Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

– Всё сахар проклятый! – сокрушался он. – Что теперь делать?

А я, получив от Бена тысячу долларов комиссионных и решив их разменять в банке, был тут же задержан полицией, допрошен на предмет фальшивых денег, внесен в компьютер, информация ушла в прокуратуру, и теперь вот жду решения – пойдет ли она дальше, в суд, или дело обойдется штрафом. В общем, еще и фальшивомонетчиком стал. Вот такой вротердам через попенгаген.

Пойду, окно прикрою, дождь как будто крапает. Вчера, кстати, передавали, что над Норвегией тайфун холодный зарождается, а из Марокко песчаная буря идет, так что если соберешься в гости, не забудь шубу и защитные очки прихватить, чтобы глаза песком не выело.

1996, Германия

ГОЛАЯ ПРОЗА

1

Академик Остерман (мировое имя в филологии) бойко перебирался через кельнскую улицу. Я поспешал за ним. Он прилетел из Ленинграда, я приехал на электричке из Трира. Мы долго не виделись, и встреча на конференции оказалась для нас приятной неожиданностью. Академик выглядел неплохо. Возраст его всегда был тайной, а внешность не менялись полвека. Имя его, Ксаверий Вениаминович, давным-давно поколениями студентов и аспирантов было сокращено до ласкового «Ксава».

Звенели трамваи, шуршали машины, трещали мотоциклы, шаркали люди. Академик, увертливо постукивая палочкой по булыжникам, говорил в пустоту:

– Главное – купить подарок жене. Сейчас этим и займемся, ибо нет более важной задачи и цели… Сколько же мы с вами не виделись? Когда вы защищались?

– Да лет пятнадцать назад, как минимум…

– Вот видите… Да, время не летит, оно улетело… Ох, а вам не кажется, что я обидел того юношу, который на утреннем заседании так хорошо возражал мне?.. Не был ли я излишне суров к его выводам?

– Да ведь это всё равно, что там болтают эти «молодые ученые»! – отвечал я. – Рассуждают о Ницше и Свидригайлове, а сами двух баб имели в жизни! Гроша ломаного их брехня не стоит! Их еще жизнь научит!

– Вы всегда были анархистом, друг мой, но вы, оказывается, еще и ретроград! – смеялся академик, поправляя свой любимый берет времен французского Сопротивления. – Дайте же высказаться молодым умам! Да и сколько баб у самого Ницше было – тоже вопрос весьма щекотливый…

– Пусть. Но мне лично всё это скучно. Я лучше с горничной пересплю, чем тезисы о сладострастии Ставрогина слушать!..

– Вы, по-моему, этим вчера и занимались? – оживился Ксава. – С кем вы так громко спорили в три часа ночи? Я слышал сквозь сон, хотя и принял снотворное. С этой дамой из Софии, у которой такие красивые ноги?.. А?.. Я заметил, как вы с ней флиртовали, признавайтесь!

– Да, ноги у нее что надо… – вздохнул я. – Теперь от этих ног голова лопается… Похмелье пощады не знает… Осторожно! – успел я рвануть его из-под копыт мохнатых битюгов, тащивших повозку с пивной бочкой «Kolsch».

Копыта тяжеловозов были с черепаху. Румяный возчик, кудрявый блондин, потрясая полной литровой кружкой, лениво пошлепывал кнутом тяжелые панцирные крупы.

– Боже, какие чудовища!.. И какие гривы!.. Откуда?.. – удивлялся академик, пока я тащил его к тротуару. Провожая взглядом повозку, он вдруг перешел на тихое бормотание: – Да, но что же мне надлежит привезти ей?.. Это же так некрасиво: себе купить ботинки, свитер, две рубашки, а ей, святой – ничего! Только маечки для сна! Да и спит ли она в маечках – вот в чем вопрос!..

– Что вы сказали? – переспросил я из вежливости, зная особенность академика внезапно переходить на неведомые темы, рассуждать вслух и разговаривать с самим собой; да и ночь с болгаркой ощутимо давала о себе знать: похмелье клонило голову вправо-влево, скреблось в затылке, хватало за сердце суставчатой лапой.

– Это я о жене. Проблема в том, что я должен купить ей подарок. А что купить – не знаю. Не ведаю вовсе! – он развел руками, чуть не задев палочкой какую-то женщину. – Пардон, мадам!.. Или фрау?.. Я же в Германии!

