Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Да пока в их домах все эти кнопки и рычажки найдешь и поймешь!.. – Она безнадежно махнула рукой. – Окна-двери открываются не по-нашему. Форточку не отворить, на балкон не выйти… В ванной в глазах рябит от кнопок. Где горячая вода, где холодная – не разобрать. Как смеситель поворачивать – неизвестно. Как душ включать-выключать – загадка. В туалете, простите, кнопка слива обязательно так запрятана, что днем с огнем не сыщешь…

– Видели бы вы кухню в доме моего немецкого профессора! – усмехнулся Ксава. – Это не кухня, а кабина космического корабля! Год как купили, а сами до сих пор не знают, где что нужно нажать, чтобы кофе сварить. Об обеде я уже и не говорю…

– Вот-вот, – поддакнуло джерси. – А они сидят и следят за тобой, как ты эту технику осваиваешь. И между собой посмеиваются. Как зверь в клетке, честное слово.

Я осмотрелся – Цветаны не было. Это мне не понравилось.

– В гости вы идете во второй половине дня. А утром, с 8.15 до 8.35, мы собираемся в холле, – продолжал нудить г-н Бете, – и едем на прием к оберсекретарю ландесрата. Оттуда – на обед, а потом по семьям. Утром следующего дня – отправка в Россию.

– А экскурсия к Кельнскому собору? – спросила вдруг одна вдохновенная девушка с тургеневской косой.

– Не успеваем. Или обед – или собор, – отрубил г-н Бете.

– Собор! – твердо сказал чей-то голос. – Мы выбираем собор.

– Быть в Кельне – и не увидеть собора? Это же абсурд! – поддержали его другие.

– Что? – удивился г-н Бете. – Вместо обеда – собор?

– Конечно! – подтвердил тот же голос. (Он принадлежал яростному спорщику, вихрастому пареньку, который вчера больше всех нападал на Свидригайлова). – Конечно, мы меняем обед на собор!.. Мы три дня в дороге потеряли, ничего тут не видели толком, завтра по семьям, потом опять три дня в дороге – и всё?.. Даже собор не посмотреть?.. Нет, какой там к черту обед! Пока я Кельнский собор не увижу – из Германии не уеду!.. И обед мне никакой не нужен! Лучше я буду голодать! – твердо заключил он, и никакие доводы г-жи Хоффман не могли переубедить его в этом. – Ребята, кто со мной? – запальчиво произнес он, теребя свои вихры.

– Я!.. Я!.. И я!.. – раздались голоса.

Немцы недоуменно переглядывались и в растерянности разводили руками:

– Но обед?.. Но прием?.. Ведь всё уже заказано! Обговорено!

– Как же это так можно?.. Это безответственность! Произвол!

– Видите, немцы не могут понять, как можно жертвовать обедом ради собора, – шепнул я академику.

Он хитро улыбнулся, покивал головой:

– Вот она, загадочная душа, которую им не разгадать! Недаром мудрый Черчилль говаривал, что Россия никогда не бывает такой сильной, как кажется, но и никогда не бывает такой слабой, как может показаться…

– Ребятам надо помочь. Немцы от регламента не отойдут. Скажите, пусть сожмут время обеда или прием у дурацкого секретаря – и всё. Вам г-жа Хоффман не откажет, вас она может послушать, – сказал я академику, шаря глазами по холлу (болгарки упорно не было видно).

– Да-да, именно помочь! – сразу согласился академик, пригладил брови и, приосанившись, представительно обратился к хозяевам конференции на хорошем немецком языке: – Господин Бете, мы ведь можем пойти на компромисс – немного сжать обед, немного – ландессекретаря оберрата…

– Оберсекретаря ландесрата, – обиженно поправил его г-н Бете. – Но это никак невозможно!

– У секретаря всё запланировано! – взвилась г-жа Хоффман. – Мы же не виноваты, что поляки два дня автобус на границе держали!.. И так весь план полетел!..

– Все-таки я думаю, что компромисс возможен, – настаивал академик.

– Да ну его совсем, этот ландесрат! Пошли вместо него в город! – раздались новые протесты молодежи.

– Вот они, русские мальчики, о которых пророчил Достоевский! – начал было я, но осекся: в холле появилась Цветана, а за ней – долговязый бородатый тип, делавший вчера доклад по фонетике.

