Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

«Ну всё, негодник! Я прощаю тебя!.. Твой проступок невелик. Я вижу, что ты раскаялся. Иди и подумай! И неделю из дома – ни ногой! Прочтешь дважды «Гамлета». А потом скажешь мне наизусть пятый монолог! – обнимала она Коку (начальник смахивал слезу, паспортистки разводили руками – «ясное дело, молодой, всё бывает», а прочая милиция стояла в ступорном молчании). – А это вы, пожалуйста, выбросите в мусор, – величественно кивала она на кокины корявые объяснительные. – Если эти бумажки вам так дороги, то напишите на них резолюцию, что я взяла своего племянника на поруки, под личный надзор и контроль. Надеюсь, этого вполне достаточно?..»

«Меня, меня тоже возьмите! На поруки, под контроль и надзор!» – робко-радостно шутил начальник, разрывая протоколы и в спешке кидая их мимо мусорного ведра.

«Тебя уже поздно брать на поруки. Горбатого могила исправит!» – усмехалась актриса, протягивая руки для поцелуя.

«Правильно! Поздно! Могила! Кладбище! Тут, тут подпишитесь!» – просил начальник и заискивающе спешил подсунуть чистый лист бумаги – показать семье автограф.

Паспортистки, затаив дыхание, тоже просили о милости:

«И для нас!.. Автограф!.. Просим!..»

Спасительница заполняла подписями лист, который тут же начинал по линейке делить завхоз – чтоб всем досталось на память. Милиция вздыхала и с обожанием повторяла:

«Спасибо!.. Спасибо за всё!.. Заходите в гости!» – начальник торопился спрятать самый большой автограф, паспортистки всхлипывали, а оперы умильно смотрели поверх голов.

«К вам? В гости? Нет уж, лучше вы ко мне, в театр, на спектакль! Милости прошу!» – лукаво приглашала она и под восторженными взглядами величественно выходила на улицу.

Опера снимали головные уборы. Паспортистки махали платками. Шофер почтительно открывал дверцу черной «Волги», включал синюю мигалку, чтобы с ветерком доставить домой народную любимицу. Следовало прощание с начальником милиции – она целовала его в лоб, а он рыдал как буйвол. И кто-то опоздавший, видя эту сцену, обязательно думал, что идет киносъемка, и недоумевал: где камеры и прожекторы?

Звонок вывел Коку из задумчивости. Он схватил трубку, надеясь на какие-нибудь хорошие известия про курево или ширево, но женский металлический голос холодно сообщил, что его срочно вызывают в военкомат, и если он завтра не явится в ю часов, то милиция заберет его в тюрьму.

– Почему? Что вам надо? – перетрусил Кока. – Я пацифист!

– Переучет, – отрезал голос. – Если не хотите загреметь на два года, приходите без опозданий, ровно в ю.

В армию Кока совсем не хотел, но и военкомата панически боялся. Ночью не спал и думал, что делать.

«Идти или не идти?.. Если идти – поймают, в казармы кинут, кровь выпьют до дна. Не идти – сами придут, заберут… Знают, что я тут. И куда спрятаться? Уехать? Денег на билет нет, мать сама на мели, даже телефон у неё недавно в Париже отключили за неуплату… Отец неизвестно где. У кого спрятаться, где одолжить?.. Плохи дела… А может, правда, переучет?..»

На другой день, труся и поджав хвост, Кока потащился в военкомат, надежно спрятав паспорт в Марселя Пруста и взяв с собой только военный билет (залитый пивом и заляпанный жиром во время своей «обмывки»). Он пугливо отворил тугую дверь, готовый бежать при любой опасности.

За стойкой его встретила смазливая стройная девушка в военной форме. Зыркая хитрыми глазками, она спросила:

– Кока Гамрекели? Очень хорошо. Пишите свою автобиографию.

– Зачем? – удивился Кока.

– Так надо! Полагается! Пишите! Вот бумага и ручка!

Не отходя от стойки, Кока начал что-то царапать на листе, а девушка подбадривала:

– Давайте, пишите, как следует. Приказ. Вон, вас там человек ждет, – вдруг добавила она тише, указывая крашеными глазками на угол приёмной, и шепнула совсем тихо: – Из КГБ.

