Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

– Правда. Весьма историческое место. Сильной энергетикой заряжено. Я недавно был там со студентами на экскурсии. Кто только не жил на берегах Женевского озера!.. Чего там только не происходило!

И я пересказал по памяти рассказ гида о том, как Байрон катался на лодке с другом Шелли и его женой Мэри, они попали в бурю, и это так подействовало на юную Мэри, что она с испугу написала своего «Франкенштейна». Здесь русский путешественник, молодой Карамзин скитался в поисках квартиры – всюду было дорого, не по карману. И Жан-Жак Руссо бегал по берегу в ревнивом ожидании своей Элоизы, пока та развлекалась в сарае с конюхом. Тут дочь Ференца Листа флиртовала с Вагнером, за которого вскоре вышла замуж. Здесь Стендаль учился кататься на лошади, упал и сломал ногу. Тут жила мадам де Сталь, изгнанная из Франции. Здесь вилла Чарли Чаплина. Ротшильды живут неподалеку от угрюмого и хмурого Шильонского замка, где когда-то сидел байроновский узник. Тут полвека харкал кровью Плеханов, а Ленин заносил ему молоко с фермы члена исполкома «Земли и воли» Лазарева, успевшего сбежать в свое время от царя в Швейцарию. На пирсе озера была заколота австрийская королева Сиси. Гоголь начал тут «Мертвые души», а Достоевский – «Идиота». Стравинский с Дягилевым планировали «Русские сезоны». Сергей Лифарь бегал за мальчиками, Набоков – за бабочками и девочками, а Дягилев, после сообщения о женитьбе своего любовника Нижинского, пытался выпрыгнуть в окно, да не смог открыть фрамуги. Тут бродил Солженицын, приглашенный к Набокову; увидев роскошь отеля, где жил автор «Лолиты», Солженицын уехал, не желая встречаться с буржуем. Тут режут нос Майклу Джексону, зад Пугачевой и принимают роды у Софи Лорен. Покойный Фредди Меркюри из «Quinn» имел на берегу «утиный домик», куда приезжал оттягиваться и где заработал СПИД. Туг у «Deep Purple» во время записи сгорела студия, и они написали свою самую известную песню «Smoke on the water» – о том, как дым от горящей аппаратуры тянется над озером. Отсюда виден в хорошую погоду породистый, похожий на сиятельную особу Монблан. И можно разглядеть крыши Женевы – протестантского Рима, логова трудолюбивых бунтарей. Берега озера застроены виллами. Тот, кто имеет тут виллу, прожил свою жизнь недаром и не зря, в противовес тем, кто вилл тут не имеет…

Академик слушал, кивая головой, не спуская глаз с танцовщиц и шепча:

– Какие имена, какие люди! Цвет и гордость! Сливки и парад!

Вдруг маленькая балерина споткнулась и кубарем полетела на ковер.

Танец смешался. Зеваки зашумели. Дамы-воспитательницы побросали окурки, а я помог академику подняться со скамейки и выбраться из толпы.

Вот мы стоим у большого магазина.

– Это мы искали, – сказал я, ощупывая внутренние карманы пиджака – на месте ли чекушки.

– Отлично.

6

В магазине глаза академика превратились из черепашьих в вараньи. Перископы, вращаясь, пронзительными зигзагами пошли по ценникам.

– В какой отдел? – спросил я.

– В женский, разумеется, – ответил он, не отрываясь от витрин. – А это какой?

– Это мужской.

– Значит, судьба, – пробормотал он про себя, хищно всматриваясь в товары на лотках и полках.

Я пристроился около колонны, отхлебнул. Похмелье под натиском коньяка отступало, сдавалось, притихало, млело, испарялось, исчезало. Наблюдая, как академик роется в белье, я вспомнил панику последних дней. Автобус с участниками форума из России не пропускали на польской границе: придравшись к какой-то бумаге, поляки заартачились. А в Кельне ждали, не зная, в чем дело.

«Автобус пропал», – сокрушались организаторы конференции, у которых всё было выверено по минутам и теперь шло прахом и швахом.

«Найдется, – уверял я их. – Или сломался, или шина спустила, или бензин кончался, или шофер что-нибудь потерял. Доедут».

«Да, но когда?» – чуть не плакала г-жа Хоффман.