Их оживленный вид, взаимные улыбочки и касания мне очень не понравились. Щедрость – тоже одна из составных загадочной славянской души, но у женщин она иногда принимает странные формы и виды, если не сказать позы. Поэтому я с большим неудовольствием наблюдал, как бородач суетливо трогает её за локотки, поспешно пододвигает кресло и что-то жарко шепчет в ухо. Все выпитые чекушки загомонили во мне разом, а душа беспокойно заворочалась, заворчала по-собачьи. Я смотрел на них пристально. Цветана как будто прятала глаза.

– Компромисс не только возможен, но даже необходим, – продолжал развивать академик. – Мы должны пойти навстречу естественному желанию юных дарований осмотреть один из интереснейших памятников мирового зодчества…

– Правильно, Ксаверий Вениаминович! – заголосили молодые ученые. – А то что же получается – полгода визы оформляли, шесть дней в дороге трясемся – и собора даже толком не видели, только шпили из автобуса! А ведь там Достоевский ходил! Восхищался!

– И Версилов!

– И Ставрогин!

– А вот и нет! – взъярилась девушка с косой. – Ставрогин – не ходил!

– Не ходил – так стоял! – не уступал вихрастый спорщик, инициатор бунта.

– Где это сказано? Где?

– В записных книжках, вот где! За 1871 год.

– Это всё твои домыслы! Бездоказательные гипотезы!

– Друзья! – призвал академик. – Г-н Бете ждет, надо решать!

– Кстати, до собора тут на трамвае десять минут, рукой подать, – крикнул вихрастый паренек. – Можно и самим съездить! Сейчас же! Поехали, ребята! Кто со мной?

Но другие остудили его, сказав, что сейчас же нельзя – негоже срывать вечер дружбы. А вот завтра – да, обязательно и во что бы то ни стало. В итоге решили в ландесрат вообще не идти, а с утра ехать прямо к собору.

От этого решения г-жа Хоффман пришла в тихий ужас. А г-на Бете так прошиб пот, что его лоб ярко заблестел под лампой. Утираясь платком, он грозно переспросил:

– Как!.. Не идти в ландесрат?.. Когда сам оберсекретарь ждет?.. Это же конфуз, позор!..

Бородач что-то шептал Цветане в самое ухо, вкрадчиво трогая её рукой, как кошка – мышку. Стало ясно, что надо шевелиться, да поживее.

– Дело есть! – нависнув над ними, прошипел я Цветане в свободное ухо. А когда отсели на диван, злобно и довольно громко сказал: – Это что еще за обезьянья морда?

– Он знае болгарски, предложи перевод, ако ми трудно быде…

– Какое еще «биде»! А чего он тебе уши вылизывает? Чтоб ты лучше слышала?..

– Ти чокнуты чалнат, что ли? Громко не требва говорити!

– А в шею лезть требва?.. В общем. Академик хочет с нами – с тобой и со мной – поужинать. Ты ему очень понравилась. Как женщина.

– Гцо за глупост?

– Почему глупость? Он тебе карьеру сделает, если захочет. Не теряйся. Он хороший старик, наверняка тоже болгарский знает, – говорил я, следя за ее лицом. – Лучше уж с академиком, чем с этим бородатым недоноском…

– Защо ме обиждаш? – подняла она глаза, поправляя оправу на курносом носике (стук этой оправы о тумбочку был вчера сигналом к счастью). – После всичко, което случилось между нас?

– Шутка, – кисло буркнул я. – Което было что надо. Не кипятись. Кстати, ты забыла у меня в номере что-то.

– Что? – спросила она.

– Пойдем, увидишь, – ответил я, беря ее под руку, твердо поднимая с дивана, направляя к лестницам и шепча что-то вроде «хочу что-то сказать тебе» – заклинание, которое действует на женщин магически, ибо они нутром предчувствуют, что именно за этим может последовать, будь на то их согласие и добрая воля. Говорят, так же завораживающе действует на них и мужской бас, от звуков которого, по словам знакомого гинеколога, у них приятно вибрирует матка (от тенора, наоборот, в страхе сжимается, а от фальцета вообще впадает в столбняк).