А к стойке уже спешил с протянутой рукой полный курчавый парень лет 30-ти, в белой рубашке и темных брюках:

– Я – Хачатур, лейтенант КГБ! А вам Николай назвать?.. Давай прогуляем туда-сюда, говорим, эли. Куда лучше ходить?

– Вам лучше знать, – с ужасом прошептал Кока, слыша только страшные три звука, звенящие молотом по наковальне: «К! Г! Б!» – и мало что понимая в ломаной речи странного брюнета.

– Я не местный, бана, городу не знаю. В садику посидим, ара? Можно назвать мне Хачик, – забирая со стойки лист с начатой биографией, сказал лейтенант и спрятал бумагу в портфель.

«Не местный? В садику? Ара? Хачик? Он что, больной? Или это я свихнулся?» – думал Кока, в оцепенении спускаясь по щербатым ступеням военкомата. Но на улице никто не поволок его в «воронок», и он немного пришел в себя. Лейтенант шел сзади и в затылок тоже не стрелял.

Кока направился в скверик. По дороге он осмелел и стал прислушиваться к своему словоохотливому спутнику, который раскатывал «р» так звонко и крепко, что прохожие оборачивались вслед, а на его хриплый звук «х» уличные собаки отзывались злобным урчаньем. Выяснилось, что этот Хачик – сын генерала армянского КГБ и попал в Тбилиси по своеобразному «обмену»: закавказские кагебешные тузы (державшие сыновей при себе в своих ведомствах), устав от нареканий Москвы в кумовстве, решили перехитрить Кремль и перетасовать детишек по Закавказью, предварительно, конечно, договорившись с коллегами о «присмотре». Присмотр должен быть обоюдным и строгим: я слежу за твоим, а ты – за моим… иначе твой у меня в заложниках, как и мой – у тебя… И если мой не будет делать карьеру, то и твоему далеко не пойти. Словом, погон за погон, звезда за звезду, медаль за медаль.

Вот Хачатур прибыл по такому обмену и разворачивает теперь оперативную работу, которая ему и «в гроб не нада». И пусть Кока не думает, что он плохой человек, он просто выполняет задание:

– А что буду поделать, брат-джан? Жить надо, ара? Мою отцу – генерал-майор! Что я, поработать буду, что ли?.. Ереване ничего не сделал, эли, в отделу с проституция фрукту ел и с бабам Севан на машина ехал… А тут поручений дают, эли, меня это надо, ара?

– А я-то тут при чем? – удивился Кока (первый холодок страха отпустил, и он начал что-то соображать).

– Э, ты туда-сюда ходишь, Францию живешь. Что люди говорят?

– А что они говорят? Бардак, говорят, кругом, беспредел, перестройка и всякая дрянь, – осмелел Кока.

– Это да, бана, а еще? Разный партий, подполье, листовки, эли. Шеварднадзе хотит убивать.

– Его уже давно собираются замочить, – ответил Кока, устраиваясь на скамейке и понимая, что этот болван Хачик не очень опасен. Был бы опасен – такие глупые вопросы не задавал бы.

Хачик тем временем сообщил, что Кока, если решит с ними сотрудничать, может иметь с этого гешефта много плюсов: путевки, билеты, командировки всякие:

– Мы нашу людю поддержка даем, ара! В беду не бросим! Всё, что надо, эли! Ты – нам, мы – вас! Всё можем!

Кока резонно ответил, что, в отличие от Хачика, родился в Тбилиси, всех знает и путевки с билетами может доставать и сам, были бы деньги. А вот зачем его заставили автобиографию писать?.. И положили потом в портфель?..

– Я её все равно не подписал! – окончательно пришел в себя Кока, вспоминая, что по фильмам и книгам стукачи обязательно должны писать автобиографии и подписываться.

Хачик досадливо махнул рукой:

– А, этот ерунду! – и простодушно уточнил: – А вдруг «да» говоришь? Тогда готов, подпис делай, и всё, эли!

Но Кока упорно отвечал, что ничего не собирается делать, пока Хачик не вернет ему автобиографию.

– Ара, этот мелочь. Если ты так хочется, – неожиданно быстро согласился тот, достал лист, картинно сжег его и посмотрел на Коку бараньими глазами: – Ладно, бана. Я вижу, ты взволновал… Думай спокойно, эли. А еще больше лучше – пиши на бумагу. А я звоню через пара день. Мы подружим, брат.