«Когда имеешь дело с Россией, надо быть готовым ко всему», – успокаивал её г-н Бете (он в свое время побывал в русском плену и слыл среди коллег экспертом по этой загадочной стране).

«Главное – не отчаиваться!» – добавлял я, но г-жа Хоффман теряла надежду и часто ходила пудриться в туалет.

Потом автобус пропустили, водитель сообразил позвонить с заправки. Г-жа Хоффман засуетилась, а г-н Бете, с моей подачи, заявил, что, по русскому обычаю, надо купить водки, чтобы встретить уставших путников. Г-жа Хоффман выделила 50 марок, и г-н Бете, сев в свой мерседес, привез пять бутылок «Горбачева».

«Это плохая водка», – заметил я.

«Да, но дешевая. Другие стоили дороже».

«Потому что они лучше».

«Но водка есть водка», – говорил г-н Бете, складывая бутылки в холодильник.

«Это не так», – возражал я ему, думая в душе: «Хреновый же ты эксперт!»

«И притом русским всё равно, что пить», – добавлял г-н Бете, не глядя на меня.

«Это другой вопрос», – не спорил я, примечая, куда он рассовывает бутылки.

Но когда, наконец, несчастные молодые ученые, не успев помыться и прийти в себя, сели обедать, г-н Бете не дал им выпить ни капли, сказав, что потом, хотя я ему говорил, что не потом, а сейчас в самый раз. А когда после обеда и сладкого стола все поплелись в конференц-зал, он с важным видом разлил водку как воду по полстакана и раздал гостям:

«Наздровье!» – и долго не понимал, почему все чокаются, кисло улыбаются, но никто не рискует пить.

«Они наелись, чаем только что надулись с тортом, какая уж тут водка! Надо было за обедом давать!» – объяснил я ему.

«Да, но мы пьем водку после еды», – настаивал г-н Беге.

«Вы пьете, как нехристи, – не выдержал я. – Или до еды, когда закуски еще нет, или после еды, когда закуски уже нет. А водку надо пить во время еды, так она устроена. Впрочем, вам известна поговорка: «Что русскому хорошо – немцу смерть».

«За едой надо пить пиво!» – стоял на своем г-н Бете, пропуская мимо ушей неприятную поговорку.

«И пиво тоже», – соглашался я, устав переубеждать упрямого эксперта.

Мне от колонны было слышно, как академик громко бормочет, роясь в трикотаже:

– И опять я тут, когда мне туда, где женское!.. Висельник, ей купить юбку, а не себе носки! Да, но носит ли она юбки – вот в чем вопрос. Она уже давно в джинсах щеголяет. Я говорю ей – застудишься, тебе не семнадцать, а семьдесят с хвостиком, а она – ноль внимания, как об стенку горох. Вот и результат этого женского упрямства. Совпадают ли размеры мужских носков – это тоже большой вопрос. У меня когда-то был 40-0Й, теперь неизвестно какой… И ссохлись ли ноги или разбухли – тоже неведомо… Стыдно быть таким эгоцентриком! А тут вообще стоит «39–42». Как это прикажете понимать?

И академик, отшвырнув носки, махнул мне рукой:

– Пойдемте дальше. Я бы купил ей чулок. Только теплых.

Мы пошли мимо платьев и блузок. Академик бегло косился на них, бурчал:

– Нет, куда ей бархат и парча?.. Она в одной джинсовой курточке ходит. Под курточкой эта парча будет смотреться по меньшей мере глупо.

Тут выплыл железный круг с уцененным товаром – все вещи по 20 марок.

Он начал вращать обруч. Одну кофточку, голубенькую, принялся осматривать внимательнее, снял ее с вешалки:

– Так-то она неплоха, но вот этот сомнительный узор… Грубый узор, я бы сказал… Я всегда говорил, что германцы грубее романцев, хотя в период Просвещения они дали чрезвычайно густую поросль сильных умов. Да, но это явно грубо.

– Это, кстати, итальянская кофточка, – засмеялся я.

