Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

– Стой, не кипятись, – поспешил объяснить жилетчатый, кладя свою отманикюренную ладошку ему на лапу, – просто пойми: у нас всё забито. Но я попробую спросить напротив, может, они чем-нибудь помогут. Не волнуйся, не пропадет твоя кукла, найдем ей применение. Отвечаю. Слово банкира! – сказал он напоследок, украдкой утирая холодный пот.

И они выпили за встречу, за дружбу и на посошок, а потом разбежались: один, на надежном «Вольво» – в банк, другой, на быстром «БМВ» – в аэропорт, встречать из Азии никому не нужные лимоны, которым, однако, скоро нашлось очень даже неплохое применение.

Кобурной пригласил жилетчатого в ресторан, куда тот явился в сопровождении двух любовниц. Шкафы и лбы – братаны кобурного – с умилением смотрели, как жилетчатый пил ликер из крошечных рюмочек, курил черные сигарки и хлопал по мордашкам своих девочек. И говорили, чокнувшись стопарями:

– Вот, понимаю, чистая работа. А тут, понимаешь, ни сна, ни покоя, одна маета – а результаты?..

– Учиться надо было, родя!

– Да, говорила мне мамка – учись на компьютере…

– А ты всё больше кошек вещать!

– Во-во. Ну, будем!

– За связь науки с производством! – говорил жилетчатый и с пьяной слезой дарил другу детства свои часы с цепью, тот стаскивал с пальца перстень, оркестр настраивал балалайки, амбалы и бугаи вставали и пили, а девочки, шаря по ним глазами, перешептывались меж собой:

– Ну жлобье, жлобье же!.. А наш-то щекотунчик – сила!

Антипатриотка

Села женщина с сыном в поезд на Белорусском вокзале ехать к мужу за границу. Проводник помог ей затащить коляску и скарб, принес чай и пообещал приглядывать за вещами и помогать водить в туалет простуженного ребенка.

Накормив и напоив сына, она достала книгу и принялась читать. Она привыкла быть одной и надеяться только на себя – муж четыре года работал на Западе, она иногда ездила к нему, в остальное время писала бодрые письма, хотя ночами плакала в подушку. Она не могла оставить больных родителей, муж не мог бросить выгодную работу, кормившую всех; брак их подвергался непосильным проверкам, оба чувствовали это и оттого встречи их каждый раз бывали всё печальней.

Незадолго до польской границы (была почти ночь) она в очередной раз повела сына в туалет и, вернувшись, обнаружила, что в купе нет ничего, даже пакета, куда она собирала грязные пеленки. Купе было абсолютно пустым.

Она кинулась к проводникам, но у них было заперто. Она побежала в соседний вагон – там та же картина: ни души, только зловещий бой вагонных колес о шпалы и рывки на стыках рельс.

С ребенком она не могла идти дальше. Вернувшись, попыталась обдумать случившееся, взять себя в руки, но положение было идиотско – нелепым.

Вскоре вошли польские пограничники, осветили ее фонариком и потребовали документы. Она сказала, что ее только что обокрали, на что пограничники опять, уже внимательнее осветив ее и осмотрев с ног до головы, сказали, что «по-руску не мувимы» и где «папиры»? Она ответила на смеси всех известных ей славянских слов, что ничего нет, всё украли.

– Фшистко украдли? Пашпорту теж нема? – удивились они.

– Няма, нямя! – отвечала она, чуть не плача.

Ребенок молчал, однако пограничники осветили и его, как будто это была кукла, в которой везут героин. Они тупо смотрели на него. И тут ей показалось, что они мертвецки пьяны. Это испугало ее.

Тут послышались лязг дверей, голоса, по вагону кто-то пошел, и пограничники, без долгих разговоров приказав:

– Идзь до пшоду, цыганка, порозмавямы у начельника! – повели ее на таможню, где царила большая суета, ходили солдаты с собаками, ездили автокары и ругались какие-то люди, чей багаж везли два носильщика под надзором толстого майора.

