Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

– Ты и сам, небось, пускал, – ответил Лука, набрасывая профили жующих лесников.

– У тебя хоть деньги есть? – спросил Йорам.

– 2 динария.

– Давай сандалию, я тебе монеты спрячу, а то на первом же базаре без ассария оставят… – И он ножом проделал щель в подошве, засунул туда монеты и залил клеем. Придавил корягой. – К утру засохнет. Если надо будет – оторвешь.

– И дальше в порванной сандалии идти? – засмеялся Лука. – Вот деньги на новые сандалии как раз и потратятся.

Замолчали. А Лука, рисуя, усмехался про себя: запасливый Йорам любит всё прятать в тайные места и его учит делать то же самое: «Чего не видно – отнять никто не хочет. А что в глаза лезет – всякий цапнуть норовит!»

Он подарил лесникам по рисунку. Косам спрятал свой в торбу – он их много получил от Луки: на стены вешал и детям давал для игры. А Йорам сунул подарок за пазуху: он никому ничего не давал, а собирал в особый ларь и сам смотрел, когда хотел.

Стало темнеть. Йорам окосел, стал путать слова, опрокинул кувшин. И Косам, поругиваясь, начал собираться.

– Подожди! – окликнул его Лука. – Завтра я ухожу. Ты присмотри тут… Работу я спрятал за досками, в сарае. Если со мной что-нибудь случится – то снеси её в Кумран, в общину. Отдашь настоятелю Феофилу. Скажешь – от Луки… Это мой учитель. Он послал писать жизнь Иешуа.

Косам кивнул:

– Сделаю.

– А рисунки где спрятаны? – вдруг подал голос Йорам.

– В полых поленьях, что ты выдолбил. Свернуты и спрятаны.

– Закрыл с боков плотно? Как я учил?

– Да, – ответил Лука. – Ты их хорошо пригнал, надежно.

Помолчали, помогли подняться Йораму.

– А лучше не ходи никуда. Разве плохо здесь тебе?.. – Косам обвел рукой вокруг. – Везде римляне, псы лютые! Уже и сюда, в горы, добрались, проклятые!

– Если добрались – то и здесь появиться могут.

– Ну и что? Ты живешь себе тихо, один, в горах, пишешь что-то, читаешь… Вот рисунки рисуешь. Может, и не тронут. За что тебя трогать?

Лука отмахнулся:

– Чему быть – того не миновать. Нет, мне надо!

…Он лежал в темноте, но спать не мог. Теперь он пойдет… Увидеть лица, проникнуть в глаза, услышать мысли. Каждая божья тварь – это молчаливое море мыслей, с начала и до смерти. В этом море нужно плавать, но из него не выплыть до земной смерти… У каждого – свое море. А всё остальное – это море Бога. Его делить ни к чему – оно неделимо, для всех общее и родное. Можно черпать, сколько надо. Ведь надо мало. Но думают, что нужно много… Тут корень зла.

И еще – ему страстно захотелось увидеть женщин. Хотя бы одну, но обязательно красавицу, чтобы дух захватило, чтоб насмотреться вдоволь и унести с собой её красоту, и жить с ней, как с женой, и черпать из нее силы и радость. Не могут без Божьей руки произрастать эти живые цветы, где зреют зерна жизни и передается род. Жизнь – для живых. И в этом вся главная правда, другой нету. И он тоже жив. Бог, мир и Лука.

Пришли на ум наставления Феофила: «Пора браться за главное. Ты можешь понимать людей. Запиши рассказы Фомы, Симона, Никодима, всех других, кто знал Иешуа – некоторые еще живы. Запиши всё, что узнаешь о его жизни. А того, что написано об этом, не читай! Даже не трогай! Пиши свое. И рисуй, как видит око, ты же художник».

И Лука начал работу. Ходил, говорил, расспрашивал, записывал. А потом узнал, каково это – из мыслей вязать снопы слов, собирать в скирды. Засыпать в разбросанных словах, а просыпаться в стройных фразах. Давать словам отстояться и окрепнуть. Корявое – корчевать и гнуть. Неподатливое – взбалтывать и ворошить. Или крошить. Или мешать, как кипящий виноградный сок, чтобы застыв, варево слов стало крепким и твердым…

Рано утром, когда сизый дым от кизяка еще шатался над костром, панически крякала птица со сна и упруго скрипели деревья, Лука собирал мешок. Свинцовый штырь, писать. Черная тушь. Остатки красок. Квадраты пергамента. Хлеб и вода.