Она молча и покорно шла. С лестниц я заметил, что бородатый чурбан взволнованно привстал и в недоумении пялится нам вслед.

– Вот чучело гороховое!.. Образина! Небось, целовались уже, а? – прошипел я, вытаскивая ключ от номера.

– Идиот! – возмущенно сказала она. – Замылчи!

– Сейчас замылю… Всю шкуру спущу, негодница противная…

…Когда мы вернулись, все вопросы были решены: где-то что-то сократили, где-то – ужали, обед втиснули в собор, собор – в обед, и теперь группками болтали в холле. Девушка с косой и вихрастый бунтарь в голос спорили о корнях нигилизма. Г-жа Хоффман и г-н Бете, забыв о панике, сверяли свои графики и таблицы. Двое ребят катили рояль к центру холла. Кривоногий лупоглазый шофер выволакивал из холстины блестящий аккордеон. «Яблочка» и «Катюши» не миновать. Бородача не видно. Поодаль, в тайне от немецких хозяев, раскладывались подарки: матрешки, гжель, хохлома, оренбургские платки, баночки икры, значки, кепочки, майки-фуфайки. Всё это до поры до времени будет прикрыто рояльным чехлом, чтобы в нужный момент явиться миру.

Академик, взъерошив брови и теребя пуговицу рубашки, что-то тихо говорил женщине в джерси. Та задумчиво слушала.

«Вот и отлично, – подумал я. – Голос не стареет, глаза не тускнеют, юмор крепнет, а планка ходит вверх и вниз, никто ее не закреплял…» Подсев к ним, объявил, что пора в ресторан, и для убедительности соврал, что столик уже заказан:

– Надеюсь, вы тоже не откажетесь отужинать с нами? – вежливо посмотрел я на джерси в блестках.

– Да-да, – радостно подхватил академик. – Обязательно и всенепременно!

– Да я не знаю, неудобно как-то, – проворковала она.

– Как вас зовут, простите? – обратился я к ней. (Шиньон у нее был, как Кельнский собор, и такой же бурый.)

– Авдотья Романовна, – ответила она, зарумянившись.

– Не может быть! – вырвалось у академика.

Я засмеялся:

– То ли еще будет!

И как в воду глядел.

9

При гостинице был ресторан немецкой кухни «Под сосиской». Гостей встречал витраж с надписью из стеклянных розово-красных колбас и сарделек: «Wurst und Bier rat ich dir».

– «Колбасу и пиво советую тебе», – перевел академик. – Ну что ж, если они советуют, я приму их совет… Советы немцев всегда надо принимать… Если, конечно, они не касаются территориальных претензий…

– У них нет претензий на русские просторы. Сталинградская битва им надолго в печень засела. При слове «Сталин» до сих пор некоторые старички плечами передергивают и крестятся. А неведомая «Сибирия» – синоним ада, где вечные льды и дикие медведи. Немцы вообще в первую очередь на Польшу точат зубы, – сообщил я ему.

– Польшу пусть берут. Порядка больше будет в Польше, – осклабился он своему каламбуру. – Где немцы – там порядок. А где русские, поляки, болгары и прочие славяне – там анархия. Вот в этом и разница. Я отнюдь не западник, но надо же согласиться, что когда славяне всякими глупостями занимались, венки плели и через костры прыгали, германские племена с римлянами воевали и работали как волы… И победили, и установили христианство в Европе. И сами стали править. Кто был Фридрих Барбаросса?.. Император Западно-Римской империи!.. А колбасу и пиво любят во всех империях. Что, кстати, у них в меню?

В меню были мясо, капуста и картошка в разных видах, а также неисчислимые типы сосисок, сарделек, ветчин и колбас.

После двух бутылок вина Авдотья Романовна превратилась в Дуню, а Ксава выдал свое кредо – «не заглядываться на женщин моложе сорока, чтоб не попасть впросак». Дуню это вполне устраивало, ей было явно больше той планки, которую установил для себя академик. Она смотрела на него воловьими глазами. Её шиньон высился как папаха мусульманина. Сама она к науке отношения не имела, была заведующей литмузеем в Самаре и попала в Кельн по каким-то блатным «спискам». Но знала: академик – знаменитость. А там чем черт не шутит?.. Зато Цветана ловила каждое слово именитого мэтра, хотя я иногда и отвлекал её под столом ногами и руками.