Кока пожал его вялую и пухлую ладонь и, глядя вслед толстозадой фигуре, пытался понять, что этому косноязычному психу от него надо. Но, главное, в армию его не забривают и паспорта не отнимают. По дороге домой он купил две бутылки вина, а за обедом поведал бабушке о странном визитере.

Бабушка задумчиво допила вино из хрустального бокала и утерлась хрустящей салфеткой:

– Скажи этому молодому человеку, что я тебе не разрешаю с ним общаться. И всё. Этого достаточно.

– Ты? – удивился Кока.

– Да, я. Им запрещена вербовка. Сейчас не 37-ой год, это я точно знаю.

– Знаешь? Откуда?

– От верблюда, – вспылила бабушка. – Слушай старого человека! Не забудь, кто был мой второй муж! Когда этот Хачатур еще раз позвонит и назначит встречу, то пойди и скажи ему, что бабушка не разрешает тебе служить в КГБ. И дальше сворачивай разговор на футбол, на погоду, на кино, на вино, на домино… А лучше всего на женщин – мол, ничего, кроме этого, в голове нет. Ни в коем случае ничего не подписывай! Или пусть он мне позвонит, а я уж скажу ему, что следует. Я в свое время к Берии ходила, не побоялась, а этого сморчка испугаюсь?

– И что, видела Берию?

– Нет, не было дома. С его женой, Ниной Гегечкори, поговорила. Нина была нашей родственницей по папиной линии. И Лаврентий все сделал. Он тоже был не дурак, родственников не обижал. А так, конечно, хам и подлец, вроде этого плебея Джугашвили!

Хачик позвонил через день. Кока важно сообщил, что бабушка запрещает ему подобные контакты. Услышав это, Хачик забеспокоился:

– Зачем, ара, ты такой сделал?..

– Я привык советоваться в серьезных вещам со старшими. Если ты своих родных уважаешь, то и я своих не меньше, – ответил Кока. – У нас с этим строго!

– У нас тоже, эли, – со вздохом согласился Хачик и предложил еще раз встретиться, где-нибудь посидеть: – Чисто человечески. Скучно. По сто грамм выпиваться охота, ара.

– По сто грамм можно, – ответил Кока.

Их первая и последняя оперативная встреча проходила в центре города, в хинкальной напротив Кашветской церкви. Ели кебабы, жареную корейку, хинкали, пили водку, глазели в окно. Хачик всё пытался завести разговор о покушениях, подпольях и листовках, но Кока останавливал его:

– Подожди, за родителей выпьем… За хорошие воспоминания еще не было… Вон свежие кебабы идут… Пока горячие, надо есть… – Подливал водку в пиво, а коньяк в вино, которым их угостили вежливые ребята с соседнего стола. Потом перешел на девушек: – Вон, смотри, какие ноги!.. А ту видишь, что из церкви выходит?.. В трауре?.. Розовое личико из – под черного хорошо смотрится, правда? Представь, как она с себя это черное платье снимает…

– С ума сойди, эли! У нам Ереван такой баб по улицу не ходят, в мерседес или дворец сидятся… А который ходят – всё кривоногий и волосатый, ара, как дики звер, – пьянел Хачик всё сильней, оглушительно раскатывая «р». – Слушай, брррат, а они дают?.. Или вам тут тожа прроблема, все целки?..

– Все когда-то были целками… А шея какая красивая, видишь?.. У вас тоже такие длинные шеи у женщин?.. А там, смотри, какие фифочки – одна беленькая, другая черненькая. У вас в Ереване каких больше – беленьких или черненьких?..

– Чернень-кий…, конеч-но… – икал Хачик в голос. – Рррука-нога волосат как у снежны человеку.

Он оказался малолитражкой: давился теплой водкой, ронял стаканы и хинкали, бегал в туалет, задевая столы и вызывая иронически – недобрые взгляды завсегдатаев. Наконец, стал громко блевать в уборной и загадил свою белую крахмальную рубашку.