Постоял, правой ступней ощущая монеты. Прихватил приготовленную Йорамом палку-ветку. Поежился, но ничего на плечи не взял – внизу будет тепло, зачем лишнее волочить? И зашагал к лесной дороге.

Не обращая внимания на мелкий и упорный дождичек, он шел, припоминая, когда в последний раз спускался к людям. Два года назад?.. Два с половиной?.. Он не помнил этого точно, но был жаркий день и где-то тут яркая лиса увязалась за ним. Трусила по обочине, делала лапами странные знаки, как будто предупреждала о чем-то. А потом, тявкнув, пропала…

Сейчас там, где он когда-то встретил лису, Лука увидел детвору из горного села. Они собирали дичку и швырялись мелкими зелеными яблоками. Один, шкодливый, влез на дерево и бил оттуда без промаха прямо по головам. Дети трясли дерево, но скинуть его не могли.

Лука присел на камень. Рука сама собой полезла за пергаментом и тушью… Краски – роскошь, тушь – хлеб насущный. Вот лицо шкодника в изломах ветвей. Дети под яблоней: глаза к небу, руками дерево обхватили. Пес трусливо выглядывает из кустов – пришел с детьми, а яблок не ест и под обстрел попасть боится… Схватить миг жизни черной тушью так, чтоб главным было белое… Чернота оттеняет белизну, дает ей жизнь, и смысл, и суть. Без черного нет белого.

«Рисуй как можешь, а что выйдет – то уже не твое, а Божье!» – учил его апостол Фома, тучный старик, которого молодой Лука, будучи братом – писцом, еще застал в Кумране, где старик доживал свой земной век. Лука любил рисовать его, и Фома всегда шел на один и тот же камень, садился на него и начинал всматриваться в далекие пески: из пустыни когда-то пришел Иешуа, прежде чем уйти, чтобы вернуться навсегда.

Глядя на детвору, Лука вспомнил рассказы Фомы о том, что маленький Иешуа был боек и проказлив: дни напролет проводил на улицах в играх, и некоторые дети даже боялись с ним играться, зная: если кто его толкнет или ударит, даже нечаянно, то тут же упадет, или уколется, или станет болен животом, ушами или горлом. Конечно, Иешуа тут же помогал и лечил, но многие родители всё равно запрещали детям играть с ним – как бы чего не вышло. Отчим Иосиф конфузился и шумел, а Иешуа было все нипочем. Лазил, бегал, прыгал лучше всех. Умел сидеть на таких тонких ветвях, где нет места даже птицам. Как-то в субботу налепил из глины свистулек-соловьев. Иосиф поднял шум:

«Нельзя в субботу работать!»

А Иешуа махнул рукой – и птиц не стало:

«Чего кричишь? Ничего нет!» – так шутил с отчимом.

Или разбросает игрушки, мать велит собрать, а он говорит ей:

«Закрой глаза! А теперь открой!» – и всё убрано, по местам стоит.

Приходил тете помогать. Не успеет она ведро для плодов дать, как всё уже собрано и под навесом разложено. Просит его дядя баранов посчитать, а бараны сами в цепочке стоят: ждут, не блеют и не толкаются. А когда совсем маленький был, то увел как-то раз всех назаретских собак в лес и заставил их по деревьям лазить, отчего белки со страха попадали вниз, а птицы в панике улетели и больше не возвратились.

Да, много чего помнил Фома о детстве Иешуа, но главной вещи и он не знал. И никто не знал. А без нее всё остальное – только зыбкий свет. Где Иешуа был после детства?.. Это вопрос, на который никто не мог ответить. Или все отвечали по-разному. А без этого невозможно закончить работу. Поэтому дважды переписанное евангелие лежит за досками, а не у Феофила в келье.

Иные говорили, что Иешуа пятнадцать лет провел в Атлантиде. Другие сообщали, что он был небесной силой перенесен в страну, где у людей лица желтые, а дети рождаются с умом взрослых. Кто-то был уверен, что он жил у ессеев, но странно – никто у ессеев о нем не помнит. Ни в одном свитке – ни слова, ни звука, свои тайны ессеи хранить умеют… Может, жил в пустыне или уходил на небо, как думает простой народ?.. Но ни в пустынях, ни на небе земным делам не обучишься, а он понимал земную жизнь лучше всех других.

