, куда мы пришли, с опаской обогнув пропойц, в замешательстве замер:

– Помилуйте, что нам тут делать?.. Разве это магазин?

– Я выпью чекушку, голова болит… И вам одну предложу, – не выдержал я.

– Что вы!.. Алкоголь мне заказан. Притом я пью снотворное.

– Алкоголь – лучшее снотворное.

– Бросьте вы свою казуистику!

– Сто грамм за дам?

– Ну, за дам сто грамм можно, – неожиданно быстро согласился Ксава, бормоча что-то о туманах и холодной погоде, хотя сентябрьский день был вполне пригож, а сам академик закутан в теплое пальто, завернут в мохеровый шарф и обут в лыжные ботинки. Потом он по-деловому добавил: – Не забудьте кока-колу…

– СССР сгубившую, – засмеялся я, жестами показывая брюхатому продавцу, чего нам надо.

– Почему это?

– Слишком для нашего сивого уха звонко и заманчиво звучало: Ко-ка-ко-ла! Вроде Ку-ка-ра-ча. Горбач и вылез, как Хоттабыч, из этой пестрой жестянки, теперь обратно загнать не можем. Пожалуйста! – я передал ему колу. – Стакан?

– Не обязательно. Пивали по-всякому, – молодцевато кинул он, устраиваясь сесть на скамейку, а я свернул головки двум чекушкам, одну протянул ему: – За встречу!

– Мерси! – принял он и сделал три небольших дамских глотка. – Обратите внимание, вон тот красный немец очень похож на вчерашнего докладчика. Вы не находите? И почему тут многие люди имеют такой обваренный цвет лица? – утираясь платком, сказал он. – Нет, мне все-таки кажется, что у вчерашнего немца лицо было краснее.

– А волосы – белее, – согласился я, отглотнув полчекушки и закуривая.

– Но у этого ресницы тоже очень белые. Не альбинос ли он? – вгляделся академик.

– Может быть, – благодушно ответил я.

Коньяк начал причесывать мир: солнце засветило ярче, птицы запели громче, музыка из будочки стала веселее, женщины засмеялись заразительнее, и сильнее запахло мясом от жаровни, с которой ражий мужик в фартуке продавал туристам громадные котлеты и толстые бордовые сардельки, прыскавшие жиром.

– Какие бы ресницы ни были у него, он меня вчера очень расстроил, – академик расстегнул пальто, пригладил брови, поправил берет. – Называть так безоговорочно Достоевского ретроградом и консерватором – неправильно! Это не так! Это школьно-фурцевский подход!

– А разве все большие прозаики к старости не становятся консерваторами? – начал я заводить его.

– Ну что вы, что вы! – тут же закипятился он, отпивая глоточек.

– А что?.. Толстой Наташу отправил в детскую, Анну – под поезд, Катю – на нары. Достоевского перевоспитали в Сибири. Тургенев пытался пролезть в демократы, да грехи не пускали. Гончаров просто в цензуре служил. Салтыков губернаторствовал. Лескова тоже прогрессистом вряд ли назовешь, тот еще волк. Бунин с Набоковым – вообще матерые монархисты. О живых умалчиваю…

Академик возразил:

– А бунтовщик Пушкин?.. А мятежный Лермонтов?.. А западник Грибоедов?..

Я ответил:

– Они просто не дожили до старости, вот и всё. Кто может угадать их эволюцию? Да и мало кто дожил. Мартиролог русской литературы обширен и разнообразен, – добил я чекушку и начал загибать пальцы: – Уже первого прозаика, протопопа Аввакума, замучили и сожгли. Радищева сослали и довели до яда. Пушкина убили. Грибоедова расчленили. Лермонтова застрелили. Гоголя и Баратынского свели с ума. Достоевского загнали на каторгу. Гаршина бросили в пролет лестницы. Есенина повесили. Блока споили и умертвили. Маяковскому пустили пулю в сердце. Хлебникова бросили подыхать в степи. Гумилева, Бабеля и Пильняка расстреляли. Горького отравили. Мандельштама прикончили на помойке. Цветаеву задушили на радиаторе. Зощенко и Платонова уморили голодом… И это – только самый первый ряд. Если хорошо подумать – еще столько же наберется…

Он скорбно качал головой, шепча:

– Да-да, вы правы, трагедии, одни сплошные трагедии… Кое с кем из последних я даже был знаком лично…

Тут наше внимание привлекли звуки марша. По другой стороне улицы шла колонна девочек-подростков в гусарских мундирах, выдувая на трубах незатейливую жизнерадостную мелодию. Последняя пара девочек тащила длинный тючок. За ними шли две дамы-воспитательницы; одна несла магнитофон, другая – пару складных парусиновых стульчиков. Обе яростно курили на ходу.

– Это еще что такое? – остолбенел академик.

– Подарок судьбы. Ангелы нирваны.

Все глазели на шествие.

Девочки, оказавшись невдалеке от будки, пошагали на месте, доигрывая, а потом, по знаку, сложили инструменты и стали шушукаться.

– Что они там делают? – спрашивал академик, скашивая очки и щурясь, чтоб лучше видеть.

– Они вытаскивают из тючка ковер… Расстилают его… Поправляют… Переговариваются… Они начинают раздеваться!..

– Не может быть!

