Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Тогда он прибег к крайней мере и сказал, что его могут спасти только юо рублей, чтоб купить новый пакет и отдать больному калеке.

Бабушка была в большом волнении: ей было жаль и отверженного инвалида, и беспутного внука, но денег она давать не хотела из педагогических соображений. Наконец, было принято единственно верное, с ее точки зрения, решение:

– Я сама пойду и куплю этот проклятый пакет. И сама отдам калеке.

Кока замер от изумления. Потом стал отговаривать ее от таких приключений, но бабушка стояла на своем:

– Нет, тебе денег в руки я не дам. Или так – или никак! Я сама, лично, куплю эту гадость. Где она продается?

По ее тону он понял, что в старой княжне-комсомолке заговорил то ли упорный Рахметов, то ли упертый Корчагин. Делать было нечего. Хочет сама взять – пусть! Вариант этот, хоть и сложный по исполнению, мог вернуть потерянное. А это главное. В поисках кайфа цель всегда оправдывает средства.

Они выпили валерьянки и заговорщически обсудили детали. Кока предупредил, что сделать это непросто, ибо анаша в ларьках не продается. Не лучше ли будет, если он сделает всё сам? Но бабушка была непоколебима – или она, или никто!

Перед сном Кока перебрал в уме, кто из знакомых мог бы сыграть роль калеки-наркомана. И выходило, что лучше курда Титала, как раз лежавшего со сломанной ногой, найти было трудно: отверженность, нищета и страдания были налицо. Титал обитал в подвале, где возилась и игралась орда его братьев и сестер, за занавеской десятый год умирала тетя Асмат, а посередине подвала целый день варился хаши в котле на керосинке.

Наутро бабушка была полна решимости. Кока увидел на ней перчатки и шляпку с вуалью (наверняка ночью перечитывались «Записки из Мертвого дома» или Гиляровский). Он попросил ее снять этот маскарад, но она ни в какую не соглашалась.

Они сели в такси. Когда внук предупредил ее, что они едут в вендиспансер, бабушку всю передернуло, но она не удивилась:

– Ничего. Я всегда знала, что один порок сопутствует другому. Я ко всему готова. Поехали!

В диспансере они вошли в комнату для посетителей. Ее грязный вид и мерзкие запахи навевали смертную тоску. Солнце едва проникало сквозь немытые окна, слепыми пятнами шевелилось на заплеванном полу. В разных концах сидели недвижные печальные пары. Само место накладывало зловещий отпечаток на лица. Даже стулья, казалось, лоснились от грибков и спирохет.

В углу сидел какой-то мужик в багровых лишаях. Жена уныло кормила его помидорами из авоськи. В другом углу пара чернявых типов упрекала двух девок в больничных халатах:

– Вы, суки, знали, что у вас трепак! Почему не сказали, сволочи?

– Да клянусь, Гурамик, да что ты, Мерабик, откуда мы знали?! Если бы мы знали!.. Наш маршрут через Теберду шел, а там, оказывается, у всех триппер! – И девки, жалобно шмыгая носами, ахая и охая, крестились и божились, в панике озираясь и оправляя куцые халаты на налитых ляжках.

– О Господи! – сказала бабушка, опуская вуаль.

– Чего же ты ждала?.. – не без злорадства ответил Кока. – Это не оперный театр! Бинокль не захватила?

Усадив ее, он пошел к лестнице, где дежурил сторож Шакро с шершавой от рублевок рукой, дал ему денег, попросил привести Хечо, а когда тот явился, тихо сказал ему:

– Ты меня помнишь? Мы вчера брали пакет!

– Как не помню! Клянусь головой, всех помню, кто пакеты берет! – заверил его Хечо. – Я как раз сейчас брать иду. Сколько тебе надо?

– Один пакет. Слушай, вон там сидит моя бабушка. Видишь? Долго сейчас объяснять, что к чему. Она даст тебе юо рублей, ты возьми один пакет, а потом ей в руки отдай, понял?..

Хечо, немного тронутый от анаши, уставился на Коку с изумленным испугом:

– Вай, бабушка курит? Клянусь сердцем, такого не слышал!

– Потом объясню. Ты просто сядь около нее, она передаст тебе деньги. Тебе не всё равно – я тебе дал или она?

– Она пакет берет? Или ты?

– Мы вместе. Пополам.

– А, пополам! – понял Хечо и направился к бабушке, сел через стул и сказал: – Здравствуй, мадам-джан!