Фома утверждал, что Иешуа в юношестве ушел с купцами на Восток, в Индию, много лет жил там, узнал их язык и обряды, но что делал, где учился, с кем ходил, говорил, кого слышал и слушал – никто не знает. Был с ним там якобы один постоянный спутник, но пропал в Каракоруме, когда они шли назад, в Иудею – вдруг растворился в воздухе, исчез, оставив на песке рогатую тень. «А с тенью не поборешься! Воздух не поймаешь!» – пучил слезные глаза старик.

Фоме верить было можно: сам-то он слов на ветер не бросал, а чужие ловил, взвешивал и ощупывал. С детства был дотошен. Иешуа его любил, рядом с собой держал. И часто слышал от него Фома, что люди живут неправильно, что надо жить по-другому, не так, как отцы и деды, а наоборот. «А как наоборот – не объяснил!» – сокрушался Фома. Да как же не объяснил?.. Всё объяснил, просто Фоме всё надо разжевать и в рот положить. Но Фоме можно верить. У сомневающегося глаз цепче и ум живее. И врач нужен больному, а не здоровому.

Дождь перестал дробно крапать, усилился, зашуршал мерно, нарастая. Дети убежали. Последним сползал шкодник. Он скользил по мокрым веткам, и Лука, спрятав рисунки, помог ему спрыгнуть на землю, а сам отправился дальше, торопясь дойти до хижины лесников прежде, чем хлынет ливень. Там он застал одного Йорама – тот помешивал в ведре коричневый отвар, которым они обмазывали больные деревья. Лука отряхнулся, сел к огню.

– Все-таки идешь, значит, – насупился Йорам, орудуя палкой в ведре. – Утром в селе говорили, что в ложбине видели римскую разведку… Ты хотя бы крест снял! – вдруг обеспокоено вспомнил он, косясь на Луку. – Зачем на себя смерть зовешь?

– Да ты в своем уме, Йорам? Это не смерть, а жизнь, – покачал Лука головой и потрогал для верности крестик на шнурке.

Когда в первый раз переписывал евангелие, ему во сне кто-то невидимый, но упорный надел на шею крестик и сказал: «Этим спасешься и других спасать будешь, во веки веков!» Проснувшись, Лука вытесал крестик из дубовой чурки. И надел на шею, чтобы снять, когда закончит работу. И вновь надеть, но навсегда. Пока работа не окончена, пусть и крест будет на нем, сбережет и сохранит. – А твой где?

Йорам промолчал. По его примеру они с Косамом тоже сделали себе по крестику и надевали их, когда приходили к Луке, и снимали, уходя, потому что было опасно. Сейчас, наверно, на леснике креста не было, но Луке это было безразлично: вера не на шее, а в душе.

Когда дождь перестал бесноваться по крыше, Лука попросил у Йорама баранью кацавейку, накинул её на плечи и двинулся дальше по лесной прели, став похожим на пастуха: бородатый, кряжистый, с посохом и мешком.

Через несколько часов он оказался там, где лесная тропа выходит на большую дорогу. Не успел на обочине передохнуть, как из леса бесшумно вынырнули два всадника. Копыта лошадей обмотаны тряпьем. Всадники оказались рядом с Лукой. Один спрыгнул на землю.

– Кто такой? – закричал он, рывком поднимая Луку с земли и обыскивая рукой в железной перчатке со свободными пальцами. – Шпион? Сикарий? Христ? Давно за тобой следим!

Лука, опешив, не сразу понял его речь, хотя учил латынь в Кумране. Он в недоумении глядел на всадника. Злые глаза. На груди, в середине кольчуги – выпуклый медный кулак. На лбу – тоже бляха со сжатым кулаком.

«Вот они какие, римляне…» – вспомнил Лука слова лесников: «Убивают всех!»

– Ты глухой, свинья?.. – закричал всадник, срывая с его плеча мешок и высыпая содержимое на землю.

– Да что ты… – начал Лука, подбирая слова.

Тут другой солдат, соскочив с коня, схватил его за руки, завернул их назад и связал за спиной, потом поворошил коротким мечом пожитки:

– Гляди!.. Перо!.. Пергамент!.. Краски!..

– Всё ясно!.. Лазутчик! – согласился Манлий.