– Ну да всё равно. Итальянцы известные мошенники. У меня недавно в Риме украли трость. И я чуть не сошел с ума от макарон. Макароны утром, днем и вечером, жареные, вареные, пареные. И еще поджаренный хлеб с чесноком, как вам это нравится? А узор тут явно лишний… И тут, на рукаве, плохо заглажено. И что это получается – я привезу ей подарок, а она скажет мне: «Купил по дешевке, да еще с брачком-с!» И мне будет стыдно, обоснованно стыдно. Лучше вообще не надо. Этим можно сильно обидеть человека. Притом ее цвет – лазурь, а тут что-то ситцевое с грязнотцой. Нет, нет, прочь отсюда! Где чулки?

Дальше мы наткнулись на пакеты с майками.

– Боже правый, опять эти майки!.. Они преследуют меня!.. Это невыносимо! – воскликнул он, с испугом шарахаясь от стенда, но тут же замер, вперившись в ценники. – Позвольте! Тут маечки еще дешевле, чем в предыдущих магазинах! И почему это мой профессор повел меня куда-то туда, где всё так дорого?.. Вот здесь они стоят десять марок. Или, может быть, он сделал это специально? – уставился он на меня.

– Но зачем? – не понял я.

– А из патриотических соображений: чтоб я больше денег в Германии оставил.

– Глубоко копаете.

– Когда с ними имеешь дело – надо глубоко копать. И всё равно никогда нет полной уверенности, что в душе немца патриотическое не возьмет вверх над моральным, и он, из самых лучших побуждений, не заложит вас с потрохами во имя фатерланда, рейха или орднунга. Это мне хорошо известно. Ведь я и сам – этнический немец, из тех, петербургских.

– А я думал… – начал я.

– Неправильно думали! – оборвал он меня. – Многие так думают. Некоторые злопыхатели даже утверждают, что моего отца звали не Вениамин, а Беньямин, и что он регулярно посещал синагогу, а дома ходил в кипе и тайно зажигал по пятницам свечи. Но это не так! Во мне половина немецкой крови, а вторая половина материнской русской крови, а она, как известно, чурается всякого начальства, предпочитает держаться подальше от ханов и князей, так что в ура-патриотизме меня тоже никто не может упрекнуть… Вот они, чулки! А это что за ноги? – уставился он на две пластмассовые ножки в черных чулках, аппетитно торчащие из тумбы.

– Хороши, – ответил я.

Он начал шуровать в чулках. А я, присмотревшись к муляжу, увидел, что эти ножки – копия вчерашних ног Цветаны, и в той же позе. А всё с проклятого «Горбачева» и началось. После докладов участники разбежались по номерам – готовиться к русскому вечеру, а я аккуратно слил оставшуюся водку из недопитых бутылок и нетронутых стаканов в большой графин и спрятал его у себя в номере – на всякий случай. С миловидной болгаркой мы славно поговорили еще за обедом. А потом всё пошло как по маслу: романсы, дарение платков и ложек, тосты за дружбу, новые бутылки, самовар, «Подмосковные вечера», «Катюша»…

Болгарка пила маленькими глоточками, но непрерывно. Краснела, смеялась, ходила чокаться к г-же Хоффман, хватала меня за руки, шуршала чулками, что-то жарко шептала на ухо, обдавая помадой, духами и тем мускусом, который вместе с запахом пота исходит от женщины, когда та на взводе, а в её недрах счастливо совпадают «хочу» и «готова». Во время танцев всё стало предельно ясно. Скоро мы были у меня в номере… Умными людьми выдуман блюз!.. Хотя, наверно, и полонеза с полькой бывало достаточно… Меня мучительно потянуло в гостиницу.

Тут академик нашел чулки нужного цвета – «синие с лазоревой каемочкой» – но выяснилось, что в чулках шерсти всего 80 96.

– Нет, нет, этого мало! Они должны быть совсем шерстяные, полностью и бесповоротно! Такие должны быть!.. Вы же говорите, что тут всё есть. Что же, я повезу ей холодные чулки?.. Так она скажет – и справедливо скажет: «Пожалел купить шерстяных, так мне и вовсе не надо!» И мне будет стыдно, потому что так может поступать только мерзавец, язычник, варвар! Себе всё, а ей ничего! Так поступать – значит совершать подлость по отношению к человеку, которого любишь. Да я не буду уважать себя после этого!.. И носит ли она вообще чулки там, под джинсами – это тоже большой вопрос… Знаете что, пойдемте назад, я лучше все – таки куплю ей блузочку, так будет вернее.