Нам принесли шницели с тушеной картошкой и жареную шипящую свинину с кислой капустой. Шницели были под стать копытам битюгов, а свиные ножки по величине не уступали говяжьим. Ксава недоуменно тыкал десертной вилочкой в огнедышащее мясо (пока Дуня не помогла нарезать его на кусочки), и хвалил немецкий народ за трудолюбие, прилежность, исполнительность, надежность, аккуратность, а также за высокий дух, сильный ум, умение мыслить отвлеченными категориями и другие таланты.

– А известны ли вам слова Гейне о том, что немцы всегда разрываются между звездами и картошкой? – разрезая необъятную картофелину и роясь в её кратере, спросил я.

– Вот за такие штучки немцы его и изгнали… хотя по сути он прав, – отозвался он. – Ха-ха, хорошо сказано: между звездами и картошкой! Да тут тема на пару докторских!.. Кстати, и в русской классике найдется богатейший материал по немецкой тематике…

– Какво? Что? – всполошилась Цветана, как раз искавшая тему диссертации.

– Да вы же сами, если мне не изменяет память, занимались чем-то таким? – обратился академик ко мне.

– Да, было дело, – промямлил я, с некоторой тоской вспомнив брошенную работу.

– Я прекрасно помню, как вы делали у нас на секции доклад о том, что во всей русской литературе – от Фонвизина, Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого и до Симонова, Бондарева, Васильева, Быкова и иже с ними – всюду есть герои-немцы, – продолжал Ксава. – Вы даже написали несколько статей, хотели делать книгу?

– Да, написал, опубликовал, хотел. Потом забросил. Надоело. Голая проза одолела, – ответил я, удивляясь цепкости его памяти: «Все доклады и рефераты помнит!..»

– Вот и дайте девушке ваши наработки, пусть дальше пишет. Можно и расширить сегмент: «Иностранцы в русской литературе». Да-да, именно. О, это будет жесткая, нелегкая и нелицеприятная для обеих сторон, но чрезвычайно интересная, нужная и, главное, актуальная тема! – воодушевился академик и начал четко развивать её по тезисам (Цветана только успевала что-то калякать в блокноте).

После еды алкоголь побежал по венам бурливей и живей. Все раскраснелись, пытаясь перекричать «типиш дейч» музыку, которую начали пилить музыканты в кожаных штанах-гольфах на широченных подтяжках, в шляпах с перьями и замшевых башмаках на шнуровке. Академик постукивал в такт палочкой, приговаривая:

– Мне нравится жизнерадостность их народной музыки! Она воодушевляет, ободряет!.. Да простят меня Хомяков с Киреевским и братья Аксаковы, но наши песни так заунывны и тоскливы, что от них тянет в петлю, омут или к бутылке…

– А от их маршей – к картошке, – окрысился я и сообщил, что терпеть не могу не только глупых немецких маршей, но и бубенчатых греческих сиртаки, и покойницкого испанского воя под скелеты кастаньет, и слащавого постельного итальянского хныканья, и подгитарного французского кваканья, и петушиных тирольских воплей и многого еще чего на свете.

– Ох, вы остались нигилистом! Вам с Бакуниным по пути! – смеялся академик и, вопреки своему кредо, всё чаще заглядывался на Цветану, ласково называя её «бланшеткой» и вспоминая Цветана Тодорова, с которым они как-то пили чай в Париже.

– Ах, Тодоров! – ахала Цветана.

– Ах, Париж! – вторила ей Дуня, потрясая шиньоном, с которого уже начала спадать лаковая пелена и он грозил обрушиться в тарелку.

А Ксава опять хвалил немцев за их хозяйственность и домовитость и поведал о словах знакомого генерала о том, что когда советские войска перешли немецкую границу, то все увидели, что немцы во время войны живут лучше, чем мы без войны.

Но вот музыка окрепла. Гости стали громче стучать литровыми кружками, подвывать, притоптывать и качаться в цепочке, схватившись под руки. Ксава, опасливо косясь в их сторону и придвинувшись ко мне вплотную, тихо шептал:

– Знаете, мне кажется, что нет ничего страшнее пьяных и орущих благим матом немцев!.. Когда я ехал сюда на поезде, я чуть не оглох от их рева – их было много, они пили пиво и орали как резаные. Я натянул на уши шарф и берет – не спасало! Нет, наш мужик так не орет!