На таможне ее опять долго «не розумели», расспрашивая с издевкой, ощупывая взглядами и пару раз недвусмысленно трогая за бока, а замначальника таможни предложил переночевать у него в гостях, выпить водки, а может, и заработать, что так любят делать ее соотечественницы, он их много перевидал.

Она вспыхнула, резко ответила, замначальника немного стих и приказал привести проводника из ее вагона. Когда того доставили, он спросил:

– Знаш те кобете? Мяла она билет? Папиры? Где ей багаж? Где жечы? Вещи, вещи где?

Проводник, еле держась на ногах, утираясь и делая удивленное лицо, пьяно разводил грязными руками:

– Первый раз вижжу, вашшше яснепанство! В нашшем вагоне не было, у меня глаз алмаз, а слово жжжелезо! – и показывал какую-то засаленную папку, где на местах «28» и «29», действительно, было пусто. – Вот, нету билетов, вашшше сиятельство! Первый раз вижжжу!

И замначальника отпустил его, сказав:

– Свинья Иван, завше пиян, гнуй! – а ей предложил, во-первых, написать заявление о краже и, во-вторых, дать телеграмму родственникам, чтоб те прислали деньги на обратный билет, но только на его имя, потому что без документов на почте ей денег не выдадут. Позвонить он ей не разрешил, потому что это служебный телефон и занимать его нельзя.

Наконец, их отвели в очень подозрительную комнату «Матери и ребенка», где она испытала столько страха, сколько не собрать за всю прежнюю жизнь. Всю ночь стуки и грохоты пугали ее, не давая заснуть; ребенок нервничал, ничего не понимал, и она боялась, что ночью пьяные пограничники сделают с ней что-нибудь страшное.

На другой день она все-таки сумела позвонить брату, и тот перевел деньги срочным платежом. Убедившись, что валюта поступила, замначальника велел посадить ее в первый проходящий поезд, приказав шустрому проводничку:

– Одвезешь до Москвы, пес! – на что тот козырнул, пообещав:

– Будет сделано, шеф, лишь бы ты был здоров!

– И всадишь до таксувки, быдлак! – подобрел замначальника, вдруг вспомнив, что еще немного долларов капнуло на счет. Пустячок, но приятно.

Шустрый проводник поселил ее у себя в купе и приставал к ней до тех пор, пока она не сказала, что ее будут встречать и ему не поздоровится, если она скажет брату. Тогда он, пробурчав:

– Стервоза натуралис! – надолго исчез и появился только перед Москвой, а на ее напоминание о такси огрызнулся: – Делать мне больше нечего – на такси всяких сажать!

После этого она, улетев через неделю самолетом, больше назад не возвращалась, хотя очень любила свою родину и никогда уезжать из нее не собиралась.

Картотека

Зовут его Ганс, фамилия Мюллер. Работает он в одном из турбюро во Франкфурте-на-Майне. У него есть хобби – русские красавицы. Вся стена увешана их снимками. Это большая коллекция, причем все карточки строго пронумерованы, а в папках хранятся досье: письма красавиц, его ответы, новые послания. Это его картотека, которую он начал вести после того, как один раз, будучи в Москве по льготной турпутевке, дал по наущению знакомых, ради шутки, объявление в «Учительскую газету» (туда было дешевле всего): «Немец приятной наружности ищет русскую женщину для совместного будущего».

После того, как число писем за неделю дошло до сотни, он начал составлять картотеку.

Он нумерует письма, классифицирует, раскладывает по группам, а на папки клеит фотографии. В список А попадают те женщины, с которыми он переспал бы с большим удовольствием. Их фото он подолгу рассматривает, а ответы пишет длинные. Русского языка Ганс не знает, но у него есть помощник – казахстанский немец-переселенец из Караганды (5 марок письмо).

Список В – для женщин, с которыми он переспал бы охотно. Им Ганс пишет аккуратно, хотя письма тут покороче (з марки письмо).

Самые уродливые дамы попадают в список С, и цена им 1 марка: отказ. В этом первом и последнем своем письме он пишет всегда одну и ту же причину: «Я чувствую, что мы не сойдемся характерами».

Письма претенденток – разной длины, грамотности и накала, но все содержат один и тот же мотив: вырваться, бежать!