Мы двинулись обратно и вновь наткнулись на лоток с мужским бельем. Увидев его, он коротко сказал:

– Вот и трусы! – и весь ушел в белое варево, спрашивая в пустоту: – Как вы думаете, каков мой размер таза? Тут всё по размерам.

Я оглядел его понурую фигуру:

– Думаю, что 5.

– Почему вы так думаете?

– Потому что у меня 8.

– Так это у вас! – обиженно замер академик. – А у меня?

– А у вас, думаю, 5. Или 6…

– Что вы хотите этим сказать? – он прошелся по мне цепким взглядом.

– Ничего.

– Понятно. Но знаете, трусов мне, в принципе, не нужно. Хотя про запас взять не помешает. Но как я буду всё это тащить? Ступеньки вагонов так круты, что я вообще не уверен, смогу ли на них взобраться. И вы знаете, что самое ужасное? – он схватил меня за руку. – Они до сих пор не оплатили мне дорогу. И неизвестно, оплатят ли вообще. Вот вам и демократия!

И он, вороватым жестом подхватив пакет с трусами, поспешил к кассе. Там последовало долгое раскладывание палочки, портмоне, очков, какие-то фразы на немецком. Но вдруг он резво вернулся ко мне и потряс выбранным пакетом:

– Взгляните – тут не изображена ширинка! Как же это – ходить в туалет без ширинки? Хорошо, что я вовремя заметил! Недаром говорят, что в Европе вас так и норовят надуть!

Трусы были в пластике, ощупать или осмотреть их подробнее не представлялось возможным.

– Не может быть, – сказал я твердо. – Ширинка должна быть. Или вы думаете, что немцы, называя член «хвостом», мочатся назад?..

– Что за хвост? – не понял он.

– Ну, на немецком жаргоне мужской член обычно называют «шванц», то есть «хвост».

– Всё может быть. Ведь писал же один русский солдат с фронта, что у немок срамное место расположено не вдоль, а поперек, хе-хе, – закряхтел академик.

– Не верьте. У них всё как надо – я неоднократно проверял. Да и как вы себе представляете – поперек? Тогда у них фигуры должны быть в форме буквы «П»…

– Вот именно, «П» и есть…

– Если вернуться к нашим трусам, то берите вот эти! – подал я ему другую связку. – Тут уж ясно видно, что ширинка на месте! Очередь ждет.

Когда трусы были куплены и уложены в кулек, он растерянно обернулся кругом, о чем-то думая и теребя волосы в ухе.

– Зачем, бишь, мы сюда заходили вообще? – спросил он, когда я начал потихоньку отвинчивать пробку с новой бутылочки.

– Вы хотели купить жене подарок.

– Ах да… Ну, маечки я ей уже купил… А блузочку я лучше куплю ей в Ленинграде, там и обменять можно, если что… Ну всё, я готов!

– Подождите, я сбегаю в туалет, – обманул я его, быстро дошел до женского отдела, купил ту голубую блузочку, которую он вертел в руках, и спрятал её в карман куртки, чтоб он не видел – сделаю потом сюрприз.

7

На улице мы попали в средневековое шествие. Стражники в латах волокли на тележках громадные винные бочки. Гвардейцы пощелкивали мечами и потрясали алебардами. Крестьяне в охотничьих шляпах и теплых гамашах катили деревянную давильню на скрипящих колесиках. Внутри стояла женщина в венце из виноградных лоз. Она посылала воздушные поцелуи и потрясала гроздьями винограда. Рядом с давильней шагали полногрудые белокурые статные селянки с кувшинами. Отставив мизинчики и завлекательно улыбаясь, они на ходу наливали вино в пластиковые стаканчики и подавали их в толпу. Я успел подхватить парочку.

– Обратите внимание на белизну женских лиц, – сказал академик, глядя исподлобья на процессию. – Знаете, в этой избитой триаде – «белизна-фарфор-лица немок» – есть доля правды… Глядя на них, можно понять, почему когда-то встал вопрос о голубой крови. Тут сторонники арийской теории несомненно находят сильный аргумент в свою пользу.

Я на это заметил, что мне не совсем ясно это дело с арийцами. В Индии они были малы, черны и плюгавы, а, дойдя до Европы, вдруг стали велики, белы и светловолосы. Как это понимать?