– Наш молча убьет, – поддакнул я.

– Может быть. Но как бешеный мул вопить не будет. А их юмор?.. Что за шутки, боже мой! Где тонкость французов, изящество итальянцев, сдержанность англичан? Нет, одна бычья реготина, состоящая из трех слов: «дерьмо», «задница», «сортир»… Исключительно фекальный юмор!..

– Нелегкий народ, – согласился я с ним. – Верхи чванливы, чопорны, заносчивы, надуты. Низы – тупы и рабски-покорны. Вообще неизвестно, что отвратительнее: наша хамская анархия или немецкий педантизм, доведенный до абсурда… Эта дотошность их и губит. Они всё хотят довести до идеала, до перфекта, чего в природе нет, а потом следует один неловкий лишний удар молотком, и всё летит в тартарары…

– В природе всё идеально, это у людей хаос, – вскользь возразил он.

– Может быть. Но в природе, а не у людей. Недавно по телевизору говорили, что депрессия в немцах на генном уровне сидит. Страхи, раздвоения, виденье всего в черном свете. И все кайзеры и фюреры пытались войнами поднять немецкий дух, пока всё окончательно не пошло прахом после Второй мировой. Начинай теперь сначала!

– А известно ли вам, что в немецком языке есть девять модальных глаголов? – сказал Ксава. – Мне мой немецкий профессор говорил. Только больная психика может выдумать девять видов приказов!

– Така нудота! – осмелилась подать голос Цветана.

Нам принесли стопочки со шнапсом – от хозяев. Ксава, выпив свою малютку, порозовел и предложил Цветане спеть что-нибудь болгарское. Узнав, что у Дуни в чемодане есть непочатая «Московская», я предложил перебраться поближе к бутылке и устроить хоровое пение в номере, а не тут, где это явно нарушит работу бюргерских желудков какой-нибудь «Катюшей», под которую (и которой) были расстреляны их отцы и деды. Генный ужас перед этой невинной песней велик не менее, чем перед словами «Шталинград», «Сибирия» и «маршаль Шукофф», не говоря уже о «Йозефе Шталине»!.. Да, пора идти. Молодые ученые уже наверняка пляшут под баян.

Подошла краснощекая официантка. Я полез за деньгами. Пока она отсчитывала сдачу, Ксава, глядя на нее, бормотал:

– Боже, есть и такие… пышущие здоровьем?.. А я-то думал, что немки белы, как снег, и хрупки, как фарфор…

– Не забудьте про звезды и картошку! Фарфор – к звездам, а колбаса – к сосискам! – напомнил я ему. – У всех свои грядки!

Когда мы веселой гурьбой шли к номеру, мелькнул бородач, который попытался было заговорить с Цветаной о неполногласии в славянских говорах, но я оттер его плечом и настоятельно посоветовал обратиться по этому вопросу к узкому специалисту-фонологу. Зло глядя на меня, похрустывая пустой пивной банкой и ворча как пес, бородач отстал.

В номере академика усадили в кресло. Пошла в ход «Московская». Она, хоть и отдавала ацетоном, но была забористее местного шнапса. Пока Дуня и Ксава спорили о сортах зерновых в Самарской губернии, мы с Цветаной оказались в ванной и начали истово целоваться. Цветана устроилась на раковине, я вился вокруг, пытаясь стянуть с неё что-нибудь, но она дергалась, шептала:

– Чекай! Потом, после! Не можно! – то срывала, то одевала очки, охала, обмирала, вздыхала и вдруг неожиданно-ловко сама стащила с себя джинсы. На такой подарок я и не рассчитывал…

… Когда мы вылезли из ванной, оказалось, что «Московская» на исходе, а Ксава и Дуня, обнявшись, сидят на диване: она поет озорные частушки, а он постукивает в такт палочкой. Я устроился в кресле, Цветана – на подлокотнике. Похмелье ушло как сон, как утренний туман, плавно перетекло в дневную пьянку, вылилось в вечернюю попойку и завершается ночным неизвестным концом.