Коке было стыдно за него, но делать нечего: он помог окосевшему лейтенанту снять рубашку и усадил его, полуголого, возле хинкальной, а сам принялся ловить такси. Но шоферы, наметанным глазом замечая на обочине пьяного, ехали мимо. Наконец, остановился какой-то сердобольный частник. Кока втащил Хачика. Стали спрашивать, куда ехать, но Хачик, мало соображая, где находится, упорно бормотал свой ереванский адрес. Тогда Кока с шофером обшарили его карманы и нашли в бумажнике мятый четвертак и визитные карточки с адресом.

Попутно из его заднего кармана был извлечен сверток, который всё время беспокоил Коку (уверенного, что там диктофон или что-то в этом роде). Но там оказались обглоданные кости в целлофане… Кока был удивлен, но Хачик, еле ворочая языком, объяснил, что он привез с собой из Еревана любимого дога по кличке Фрунзе, который жрет в день три кило мяса и костей, и сотрудники собирают и приносят Хачику остатки еды для прожорливого Фрунзе. И сейчас в хинкальной Хачик, пока ходил в туалет, успел собрать немного со столов…

– Не по-ду-мывай, я не людо-еда, люди не грры-зусь, аррра… – икал он с широко открытыми глазами, вороша объедки сальными пальцами.

– Кто вас знает! – захлопнул Кока дверцу и, поделив с шофером найденный четвертной, попросил доставить товарища каннибала в его пещеру.

Через пару дней Хачик позвонил и нарвался на бабушку. Кока, шепнув ей:

– Это он! Дай ему жару! – побежал слушать с другого телефона, как бабушка отчитывает лейтенанта:

– Что вам нужно от моего внука? Мало у нас в стране стукачей, филеров, осведомителей и денунциантов, чтоб еще молодежь привлекать и портить? Сейчас не старое время! Открытая вербовка запрещена законом!

– Тетя-джан, плохой не сделали, эли. Просто подружили, ара, вместе улиц-мулиц ходили… – смущенно пытался объясниться Хачик, но бабушка была непреклонна:

– Если вы не оставите моего внука в покое и еще раз сюда позвоните, я вашему министру скажу, какими грубыми методами вы работаете и всякими глупостями занимаетесь, вместо того, чтобы шпионов ловить и агентурную сеть за рубежом налаживать…

«Откуда она слова такие знает? Запрещено законом! Сеть налаживать! – удивлялся Кока, слушая распекающий голос бабушки и блеянье Хачика. – Старая школа, железная гвардия! Берию не побоялась! Молодец!»

А бабушка, бросив трубку, стала ругать нынешнюю власть, при которой всё так изгажено, разворовано и распродано, что скоро, кроме развалин церквей, древнего языка и божественных песнопений, в Грузии ничего не останется:

– Если уж КГБ таких болванов на службу брать стал, то конца ждать недолго!

6. Пожар

Кока, Художник и Арчил Тугуши уже четвертый час сидели в садике напротив стадиона «Динамо». Без сигарет и денег, голодные и злые, они угрюмо всматривались в сумерки, почти потеряв надежду дождаться молодого морфиниста Борзика, которому отдали последний полтинник на кокнар, за которым Борзик каждый божий день ездил в какое-то азербайджанское село, к черту на рога, откуда возвращался опухший и разомлевший от кайфа. А ты жди его часами, пока он там не шваркнется пару раз по полной программе!..

Да и всякой пакости ожидать можно: примчится в панике, расскажет сказку, что менты остановили на Красном мосту и пришлось высыпать кокнар в кусты, или как опера погнались за ним и он выбросил опиуху в окно – и всё, ничего не возразишь!.. И синяков сам себе понаставит для правдивости! И рубаху порвет до пупа! А надо будет – и ножом себя кольнет в ягодицу для пущей убедительности, если игра стоит свеч. В общем, из молодых, да ранних. Конечно, в таких делах всё зависит от того, кто и кому всё это втирает. Но вряд ли Борзик пойдет на конфликт из-за паршивого полтинника. Всё же они чувствовали себя весьма беспокойно.

Смеркалось. На круглые кусты была наброшена паутина теней и тусклых бликов. Кусты иногда ожесточенно перешептывались и шуршали. Казалось, что вот сейчас из каждого куста вынырнет Борзик. Но его нет и нет.