Женщины изо всех сил расписывали свои достоинства, хобби и плюсы, причем все письма были очень красочны и почти в каждом были литературные сравнения: писали о схожести своей судьбы с судьбой Катерины (которой тошно в темном царстве); о близости к поступку Анны Карениной (если не уедет из Чебоксар); сделав предложение заключить брак заочно, извинялись за смелость, ссылаясь на Татьяну Ларину; подобно Вере Павловне, видели во снах дворцы Франкфурта и Дюссельдорфа; были и такие, которые за мужа и семью готовы в горящие избы входить; одна учительница из Перми протестовала против того, что ей приходится быть в роли той Гагары, которой только и остается, что следить за полетами Буревестников, сидя дома, в хрущобе, потому что зарплата у нее юо ооо рублей, что равняется старым юо.

Были рассказы о карельских реках, о соблазнительных таежных ночевках с ухой на озере и грибах на прутиках, о кострах и сибирском раздолье (хотя слова «тайга» и «Сибирь» для Ганса обозначали конец света, и он, бывало, смеялся в душе над дурочкой, которая верила, что он может вот так просто взять и поехать жить на край света, где, говорят, медведи и тараканы, а люди от голода едят ягоды и коренья); кто-то пытался заманить его на Алтай, где растет женьшень; какая-то учительница немецкого языка признавалась в том, что с детства мечтала поцеловать порог дома, где родился Генрих Гейне; другая рассказывала о способах заварки цветочного чая и о тайнах двойных пельменей; кто-то предлагал все свои знания и силы великой Германии, где покой и порядок, в отличие от Кемеровской области, где страшно не только самой по улицам ходить, но и собаку выпустить: поймают и на шапки перелицуют; оптимистки – патриотки хотели забыть ошибки прошлого и строить интерсемью, где оба ребенка, говорящие на четырех языках, закончили бы Пажеский корпус и Пансион благородных девиц («или как там это у вас называется»); были готовые ко всяким трудностям совместной жизни, а какая-то пожилая учительница из Мордовии, сразу попавшая в список С, страстно желала только одного: увидеть Париж – и умереть.

Ганс не особо вникал во все эти тонкости, брал несколько раз в году отпуск и льготным тарифом летел в Москву, в одну теплую гостиницу, где и производит осмотр претенденток. Заранее, из Германии, он извещал группу А и выборочно группу В (про запас) о своем приезде. И женщины ехали к нему изо всех концов за свой счет, заранее зная, что он – очень занятой человек и больше, чем нескольких часов, уделить не сможет. За ресторан платили тоже они, что было одним из жестких условий встречи.

Он тщательно брился и спускался в вестибюль. Дальше бывало по – разному: одни, пожав потную руку, тут же уходили (внешне Ганс был довольно уродлив, с толстым задом и в совиных очках); но большинство застревало, а большинство от большинства оставалось и на ночь, потому что всем без исключения Ганс говорил одну и ту же фразу (читая её по бумажке):

– Надо проверить на совместимость, без этого не идет, ты же понимаешь сама. – И некоторые старались вовсю, а он фотографировал их «на память», говоря: – Ты мне очень нравишься. Я думаю, что я женюсь на тебе.

Наутро он аккуратно записывал данные для визы, говорил, что надо подумать, но что он уже близок к тому, чтобы жениться именно на ней, иногда назначал новое свидание, но для большинства на этом всё заканчивалось – претендентка летела обратно в Омск или Томск, а он шел принимать ванну, готовиться к завтраку с очередной претенденткой – день был расписан плотно.

Пропустив в среднем тридцать-сорок женщин, он, довольный, улетал домой, в свой городок под Франкфуртом. Там все знали о его хобби, и он подробно и охотно, обстоятельно сверяясь с дневником и показывая фотографии, рассказывал собутыльникам о русских красавицах, на что молодые люди смеялись, говорили:

– Slaven sind Sklaven!^[1] – и просили взять с собой в поездку, а пожилые печально качали седыми головами:

– Armes Russland! Das ist nicht gut! Und besonders fur uns!^[2]

Всё это длилось до тех пор, пока однажды его не опоили и не обобрали до нитки, после чего он на время перестал ездить в Москву, но потом дал новые объявления в престижных изданиях и запасся дискетами, потому что намеревался теперь составлять картотеку на компьютере и только менять имена в письмах, чтобы не платить казахстанскому немцу, который довольно злобно ругался с ним за это, доказывая попутно, что никогда ему не понять русских женщин.