Тут сам собой вспомнился графин с водкой. Усадив Цветану читать академику болгарский фольклор, я отправился в свой номер. По дороге меня качало и носило от стены к стене, как на «Титанике» после первого удара айсберга.

Около пивного автомата слонялся бородач. Он нервно передергивал плечами и что-то злобно-злорадно бормотал себе под нос. В мусорном ведре блестела горка смятых банок. Увидев меня, он сардонически вопросил:

– И когда это закончится?

– Что?

– Заседание… ваше… уже… когда… завершится?.. – прошипел он яростно и задушенно (слова, казалось, застревали в его влажной от пива бороде). – Когда?

– Для тебя – никогда. Она моя баба и не советую терять время, чтобы не потерять чего-нибудь другого…

– Чего?

– Чего слышал, если уши власами не заросли. К вопросу о неполногласии… Безгласии… Или согласии… В качестве компенсации могу угостить стаканом водки.

Бородач ошалело посмотрел на меня. В его ученых глазах боролись сердитые солнечные зайчики, в руке хрустела очередная банка.

– А… где? – наконец, выдавил он, произведя в изнуренной пивом голове нехитрый, но верный расчет.

– Сейчас вынесу. Жди тут.

Я вошел в номер, взял горячий графин, сутки простоявший у раскаленной батареи, налил полный стакан, выпил сам «на посошок», плечом прихлопнул дверь, добрался до автомата и вручил стакан ученому пивоведу.

– Ё-моё! Горячая! – обжег он руку. – Ты что, гонишь её там? – уставился он на графин в моей руке.

– Ага. Из крови убиенных младенцев… Сразу не пей – задохнешься.

В номере, заметив, что Ксава уже в сильном ажиотаже, я решил ему больше не подливать, зато с Дуней и Цветаной выпил на брудершафт.

Пошло еще веселее. Разгорячившись, пыша жаром, Дуня поменяла теплое джерси на просторный халат. Цветана, забыв надеть джинсы, бегала в узорных колготках, расстегнув кофту до пупа. Я остался в майке.

Ксава вдруг предложил играть в бутылочку. Нам с Цветаной это было ни к чему, и поэтому решили играть во что-нибудь другое, бодрое – водка требовала активности.

Готово! Мы в цирке! Объемистая Дуня выдувает губами тушь, дирижируя вилкой и ножом. Я лаю. Цветана, скинув кофту и потрясая изрядной грудью в мини-лифчике, прыгает через палочку, которую держит красный как рак академик, время от время выкрикивающий:

– Болгарские ученые кошки под управлением Свидригайлова! Особый номер! Детей удалить из зала! Оркестр – дробь!

Потом Дуня и Ксава решили станцевать вальс-бостон, но дама не удержала кавалера, и он с костяным стуком рухнул на пол. Перепугавшись, мы втащили его на кровать, основательно ощупали на предмет вывихов и переломов, причем Ксава блаженно улыбался с закрытыми глазами, бог знает о чем думая в этот момент. С трудом стащили с него желтые ботинки, укрыли одеялом. Дуня сказала, что будет спать на полу, не впервой, а мы с Цветаной отправились ко мне в номер.

Возле автомата за нами увязался вдребезги пьяный бородач. Его тоже носило по стенам, как при второй атаке айсберга. Он шел за нами по коридору и что-то блеял, пока я на повороте не поджег ему бороду зажигалкой. Запахло горелой человечиной. Он не знал, что делать: драться или тушиться. Кто-то плеснул ему на бороду пивом, желая загасить её. Какие-то люди растащили нас в стороны. Опаленный и облитый, бородач продолжал что-то вопить, но меня это уже не касалось – Цветана проворно затолкала меня в номер и захлопнула дверь.

10

Очнулся я ночью. Пусто. В мозгу прокатывались смутные предположения. Что с Ксавой?.. Где Цветана?.. Зачем пол усеян осколками?.. Почему болит плечо и обожжена рука?..

И страстно потянуло прочь от проклятых вопросов обратно в темноту. Недаром я никак не желал вылезать на этот свет: агония рождения длилась сутки и завершилась щипцами акушера, насильно вырвавшими меня из горячей нирваны в злой морозный мир. Зачем?.. Софокл был не дурак, сказавши: «Высшее счастье быть нерожденным, но если родился – живи!» Вот и результат: надо жить.