Бабушка с каменным лицом учтиво кивнула, вынула из сумочки газету, вложила в нее деньги и, не глядя, положила газету на стул между ними (Агата Кристи принесла свои плоды).

– Будьте добры приобрести для меня это… вещество… – сказала бабушка.

– Сделаю, мадам-джан! Для тебя лично, клянусь печенью, всё сделаю! – ответил Хечо, вынул из газеты деньги и ушел, важно бросив: – Через час! Ждите!

А бабушка, не снимая перчаток, со скрытым омерзением взяла газету, направилась в угол и бросила ее в урну. Тут мужик с лишаями начал громко икать от сухой пищи. Чернявые типы зашумели громче. Один дал девке оплеуху, та взвизгнула. И Кока решил увести близкую к обмороку бабушку во дворик. Дверь им открыл привратник Шакро, который, казалось, за рубль мог отворить все двери на свете. Он по инерции протянул заскорузлую клешню, но Кока холодно напомнил ему, что уже дадено, и тот виновато смигнул:

– Извини, забыл! Работа собачья.

Пока они сидели на скамейке, бабушка неторопливо рассказывала Коке поучительные истории из семейных хроник: как её отцу без наркоза резали руку и счищали гной с кости, а он и не пикнул, как прабабушка во время пожара спасла не только детей, но и пса-любимца, как один дед дерзко разговаривал со Сталиным, а другой сконструировал первую в Грузии электростанцию. Рассказы явно имели своей целью исправление кокиной морали. Но Кока все эти истории знал наизусть и сейчас с беспокойством думал лишь о том, не запустит ли Хечо свою наглую лапу в бабушкин пакет, посчитав, что старуха не заметит кощунства.

Ровно через час довольный Хечо присел на скамейку. Отрыгивая тархуном и стряхивая с куртки хлебно-сырные крошки, он достал из-за пояса пакет и протянул его бабушке:

– Вот, самый большой для тебя, мадам-джан, клянусь почками!

Бабушка, зорко оглядевшись, проворно спрятала пакет в сумочку.

– Очень вам обязана, – сказала она. – Была весьма рада знакомству!

Хечо только умильно покачал головой:

– Для тебя всегда самый большой пакет будет, клянусь руками – ногами! Кури, мадам-джан, на здоровье!

В такси на просьбу показать пакет бабушка ответила сухим отказом, дала только попробовать на ощупь. Пакет был что надо – плотный и увесистый.

– Ну, едем теперь к калеке! – сказала она, переводя дыхание. Теперь ей уже, наверно, чудилась «Палата № 6» или Андрей Болконский в госпитале.

В подвале у Титала дарил обычный бардак. Сестры и братья составляли живую композицию из грязи, плача и возни. В центре подвала варился в котле на керосинке вечный хаши. Вой, пар и вонь пронизывали всё кругом. За рваной загородкой в голос стонала умирающая тетя Асмат. У неё в ногах сидел малолетний плоскоголовый дебил Зеро и усердно вылизывал длинным, как у собаки, языком собственную ступню.

Пока бабушка на ступеньках подвала церемонно знакомилась с притихшими курчавыми братьями и сестрами, Кока поспешил вперед, сорвал наушники с небритого Титала, лежавшего под серым от грязи одеялом на матрасе без простыни, нажал стоп-клавишу старой «Кометы» и быстро прошептал:

– Сейчас тебя навестит моя бабушка. Ты тяжело болен. У тебя боли.

Тот ничего не понял:

– Твоя бабушка? Меня? Болен? Боли?

– Тише, она идет, – прошипел Кока, пододвинул бабушке обгоревший табурет, а сам сел у изголовья, чтобы всё как следует видеть, слышать и перехватить пакет. Он бы давно мог силой отнять его у неё, но не хотел этого делать. Однако пришло время пакет как-нибудь забирать – не оставлять же, в самом деле, гашиш Титалу?

Бабушка с опаской села у постели.

– Как ваше здоровье?.. Мне внук сказал, что вы испытываете сильные боли…

Ничего не понимающий Титал согласился:

– Очень болит.

– Что говорят врачи?.. Надежда умирает последней. Надо только собраться с мужеством и не унывать… К сожалению, боль и страдания сопутствуют человеку всю его жизнь. Надо уметь их не замечать.