– Как и всё остальное, – махнул он рукой. – Как вы понимаете теорию о том, что все люди вышли из Африки? Почему они тогда белые, а сами негры – черные? Это всё темный лес, который с каждой новой челюстью, извлекаемой из земли, становится еще темней. Лучше работать со словом, чем с костями… Но согласитесь, что некоторые немки весьма красивы – какой-то высокой, надменной, потусторонней красотой.

– Всякие женщины красивы… – откликнулся я и вспомнил старые подначки: – Кстати, вам приписывают еще одно мудрое изречение.

– Какое еще? – подозрительно уставился он на меня из-под берета.

– «На свете женщин нет, есть только одна вульва со множеством лиц»…

– Что это вы на меня клевещете сегодня, а? Такого я говорить не мог. Это и по сути неверно, ибо каждая… эээ… особь имеет свой облик… Поверьте уж мне, я этого добра повидал на своем веку…

– Хотите сказать, что филология – профессия сугубо гинекологическая? – засмеялся я.

– Иногда даже с проктологическим уклоном, – задорно подхватил он.

– Или ротогорловым, – поддакнул я.

И мы чокнулись мягкими стаканчиками. Это было противно – нельзя чокаться и не чувствовать упругости стекла, не слышать призывнопривычного звона – сигнала к счастью. Добив кисловатое вино, я вернулся к старой теме:

– Впрочем, и с красотой тоже не всё ясно. Красота – понятие относительное, держится только на мнениях, как учит Демокрит. Вот в Африке царьки свой гарем в клетках держат, чтобы бабы жирнее были, как рождественские гусыни, которым в глотку корм палкой проталкивают. Рабыням и пропихивать не надо – сами уплетают за милую душу и за обе щеки, что им еще в клетках делать? А царь с главным шаманом каждое утро обход делает, выбирает, какой бы женой закусить на обед… Свои законы, согласитесь.

Академик, отпивая вино малыми глоточками, кивнул головой:

– Вы очень правы. Знаете, однажды, где-то в Париже или Лондоне, я стоял в тамбуре поезда и наблюдал, как выгружается чета негров. У них был огромный баул размером с гробовую плиту. Они вдвоем с трудом подволокли его к дверям и, когда поезд встал, жена спустилась на перрон, подставила голову, муж с трудом водрузил тюк ей прямо на темя, она подкинула его, поправила – и пошла. Он – за ней, не обращая внимания на багажные тележки, во множестве стоящие кругом… Традиции, ничего не попишешь… Их надо лелеять, а не нарушать… Тут что, вечный праздник?.. – вдруг громко спросил он, как будто только что проснувшись. – Там фокусники, живые картины, фигуры, балет, здесь опять что-то такое эдакое… И костюмы какие добротные, немецкие… Немцы всегда славились добротностью…

– Живой город Кельн. За ваше здоровье! Пейте! Красное вино – это не опасно, – заверил я его.

Скоро вино, побратавшись с коньяком и пивом, развернуло меня в сторону жареного мяса.

– Вас демоны не беспокоят? Не зовут отведать убоины? – спросил я у академика, маленькими глотками пившего вино. – Плоти зарезанной свиньи? Надеюсь, у вас с мусульманством ничего общего?..

– Боже упаси, какой я мусульманин? Я православный, что вы!.. То есть лютеранин… Но это всё равно. Разве сейчас не мясопуст?.. Можно есть скоромное? Кстати, как вы думаете, может быть, все-таки вернуться и купить ей ту голубенькую блузочку?.. Конечно, там шов неровен, но все – таки…

– Забудьте! Потом! Блузок много! – ответил я, помахал последним стражникам, добил чекушку и купил две горячие булки с круглыми шипящими котлетами размером с берет академика; одну дал Ксаве, в другую впился сам.

– Мне нельзя жареного, панкреатит может разыграться, – сказал он и тут же начал воровато обкусывать котлету.

Мы побрели дальше.

– Какие у нас планы? – спросил я, косясь на часы.

– Мы успеваем на ужин? – спросил он в ответ.

– Вполне. Но поужинать можно и в городе.