Солдаты потащили его к дереву. Намотав веревку на сук и привязав его, как скотину к плетню, они быстро забросали всё обратно в мешок.

Манлий пригладил редкие волосы. Брит до синевы, с розовым свежим шрамом на щеке. Бляха во лбу на цепочке.

– Христ? – спросил он у Луки.

Лука в замешательстве кивнул.

Манлий буркнул:

– Гордишься, что ли?.. Невесело же ты кончишь, собака!

– Каждый волен веровать по-своему, – начал было Лука, но другой остановил его:

– Заткнись!

Лука замолк. Понуро стоял возле дерева, не зная, что делать: сесть, стоять?.. Веревка резала запястья, и он, повернувшись к лесу спиной, стал исподволь шевелить кулаками, ослабляя узлы. Солдаты отошли к дороге, совещались и, казалось, чего-то ждали.

Вот послышался неясный шум… Ближе и яснее…

Стали различимы бряцанье железа, ропот, гул шагов. Из-за поворота начали появляться люди. Солдаты!.. Они шли толпой, и даже издали было видно, как они устали.

– Поворачивай его спиной к дороге! – засуетился Манлий, и они грубо повернули Луку, чтоб он не видел солдат.

– Вот третья центурия, у них уже есть пленные. Сдадим его туда! – предложил другой.

Они отвязали Луку от дерева и стали волочить его задом: Манлий – за связанные руки, а другой – за волосы. Вместе с рывком и толчком:

– Эй, еще одного берите! – его забросили в строй и сунули веревку детине-солдату. Тот было заворчал, но Манлий прикрикнул на него: – Ты что?.. Я приказываю! Исполнять! Это лазутчик! Головой отвечаешь!

Солдат сделал гримасу и замахнулся на Луку:

– Дернешься – глаза повышибаю!..

Всё произошло так неожиданно, что Лука только подчинялся. Да и что было делать?.. Хаотично прыгали мысли. Он так давно не видел людей – и вдруг такое! Римляне!..

Он стал оглядываться. По лицам солдат понял, что они злы от усталости и голода. Отовсюду слышны ругань и крики. У многих поклажа волочилась по земле. Пахло потом немытых тел. Справа от него двое солдат, на ходу разливая из фляги, угрюмо о чем-то переговаривались. Поблескивали синие наспинники. А вдали, высоко над землей, покачивался на древке громадный железный кулак.

Впереди семенили две щуплые фигуры. Они были скованы палками наподобие ярма, как быки в арбе. Лука невольно ускорил шаг. Рывок веревки вернул его назад, но он успел разглядеть, что это был мальчишка-подросток и старик в белой рубахе до колен. Лицо старика было красно от натуги, челюсть лежала на доске. Мальчишка, рыжий, в рванье, изредка поднимал руки к доскам и царапал дерево, хрипя. Оба часто перебирали ногами.

«Пленные!» – понял Лука.

– Приор! Приор! – вдруг послышалось вокруг.

Солдаты быстро завинтили флягу. Все подтянулись. Топот приблизился.

– Этот? – указал приор копьем па Луку, вскидывая медный налобник.

– Да. Лазутчик! – сообщили ему. – У леса изловили.

– В лагере привести ко мне! – приказал приор и щелкнул копьем старика по спине: – Живее, падаль! – и уколол острием мальчишку под зад: – И ты не спи, недоносок! Шевелись!

Старик засеменил чаще. Заспешил и мальчик. Не попал в ногу, и оба повалились в пыль. Приор галопом поскакал дальше. Из-под копыт в солдат полетели комья грязи и камешки. Солдаты с руганью, пинками, стали поднимать упавших.

Две центурии Карательного легиона, отставшие от главных сил из-за дождей и нехватки лошадей, шли по вязкой дороге. Мелкие камни врезались в подошвы, и часто какой-нибудь солдат, прыгая на одной ноге и держась за соседа, выковыривал их из сандалий.

«Всё разъяснится!» – успокаивал себя Лука. Идти с завязанными сзади руками было трудно. На старика и мальчишку он старался не смотреть. Только один солдат отделял Луку от леса. Но Лука не думал бежать. Да если б и хотел – не мог. Он еще верил, что сумеет убедить приора в том, что он – не лазутчик, а просто человек. Он молча шел, изредка оступаясь, за что и получал рывок цепи и ворчливую брань детины. Но старик и мальчишка спотыкались всё чаще, их почти волоком тащили солдаты, пиная за каждый неверный шаг. Оба натужно хрипели и булькали в ярме. «А их за что?»