– А я и не хочу! – отвечал Ганс. – Ты же меня знаешь – если я один раз пересплю с женщиной, то потом она мне противна. Такая уж у меня натура. Я люблю коллекционировать женщин.

– Вот был бы жив Сталин, Иосиф Виссарионович, тогда посмотрел бы я на тебя, сука! – огрызался казахстанский немец, ибо ссылаться ему было больше не на кого.

Простота простаты

Как-то главврач большой больницы вызвал к себе двух онкологов, разлил по стопкам спирт, добавил по ложечке мёда и сказал:

– Парни, по-людски зарабатывать хотите?

– Что за вопрос, шеф! – ответили парни, вытирая руки о передники.

– Вот и хорошо. Будем делать профилактику. Профилактические операции. Кумекаете?

– Чего-то не кумекается. Как это?

– Как-как, очень просто, элементарно. Разрезать, посмотреть и зашить – вот и всё. Если чего нашли – хорошо, тащи наружу, если нет – зашивай и баста. Чего же проще?.. Вот, слышали, на Западе, – главврач показал большим пальцем куда-то через плечо, – все люди профилактику рака делают, врачи бабки гребут лопатами, по Таити-островам шатаются, а мы что, хуже? Делайте просто: поступил больной, так ты, Кеша, осмотри его, все анализы сделай, а потом говори родственникам, что дело труба, что надо срочно резать, иначе метастазы по всему телу пойдут, и что есть у нас только один спец по этой части, доктор Гоша. А Гоша режет. Ну и вот. Рак ведь дело такое – не спрашивают, сразу бегут бабки собирать, действует лучше всякого киднякинда…

– Чего? – не поняли ребята.

– Ну, когда детей воруют.

– И уши режут? – понял Кеша. – Киднеппинг?

– Да хрен его. Главное – суть. Там хоть за выкуп торгуются, а у нас никто и не пикнет – тысяча так тысяча. Значит, ты, Кеша, с родственниками беседы проводишь…

– В трудных случаях к вам посылаю, – вставил тот.

– …само собой, мы же вместе, ребята, я – за вас, вы – за меня. Только так и прорвемся. Чего делать-то остается? Надо волками грызть всё кругом, иначе капитализм этот сраный не пережить. Значит, ты с родней балакаешь, а Гоша режет. Деньги на три части делим. Операция – штука зеленых, как обычно.

– Или три, – сказал Гоша.

– А хоть бы и пять, зависит от трудности.

– Бывает запущенная стадия.

– Или в два этапа оперировать приходится…

Парни сели – разговор обещал быть интересным. Главврач разлил еще по одной:

– Всё правильно, – обрадованно сказал он, – только не забывайте родственникам опухоли какие-нибудь показывать, они это любят.

– Совсем здоровых тоже резать? – уточнили ребята.

– Конечно, их-то и резать! Больному – какая уже профилактика? А здоровому, если его раскрыть и обратно зашнуровать – никакой проблемы. Заодно и посмотрите, что к чему там у него… Ради профилактики… А я через отчеты всё проведу, как следует. И 30 %, соответственно, мне.

– По рукам! – сказали ребята, и все выпили по третьей рюмке спирта с медом, тмином и лимоном, который так хорошо готовила любовница главврача – медсестра Ниночка.

И начали парни строгать. Родственники исправно собирали деньги, больные переживали свой личный апокалипсис, а главврач надзирал, оформлял и прикрывал. Всё шло отлично: не успевали вкатить коляску, разрезать, подождать минут двадцать, чтоб перед младшим персоналом не светиться, зашить и выкатить – а деньги уже делились на три пачечки в одном из кабинетов.