Кока, устав ругать советское варварство, обреченно вставал со скамейки, прогуливался до кустов, сплевывал на них и тащился обратно, ежась от вечной ломки, которую ничем не снять. Он с детства был нытиком и плаксой: «Мне плохо! Я болен!». Но за это, как ни странно, его любили девочки. Может, тогда была мода на «больных», болезненномечтательных типов?.. Или просто в девочках говорил женский инстинкт – больного утешить, приголубить?.. В любом случае, Кока всегда сидел с девочками, на переменах тоже далеко от них не отходил, а они опекали и защищали его от «здоровых» мальчишек.

Художник смотрел в песок. Тугуши ковырялся в носу. Небритый и потный, в драной майке и мятых брюках, он каждые пять минут спрашивал, который час. Художник молча отмахивался. Тугуши замолкал, потом вновь лез к часам или принимался вспоминать, как раньше было хорошо сидеть в мастерской Художника и ждать от Рублевки кайфа. Потом Сатана и Нугзар зверски кинули этого безобидного и исполнительного барыгу, сломав ему нос и пару ребер, и хорошие времена прошли – надо теперь по садикам и подворотням дожидаться своего куска.

– Кто это – Сатана? – кисло поинтересовался Кока. Он уже несколько раз слышал от них это кличку, но не помнил, о ком идет речь.

– Бандит. Разбойник. Абрек! Да ты его знаешь! Помнишь, мы однажды, давным-давно, ширялись на чердаке Дома Чая? – напомнил Художник. – Это он тогда явился и забрал почти всё лекарство.

– Как не помнить! – хмуро усмехнулся Кока.

Он ясно вспомнил квадратного зверюгу с клоком волос, торчащих рогом на лбу. Парень ударом ноги распахнул дверцу чердака, вразвалку подошел к ящику, молча и бесцеремонно перелил себе в пробирку почти весь раствор, причем так распахнул куртку, чтобы всем была хорошо видна рукоять револьвера. И никто не пикнул, хотя их было пятеро. Потом, когда он ушел, они чуть не передрались за остаток, который в итоге разыграли на спичках и в суете пустили Коке мимо вены под кожу. На месте укола возник громадный синяк, а потом и нарыв.

– Если человека называют бандитом и разбойником, то другие заранее боятся его. А я его не боюсь, – сообщил Художник. – Он мне лишнего слова никогда не сказал…

Кока скептически посмотрел на него, а Тугуши фыркнул:

– А на хер ты ему нужен?

– Может, это он тогда в твою мастерскую залез и все твои картины пожег и порезал? – напомнил Тугуши.

– Может быть, – скорбно покачал заросшей головой Художник. – Никто ж не видел. На нет и суда нет!

Помолчали.

– Где может быть Борзик? Куда он запропастился? – в тысячный раз спрашивал у пустоты Тугуши.

Художник пробормотал что-то, а Кока про себя усмехнулся: «Где, где…». Когда кто-то отправляется за кайфом, он может очутиться где угодно – прятаться под забором или стоять в телефонной будке, играть в шахматы или есть пирожки в сомнительном кафе. Или писать объяснительную в милиции неизвестного села. Или клянчить в аптеке пузырь. Ловить машину на обочине шоссе. Драться или лежать избитым (а то и убитым) на бахче. Или лопать арбуз на той же бахче. Искать цыгана в поле, бабая в хлопке, бая в бане, ведьму в лесу, иголку в стогу или шприц в сортире – в общем, везде и всюду.

– Я думаю, он просто ждет барыгу! – не дождавшись ответа, сам себя успокаивал Тугуши.

Конечно, для всех предпочтительней всего было думать, что Борзик просто тихо сидит в чайхане, а барыга запаздывает, что бывает сплошь и рядом: у кого в руках кайф – у того и власть, и ждать его будут сутками и неделями, лишь бы пришел.