Скоро Лука стал впадать в оцепенение, не мог оторвать глаз от спин солдат: они то удалялись, то приближались, грозили раздавить. Он видел мельчайшие царапины на кольчугах и шлемах. Мотал головой, но оцепенение не проходило.

Вдруг он заметил: далекий железный кулак, качаясь, повернул вправо. Солдатская змея стала изгибаться и сворачивать вслед за ним. Грохот и скрежет стали громче. И с каждой новой повозкой звон усиливался, мешаясь со скрипом башенок, которые на разборных колесах подпрыгивали на дороге. Башенки сталкивались с дребезжащими камнеметнями. Колеса едва вращались от грязи и застревали в ямах.

Теперь шли по безлюдному селу, где обгоревшие дома стояли открыты, бродили собаки с поджатыми хвостами и торчали зубчатые балки проваленных крыш. Тут и там были видны таблички с номерами – это дежурные по лагерю раньше других вошли в село, чтобы приготовить еду и ночлег. Солдаты выходили из строя и тащились к своим номерам.

– Чего палатки открывать, возиться? Вон домов сколько пустых! – роптали иные. – Лишь бы людей мучить…

– В домах скорпионы, змеи… Псы одичалые. Всего ожидать можно… Приор правильно приказал палатки ставить! – возражали другие.

– Да в задницу твоего приора вместе с его палатками!.. И легата туда же шелудивого!.. Сами, небось, на коврах спят! – нехотя ругались солдаты, разбредаясь кто куда.

Строй редел. Но пленников вели дальше.

И вот они оказались возле разбитой синагоги. Под закопченной стеной солдаты возились со складным жертвенником. У входа прислонено вблизи громадное древко с кулаком.

– Куда? – окликнули их.

– К приору ведем, по приказу! – отозвался детина-солдат. – Сам знаешь, наша палатка где, а мы из-за этих ублюдков сюда притащились!.. – Он зло посмотрел на Луку, замахнулся, но не ударил.

Пленников втолкнули в синагогу.

Внутри за перевернутой бочкой сидел приор и ел дымящуюся курицу. Манлий виновато расхаживал поодаль. Приор ругался:

– Не могли как следует пожарить!.. Обгорела вся на хребте!

Манлий отвечал:

– Повар отошел – и вот…

При виде пленников приор, продолжая жевать, глазами указал солдатам, куда их поставить, зажатой в руке костью дал знак снять ярмо и даже разрешил развязать Луке руки.

– Твой брат, я знаю, бунтовщик-сикарий, – с трудом прожевывая кусок, сказал он старику. – Мне доложили, что тебя поймали возле его логова в Моавитах. Но он ушел. Где он сейчас?

Старик, потирая шею, смотрел мимо него.

– Молчишь? – крикнул приор и швырнул в него костью. – Отвечай!

Кость пролетела мимо старика. Тот проводил ее равнодушным взглядом.

– Делаешь вид, что не понимаешь меня? Ничего, скоро вы все будете говорить по-нашему, а не на своем собачьем наречии. Где твой брат?.. Где эта гадина прячется?..

Старик молчал.

– Распять! – коротко бросил приор и ткнул курьей грудкой в сторону мальчишки: – Ты, сказали, носил жратву бунтовщикам. Где они сейчас?

Тот молчал.

– Он не понимает тебя, – сказал Лука.

– Если он не понимает, ты переведи.

Лука исполнил. Мальчик, насупившись, прошептал:

– Знаю, но не скажу. – Веснушки на его лбу сдвинулись вместе.

– Он не знает! – сказал Лука.

– Как же он не знает, когда еду им носил? Тогда переведи ему: если через час он не скажет, где они, я казню его вместе с вами. – Заметив, что при словах «вместе с вами» Лука шевельнулся, приор подтвердил: – Да – да, вместе с тобой и со стариком этим паршивым. Ты ведь лазутчик?

– Нет, – ответил Лука, – Я свободный человек, живу в горах…

– В горах? – кисло усмехнулся приор. – В горах-то они и сидят. Из – за этих гор мы потеряли два легиона. В каких горах?