– Ну, не покупайте!

– Нет, как же это!.. Так не принято. Конечно, у нее всё есть, но женщины ведь любят новенькое…

– Это точно, любят… Сатана их сделал такими… любознательными… – язвительно сказал я.

– Ах, я не в том смысле, голубчик. А сделал их, кстати, не сатана, а бог. Сатана потом появился…

– Может, сатана еще ангелом за их родами наблюдал и что-нибудь наколдовал по ходу дела? – предположил я, думая, как бы без лишнего шума избавиться от похмелья.

– А что там ребру наколдуешь? – усмехнулся Ксава. – Ребро – оно и есть ребро, так к нему и надо подходить. Впрочем, всё это глупости. Кстати, как вам последний докладчик? – уставился он на меня, снимая берет и обтирая носовым платком скромную плешь. Зато брови у него топорщились, как у Брежнева. Из ушей и носа сочились струйки седых волос. Выпуклые глаза блестели из-под сильных линз, – И он еще смел утверждать, что демократия в России – недостижимое будущее! Разве это конструктивный подход – заявлять подобное на международной конференции?!

– А вы считаете, что достижимое?

– Я ничего не могу утверждать наверное, но нельзя же так категорично! Это то же самое, что говорить, что русского народа уже нет вовсе, а есть некий советский конгломерат, как позволил себе другой красномордый докладчик, очень неприятный человек… Вообще, знаете, очень раздражают эти бесконечные нападки!.. Демократия у нас, видите ли, недостижима!

– После перестройки уже двенадцать лет прошло, – напомнил я ему. – Да и мне ли вам говорить, что красивым словом «демократия» прикрываются все мировые людоеды и мародеры?.. И в европейских странах второй свежести, вроде Польши, под этим соусом миллиарды прикарманены. Вчера с этой болгаркой, Цветаной, мы об этом как раз и говорили… Осторожнее! – успел я не дать ему запнуться о мраморную ступеньку магазина «Gucci».

– Спасибо! Я чуть было не упал! С этой дамой из Софии? Что-то я мало верю, что вы о демократии ночью рассуждали!.. – прищурился он.

– Ну, между делом можно и поговорить…

В витрине «Gucci» были выставлены три бабьих окорока. Какие-то обрубки вместо рук и ног. Вокруг в живописном беспорядке валялись блузочки и кофточки. Взгляд Ксавы начал бегать по ценникам, а сам он перешел на шепот:

– Боже, цены!.. Немыслимо! Откуда у меня такие деньги?! Не могу же я купить ей блузку за 560 марок?.. Вы знаете, произошла преглупая история. В день приезда я поторопился и приобрел ей три ночные рубашки в комплекте – желтую, розовую и синюю, за 25 марок. Но дома я увидел, что синяя майка – не тех тонов, которые она любит. Мой немецкий профессор, у которого я жил несколько дней до конференции, сказал, что это не беда, всегда можно поменять или сдать. На другой день мы пошли с ним в другой магазин, где я наткнулся на точно такие же маечки, но уже не за 25, а за 15 марок. И я покупаю их, зная, что первые можно сдать, Но когда мы приходим домой, то выясняется, что я потерял чек от этих первых!.. Таким образом, у нее теперь шесть спальных маечек. И зачем ей столько?..

– Чтоб ребенку тепло спалось, – ответил я, не вникая в суть.

– Какому ребенку? – вскричал он. – Это маечки для жены!

– Ах, извините, я думал – для внучки. Тут все для детей что-нибудь покупают. Притом это бутик, сюда нормальные люди не ходят. Вот крыша собора, слева! Пойдемте! – повел я его под руку от витринных страшилищ.

– О, замечательно! Крыша похожа на шоколадный торт, которым меня угощал мой немецкий профессор, у которого я жил под Кельном, пока не перебрался к вам в гостиницу… Но вообще бессмыслица какая-то: зачем я, собственно, вообще сюда прилетел? Что надо было мне на этой глупой конференции, где никто не предлагает конструктивных решений?

– Может, выпьем по кружке пива? Это будет конструктивно, – ускорил я шаги к массивным дверям с гравировкой «Kolsch».