Но вот как-то Гоша, переборщив с морфином, который он аккуратно делал себе перед каждой операцией, наткнулся на что-то, похожее на опухоль, и с размаху, как следует не рассмотревши, вырезал ее. Опухоль, однако, оказалась заросшей, но вполне простой простатой, которая очень скоро дала о себе знать своим отсутствием.

Родственники с боем взяли банку, в которой Гоша показывал им вырезанную «опухоль», отнесли другим врачам и подняли шум, несмотря на то, что парни с главврачом пытались доказать им, что простата была не простая, а с опухолью и надо было обязательно резать, лучше раньше, чем позже, опухоль отрезали вот отсюда, а потом, заодно, вырезали и саму простату, потому что, раз появившись, опухоль появилась бы вновь («Сто процентов!» «Обязательно!») так не лучше ли сразу, тем более, что больной уже стар и простата ему вообще ни к чему, только проблемы создает? И вообще, если очень хотите, можем обратно пришить, простата в спирте долго сохраняется, орган не хитрый.

Но родственники не успокаивались, подали жалобу в Минздрав, явилась комиссия, и главврач решил отправить ребят в отпуск, от греха подальше, потому что одному отбрехиваться всегда легче, чем троим.

Они купили двойные путевки на Канарские острова и полетели, спрятав в плавки доллары, перевязанные резиночками.

После двух бутылок водки и посещения казино, где они ставили только на «красное-черное», после ощутимого проигрыша и обильного обеда они познакомились с двумя мулатками, кожа у которых шуршала под рукой, как замша, а соски были в полгруди. Они танцевали ламбаду и пили ликер «Бенедиктин», не замечая, что в нем плавают кусочки нерастворившихся таблеток.

Утром, очнувшись на пляже и обнаружив, что они обчищены дотла, они начали лаяться между собой.

– Говорил я тебе – побойся бога! Ведь клятву Гиппократа давал! Вот и наказание! – твердил более совестливый Кеша, а Гоша искал по карманам мелочь опохмелиться и огрызался:

– Иди ты в задницу со своим Гиппократом! Вспомнил! Чтоб он сгорел и сдох, проклятый! Сколько теперь тут куковать, перевода ждать? И на хер ты этих шалав коричневых вчера приваживал, дурень! Какого цвета у них письки да как они сосут? Вот теперь сам сосать будешь! Ни паспортов, ни денег! В консульство идти надо!

– А есть тут вообще такое? – виновато спрашивал Кеша.

– Розовое влагалище в крапинку есть для любопытных! – плюнул Гоша и поплелся в отель давать телеграмму.

Когда они, получив перевод и благополучно загорев, через месяц вернулись в больницу, главврач закрыл дверь, налил по рюмке медовухи и сказал:

– Поступило, братцы, очень интересное предложение. Есть тут такая контора, фирма «Альфа-Гамма-Зет», так она органами торгует. Трансплантация, реплантация, плантация… Отрезал, в банку запаял, немцам отправил – и всех делов.

– А какие органы? – уточнили ребята.

– Всякие. Разные. За почку, к примеру, 20 или 30 штук зеленых платят. Нам за вонючую простату выговор дали, а могли бы – деньги, ясно? Это же так просто!.. Много они знают, сколько у них там почек. И с одной жить вполне можно. Я с фирмой договор уже заключил, так что думайте, решайте, хотите – будем работать, нет – охотников навалом. Завтра, кстати, презентация. В морге.

– Почему в морге? – удивился Кеша.

– Потому что там есть большой зал, его по ночам задешево сдают своим.

– А… Ну да… Но резать – это по его части, я ведь терапевт, – кивнул Кеша на Гошу, а тот, наученный горьким опытом, спросил:

– Резать-то можно, нет проблем, а вот материал кто поставлять будет?

– Это уже по договоренности. Вот завтра и посидим, подумаем, покумекаем, что к чему, спешить в таком деле не следует.

– Конечно, – согласились ребята и пошли по отделениям делать обход, а главврач позвонил на фирму «Альфа-Гамма-Зет» и попросил зарезервировать еще два места на завтрашнюю презентацию.