– Человек проведать меня пришел, тише! – прикрикнул вконец обалдевший Титал на детвору, а Кока шепнул бабушке:

– Быстрее! Не видишь – человеку плохо! Не до душеспасительных бесед. Ему спать пора!

– Не подгоняй меня, – твердо ответила бабушка (сейчас ей, видно, мерещился Ливингстон среди туарегов Занзибара). – Если человек болен, то только он сам может помочь себе. Сила воли, помноженная на настойчивость, всё побеждает. Надо бороться со своим недугом, надо хотеть выздороветь. Вы молоды, у вас всё впереди, не следует предаваться унынию. Человек всё может, надо только собрать волю в кулак…

Титал лежал с открытым ртом. Братья-сестры замерли. Вынесли Зеро, чтобы и он мог послушать странную гостью. Примолкла даже умирающая тетя Асмат. Поговорив еще немного в этом духе, вспомнив безногого летчика, слепого писателя и даже какого-то безрукого художника, бабушка достала из сумочки пакет и украдкой сунула его под серую подушку:

– Надеюсь, это облегчит ваши страдания.

Титал, дико косясь на подушку, начал было рассказывать, что нога очень болит, но тут Зеро рухнул со стола и с треском ушибся плоской головой о пол. Поднялся визг и плач. Бабушка стала беспомощно оглядываться. А Кока, не долго думая, бесшумно выхватил пакет из-под подушки и сунул его себе за пазуху. Бабушка ничего не заметила.

Под удивленными взглядами они покинули комнату. Кока поддерживал ослабевшую бабушку под локоть, а на злобное ворчание Титала:

– Эй, братан, куда деньги берешь? Мне их бабушка дала! – многозначительно сказал:

– Вечером зайду, проведаю и подогрею!

Домой они шли не спеша. Бабушка была задумчива и теребила перчатки. Наконец она произнесла:

– Дай мне слово, что всё это был не спектакль, что этот молодой человек болен, что ты сам не куришь!

Что было делать?.. Кока дал слово, правда, скрестив при этом в кармане два пальца. Когда они были возле дома, бабушка осторожно поинтересовалась:

– А что, это вещество продается только в вендиспансерах?

– Нет, это просто совпадение, – ответил Кока, чувствуя что-то вроде угрызений совести, которые исчезли, когда он, запершись в туалете, увидел в пакете вместо ожидаемой небесно-зеленой анаши какую-то коричневую трухлятину, разившую гнильцой…

Забив дрожащими руками мастырку, он выкурил её в три присеста тут же, в туалете, не обращая внимания на стуки бабушки. А потом долго сидел на унитазе, с тоской ожидая, когда же появится кайф, который всё время запаздывал. Наконец, он убедился, что опять оказался кинутым: вместо азиатской дури ему подсунули какую-то труху!

«Сваливать отсюда к чертовой матери! – с отвращением и неподдельной злостью ударил Кока кулаком по бачку и принялся думать о том, что завтра надо будет ехать в вендиспансер, искать Хечо, лаяться с ним… А всё потому, что он сразу не посмотрел, что там в пакете. Как с анзоровскими пустышками… Надо было вырвать у бабушки пакет и посмотреть!.. Он представлял себе сейчас, как Хечо будет отнекиваться и божиться, что кайф был хороший. – Иди и доказывай, что ты не верблюд! А может, Титал заменил? Нет, бред. Я же там был. Бежать отсюда! Аферисты, кидалы и вруны! …»

3. Порносеанс

Кока валялся в постели, сквозь дрему обдумывая, где достать денег, чтобы уехать в Париж. Дома – шаром покати. Перевода от матери еще ждать и ждать. Украсть у бабушки нечего. Кока на всякий случай по дороге в ванную наведался в её комнату и поверхностно осмотрел все нехитрые тайники, известные ему с детства. Всюду пусто. Бабушка на кухне жарила вечные котлеты. В гостиной он в рассеянности побродил вокруг стола, с отвращением поглядывая на болтающий телевизор. Деньги нужны. В любом случае.

Он повалился обратно в постель и стал тоскливо думать о том, что же вообще с ним происходит?.. И когда это началось?.. Когда появился тот призрачный колпак кайфа, который кто-то упорно напяливал на него, как чайную бабу – на самовар?..