– Да, но… Ох, вы опять ставите меня перед выбором… Кстати, а ваша болгарка не обидится? – вдруг поинтересовался он. – Вы, помнится, сказали, что ее тоже пригласили на ужин?

«Ого! – подумал я. – Всё помнит!»

– Мы можем позвонить ей, и она подъедет. А можем в гостиницу поехать, где наверняка наши люди в спортивных костюмах водку пьют и вареными яйцами закусывают. Или ходят с бутылками из номера в номер, как это было вчера после «Катюши», когда русский вечер перешел в завершающую стадию.

– Я тогда принял снотворное. Было что-нибудь интересное?

– Как вам сказать?.. Я, честно говоря, мало что помню… В конце все дружно целовались, а шофер сплясал «яблочко».

Говорить о том, как мы с Цветаной попали в мой номер и какое согласие вдруг воцарилось между нами, я посчитал излишним.

– Вообще, знаете, поедем лучше в гостиницу. Как-то неудобно. Их начальство хотело со мной побеседовать, – подумав, сказал Ксава.

– Согласен. – Меня этот вариант тоже устраивал: ближе к номеру, к графину, к стуку очков о тумбочку, к беззащитным глазам и горячей речи, из которой понимаешь каждое пятое слово, что делает речь неотразимо-прекрасной. – Ужин в восемь. У нас есть еще время. Тут недалеко, за пятнадцать минут доедем. Трамвай ходит, как в Питере.

Внезапно я вспомнил, что не поставил графин в холодильник и он так и остался, открытый, преть у батареи. Наверняка привел в ужас горничную, когда та зашла убирать номер. Чтоб не вылила, чего доброго! От немки можно ожидать и такого.

– Посидим? Я что-то утомился, – предложил академик, увидев скамейку.

– С удовольствием.

В кармане булькала последняя чекушка. Свинец давно уже не капал на макушку, обручи тоски были свинчены, жажда смерти превратилась в обычную жажду, кошки перестали скрести и царапать душу, демоны убрались восвояси, а душа отмякла и задвигала жабрами. – Хотите глотнуть?

– Но это же опасно, я только что выпил стакан вина! – всполошился он. – Нет-нет, не хочу, вы пейте. И прочтите мне что-нибудь из ваших аскез, вы же обещали!

– Вам очень голое? Или немного с плотью?

– Ню всегда интересней.

– Хорошо. Тогда вот: «Поэзия – кокаин, проза – героин, а драма – морфий».

– А какая разница? – не понял он. – Это разве не одно и то же?..

– Отнюдь. А разве проза и поэзия – одно и то же?.. Они живут и действуют по-разному: поэзия видит миг, а проза смотрится в вечность. Ну ладно, – я поискал что-нибудь другое. – «Сожжение книг есть возврат мысли в свое первоначало – в ничто».

– Вот это я понимаю, – кивнул он головой. – Согласен.

– «Новая книга – как очередная любовница: ею занят, с нею носишься, о ней думаешь; а потом забываешь».

– Это не только у писателей. Со мной то же происходит, то есть не с любовницами, конечно, а с книгами, – поправился он. – Очень, очень хорошо. Хлебников причислил бы вас к словачам.

– Почему к сволочам? – не понял я.

– Да не к сволочам, а к словачам! Конечно, и словач может быть изрядной сволочью, – развеселился он. – Хлебников делил писателей на словачей и делачей. Делачи – это ремесленники, а словачи – творцы, которые создают т. н. «письмеса»…

– Вы мне льстите…

– Вы не женщина, чтобы вам льстить, – парировал он. – Поэтов, кстати, он называл совсем смешно – «небогрызы». А вы, случаем, не из этих небогрызов? Стихов не пишете?

– Неба не грыз, но написал в жизни один-единственный стих, – признался я. – Стих почти белый. Как фарфоровые лица немок.

– А знаете, вокруг Чернобыля уже несколько лет спеет белая черника. Белая черника, вы только вдумайтесь в это словосочетание! – вспомнил вдруг академик.

– Генные изменения.