– Здесь, в Моавитах. Все меня знают. Даже звери и птицы…

– Ты что, рехнутый?.. А это зачем тебе? – приор мотнул головой на бочку, где Манлий раскладывал краски, тушь, пергамент из мешка. – Наши стоянки отмечать? Солдат пересчитывать? Орудия срисовывать? Планы воровать? Римской власти вредить?

– Я… Пишу… Рисую… Калам, листы. Больше ничего нет. Никакого оружия…

– Это и есть твое оружие, – усмехнулся приор и с хрустом отломал ножку, а обгорелый хребет кинул в угол синагоги. – Попишешь ты у меня! И поплачешь! Кровавыми слезами!.. Ты ведь христ? Обыскивали его?

Манлий проворно пробежался по Луке, раскрыл халат-талиф, увидел крестик на шее, сорвал его и кинул на стол. Приор ножом поддел шнурок.

– Это что еще такое? На шеях кресты носить? Первый раз вижу! Вот и всё. Этих двоих распять, а мальчишку, если не заговорит, через час ко мне! – приказал он.

Манлий, нагнувшись к уху приора, сообщил:

– Начальник, ты же знаешь – у нас почти нет досок и гвоздей – всё ушло на починку башен. Может, их просто так, без возни: по башке – и в колодец?..

Приор мрачно и внимательно осмотрел застывший жир на железном блюде. Заглянул в бокал, куда Манлий тотчас подлил вина. Потер щеку. Пробормотал:

– В колодец… По башке… Да это же простое быдло, тягло! Их не резать, а работать заставлять надо. Мы с германцами бьемся не потому, что они своим идолищам молятся, а за неповиновение. Не все ли равно – крестятся эти христы, сморкаются или пляшут в своих пещерах: лишь бы покорно работали да подати платили… – Приор помолчал, разглядывая крестик. Покрутил шнурок на пальце: – Придумали кресты на шеях носить! Ну и что? Пусть хоть камни носят, лишь бы не бунтовали… По мне – так их вообще отпустить надо… Но тебе известен приказ легата – всех распинать, чтоб другим неповадно было. А приказ легата – это приказ императора, ни-ко-гда-не-о-ши-ба-ю-ще-го-ся! – по складам с желчью проскандировал он и допил вино.

Манлий тут же долил в бокал и озабоченно согласился:

– Да, не ко времени сейчас с легатом связываться… А ну, донесут ему, что мы лазутчиков отпустили?

– Да. И это тоже. На кресты дерево и гвозди найдешь, а привязать веревками, какая разница?.. Я завтра проверю! – погрозил приор пальцем, залпом опрокинул бокал и рыгнул.

– Исполню! – пообещал Манлий, хотел было идти, но вернулся к столу: – Рвы на ночь копать? Люди очень устали.

– Не надо. Всё равно дальше переть… И конца-края не видно… А с этими не тяни. Если к утру не умрут – заколешь перед уходом. Чего без толку мучить?

– Может, сразу заколоть? – предложил Манлий, которому было лень затевать всю эту волокиту с казнью и крестами.

Приор швырнул крестик на блюдо, в жир, где лежали остатки курицы. Вздохнул:

– Нет уж, пусть повисят. Сам же говорил, что стукачей полно. Это раньше Рим любили!.. Теперь мы только каратели. А на крови ничего не стоит. Этому их учитель учит! – пьяным кивком указал он на пленников и заключил: – И правильно учит! Ты с ними по-хорошему, и они с тобой по-хорошему. А если ты по-плохому, то и они огрызаются… Не лучше всё тихо-мирно делать, добром, как старый цезарь? Ты вспомни, как нас встречали раньше? Еда, бабы, вино, игры, танцы, пляски! А теперь? Трупы, гниль и падаль. Спятили они там, наверху, что ли? Стариков и детей вешать – это дело? Но приказ есть приказ. И его надо исполнять! Приказы не исполнять нельзя – за это суд! Вот был приказ из Массады никого живым не выпускать – нет, главного бунтовщика Элиазара выпустили, а он теперь опять шайки по всей Иудее собирает. А почему выпустили? Откупился, вот почему. А почему откупился? Потому что у карателей нет ни чести, ни совести, рты забиты сплетнями, а уши – слухами, вот почему.

Манлий, слушая излияния захмелевшего приора, пару раз нетерпеливо прошелся по разбитой синагоге и, наконец не выдержав, выглянул наружу:

– Эй, кто там! Силач! Анк! Берите этих и ведите к колодцу, я догоню, доски привезу.