Колпак покрывал с головой, отрезал от мира, отделял от людей: вот тут он, Кока, а там – всё остальное. Смотреть на это «всё» как бы со стороны было куда приятнее и интереснее, чем копошиться в этом «всём». Жизнь казалась не в фокусе. Скорее – фокусы жизни, в которых он участвует, но отдален и отделен от них, как если смотреться в зеркало во время секса: это ты, но и не ты.

Кайф проходил, колпак съезжал в сторону, лопался, оставляя наедине с пробоинами в душе и теле, когда ломка крутит колени, сводит кости, а ребра становятся резиновыми. И было отвратно холодно без колпака. Мозг и тело просились назад, под спасительную пленку, хотя было известно, что жизнь под этим мыльным пузырем коротка, он неизбежно лопнет, прободится, сгинет, оставив после себя страх смерти, и трупный холод одиночества, и горестные мысли: «Жалкий ничтожный урод, зачем ты родился? Что тебе надо на земле? Кем ты сюда приглашен?».

И не было не только ответа, но и никого, кто бы этот ответ мог дать. Зато под колпаком в голову лезли разные ответы, все хорошие и ясные, один лучше другого. Они мельтешили до тех пор, пока колпак не лопался, как божий презерватив, лишая защиты и тепла, а жизнь не принималась молотить дальше.

Поначалу он сторонился наркотиков, но после первой же мастырки понял, что без этого ему не жить. Это было то, чего он ждал и жаждал все свои шестнадцать лет, без чего маялся, грустил, тосковал. И нашел. Он успокаивал себя тем, что и с другими происходит то же самое, что игра стоит свеч. Но какая игра? И что за свечи? Игра-петля, а свеч как не было – так и нет.

«Откуда такая напасть? – недоумевал он, слыша рассказы о том, что кто-то ворует морфий у больной раком матери, или медсестры, вытащив из ампул наркотик для продажи, вкатывают умирающим пустышки, или сын убивает отца из-за денег на опиум, или брат заставляет сестер блядовать ради «лекарства» или «отравы» – называй как нравится.

Но всё было тщетно. Побарахтавшись в угрызениях редкой трезвой совести, он опять искал той власти, которая тащит его за призрачную, но ощутимую грань, занавеску, зеркало, влечет под стеклянную ступу, где можно отсиживаться и безопасно взирать на мир, наблюдать за балаганом жизни.

Если первые мастырки были приятны и увлекательны, то первые ампулы ошарашили, ошеломили: колпак оказался не снаружи, а внутри: распирал, разгибал, выпрямлял изнутри добротой, вдруг нахлынувшей умильной вежливостью, радостью. Хотелось делать приятное, ласковое, хорошее людям, тянуло с ними общаться, копошиться и копаться во всех их делах. Разница между гашишем и морфием оказалась столь же разительна, как между трезвостью и гашишем.

Время под гашишем тянулось резиной или мчалось колесом, а под морфием застывало на месте, превращаясь в одну длинную бесконечную распорку-негу, полную любви ко всему сущему. Чем больше доза – тем любовь сильней. Но чем больше доза – тем страшней потом и ломка, когда не любовь, а ненависть, слабость и болезнь охватывают, гнут и корежат опустевшее тело. Мыслей и чувств нет, только крик, и плач, и просьба, молитва, мольба и стон о дозе. Ничего, кроме этого одного. Души нет, тело изломано, любовь превращена в прах, и правит только волчий страх и вой… Стоит ли игра свеч – каждый решает сам.

Безрезультатно облетев мыслями все возможные пункты, где можно занять или выпросить денег, Кока без особого энтузиазма вытащил из – под матраса косячок вендиспансерской трухи, запихнул её в сигарету. Жить стало как будто легче. Но только совсем чуть-чуть. Труха была отвратная. (Беседы с Хечо ни к чему не привели: тот божился и клялся всеми частями тела, что пакет был обычный.)

Но отвратная анаша – это всё-таки лучше, чем вообще без анаши. Кока стал оглядываться как-то осмысленней. И даже улыбнулся, заметив в кресле книгу, принесенную вчера для смеха Арчилом Тугуши. Это был какой-то учебник, где черным по белому было написано, что всё на свете состоит из морфов и морфем.

«Морф и морфема! Морф и морфуша! Морфик и морфетка!» – хохотали они над глупой книгой, где буковки, как звери в клетках, были заключены в квадратные скобки, и было написано, что «морфы и морфемы могут быть свободными и связанными» («Ясное дело! Одних уже повязали, а свободные еще бегают!»). Но оказалось, что свободными бывают только корневые морфы («А, эти вроде воров!»). А во главе всего стоят алломорфы – «Цари!». Называлась вся эта катавасия «Морфемика».