– Здесь, как видно, пиво пьют уже давно! – пошутил он, касаясь палкой чугунных дверей с цифрой «1585».

2

Пивная была под старину, из темного дуба – рубленые столы, массивные лавки, бочки со свечами. С потолка свисают связки чеснока и лука. А из-под балок грубо резанные химеры изо всех сил тянут к пиву свои отвратные хари, на которых застыло вековое похмелье. Каково: столетиями смотреть – и не пить?.. Когда я бывал в Кельне, то обязательно заходил сюда, чтобы взглянуть на недовольные рыла химер и выпить за их вечное нездоровье. Чем хуже им – тем лучше нам.

Мы уселись за черный стол, где, говорят, сиживали еще Якоб Шпренгер и Генрих Крамер, авторы дотошного «Молота ведьм». Первый был деканом теологии кельнского университета, а второй – истовым инквизитором по прозвищу Инститорис. Сидели тут, в углу, пили пиво, пялились из-под капюшонов на грудастых и бедрастых служанок и удивлялись: какое еще доказательство греховности надо искать, когда сам вид фемины (хочет она того или нет) уже греховен по сути и производит смуту в пастве, ввергая её в адов соблазн помимо её воли?.. «Их надо убрать с лица земли, они – ходячий грех во плоти! Дьявол убивает наши души через их тела!» – кипятился, наверно, девственник Инститорис, на что Шпренгер рассудительно отвечал: «Убрать нельзя, заглохнет род людской, а сие неугодно Богу. Нет, надо искать другой путь!»

– Вам известно, что на собор во время войны упало 12 бомб? Это варвары-американцы постарались, – сказал академик, укладывая палочку, разматывая кашне и расстегивая не по сезону теплое пальто. – А жители города устроили живую лестницу и передавали снизу кирпичи, чтобы латать дыры и пробоины. Это мне рассказал мой профессор. Представляете – стоять на такой высоте, да еще под бомбами? Это ли не героизм?

– Не представляю… – признался я, поеживаясь. – Тут и на стуле не усидеть… Притом я панически боюсь высоты. А Гитлера они сами на власть выбрали. Так что чего уж тут…

– Однако как вы думаете, ведь невозможно же купить ей блузку, не примеряя? – вернулся он к известной теме. – И размеры тут, говорят, не соответствуют нашим. Ах, вообще получается очень нехорошо – себе купил то да се, пятое-десятое, а ей – ничего!.. Был в Германии – и ничего путного не привез, каково?..

Я заметил знакомого кельнера, поднял руку. Он тащил шесть полных кружек, но свернул к нам.

– Здорово, братуха! Как там, пиво не кончилось? – спросил я.

– Туто его прорва, – засмеялся братуха, обнажая золотые зубы и ставя поднос на стол. Пиво золотилось в высоких кружках.

– О, мой друг! Вы русский? – оживился академик. – Откуда?

– С-под Караганды.

– А я было принял вас за немца!

– А я фриц и есть. По паспортине, – ответил кельнер и добавил: – Там был фашист, туто русак.

– Русский немец-переселенец, Серега Шульц, – пояснил я, видя недоумение академика.

– Да, никому нигде не нужон. Два пивка?.. Бери, немчура подождет. Я побежал. Если чего – зови на подмогу! – и он блеснул золотой улыбкой, поднимая синими от татуировок руками поднос с кружками.

– Вы слышали его речь? – спросил меня академик, проводив его удивленным взглядом. – Это же чистейшая русская речь, хоть и абсолютно неправильная!

– Какой же ей быть? Ведь «с-под Караганды»!.. Вот и спорьте теперь – из чего он состоит, русский народ, и какой это конгломерат, – засмеялся я.

– Да… Действительно!.. – протянул он, нечаянно взглянул на свои ботинки, и прилив скорбных мыслей вновь увлек его: – Боже, как это низко – купить себе удобные, теплые ботинки, а ей – только глупые маечки!.. Но в том магазине не было женских ботиночек без узора!.. А с узором она не носит, поэтому я и не купил. А вот эти, мужские, – он постучал палкой по желтому ботинку, – были без узора, поэтому я и купил, хотя теперь нахожусь в раздумье: у меня 40-0Й размер, а я купил 41. Не будут ли они велики, когда я разношу их?.. И вообще – ссыхаются к старости ноги или, наоборот, распухают?