Двое здоровяков ввалились внутрь. Анк, схватив за шиворот старика и мальчишку, поволок их наружу, Лука сам пошел следом, показывая покорность, чтобы не связали рук. Но долговязый Силач только подтолкнул его, сказав довольно миролюбиво:

– Иди шагай!

Их вели через село, превращенное в лагерь.

Солдаты рубили заборы на костры, чистили щиты, переобувались. Раскатывали палатки, стругали колья, вбивали их в землю, растягивали полотнища палаток. Некоторые слонялись без дела. Что-то подкручивали в камнеметнях. Кто-то переругивался из-за дежурства. Кто-то молча копался в мешках. Кашевары разводили огонь под треногами. Гремели миски. Кое – где уже сухо щелкали кости, игроки спорили, с грохотом швыряя шлемы и матеря богов. Перетаптывались лошади в телегах-кухнях.

– Куда ведешь ублюдков? – раздались голоса.

– Сами знаете, – отрезал Силач.

– Позови, когда готово будет!

– Как на казнь смотреть – так все тут, а как помогать – так никого нету!

«Неужели?..» – впервые подумалось Луке. Страха не было – только удивленная тоска протаранила душу, ошеломила и затопила мозг.

Их зашвырнули в хлев, дверь заложили доской.

Это было коровье стойло, забитое окаменевшим навозом. Старик присел в углу на корточки, нахохлился. Мальчишка, потирая окровавленную шею, лег ничком. Лука стал на колени возле него. Раны на шее были неглубокие, но с занозами.

– Выну сейчас…

Вытаскивая занозы своими сильными пальцами, Лука тихо и не оборачиваясь спросил у старика:

– Что дальше?

– Казнят! – коротко бросил тот, сплевывая. – Везде много распятых… Да и есть за что – весь народ против них. Шестерых я сам убил. Из засады, когда ночью выходили по нужде. Ножом! В шею!.. А поймали, когда к брату пробирался…

Он еще что-то говорил, но у Луки вдруг затуманилось в мозгу: «Меня распнут?.. Казнят?..» И он осел на навоз, уставясь в стену. Смутно доносились до него слова старика. Он тупо вглядывался в шершавые бревна, стынущими мыслями пытаясь о чем-то думать, а в голову лезла всякая всячина: шкодник на дереве, обгоревший хребет курицы, налобник приора…

«Пилат хоть спрашивал трижды, а этот?.. Раз христианин – значит, конец… Передумает?.. Ведь сказал же, что по его воле отпустить надо… Может, одумается?.. У них нет цены жизни, нет цены смерти… Что ж, ваше время и власть, но будет и мое…» – со злым раздражение думал он дальше, но вихри страха сносили мысли куда-то в темную дыру.

Вдруг он услышал разговор снаружи:

– Сколько около хлева торчать? Там мясо жарят, не достанется ничего! Ты же этих обжор знаешь – всё до косточки подъедят! – говорил Силач.

– Пока Манлий не придет, – отвечал Анк.

– Сам, небось, уж говядину лопает где-нибудь, а мы должны тут маяться! Может, покончим с ними?.. Побег – и всё?.. Лазутчики, пытались бежать.

– Да какие они лазутчики! Если так – то вся страна лазутчики!.. Всех надо тогда на кресты.

– Солдат! – очнулся Лука. – У меня золото есть. Отпусти нас!

– Давай!.. Просунь под дверь! – охотно отозвались снаружи.

Лука выковырял камнем из подошвы монеты и сунул их в щель под дверью.

– И всё?.. Нет, этого мало.

– Больше нету. Я потом отдам.

– Да, ищи тебя потом, а нам под арест! Нет, не пойдет. Мало.

– Мальчишку хоть отпусти! – сказал Лука.

– Нельзя. Мало.

Лука в растерянности поковырялся в карманах кацавейки, но, кроме крошек хлеба, ничего не нашел.

– Ничего нету, – пробормотал он.

– Молчи тогда! – еще строже приказали снаружи и грохнули мечом по двери.

Лука услышал в щель, как забулькало из фляги. Он опустился на навоз. Тугая задумчивость обволокла его. «Не может быть?.. За что?.. Я же не лазутчик… «Но христианин!» – ответило в нем, и он был на волосок от того, чтобы не подумать: «Нет, я сам по себе!» – но не подумал и кивнул бородатой головой: «Да, христианин!» Но это не помогло против чего-то, что сейчас выползало из него и выло без звука и смысла. Спина и лоб похолодели от пота.