Да и какой он, этот барыга? Где живет? Что делает? Где кайф хранит? Сам Кока никогда настоящего барыгу живьем не видел (парижские дилеры не в счет), и поэтому ему каждый раз представлялся новый образ: то барыга представал бородатым мужиком в папахе, то старой женщиной-цыганкой в монистах, то узкоглазым узбеком в халате и сапогах. Но чаще всего – страшным лохматым татарином, который отсыпает отраву из коричневого бумажного мешка, скаля золотые зубы: «Хороший кайф даю, жирный, крепкий!» – пересчитывает толстыми пальцами деньги и, круто завернув полу ватника, прячет их в карман солдатских галифе…

Кока очень жалел о том, что он лично не знает никакого барыгу, чтобы, как другие парни, приехать от него, бросить на стол добычу и рассказывать, какая она хорошая, как было трудно ее взять, какой он сам молодец и как хитро он выкрутился из всех напастей и обскакал все препоны. Этот шик был недосягаем для Коки, и ему приходилось довольствоваться долей понурого «ждущего», хотя в душе он завидовал «берущим»: их все ищут, ждут, за ними бегают, с ними цацкаются, им несут цацки, подлизываются, оказывают знаки внимания, всюду приглашают и водят.

О том, что у «берущих» иногда бывают крупные неприятности и все шишки, как правило, валятся в конечном счете именно на них, Кока не думал, ибо видел только триумфальную сторону приезда-привоза, и завидовал черной завистью этим смелым и опытным парням, которые, кстати, всегда первыми запускают лапу в общий котел и отламывают себе, у кого сколько совести хватит не отломать. А как же иначе?.. Ведь они – первая рука после барыги, они видят весь кайф, а дальше уже – дело техники, сколько взять себе, а сколько оставить остальным, рассказав при этом что следует.

Темнота в садике сгустилась до брезентовых сумерек, когда душа встревоженно не знает, где она – уже во тьме или еще со светом. Борзика всё нет. И надежды на его появление остается всё меньше.

– Кушать хочу! – по-детски ныл Тугуши, ежась в своей нелепой майке и поводя осоловевшими глазами. – Подождем еще полчаса и пойдем, не сидеть же туг всю жизнь! Эх, какие котлеты готовит твоя бабуся! Вообще пошли отсюда! Нет понта! Пролет! Голяк! Лог и лажа!

– Куда идти? Я плохо себя чувствую, – пробурчал Художник, а Кока заворочался на скамейке, на которой лежал:

– Черт его знает, что такое! На Цейлоне дикари задницу коноплей подтирают, а тут скоро одна мастырка тысячу рублей стоить будет скоро!

– А прокол так и стоит – тысячу, – подтвердил Художник. – Менты ловят, считают проколы на венах – и гони по штуке за каждый!

– А если строчка? – испугался Тугуши за свои тонкие исколотые веночки, в которые никто не мог попасть даже с пятого раза.

– За строчку меньше пяти не возьмут! – убежденно сказал Художник.

Тугуши вдруг насторожился, как собака в стойке.

– Эй! А это не Борзик ли там по аллее чешет?..

Действительно, из темноты вынырнул Борзик!

– Пошли! – махнул он рукой.

Все вскочили и, ломая кусты, бросились к нему. Ожидания, волнения и страхи вмиг забылись, как будто их гг не было.

– Где ты был столько времени? Что случилось? Взял? – на ходу спрашивали они у него.

Так же, на ходу, он отвечал, прыгая через лужу к своей машине:

– В Марнеули пришлось поехать. А там ждал, барыга в баню пошел. Пока три раза в этой бане не ширнулся – не вылез, проклятый…

– Что я говорил! – торжествующе вскричал Тугуши, но все зашикали на него, а Борзик продолжил:

– Там ждать очень противно. На базаре покрутился – менты стали смотреть. На углу сел – местные малолетки приебались, черные очки у меня клянчили и машину камнями побить грозились, если не дам. Пришлось отъехать и около горкома, в центре, встать. А там стоянка, оказывается, запрещена. ГАИ подъехало. Пришлось немного денег дать, чтоб в покое оставили… Слава богу, руки не проверили!..

Так, в рассказах, доехали в конец района Сабуртало, высадились где – то на пустынной улице, около темного какого-то здания, и Борзик повел их к дыре в заборе, по пути объясняя:

– Идем в одно место, это институт, там первая партия, человек десять, уже варят… Они в Марнеули утром были, взяли…

– Кто такие, зачем? – всполошились они (слова «десять человек варят» ничего хорошего предвещать не могли: такая сутолочная теснота чревата стычками и потерями).

– А что делать? Припасов нет, а тут всё есть. Лаборатория. Институт.