Мечты людоеда

Рассказывают, что в старые времена в одной из колымских зон сидел людоед. Жил он в дальнем углу, в одиночном бараке, где у него было всё необходимое и даже холодильник «ЗИС», к которому надзор никогда не приближался. Людоеда, конечно, могли ликвидировать, но начальство имело на него свои виды: оно скармливало ему неугодных зеков, посылая к нему тех, кто должен был сгинуть, исчезнуть, пропасть.

Он предпочитал коренастых блондинов. Из их ног и голов он варил холодец, предварительно извлекая мозги и жаря их с луком по ночам – днем ему готовить не разрешали из-за дыма, и, когда это случалось, он делал всё ночами, глуша при этом спирт с кокнаром и запивая его горячей кровью.

О людоеде многие знали, но зона была огромна, к его бараку зэков не пускали, и никто никогда толком не знал, кого забрали на этап, кого – на пересылку, кого – в город, кого – на допрос, а кого – к людоеду.

Был он азиатско-русской породы, откуда-то из казахстанских степей, сидел всю жизнь; человечину впервые попробовал во время военного голода, не зная, что он ест (принесли, сказали: «Жареная собака от корейцев»), а когда узнал – то было уже всё равно, а на вкус понравилось. Был он очень силен и сразу же (ключи еще лязгали в замке) оглоушивал жертву-сокамерника, вязал ей руки-ноги, волок в угол и сажал на цепь. А потом начиналось его время, его власть и сласть. Колымские зимы долгие, много чего можно успеть, особенно если никуда не торопиться.

Несколько раз его пытались убить, но безрезультатно, потому что он сажал жертву на цепь, достающую только до перегородки, где было очко. Гадить он жертве не позволял, и она каждый день мыла очко и скребла пол вокруг своей подстилки.

Сам он располагался в другом конце барака, там было всё необходимое: добротная офицерская койка, стол, табурет, большая плита с дымоходом, а в каптерке – две лохани, сковороды, пара ведер с крышками, топор, ножи, пила и большая доска.

С некоторыми жертвами он жил по нескольку месяцев, относясь к ним вполне дружелюбно, играя в домино, давая сахар с чесноком и иногда насилуя по ночам. Но наступал момент, когда всё внутри него требовало сладости этого говорящего мяса, его колотило от желания, голод утраивался, не давал ему спать, будил по ночам. И он резал жертву без хлопот и шума, подтащив ее в угол: открывал вену на шее и спускал кровь в очко, а потом рубил на доске тело и начинал сортировать куски: это – солить, это – вялить, это – коптить, это – на холодец, это – жарить, а это пойдет сырым.

Когда у него долго не бывало сокамерника, он начинал беситься и буянить, и конвой за деньги выпускал его ночью в поселок, откуда он неслышно возвращался к утру с деньгами, кульками и свертками. Деньги брали, а в кульки не заглядывали. Конвой без опаски отпускал его, зная, что людоед никуда бежать не собирается, потому что ему известно, что на воле придется охотиться за каждым куском с риском для жизни. А кроме человечины – самого сладкого на свете – он ничего уже есть не мог, да и не хотел.

Так сидел он долго, но однажды, уйдя в поселок, не вернулся.

Вскоре пришел к власти Хрущев, и зону закрыли. Через десять лет ее переоборудовали под спорткомплекс. На плацах сделали площадки, в крепких еще бараках – раздевалки и душевые, отремонтировали кухню, восстановили столовую, а в дальнем бараке, где валялись ржавые лохани и ведра, расположился медпункт.

Как-то там появился старик в ушанке и теплом пальто. Он бродил вокруг медпункта, что-то бурча под нос, а когда молоденькая медсестра спросила его через форточку, не плохо ли ему, он ответил, что плохо, и вошел внутрь.

Пока девушка мерила давление и искала таблетки, он оглядывался кругом, вздыхал, смотрел пристально на девушку. Потом спросил глухо:

– А очко осталось? – И поплелся в туалет.

Забыв застегнуть ширинку, он, возбужденный, вернулся назад, девушка заметила блеск его блекло-пустых глаз, но тут, к счастью, в дверь просунулась русая голова баскетбольного тренера, который ухаживал за медсестрой и несколько раз в день обязательно наведывался к ней.