– Может! Это небо посылает нам святую весть!.. Они сняли куртки… Самая маленькая запуталась в рукаве… Складывают мундиры на тючок… Вот, сняли…

– Боже, что они собираются делать?.. Сейчас не так жарко, чтобы гулять нагишом! – привстал Ксава со скамьи, роняя банку. – Даже и холодно порядком…

– Вряд ли они собираются гулять… Они начали снимать юбчонки!..

– Немыслимо!

– Мыслимо! Видите, и пропойцы туда же смотрят! – указал я на пьяниц возле будочки, которые босховскими глазами глядели на девочек и что-то одобрительно гундосили. – Вот… Юбчонки уже стянуты… Остались в трико. Это спортсменки! – понял я.

И ошибся. Это были юные балерины. Классные дамы, включив магнитофон, уселись на складных стульчиках и закурили по новой. Девочки начали танец под ритмичную музыку, что-то вроде диско-балета.

Это так оживило меня, что я тотчас взял у брюхатого продавца еще три чекушки. Из одной отхлебнул, две спрятал про запас. Коньяк, подобно божьей пране, оживил меня. Он раскрывался мягкой, но упорной пружиной, вымывая из мозга весь негатив.

– Все алкоголики и наркоманы в чем-то подобны Осирису. Только вечный бог, умирая, всегда возрождается, а у людишек бывают роковые осечки, – процитировал я обрывок чего-то.

– Им далеко до Осириса, – ответил он. – Их бог – Дионисий.

– А как зовут славянского бога – Киряло? Наливала?

– Может, и Пейдодон, – подхватил он. – Пили, пьют и будут пить, лучше не мешать, скажу я вам по секрету, – доверительно сообщил он мне на ухо.

– Эту тайну я никому не выдам, даже под китайскими пытками, – заверил я.

– Пыток ждать недолго – один мой диссертант из Сибири рассказывал, что китайцы стаями пробираются через границы и оседают в России, – сообщил академик. – Если так пойдет – скоро Сибирь будет китайская.

– Их и была, – напомнил я. – Пока Ермак Тимофеевич там не объявился и не начал всё крушить, крошить и крышевать.

Рассматривая балерин, мы на некоторое время окостенело замолкли.

– Хорошо танцуют! – пробормотал, наконец, он.

– Да, – согласился я, хотя всё происходило невпопад: девочки спотыкались, мешались, а самая маленькая прыгала не в такт и не в ногу. Но какое это имело значение?

Я ощущал щемящее чувство. То же, наверно, чувствовал и академик, да и все вокруг. Глаза у мужчин завалились куда-то назад, в себя, покрылись маслом, медом, дымкой и тоской.

– Жизнь прошла, – пробормотал Ксава.

– Вот и не верь потом Набокову. В любую из них можно влюбиться без памяти, по уши, без ума, до смерти. И где вообще та грань, с которой можно смотреть на них, как на женщин, а до которой – грех и педофилия?..

Академик скорбно покачал головой:

– Согласен. Весьма проблематично. На Востоке с двенадцати лет замуж отдают…

– Если не с десяти или восьми.

– Кстати, обратили вы внимание, что по крайней мере в трех докладах обсуждался, и на полном серьезе, вопрос: насиловал ли Достоевский ребенка? Очень это их интересует. И чьи это переживания – Ставрогина или самого Достоевского?.. Вот ведь роковой вопрос русской литературы!.. Спал ли Дантес с женой Пушкина – тоже из этой серии! – неожиданно свирепо закипятился он. – Какое их собачье дело, кто с кем спал? Их дело – исследовать тексты, а не шарить по постелям и будуарам! В каждой пятой диссертации обсуждаем! И все докторские!.. А подвопросы типа: спали ли втроем Некрасов и Панаевы, Маяковский и Брики, Философов и Мережковские, была ли Ахматова лесбиянкой, а Андрей Белый – гомосексуалистом – темы кандидатских. Обмелела наша наука, ничего не скажешь! – махнул он рукой.

Юные балерины наяривали под симфо-джаз. Обольстительные в своем естестве и девстве, они рвали душу на куски, заставляли сердце сочиться кровью и слезами о том, чего никогда уже не будет…

Но коньяк вернул на землю. Мысли сами собой сползли к Цветане. Я предложил:

– Поужинаем сегодня втроем? Moiy я вас пригласить?

– Втроем с кем? – уточнил Ксава.

– С болгаркой.

– Но я так устал!.. И перед женой неудобно – езжу по Европам, хожу по ресторанам, а она сидит дома. И даже подарка порядочного ей еще не купил. Нет-нет! А впрочем, она стала так слепа, что всё равно ничего не увидит… И глуха… На одно ухо полностью, а на другое – наполовину… Вот, кстати, у меня проблема: меня пригласили в Швейцарию на форум с женой, а есть ли смысл тащить её туда, если она плохо видит, ничего не слышит, да к тому же и заговариваться начала в последнее время?.. И с ногами у неё неладно… С одной стороны, неудобно как-то – сам езжу, а её не беру. Но как её взять?.. И, главное, зачем, если она всё равно ничего не увидит, не услышат и вследствие этого мало что поймет?.. Странно, я всюду побывал, а в Женеве – не привелось. Правда ли, что Женевское озеро – это нечто особенное? А Шильонский замок? Он стоит там, на берегу?