Несвязные образы метались в душе. Шорох песков по ночам и первый холодок зари… Желтая верблюжья шерсть равнины, Кумран… Отчий дом, мать собирает что-то в подол… Малышня… Сосед, закадычный Ефрон, который всегда преданно смотрит на тебя, обсасывая косточки от фиников и не догадываясь предложить тебе, но ты не обижен – что с него возьмешь, с толстячка, он всё время что-то жует, даже мать его ругается…. Они шли на речку или к лекарю Аминодаву по прозвищу Брови, брали толстое стекло, садились на землю, направляли стекло на сухую траву и со жгучем ожиданием следили, как луч зажигает одну травинку, другую, третью…

Некстати всплыли слова Фомы о том, что Иешуа было никак не спасти, ибо в ту Пасху Голгофа была куплена и продана: на ней заправляли воры и разбойники, простых людей гнали взашей, а своих – ворюг и убийц – пропускали вперед, чтоб они, когда надо, крикнули Варавву.

– Солдат! – встрепенулся вдруг Лука.

– Чего? Нашел золотишко?

– Дай мне калам и пергамент! Там, в мешке. Они никому не нужны.

– Зачем?

– Писать хочу, – сказал Лука: – Письмо. Домой.

– Да чего тебе писать?!

– Дай ему, жалко тебе, что ли! – сказал другой голос. – Куда он денется из хлева? Небось два динария его сцапал! Половина моя… Барана можно зажарить, еще на бочонок вина и на шлюх останется…

– Где ты в этой пустыне шлюх видел? Это тебе не Египет! Вот ты и давай, если хочешь, а я не дам.

Послышалось шуршанье, ругань, глотки из фляги. Потом под дверь просунули кусок пергамента и свинцовый штырь:

– На, пиши и читай…

Лука схватил их, положил пергамент на кирпичную загородку и стал что-то наносить на него. К нему подобрался старик и увидел, как на листе возникает лицо приора, а под ним – еще какие-то слова, которых не разобрать.

– Христ? – спросил старик.

– Да, – ответил Лука. – А ты?

Старик хмыкнул:

– Не знаю…

– Как это? – Лука оторвался от листа.

– Так. Всю жизнь промучился. То верую, то не верую. Как колесо – то одна спица наверху, то другая…

– Почему тогда римлян убивал? – спросил вдруг мальчишка.

– А чтоб мою землю не топтали! Пусть каждый у себя живет.

Лука истово писал что-то на пергаменте, переворачивая его так и эдак. Он торопился, но голова была расколота на две части: одна суетливо и истошно визжала: «Смерть!» – другая отвечала нудным беспросветным блеянием: «Неееееееееееет!»

Тут снаружи послышалось движение: брань, окрики, голоса. Сквозь щели было видно, как Манлий вел за кольцо в ноздрях здоровенного бурого быка. Бык хромал. На хребте были прикручены доски.

– Где такого зверюгу нашел? – крикнул Анк.

– В каком-то дворе стоял, привязан. Хоть и хромой, а крепкий, как таран! Зоб до земли висит. Ему кличка «Зобо» будет! – с опаской похлопал Манлий быка, привязывая его к колодцу и сторонясь крепких рогов.

За быком двое солдат катили малую камнеметню. Анк и Силач стали сгружать доски. Гвоздей хватало только сбить кресты. Солдаты начали сколачивать их, предварительно топором заострив концы бревен, которые надо было врывать в землю. Один курчавый, большеротый, темный с лица солдат, поставленный копать ямы, лениво стучал лопаткой по земле, пытаясь её разрыхлить.

– Глубже бери! – приказывал Манлий, на что солдат кивал ушастой головой:

– Беру, – и продолжал ковырять неподатливый грунт, пока Силач копьем не помог ему вгрызться в твердую землю. Увиливать уже было нельзя, и солдат был вынужден выкопать три неглубокие лунки.

Скоро всё было готово. Первым вытащили старика. С него содрали рубашку и стали распрямлять на кресте. Суставы трещали, старик охал, ругался, сучил ногами, пока на них не сел Силач и не прикрутил их веревками к подставке.

Солдаты, сгрудившись в стороне, давали советы:

– Ногами вверх его, свинью!

– Топором по башке – и всё, чего там возиться!