Тут старик стал собираться, сказав на прощание:

– Да, было время… – на что девушка смущенно-понимающе кивнула головой и дала ему пару таблеток на дорогу.

Таблетки он спрятал в ушанку, а тренеру пожал руку, цепко оглядев напоследок его коренастую фигуру.

Эпизод X

Дождь… Всю ночь льет… Никак не устанет, проклятый…

Он крадется к окну. Задирает к небу полуслепое, без очков, лицо. Видит чернильные размывы на белесом фоне. В шелесте дождя различает звуки, пугается. Кто-то с двух сторон сзади сжимает его голову грубыми мозолистыми руками. Дергает за сердце. Бьет по ягодицам. Под кожей что-то отслаивается. В такт дождю пульс то стихает, то начинает гулко выдавливаться из пальцев наружу.

Он подносит руки к лицу – но ничего не течет, всё сухо. Тогда он садится на корточки и подозрительно ощупывает пол под собой… Но и там сухо, ни воды, ни мочи, только поблескивают какие-то капли, которые он, странно, видит очень отчетливо, будто возле глаз. Шарит по пятнам, но они морщатся, щетинятся, ворчат, скворчат, отползают…

Он неслышно ходит по комнате. Предметы отмякают, проявляются в темноте. Стулья он любит. Шкафа опасается. Этажерку уважает. Комода боится. Стол – его единственный друг, ему он доверяет и всегда охотно сидит за ним и смотрит на черную розетку, которая пялится в ответ, строго и задумчиво уставившись своими тупыми мертвыми дырочками прямо в глаза, в упор. Настольная лампа ему нравится, он с удовольствием гладит ее округлые бока, прижимаясь чреслами к горячему округлому железу, а потом спешит унести этот жар в свою любимицу – кровать, наиграться с ним вдоволь под одеялом. Болыпе-то ничего нет. Пустота и тьма. Только кровать его понимает: тут можно забыть о стонах в листве, когда вокруг тихо, ни души, и лишь ветер иногда швыряет с деревьев холодные пригоршни капель, да в прелой листве со стонами ворочается темный ком…

…Он снует по мокрому лесу. В руках у него зажаты отрезанные груди, они белеют, как тряпки. Он ищет, куда бы спрятать их. Не найдя надежного места, запихивает их в карманы и спешит назад, чуя, что им забыто что-то очень нужное, важное, вся злая причина его несчастий.

Вот она, дрожит в агонии. У неё отрезаны груди и распорот живот. Он скидывает туфли, стягивает носки и становится босыми ногами в горячее месиво живота. Оно булькает, шевелится, стонет. Он любит парить ноги перед сном… Стоя в горячем, неторопливо расстегивает ширинку, гладит в карманах упругие комки. Сейчас, сейчас… Он – хозяин леса. Он бьется с врагами. У него есть приказ. Он выполняет его! Он силен! Всё подвластно ему!! Всё в мире его!!! Сейчас… Сейчас…

Но тут дождь начинает яростно сечь его, отгоняя от тела. И он бежит, босой, мимо деревьев, чертыхаясь, придерживая карманы и радуясь, что хоть что-то удалось прихватить с собой. И деревья бегут ему навстречу, пьяно машут ветками, пугают и трещат…

Если дождя он не любит, то ливня панически боится: его тянет выть под рокот струй, от свиста молний течет по ногам моча, гром валит навзничь…

…А шкаф уже расправляет широкие плечи. Стулья сговариваются под столом. Комод щерит свою тройную пасть. Этажерка переступает с ножки на ножку. А из лампы бьет струя холодной воды, которую он ненавидит больше всего на этом черном свете…

В восемь он разбудил дочерей, согрел им завтрак и сделал громче радио, которое никогда не выключалось. Жена была на работе. Он слушал новости, дочери переругивались из-за шмоток, дождь притих, а диктор, сообщив о том, что в райцентре Заречное сегодня праздник, вдруг громко добавил:

– Ты понял, Чикатило?.. Или повторить еще раз? За-ре-чно-е!

Он зажал зев ящика, испуганно, исподволь, оглянулся на дочерей, но те, ничего не слыша, продолжали цапаться у плиты. Зазвонил телефон.