– Думаю, что ссыхаются, – сказал я, чувствуя, как пиво, подобно Вольфу Мессингу, снимает головную боль. – Как и всё остальное.

– На что вы намекаете? – подозрительно переспросил он.

– Ради бога, на что я могу намекать? – поспешил я, зная его обидчивость. – У кого ссыхаются, а у кого и распухают.

– Да? – с сомнением покачал он головой. – А правда ли, что наш 41-ый соответствует их 42-ому?

– Трудно сказать. По-разному бывает. Из-за отсутствия денег по магазинам давно не хожу, – признался я. – В магазинах голова кружится.

– Но меня, знаете ли, больше всего возмущают здешние ступеньки вагонов на железной дороге – они так высоки, что и не забраться! – вдруг невпопад вспомнил он.

– Есть специальные, для инвалидов.

– Но я не инвалид! – вскричал академик и пристукнул палкой по ботинку. – Разве я инвалид?.. Полуинвалид – это еще можно сказать. Впрочем, и вообще не инвалид. Боже, а это кто? – указал он через окно на трех девиц, куривших у входа.

– Проститутки, наверно. Там, слева, начинается их район.

– Нет, нет, вы всё склонны преувеличивать. Просто девушки. Почему вы решили, что они проститутки? Потому что они в мини-юбках?.. Сейчас свободные нравы, каждый ходит, в чем хочет, – запальчиво заявил он, не замечая знаков, которые подавал нам глазами из-под капюшона Якоб Шпренгер – «мол, а мы о чем говорим?»

Я ответил Ксаве:

– Дело не в юбках. Размалеваны они очень – синяя тушь, яркая помада, крикливые краски. Тут так не мажутся. Если раскрашены – или легкого поведения, или из «ост-блока». Или и то, и другое вместе.

– «Ост-блок» – это откуда докуда считать? – деловито уточнил он.

– Всё, что раньше было Восточно-Советской Европой и дальше, сама советская империя – всё это для немцев «ост-блок».

– Кстати, а правда ли, что девица на ночь стоит тут юоо марок? – блеснул он очками. – Мне мой профессор сказал.

– Правда. А в Питере сколько?..

– Ну откуда же мне знать?.. Но я, академик, со всеми моими званиями и знаниями, получаю в месяц всего, если пересчитать, около 300 марок!

– Что вы сравниваете, Ксаверий Вениаминович? – засмеялся я. – У вас другая специфика труда!.. Кстати, знаете, как на комсомольском собрании ругают Наташу за то, что она стала валютной проституткой?.. «И как же тебе не стыдно, Наташа?! И мать у тебя – заслуженная учительница, и отец – стахановец, и дедушка – ворошиловский стрелок, и бабушка – ветеран труда, а ты стала валютной проституткой, путаной. Как это могло случиться?..» Наташа разводит руками: «Я и сама не знаю… Наверно, мне просто повезло…»

– Ужасно, ужасно! – вскричал академик. – До последнего времени я еще верил, надеялся, но теперь – уже нет!.. Вряд ли всё наладится само собой. Чудес не бывает. И скатерти-самобранки тоже. Страна в руках неучей и махинаторов. Её раскрадут по кускам. Был Сталин – им не нравилось. Теперь Зюганова желают!.. Это же уму непостижимо! Сталин – и Зюганов!.. Такой декаданс дорого обойдется России и миру. Те были – крепость! Четко знали, что делали! Всё держали под контролем! Неправильно, разумеется, делали, – поправился он, – но не крали хотя бы и не бесчинствовали, как эти!.. Когда ставишь эксперимент – не обойтись без ошибок. Великие велики и в своих ошибках! Вы думаете, это легко – руководить такой империей? Да еще в изоляции, в осаде?.. Они хоть руководили системно, а эти и этого не могут!.. Ах, но не будем об этом. Поговорим лучше о вас. Чем вы тут занимаетесь?.. У вас по-прежнему часы? – спросил он, протирая толстенные линзы и поглядывая на меня близоруко-кроткими глазами.

– Часов кот наплакал. Надо бы постоянное место где-нибудь на кафедре искать, да положение ухудшается с каждым днем. Интерес к России падает. Все боятся иметь с ней дело.