Постепенно стало доходить, где я. Вторая постель смята. Цветана?.. Сбежала?.. Кто тогда смял вторую постель?.. Смутно всплыла драка в коридоре, запах горелого волоса, стекавшее с бороды пиво… Покопавшись в тумбочке, нашел список гостиничных телефонов. Позвонил Цветане.

Она сонно отозвалась:

– Алло!

– Где ты? Почему ты бросила меня?

– Кто? Аз недавна ушла! – удивленно проснулась она.

– Как?.. Ты была здесь?.. – в свою очередь искренне изумился я. – И мы… это… были вместе?

– Ти какво, нищо не помниш?

– Как не помню? Всё помню, – спохватился я, однако не удержался от вопроса: – И… всё было хорошо?..

– И още как! Три часа ме клати без почивка! Краката не слушат…

– Краката? Каракатица? Раком? – удивился я странному слову.

– Не. Краката – ноги. Забодал. Рычка ме до смырти. Ти какво сериозно ли нищо не помниш? – уже обиженно воскликнула она.

– Шутка. Конечно, всё помню… – стал я озираться в поисках чего – нибудь похмеляющего – после столь утешительного известия можно было и принять. Но сила анестезии была удивительной: я ничего не помнил! Как будто только что родился, и виски еще ноют от цепких щипцов! – У тебя выпить нет ли чего? Вот у чешек всегда есть чешское пиво. Чешское пиво чешки чешет под частушки в чашку чушке, где плавают чекушки и ныряют сушки… – добавил я для ясности.

– Това на полски похоже: ша-ша-ша, шу-шу-шу, – засмеялась она. – Имам бальзам за подарк на фрау Хоффман. Бехеровка.

«О, бехеровка, которой кончаются все конференции на свете!» – стал я оживать:

– Из Болгарии вообще-то ракию везут, а не бальзам. У всех болгар есть дяди и дедушки, которые живут в деревнях и гонят ракию… Ну да черт с ним. Что есть – то есть. Не помешало бы и пива из автомата, если гнусная брадатая тварь не вылакала весь автомат…

– Ти его едва не задуши.

– Так ему и надо. Я предупреждал эту настырную морду, что ты моя баба. Разве не так?

– Така. Така.

– А чем, кстати, с бородой закончилось?

– Аз те увела, его завлякоха в стаята…

– Кто завлёк? У кого стояло? – насторожился я.

– Ну, в номер завлекли. Хоффман даже не разобра дело.

– Плевать на Хоффман. Давай приходи. Или лучше я сам к тебе приду. Пусть дверь будет открыта, – сказал я, подумав, что так будет вернее (а ну, если настырный пивохлёб тоже очнулся, вышел из своей стояты и караулит её в коридоре или похмеляется около злосчастного автомата?)

– Моята врата е отворена за теб, – сказала она ласково.

Приятно слышать. Пока отворены врата и не закрыта последняя дверь, жизнь продолжается. А там видно (или не видно) будет. Счастье мертвых – ничего не знать. А счастье живых – жить и радоваться, пока жив.

… Поздно вечером в кельнском аэропорту я помогал академику оформлять билет. Цветана тоже хотела идти провожать, но, начав одеваться, поняла, что от головокружения и болей во всем теле ходить не в силах – «кракаты» не слушались. Она попросила передать в подарок академику бутылку «Бехеровки», до которой у нас, слава богу, руки не дошли.

– Боже, какой огромный жбан! Как я его потащу? – застонал академик при виде зеленого зелья.

– Не хотите – можно выбросить. Вон урна.

– Нет, зачем же… – начал запихивать он бутыль в свою сумку – котомку. – Любой подарок – от бога… К тому же бальзам этот наверняка целебен. Я буду давать его жене с чаем и малиной… Господи! Улечу ли я? Не будет ли дождя и молний? Не накажет ли стихия за разврат? – спрашивал он в пустоту, раскладывая на стойке палку, паспорт, портмоне, берет. – А билет? Билет где? – суетясь и ощупывая карманы, начал он панически озираться.

– Под паспортом, на стойке.

– Как всё нелепо на этом свете!.. А знаете, почему у нас так глупо всё закончилось вчера? – вдруг спросил он, забыв о билете.

– Почему глупо? Очень даже умно. И, главное, без полиции и морга обошлось.