– Андрей Романович, сколько можно болеть? Сегодня вы должны быть на педсовете.

– Буду, буду, – вяло ответил он.

– Не буду-буду, а обязательно! – с угрозой сказал директор школы. – На вас и так опять жалобы. Придется разбираться. Местком настаивает.

– Да они все саботажники и тунеядцы! Провокаторы! Что вы их слушаете? – забеспокоился он. – Одни лгуны кругом, завистники. Их всех к ответу поставить! Но вы моим жалобам почему-то никогда не потакаете, а на их клевету даете реакцию…

– Надо говорить «реагируете», а не «даете реакцию». Реакцию реактивы дают. Потакаете! Тоже мне, учитель!.. Вам самому еще учиться и учиться! – с сухим презрением исправил директор. – Короче, чтобы явились на педсовет без разговоров!

Надо идти. В портфель он побросал тетради, конспекты, классный журнал. И нож, с которым не расставался с тех пор, как его избили старшеклассники за то, что он на школьном вечере лапал их классную потаскуху. Всем можно, а ему нельзя! Ничего, он запомнил дорогу, по которой она ходила домой своей сучьей вихлястой походкой, ляжка за ляжку, сиськи вверх-вниз, отчего у него пестрело в глазах и тикало в сердце…

Он уверен, что идет на работу, но около вокзала резко сворачивает, вылезает на перрон и ждет электричку, идущую туда, куда ему велено ехать. Уж он-то по области поколесил, всё знает, где какая дыра, какая деревенька, где Заречное, а где Дубки. Как в загранку – так другие. А по ухабам и грязи – так всегда он. Ничего. Он им покажет, где раки зимуют… Они еще все попляшут у него, вредители, воры, гады!

В вагоне он видит много таких, как он, очкариков в серой грязноватой одежде, с пухлыми портфелями, мятыми лицами, в сбитых ботинках и потертых тужурках. И рад, что проводник тоже оказался очкастым, в замызганном сером кителе, с сумкой, где побрякивает железо.

От мокрой одежды в вагоне стоит пар, из разбитых окон дует. Несет похмельным перегаром и несвежим бельем. Чикатило часто протирает очки, слыша, как над ухом кто-то сопит, и зная, что там никого нет. На него никто не смотрит, и он ни на кого не поднимает глаз.

На нужной остановке он протискивается к выходу, спрыгивает на ходу и идет полем в сторону леса, за которым – Заречное.

На кромке поля, у лесополосы, он наткнулся на трех дюжих баб, которые собирались копать картошку, но были уже с утра на злом пьяном взводе.

– Эй, мужик, иди к нам, покурим! – окликнули они его, а когда он, щурясь, нерешительно приблизился, то толстуха ударом кулака по лбу свалила его на землю.

Они оттащили его под деревья, где посуше, связали руки ремнем. Молодка стянула с него штаны, покопалась в яйцах, схватила вялый член и стала дрочить его, пытаясь поднять. Рябая баба с папиросой вытащила шнурок из ботинка – подвязать член, если встанет, и успеть попрыгать на нем. Толстуха тоже стаскивала свои рейтузы. Чтоб не орал, в рот ему сунули картофелину.

Он задыхался. Его тошнило. Челюсти свело от боли. В зобу спирали спазмы. А рябая с папиросой нетерпеливо щелкала шнурком, приговаривая:

– Давай, бабы, действуй! Может, встанет?

Так они пытались насиловать его, а он, в осколках очков, давясь картофелиной, задушенно шипел:

– Вы кого, суки поганые, дрючите?.. Да я вас перережу, на куски размотаю! – на что молодка смеялась:

– Ты уж размотаешь! Из-за таких вот импотентов у нас рождаемость падает!

– Заморыш! – поддакивала толстуха, влезая ему на нос голой промежностью и принимаясь двигаться туда-сюда.

– Правильно! Может, хоть от рыла проку чуток будет! – одобрила её действия рябая, выбрасывая шнурок, гася папиросу и тоже готовясь поерзать по его носу, чтобы кое-как, но кончить разок.