– Да, быстро разнюхали, что к чему, – сказал он растерянно.

– Вот именно. К тому же славистикой тут могут заниматься или богачи, у которых всё есть, или нищие, кому нечего терять или ничего не надо.

– Я понимаю. Я спрошу у моего немецкого профессора, как у него с местами. Чем черт не шутит? Может, и найдется для вас полставочки. Кстати, я давно не встречал ваших статей. Почему?

– А я давно их не писал. Надоело обгладывать мертвецов. Свежатинки захотелось.

– Да, мне говорили, что вы пишите какую-то голую прозу. Что сие значит?

– Чтоб словам быть тесно, а мыслям просторно, – уклончиво ответил я.

– Может быть, прочтете что-нибудь?

– Увольте. После вчерашнего голова трещит.

– А все-таки?.. Мне интересно.

Я допил кружку, приложил руку ко лбу и прочел:

– «Похмелье. В теле – лом. В мышцах – стон. В ушах – звон. В мозгу – крен. Сердце трепещет. Печень вздыхает. Легкие сникли. Колени сводит. Виски мерзнут. Череп идет трещинами. Желчный пузырь ноет. Желудок пышет. А простата звучно укоряет горящий геморрой, как будто он, невинно виноватый, не есть продукт борьбы с собой…»

– Что-что? – обеспокоенно уставился он на меня. – Вам так плохо?

– Как мне может быть хорошо? Разве вообще может быть хорошо?.. Если прозаику хорошо, то для прозы это очень плохо. Впрочем, любой писака по определению уже существо безнравственное…

– Это что за новости? Как это так?

– «Прозаик, по завету дедушки Мичурина, не должен ждать милостей от природы. Он должен брать их сам – подслушивать, подсматривать, вскрывать чужие письма, заглядывать в замочные скважины, совать нос в чужие дела, копаться в грязном белье, ворошить мусор возле изб и хат, вынюхивать, высматривать, выслеживать… Он обречен на антимораль, если он хочет знать истину, а не правду».

Прочитав это, я честными глазами посмотрел на него.

– Постойте! – вдруг всполошился академик, – Это вы просто… говорите?.. Или уже читаете?.. О, хитрец! Вы морочите мне голову! Вы меня разыгрываете! Это вы читали свою голую прозу! – он погрозил мне пальцем.

– Я вас просто развлекаю, – махнул я рукой. – Поза прозы просит дозы.

– А раньше вы писали?

– Не принимайте всерьез – это только средство не сойти с ума, – сказал я, чувствуя, как пиво прорастает во мне тем ячменным зерном, которое умерло, но дает всходы. – Тут через многое пришлось пройти. Тут я повзрослел. Разве есть проза без опыта быта? «Писатель без опыта подобен семимесячному недоноску – уже жив, дышит, кричит, скулит, но еще не готов жить. Пока ему место в инкубаторе жизни. Потом, в молодости, писатели пишут о том, что было. В зрелости – что могло бы быть. А в старости – о том, чего уже быть не может. Правды от них не дождешься. Любой писатель – лгун: он лжет природе, перевирая ее реалии, лжет читателю, рассказывая только то, что хочет рассказать, выдавая желаемое за действительное и выбрасывая за борт всё остальное. Он расставляет акценты, как ему вздумается, и вытаскивает на свет только те типы (и тех типов), которые кажутся ему главными, но не есть таковые. Проповедует то, что считает истиной, а не то, что является ею на самом деле. Но странно: чем он больше лгун и врун – тем больше его любят люди!..»

– Это мне понравилось, – кивнул академик, допивая свое пиво. – Это правда. Я подозреваю, что поэты – лгуны еще больше.

– Может быть, выйдем? Собор ведь ждет, – сказал я, повинуясь воображению, в котором замаячила чекушка дешевого коньяка «Chantre», продаваемого во всех ларьках. – Не хотите ли мороженого?

– Что вы, с моим горлом?.. Однако вы меня рассмешили вашей голой прозой! Последний вопрос – существует это всё на бумаге, или только так, устно, как… ммм… у Сократа?.. Могли бы вы дать мне экземпляр? Здесь вы что-нибудь публиковали? Вам за это платят?