Тут зазвонил телефон и Тугуши заговорщически сообщил, что его познакомили с двумя приезжими проститутками, которые за деньги показывают «сеанс любви», а потом трахаются со зрителями.

– Надо бы в театрах такое правило ввести! – вяло откликнулся Кока. – Хотя вряд ли актрисы выдержат!

Но Тугуши было не до шуток. Он деловито сообщил:

– Не могу сейчас говорить, я с работы. Бабы в кабинете у директора, сейчас их везут в Кахетию, на сеанс. В общем, надо найти деньги.

– Не только деньги, но и кайф, – уныло уточнил Кока. – Без кайфа мне никакие сеансы задаром не нужны. А труха, что я взял, вообще беспонтовая, только башка пухнет от неё.

– Может, у Нукри осталась хорошая дурь? – предположил Тугуши.

– Я вчера уже просил. Не дал.

– Раз не дал, значит, еще на недельку имеет, – заключил Тугуши.

– Ну… Тут уж ничего не поделаешь, – печально согласился Кока: всем известно, что последнее никто не отдает – отдают предпоследнее, выдавая его за последнее. А последнее оставляют исключительно для себя.

Тугуши пообещал заехать через час. И не соврал. Успел как раз к котлетам, сервированным на метровых тарелках с хрустящими салфетками. Бабушка сидела тут же в креслах и смотрела телевизор, где потный Хасбулатов вел заседание съезда и поминутно снимал сушняк, отпивая воду маленькими глоточками.

После котлет они ушли в другую комнату, и Тугуши рассказал всё, что знал о приезжих проститутках. Зовут их Катька и Гюль, они из Москвы, сейчас живут у одного доходяги на хате, кочуют по компаниям, показывают сеанс лесбоса, а потом их можно по разу отпороть, причем Гюль так свихнута на сексе, что под горячий член и крепкую руку дает и без денег, только надо успеть засунуть, пока она в себя не пришла. А её подружка, Катька, от работы отлынивает, зато охотно рассказывает по секрету всему свету, что Гюль – дочь больших людей из Ташкента, учится в МИМО, деньги у нее есть, но она очень любит секс, особенно с кавказскими, так почему бы турне не сделать, на солнышке не погреться, а заодно и пару копеек не зацепить?.. Катька держит общую кассу и безбожно надувает чокнутую Гюль, которая ни о чем, кроме оргазмов, думать не может – они из неё сыплются, как из рога изобилия.

Далее Тугуши сообщил, что у девочек уже были первые неприятности: где-то тайком засняли сеанс на видеопленку и шантажировали милицией, где-то кинули, не дали денег, где-то отказались от глупого сеанса, но взамен так затрахали до полусмерти в групповую, что даже крепкая Гюль, которой всё нипочем, неподдельно стонала, обмазывая мазью задницу, куда ей сунули дуло пистолета, когда она попыталась от чего-то увильнуть.

– Сам-то ты их видел? – спросил Кока.

– Мельком, когда они в кабинет к директору входили, – замялся Тугуши, но тут же заверил: – Но ребята говорят – хорошие бабцы. Ребята их в долг трахали. Представляешь, эти дурочки в долг давали и в блокнотик записывали, кто сколько им задолжал!.. Писали, например: «15 сентября: Дато – три орала, Отар – два анала, Вахо – два простых. 16 сентября: – Бидзина – два анала, Нодар – три орала»… – развеселился Тугуши. – И чем кончилось? Этот блокнотик у них выкрали, и счет пришлось начинать заново! Так что они сейчас настороже. И на видео не дают снимать. Гюль боится, что до родителей дойдет.

– Нужно нам всё это? – лениво переспросил Кока, привыкший в своей кочевой жизни мастурбацией решать все эти проблемы: есть что – нибудь съедобное, живое – хорошо, нет – сухпайком можно обойтись. В Париже у него была истовая минетчица, ловившая сперму на лету, как собака – бабочек, а в Тбилиси приходилось пробавляться, чем бог послал. Эра целок еще не закончилась, хотя эра свободного секса уже наступала. – Видел я эти сеансы! В Париже блядей больше, чем людей!

– Все люди бляди, сказал Шекспир, слезая с Нади! Так посмотреть – все недотроги, а в постели хуже сатаны! – глубокомысленно заметил Тугуши.