– Не хватало еще десяти морфинистов, – в сердцах сказал Тугуши, тоскуя, что надо будет встречаться с какими-то рожами. Ему всегда приходилось колоться последним из-за плохих вен. А всем известно: чем больше игл побывает в рюмке с раствором, тем она волшебным образом к концу становится пустее, несмотря на тщательные предварительные высчитывания и вычисления, по сколько кубов каждому делать. Но выхода нет. В делах с кайфом говорят и приказывают те, у кого в руках этот кайф. А другие должны молчать и повиноваться.

Миновав пустую вахтерскую будочку, они стали молча двигаться по черному двору к мертвому зданию. Ни огонька!

– Что такое – света нет, что ли? – бурчал Тугуши, ощупью пробираясь между какими-то станками, трубами и железками, сваленными во дворе.

– В Сабуртало часто не бывает! – бросил на ходу Борзик.

– А что есть? Воды нет, света нет, морфия нет, героин самим варить приходится! Это дело разве? Во Франции вышел на улицу, взял у дилера пакетик, а дилер тебе еще и целку-шприц с наборчиком для варки бесплатно приложит, – сказал Кока, запинаясь о кирпичи и проклиная коммунистов.

– Что еще за наборчик? – деловито поинтересовался Борзик.

– Маленькая такая, как спичечная коробка, пластмасска. А в ней алюминиевая ложечки – героин вскипятить, фильтр наподобие сигаретного – лекарство отфильтровать, и ватка, чтоб лекарство без осадка с ложечки вытянуть. Вот так, цивилизация, не то что тут – дремучий лес, – подытожил Кока.

– Волшебная коробочка! – мечтательно пробормотал Тугуши.

Они проникли в здание. Бегом поднялись на второй этаж. Пошли темными коридорами, зажигая спички и матерясь. Наконец добрались до двери, из-за которой слышался гул голосов. Борзик энергично постучал. Открыли. И Коке почудилось, что они попали прямо в ад.

В темноте удушливо пахло нашатырем и ацетоном. В двух железных тазах полыхало пламя, разукрашивая красными бликами силуэты что-то делавших людей, похожих на чертей. Какая-то фигура подливала из большой бутыли жидкость в тазы с угасающим пламенем. Огонь вспыхивал с новой силой.

– Что это? Что происходит? – пораженно спросил Борзик у открывшего человека в белом халате.

– Свет выключили, будь они прокляты! Света нет, вот и жжем ацетон, чтобы хоть что-нибудь видеть, – спокойно ответил тот, запирая за ними дверь.

Посреди комнаты две фигуры на корточках держали в вытянутых руках горящие трубочки газет, над которыми еще двое водили тазиками, которые они держали плоскогубцами.

– Сварить на плите успели, а высушить – нет, свет выключили. Вот сушим. Ничего, уже скоро, – флегматично пояснил человек в халате.

– Ну и ну, – пробормотал ошалевший Кока. – Газовая душегубка.

На них никто не обратил внимания. Все были чем-то заняты. Стоял гул голосов, прерываемый взрывами ругани. Дело шло к концу. Уже начали искать воду, чтобы промывать шприцы. Понятно: кто первым схватит шприц, первым и уколется. Это очень учитывалось, особенно сейчас, когда ничего не видно. При свете умудряются воровать, а уж без света сам бог велел тянуть из общака, сколько влезет в шприц.

– Сюда светите, я иглы мою! – говорила какая-то черная фигура от раковины.

– Осторожнее! Не толкайте! Я раствор вынимаю! – говорила другая фигура, переливая жидкость из тазика в чайный стакан.

– Я кубы считаю, не сбивайте! – повторяла третья.

– Иглы, где иглы? Где маленькая игла? – волновалась четвертая, шаря впотьмах по столу.

Свою иглу каждый держал при себе, а те, у кого своих игл не было, пытались выклянчить их у других. Но никто не хотел ничего одалживать. Кипятка для промывки шприцев тоже не было.

– Ничего, и сырая сойдет! – успокаивал белохалатный флегмач, который, как опальный ангел, то тут, то там возникал среди чертей и улаживал склоки и ссоры. То ли завлаб, то ли сотрудник. Его уважительно называли «Тенгиз Борисыч» и обращались к нему по каждому поводу. Он терпеливо отвечал и объяснял.