– Да вы шутите, что ли? Кто будет платить? Мне за труды платит только Создатель, – туманно отозвался я. – Он не очень щедр, тащит мордой по камням и лужам, но от смерти пока спасает. Но всё равно: в последнее время я стал замечать, что жить во сне стало интересней, чем наяву, – признался я.

– Опасный симптом! – серьезно хмыкнул он.

– Знаю. – Поискав глазами Серегу-кельнера, я дал ему знак, что хочу расплатиться, но он только махнул рукой: «Потома! Идите!» Мы покинули пивную.

3

Собор внезапно вырос в великана, когда мы вдруг вышли на него из – за поворота. Не верилось, что тут обошлось только человечьими силами – так громаден скелет его балок, так мощны блестящие от копоти стены, так массивны пятнистые, словно руки стариков, колонны. Два шпиля, догоняя друг друга, тянутся ввысь, а туристы, задрав головы, ведут вечный спор, равны ли они.

Акробаты кувыркаются на ковре среди толпы. Дальше фокусник в чалме пускает клубы дыма. Под деревьями меланхолично сидят хиппи с крашеными хохлами в окружении собак, мешков и баулов. Они дымят травкой и вяло клянчат мелочь.

Академик испугался было их, но, взглянув на собор, позабыл обо всем на свете.

– Боже!.. Это нечто нечеловеческое… Жуткое… Как это вообще возможно?.. – бормотал он, вперившись в гиганта. – С пирамидами можно сравнить. А вы знаете, сфинкс в Египте так противно щерится, что на него просто страшно смотреть, я даже боялся!.. – вдруг вспомнил он. – Это глупые французы иссекли его картечью, и теперь он щербат, как в оспе… Боже правый, а это что?.. Живое существо?.. Никогда бы не поверил! – указал он палкой на белую фигуру, которая, подобно статуе на постаменте, недвижно стояла в плотном кругу зевак.

Это был здоровый парень в трико под мрамор. На плече у него сидела крыса и, свесив мордочку, внимательно рассматривала публику. Парень изредка менял положение, застывая в античных позах. Дети внимательно рассматривали его. Мамы разглядывали его со всех сторон не менее внимательно. Потом дети подходили ближе и с визгами отскакивали, когда фигура вдруг схватывала кого-нибудь под хохот толпы. Мамы бросались спасать их, фигура, вращая глазами, пыталась схватить и мам, а крыса с писком металась по псевдо-мраморным плечам.

Мы пошли дальше за группой японцев, которые, как пионеры, боясь потеряться среди дядей, покорной гусеницей следовали за гидовым флажком и в голос щебетали, рассуждая, наверно, о том, достанет ли самый современный японский кран до верхушек шпилей и что случится, если в Кельне произойдет землетрясение в 7 баллов или нагрянет цунами из Рейна.

Чем ближе мы подходили к собору, тем больше росли фигуры на его фасадах. И вот уже можно разглядеть надменные глазницы святых, бороды старцев и троны царей. Выше тянут свои поганые пасти охранницы – химеры – сестры и подруги тех, что сидят взаперти в пивной, где чадили свечи и воск капал на бумагу, когда Инститорис, вздрагивая от шороха юбок и чулок, под диктовку Якоба Шпренгера лихорадочно выводил формулу женщины: «Femina = fe + minus» ‘. За химерами начиналось пространство, куда нечисти путь заказан.

– Знаете, почему возле соборов всегда свищет ветер? Это сатана вьется, тщетно пытаясь проникнуть внутрь. Он никогда там не был и подыхает от любопытства, – сообщил я Ксаве.

Он пожевал губами. Ответил:

– Я всегда говорил, что это вместе: добро и зло, день и ночь, свет и мрак… А впрочем, есть ли тут не очень дорогой магазин? Меня мучает мысль о подарке, – вдруг круто остановился он. – Я был так низок, что купил себе ботинки за 85 марок, а ей – почти что ничего. А если она спросит: «Почему так дороги твои ботинки?» – что прикажете отвечать?..

– Поворачиваем к магазину?

– Ах, но не так же скоро! Мы же в святом месте! – всплеснул он руками, но, помолчав, добавил: – Вообще-то в соборе я уже бывал, там очень холодно. Отовсюду дует. И пол дрожит от поездов. И как немцы, такие, казалось бы, расчетливые люди, умудрились построить собор возле вокзала?..