– Ах, какие там гены! – он махнул рукой. – Я точно знаю, как там всё случилось – моя дочь замужем в Киеве. Дежурные, услышав рев сигнализации, тут же её отключили. Потом ревело еще дважды, и они дважды ее отключали – пусть, дескать, начальство разбирается. Когда же, наконец, загорелось, то прибежали пожарники в майках, чуть ли не с домино в руках, начали лить воду. Вот тут-то и произошла водородная реакция. Руководство сбежало, их потом долго искали, они были настолько заражены радиацией, что излучали ее, как прожекторы. Даже мертвые, могли заразить всю землю вокруг могил… После взрыва шли красные облака, а земля начала пузыриться. Вот как это было! Советское головотяпство с атомной начинкой! – он в сердцах покрутил набалдашник палки. – При Сталине ничего не взрывалось… И пожарные знали, когда играть в домино и как тушить пожары…

– А правда ли, что недавно Харьков чуть не захлебнулся в дерьме?.. По «Свободе» передавали, что там прорвало канализацию и тысячи кубометров нечистот пошли в водопровод и повылазили из раковин, как фарш из мясорубки?

Академик зловеще подмигнул:

– А чего вы ждете? Емельян Пугачев в своих прельстительных грамотах писал: «Милостью Святого Духа я пришел на русскую землю, чтобы избавить народ от ига работы!» Ига работы! Потому и прорывает канализацию. Еще будет, будет! – погрозил он кому-то палкой. – Я ничему не удивляюсь. Ничего не ремонтируется, всё ветшает. Начнут падать самолеты. Пойдут обвалы в метро. Взрывы на атомных станциях, где на проходной сидит дядя Вася и ест колбасу без хлеба, потому что хлеб в магазин не завезли. Наводнения. Крушения поездов. Радиация, чума – вот что ждет нас, если… – он замолк, подбирая слова. – Если народ не одумается. – Заметив мою скептическую усмешку, подозрительно спросил: – Вы думаете, что этот вывод из разряда социал-утопических?

– Боюсь, что да.

– Может быть. Но другого я не вижу, – обиделся он.

– Иго работы и мне ненавистно. Я тоже предпочитаю жить без будильников, понедельников и начальников, что тут плохого? – примирительно пошутил я.

Но он махнул рукой, скорбно прищурился и замолк.

– После ваших мрачных пророчеств зябко стало, – признался я. – И там противно, и тут не сладко. Эмигрант ведь одновременно похож и на проститутку, думающую, как бы себя лучше продать, и на цепного пса, который не хочет делиться добытой костью…

– Печально, – похлопал он палочкой по ботинку. – А стих?

– Пожалуйста. «Если рыба – то без костей. Если роза – то без ши пов. Если ревность – то без крови. Если любовь – то без грез. Если страсть – то без пота. Если женщина – то без нежности. Если радость – то без смеха. Если похороны – то без плача. Так на Западе. Если рыба – то с костями. Если роза – то с шипами Так на Востоке».

Помолчав, академик сказал:

– Я догадывался об этом.

В уютном трамвае мы ехали в гостиницу. Он задремал, не выпуская из рук мешочка с покупками и палочки, которая ерзала по полу. Всхрапывал. Голова с кустистыми бровями опустилась на грудь. За те годы, что я его знал, он почти не изменился, только усох, а волосы в ноздрях и ушах стали седыми. Я ощущал себя в хорошей форме, но всякая чертовщина лезла в голову.

Мимо трамвая с ревом промелькнули два мотоциклиста. Академик вздрогнул, открыл глаза, некоторое время с удивлением озирался, потом опасливо спросил:

– Где мы? В Софии?

– Ага, вон царь Борис улицу переходит, – засмеялся я. – Скоро в Германию въезжать будем. Готовьте паспорт и визу.

Он махнул рукой:

– Ах, боже, что это со мной! Мы же в Кельне! Это мы что-то говорили о Софии! Знаете, я иногда открою глаза – и не знаю, где я. Только потом приходит на ум, как у вас это было с концлагерем, хе-хе… Это тоже, очевидно, один из аспектов перехода головы в задницу, – он погладил себя по берету, – светлой памяти Виктора Борисовича…

– Мы едем к цыганам, – сказал я. – Там их человек тридцать. И все наперечет знают грехи Ставрогина и могут по пунктам перечислить все пороки Свидригайлова.

– Это вы шутите. Какие могут быть тут цыгане?

– А что, Ксаверий Вениаминович, жена далеко, бог высоко, не тряхнуть ли нам стариной и не пойти ли по бабам?.. – предложил я.