– Я первый двигаюсь! Я первый! – кто-то властно говорил из тьмы.

– Я второй!

– Третий! Четвертый! Пятый! – говорили еще другие, неразличимые в ало-черном мраке.

Слышалась ругань, когда кто-то подливал из бутыли ацетон в гаснущее пламя и оно рвалось вверх, опаляя людей. Вот кто-то, отскочив от огня, задел стол с пробирками. Посыпалось стекло. Его стали топтать в темноте и ругаться.

– Ничего, не порежьтесь! Вот веник, соберите! – негромко приказывал Тенгиз Борисыч, но никто не спешил подметать пол: ведь предстояло самое главное – дележка и ширка.

– Сейчас начнется бардак! – встревожено сказал Кока. – Где Борзик?

– Вон, уже пролез к раствору. А что, наше уже сварено или его еще варить надо? – отозвался Художник.

– А черт его знает, – злился Тугуши, с тоской думавший о том, что в его тонкие вены в такой темноте никто не попадет: при свете не могли войти, а во тьме и подавно десять проколов сделают, пока в его ниточки попадут, если вообще попадут и под шкуру не загонят!.. Какие уж тут пластмасски и ватки…

Они никого тут не знали, спросить не у кого. Кока решительно протиснулся к Борзику:

– Где наше лекарство?

– У меня! – показывая зажатый в руке пузырек, обернулся Борзик. В свете всполохов он был похож на бесенка с горящими глазами.

Когда раствор был перелит в чайный стакан и подсчитан, началась борьба за шприцы. Все спешили, понимая, что в таком хаосе последним мало что достанется. Шприцев было всего три, поэтому разбились на три группы. Кока, Тугуши и Художник растерянно жались у стены, а Борзик боролся за шприц.

От каждой группы неслись вопли, стоны, крики, ругань:

– Сюда ацетон, свет! Ничего не видно!

– Жгут пускай, есть контроль!

– Нет контроля, жжет! Под кожу прет!

– Жгут бросай!

– От света отойдите! Ничего Не видно!

– Сколько набираешь? Много!»

– Тебя не спрашивают!

– Отлей куб обратно!

Уколовшиеся удовлетворенно отползали прочь от суеты, закуривали, чесались, кряхтели, а потом, подхваченные общим интересом, вновь ввязывались в суету, теперь уже чересчур общительные, великодушные и добрые, с желанием помочь, чем создавали дополнительные трудности. Их просили не мешать, отгоняли, но они всё лезли и лезли, дымя сигаретами и не давая покоя своими советами.

Тугуши с замиранием сердца следил за происходящим, наполняясь уверенностью, что в такой обстановке никто не сможет попасть в его капилляры. К тому же огонь в тазах иссякал – подливавший ацетон демон, бросив бутыль, теперь сам охотился за шприцем.

– Света, света! – требовали из угла – там кто-то тоже никак не мог попасть в вену, и это нагоняло на Тугуши еще большую тоску.

Поискав глазами бутыль с ацетоном, он поднял ее и двинулся к тазам – подлить, чтобы стало светлее и дело пошло быстрее. Бутыль была тяжелая, жидкости в ней было много и было трудно держать её на весу за крутые бока.

В тот самый момент, когда Тугуши, наклонившись и с трудом обхватив бутыль, пытался попасть ацетоном в таз, сзади кто-то толкнул его. Пальцы заскользили. Бутыль с грохотом разбилась. Пламя потекло по полу. Кто-то жутко завопил, отскочил. Раздался звонкий грохот.

– Пожар! Горим! – закричали голоса.

Все ринулись к двери. Зазвенели рухнувшие со столов приборы. Горящий ацетон тек по полу. В панике кто-то угодил ногой в другую бутыль, она перевернулась, и из нее тоже стало вытекать пламя. Заполыхали бумаги на столах. Зачадило пластмассовое мусорное ведро.

Кто-то в панике пытался затоптать огонь ногами, но на нем вспыхнули брюки, он дико завыл, отскочив на рукомойник, с которого посыпались склянки и колбы. Кто-то сорвал занавески, хотел ими потушить огонь, но занавески вспыхнули ярким пламенем.

У запертых дверей возникла давка.