– Потому что для настоящего, классического разврата необходим закон трех единств: места, времени и действа. Но чего-то всегда не хватает, а это уже выходит хромой реализм.

– А чего не хватало нам?.. У нас всё было: и место, и время, и действо, и девство… – отозвался я. – И вообще, посоветуйте, как с ними обходиться?

– С кем?

– С женщинами. С феминами.

– Не надо вникать в отношения. Проникать, возникать – да, но не вникать. Начнете вникать – угробитесь. – Академик махнул рукой: – Ладно, я тоже хорош. Старый осел! Как я мог?.. И эта ужасная водка! Зачем вы мне подливали?

– Рука сама шла, я не при чем. Не пропадать же добру.

– Такое добро до добра не доведет, – кисло пошутил он. – Скандал. Если это дойдет до моей жены, мне не миновать головомойки… И я так ушиб ногу…

– Вы отлично вальсировали! И пили как гусар!

– Ах, бросьте! Вы еще молоды, а я уже стар. У меня организм изношен. Мне надоело жить. Я устал и хочу покоя, а вместо этого – содом и гоморра, сциллы и харибды, и эти самолеты, перелеты! И ступеньки поездов, на которые не взобраться земной силой! И орущие пивные немцы!.. Боже, как я устал жить!

Возле паспортного контроля я передал ему кулек:

– Это в подарок вашей жене. Та синяя блузочка, которую вы выбрали тогда в магазине, но не взяли, помните? Ведь женщины любят новенькое?..

– Как? Вы её тайно купили? – удивился он и растроганно поцеловал меня. – Вы меня спасли! А то себе – всё, а ей – ничего! А сейчас есть что показать! Да! И блузочка, и маечки, и «Бехеровка» – набор хорош! И даже в придачу куколка-немочка в национальном костюме есть – жена моего профессора подарила. Чего еще надо пожилой даме?

Учтивый пограничник вернул ему паспорт. Подхватив котомку, он неуверенно прошел сквозь железные ворота и двинулся на посадку, но вдруг круто развернулся:

– Ах, да! Как я забыл!.. Я же утром успел поговорить о вас с моим профессором. И у него, представьте, скоро освобождается полставки!

Но тут толпа индусов в чалмах оттянула его от барьера, я испугался, чтобы они не снесли его с ног, и махнул рукой:

– Идите! Потом по телефону поговорим! – и долго еще наблюдал за его щуплой фигурой среди спин, рюкзаков и плащей…

Тогда я не знал, что «потом» уже не будет, что это наша последняя встреча – вскоре он погиб по нелепой случайности, этот добрый и витающий в облаках заложник бешеных машин, хитрых замков, высоких ступенек и тугих водопроводных кранов…

1996–2005, Германия

III. ТАЙНОПИСЬ

ЛУКА

…то рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил…

Евангелие от Луки, 1:3

Вечером пришли братья-лесники, попрощаться. Принесли торбу с едой. Сели к столу под навесом. Лука принял торбу, стал вытаскивать сыр, творог, вареное пшено, инжир, кувшин с вином, заткнутый зеленью. Йорам посматривал по сторонам, вздыхал и щурился. Косам молчал, мигал.

– Не передумал, Лука? – спросил он наконец, разливая вино по плошкам. – Зачем тебе идти?

– Работу кончил, а людей забыл. Нельзя мне так. Мне вниз надо, к людям.

Йорам отодвинул от себя сыр:

– Опять ты за своё! Не делай этого! Внизу римляне! Всех хватают! Убивают! Казнят и мучают!

Лука поднял плечи:

– А меня за что убивать?

– Всех казнят, не понимаешь, что ли? После Массады совсем озверели!

– Нет, я пойду. – Лука не переменил своего решения. И не только красок и чернил надо было купить. Главное – надо увидеть людей, потолкаться среди них, вспомнить их лица, запахи, плоть и говор.

Он взял кусок пергамента, окунул калам в тушь:

– Нарисую вас напоследок!

– Сколько же можно? – удивился Косам. – Ты как маленький! Вроде внука моего. Я ему говорю – возьми топор, молоток, гвозди, научись плотничать, а он вместо этого из щепок дома строит и лодочки по воде пускает! Ну что ты скажешь?