– Да я, друг мой, не в том возрасте, – порозовел он.

– Какая разница? Был бы дух молод, как учил матрос Жухрай.

– Дух молод, да пах стар, – пошутил он невесело.

– Всё можно омолодить, лишь бы медсестры были опытные и без комплексов.

– Это вы сейчас так думаете. Впрочем, посидеть, поговорить можно, это ни к чему не обязывает… Давно доказано, что общество красивых женщин действует на человека благоприятно… как-то этизирующе… гармонизирующе…

– А знаете, где самая большая концентрация красавиц на душу населения? – вспомнил я.

– Откуда же мне знать? В Москве, что ли?

– В Монако. Немцы передавали по радио, а они уж в статистике не ошибаются.

– Как же это они их считали? – подозрительно посмотрел он на меня. – По каким параметрам?.. Или вы меня опять разыгрываете?..

– По критериям миловидности. Считало агентство Рейтер, а оно просто так вещать не будет.

– А почему в Монако?

– Красота дорого стоит, а в Монако, оказывается, сконцентрировано больше всего денег на душу населения. Потому и красоты там много. Красота, конечно, спасет мир, да только мир богатых, которые за нее щедро платят. А все остальные будут по-прежнему копошиться в уродливом дерьме.

– Ну, до Монако нам далеко… А у нас на форуме есть миловидные участницы?.. – вдруг спросил он.

– Вам лучше знать. Вы в президиуме сидели, сверху виднее, – парировал я. – Судя по спинам, штук шесть могут быть употреблены в сыром виде…

– Натощак, – добавил он, а я окончательно смекнул, что мои шутки возымели действие, и старик, действительно, не прочь провести вечер с дамами (кого-нибудь подыскать можно будет – среди «молодых ученых» есть несколько полупожилых полуадминистративных теть, у которых планка допустимого явно была на уровне мелкого ручейка).

За окнами трамвая было уже темно. Стал ярче виден неон вывесок. Сумрачное небо за собором походило на громадную дюреровскую гравюру, по которой летают стаи черных птиц и ползут серые облака.

Академик смотрел в окно, потом прерывисто вздохнул и пробормотал:

– Жаль уходить… Очень жаль…

– Куда? – не понял я.

– Жаль уходить с земли… Жаль зелени, голубизны, криков детей, запаха весны, женской красоты… – не отрываясь от окна, говорил он. – Вот этого собора жаль… Будет тяжело без букв, стихов, книг… Будет не хватать птиц и собак… Моцарта и Гайдна… И вот этого стука трамвая… И теплых вечеров… Ничего не поделаешь. Пожил – дай пожить и другим… – Он пальцем смахнул из-под очков слезинки.

– А чего не жаль, Ксаверий Вениаминович? – спросил я, желая отвлечь его от грустных мыслей.

– Политиков и дураков, – ответил он так четко и быстро, что у меня невольно мелькнуло, не меня ли он имеет в виду с дурацкими вопросами. – Впрочем, у смерти есть свои большие преимущества. Да-да, есть! – добавил он, встряхиваясь и пристукивая палочкой по полу.

– Какие же? – удивился я.

– А такие. Счастье мертвых – не знать, что они мертвы. И вообще ничего уже не знать… Отдыхать… Спать вечным сном, ни о чем не заботясь… А несчастье живых – знать, что они смертны.

8

Мы вошли в холл гостиницы, где за сдвинутыми столами молодые ученые слушали, как г-н Бете зачитывает распорядок завтрашнего дня. Оправляя сюртучок, он топтался возле г-жи Хоффман, которая что-то помечала у себя в бумагах. Вид у нее был уставший, глаза не накрашены, волосы сбились набок. Я помог академику сесть в кресло, сам пристроился рядом.

– Завтра каждый русский гость идет на один день жить к немецкому участнику, вот список, все распределены. Таким образом вы сможете лучше познакомиться друг с другом и с жизнью нашей страны, – занудливо гундосил г-н Бете, а одна из девушек переводила его слова на русский язык.

– О, господи!.. – вздохнула дебелая женщина в платье-джерси. – И в прошлом году так делали – мучение одно!

– Почему? – спросил академик, расстегивая пальто и укладывая палочку и пакет с покупками на пол.