– Тогда вокзалов не было! – заметил я, оглядываясь в поисках ларька, где могла быть чекушка коньяка.

– Ах, ну я оговорился… Конечно, вокзал около собора… Это еще хуже… Должны были бы, казалось, соображать, что к чему? Это же безумие! Собор погибнет от вибраций! А вы уверены, что тут есть такой магазин?

– Тут всё есть, Ксаверий Вениаминович.

– Да-да, тут всё есть, – повторил он. – Но чего-то все-таки вам тут не хватает, правда? Это по вашим глазам видно.

– Того за деньги не купить, – ответил я. – Хотя и денег тоже нет.

– Все-таки?

– Общения. Контактов. Родных людей. Отношений. Сношений. Всё корректно, но души закрыты. Или, может, приоткрыты, но готовы в любой момент захлопнуться. С немцами нелегко – менталитета не просто разные, а даже прямо противоположные. Да и от скуки подохнуть можно иногда. Не зря немцев прозвали от слов «немота», «немой»…

– А я думаю – от «немочь». Или «немотный», – вставил академик и заглянул мне в глаза: – А вам тут не страшно?

1 Fe (вера, лат.), minus (малый, лат.)

Я усмехнулся:

– Человек ко всему привыкает, может даже жить в кратере вулкана, пока он сух… Знаете, со мной здесь недавно ужас приключился. Просыпаюсь от лая собак, лязга железа и хриплых немецких команд. «В концлагерь попал!» – ужасаюсь. И только через пару минут доходит, что это ремонтируют мою улицу, лают собаки соседа, а в детстве я очень любил фильмы про войну… Вот так-то жить в эмиграции… Сейчас внутреннее напряжение растет. Клыки немцы еще не показывают, но зубами уже скрипят.

– А почему, почему? Чего им не хватает? Мой профессор получает около десяти тысяч в месяц, его жена почти столько же, – заинтересованно спросил он. – У них же всё есть?! Для чего им столько?

– Вот именно поэтому они и не хотят терять того, что есть. Они чувствуют, что на тот уютный мир, который они с таким трудом построили после войны, начали посягать пришельцы. Германия забита иностранцами. Это немцев раздражает, как пса, если пробовать отнять у него кость. И это можно понять. Да и вообще: чем больше у человека денег – тем меньше чувств.

– Это вы очень правы. Но разве могут быть виноваты только пришельцы – их же процентов десять, не больше?.. Да и вообще это примитивизм – всегда искать причины только вне себя! – запальчиво произнес он. – Это мы уже проходили.

Я пожал плечами:

– Или просто самозащита организма – выпускать пар, чтобы котел не взлетел в воздух.

– Тут вы не правы, – возразил академик. – Это тот пар, который не уходит, а возвращается и взрывает котел изнутри. Изнутри! – повторил он и покачал пальцем. – Кстати, а как вам нравится: свою собаку мой профессор назвал по-русски «Водка», а кошку – «Кошка»? Этим он, очевидно, выразил свою любовь к славянским языкам, хе-хе… Читаю «Грани» и то и дело слышу: «Водка, фас!», «Кошка, комм!»

– «Водка» – в числе тех немногих русских слов, которые известны немцам, вроде «молотов-коктейль», «погром», «рубль», «Калашников», «перестройка», «икра», «шуба», – сообщил я, выискивая глазами спиртное.

Вот лоток с пивом и мороженым. Коньяка нет. Но и пиво может помочь.

– Мороженое? Шоколадное?

– Ах, что вы, с моим слабым горлом! А впрочем, давайте. Но если я приеду больным, жена будет вдвойне на меня обижена – и ей ничего не привез, и без нее лакомился заморскими сластями!

– Но разве вы можете отвезти ей мороженое? Оно растает, – резонно возразил я, направляясь к витрине, где поблескивало золотой вязью пиво «Bitburger», взял пару банок, а для академика – шоколадный брикетик, причем он убедительно просил продавщицу дать ему «теплого мороженого», на что та, смеясь, говорила, что её мороженое не только теплое, но даже горячее.

– Вот видите, немка, а юмор понимает! – удовлетворенно кивал он, начиная эпопею по разворачиванию брикета. – А немецкий язык я, оказывается, еще не совсем забыл! – Обгрызая брикет, он покосился на меня из-под очков: – Вы помните мою просьбу о магазине?

– Это не проблема.

– Вот как раз и проблема! – пристукнул он палкой. – Это должен быть такой магазин, где не очень чтобы дорого и большой выбор. Я обязательно выберу ей кофточку!.. И… И чтобы мужское тоже было. В России много партий, но носков там опять нет! – добавил он многозначительно.

– Это вы преувеличиваете, – возразил я. – Говорят, там уже есть приличные магазины…

– Да, но цены! Считайте, что для большинства их опять нет.

Допив банку, я расправил плечи, огляделся кругом. Стало легче жить. Мраморная фигура пустила крысу бегать по торсу и ногам, дети завизжали, мамы захлопали в ладоши, хиппи закричали, акробаты сделали прыжок, а фокусник в чалме выпустил длинный язык пламени.

Потом академик вспомнил наших общих коллег-друзей из Тбилиси. Многих из старшего поколения уже не было в живых.

– Боже, как я страдал, когда видел по телевизору эти руины, войны, этих несчастных людей, горе, смерть!.. Сколько раз я бывал в Грузии!.. Какая высокая культура диалога царила там! Как изящно люди общались! Как тонко всё чувствовалось и ощущалось!.. Личности окружали меня! Чаша риторики и остроумия не иссякала!.. А какая школа русистики! Вся русская поэзия пила из этой чаши, даже и в буквальном смысле… Как же теперь?.. – С неподдельной скорбью смотрел он на меня.

– Старой Грузии нет. Будет новая. Так уже бывало в истории много раз. Я лично рад, что родился и полжизни прожил в той старой, мирной, щегольской и обаятельной стране, – ответил я.

– Я был знаком там с потрясающими интеллектуалами, учеными, острословами, мыслителями… Таких теперь нигде нет, – блеснул Ксава очками. – Там и жизнь была совсем другая, чем у нас: спокойная, неторопливая, дружелюбная. А какие красавицы!.. Русские женщины тоже красивы, спору нет, но другой красотой. Русская красота греет, а в Грузии женская красота обжигает, ослепляет, сбивает с толку, разит наповал…

– Разве у вас были аспирантки из Грузии? – вскользь поинтересовался я.

– При чем тут аспирантки? – смутился он. – Я говорю… о внешнем…

– Внешнее – продолжение внутреннего, – поддакнул я, косясь по сторонам и высматривая, не подмигнет ли откуда-нибудь своим медовым глазом чекушка, не встрепенется ли мерзавчик.

– Это спорно, хотя и не лишено конструктивности. Помнится, нечто подобное утверждал Виктор Борисович…

– Какой?

– Шкловский. Я его хорошо знал… А насчет Грузии – жаль, очень жаль.

– Старого не вернешь. Теперь всё надо строить заново. Разрушая, все были уверены, что строят. А для того, чтобы строить, надо научиться чему-нибудь…

– Писали на эту тему? – бросая в урну остатки мороженого, спросил Ксава.

– Пишу…

– Прочтите что-нибудь.

– Тогда эссе. Эпиграф – из Луки: «Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет». «В Грузии было кровопролитие. Сейчас царит вывернутый наизнанку воровской закон, как, впрочем, и во всей бывшей советской зоне, частью которой Грузия была последние двести лет, где на Вышках стояли атомные часовые, на КПП бесновалась банда убийц в маршальских погонах, в Хозчасти заправляли мародеры, в Санчасти – каннибалы, в Каптерках шуровали насильники, на Плацах вопили палачи, а в Красном Уголке хозяйничал верховный иерарх в генералиссимусском френче, пряча гибкий хвост, краешек которого некоторые очевидцы все-таки успели заметить и запомнить. Зная, частью чего она есть и кому должна подчиняться, Грузия раньше других поняла схему преступных законов, царивших в криминальной империи. А поняв, волей-неволей вступила в игру, вовлеклась в чертово колесо, вошла в контакт с другими игроками и шулерами. И эти знания в итоге обернулись против нее самой. В этом корень трагедии. Ибо нет зла внешнего или внутреннего, есть одно общее зло. И кровь не бывает разного цвета. И колесо вращается сразу в обе стороны одновременно, нельзя выскочить из него на ходу, не заплатив долгов Нечистому. И одно тянется за другим, как кишки из распоротого живота».