– В этом и есть самый смак! – засмеялся Кока. – Сидит себе женщина, вино пьет, беседует, а потом вдруг – раз! – и уже член сосет! – (Щеки Тугуши, и так розовые, как поросячья шкурка, стали цвета его рыжих волос, чего, правда, Кока по телефону видеть не мог.) – Вообще наше счастье, что бабы нас силой брать не могут, а то заизнасиловали бы насмерть! Слава богу, природа мудро устроила: мы их насильно трахать можем, а они нас – нет!

– Сеанс можно провести у меня на даче в Цхнети. Отец в Батуми в командировку уехал, а мать в город спустилась, скучно ей одной на даче сидеть, – вернулся Тугуши к обсуждению деталей.

Эта идея была уже получше. Отец Тугуши – большой начальник на железной дороге, мать болеет ногами, а дача стоит в укромном месте, где их никто не потревожит. Но это не снимало проблему денег.

– А без сеанса нельзя? – поинтересовался Кока. – Может, дешевле будет их просто потрахать? Или в долг?

– Нет! Без сеанса нельзя! – строго ответил Тугуши, чувствовавший себя ответственным за это дело. – Только со сеансом! В долг уже не дают, надавались на тысячи!

Они решили позвонить Нукри, которого это могло заинтересовать (если любит порножурналы, то и от живого товара не откажется). Нукри выслушал и односложно ответил:

– Давай. Что-нибудь найдем. Сегодня не могу – на панихиду иду. Завтра. Бабы хоть молодые?

– Курочки-конфетки! Бабцы в соку! – заверил Тугуши и тут же сдуру сболтнул, что Катька худа и сутула, как морщинистая трость с набалдашником, а Гюль от обильной еды и спермы поправилась в Тбилиси на шесть кило.

Немногословный Нукри хмыкнул и повесил трубку. Тугуши побежал искать доходягу, у которого они жили. Тот исполнял при бабах роль секретаря – они доверяли ему, и он один знал расписание их дел и тайник, где был спрятан заветный блокнотик с долгами.

А Кока поспешил в библиотеку, где в Монтеня был засунут остаток трухи. Он всегда рассовывал свой кайф по книгам, хотя после недавнего прокола с Блоком стал прятать выше, справедливо полагая, что бабушке до верхних полок дотянуться будет труднее. Он был уверен, что бабушка регулярно осматривает его комнату, вещи, кровать, а стол даже изучает под лупой, иногда выковыривая крошки анаши и предъявляя их Коке, который кидал их в рот, жевал и, демонстративно чавкая, говорил: «Хлеб! Простой хлеб!» А книг, сколько их Кока не таскал книгоношам, всё еще имелось в обилии.

Он предпочитал прятать гашиш в одиночные тома, избегая собраний сочинений после того, как умудрился один раз запихнуть жирную кабардинскую дурь в 90-томник Толстого и с трудом нашел её только в 68-ом томе, вывернув все книги на пол и объясняя испуганной бабушке, что Толстой ему нужен для статьи. Бабушка посоветовала обязательно проштудировать дневники Черткова. «Ага, бегу!» – язвительно думал Кока, украдкой вытаскивая дурь из «Воскресения» и давая себе слово впредь не связываться с классиками. Книги в библиотеке были старые, добротные, собранные по приказу бабушки её мужем-чекистом из конфискованных библиотек.

Трухи в Монтене было достаточно – и на сегодня, и на завтра. Кока понес её на кухню, где всыпал в платок и украдкой заварил над паром кипящего чайника в тугой и гладкий шарик. Бабушка не заметила этих манипуляций, воюя с тарелками и сковородами.

Назавтра позвонил Тугуши и важно сообщил, что всё в порядке, бабы готовы, но в одной машине все не поместятся, так что он с актрисами поедет на «Ниве» доходяги, а Кока с Нукри пусть сами доберутся в Цхнеты.

В назначенное время Кока вышел во двор и принялся ждать. Нукри вечно опаздывал, потому что никогда не выходил из дома без полного глянца. Он всегда был тщательно выбрит, аккуратно причесан, одет с иголочки, хотя никогда нигде работал и жил на деньги брата, директора бензоколонки.

Они поехали в конец района Ваке, к старому кладбищу. На остановке такси печальный кладбищенский народ мешался с веселыми молодыми лоботрясами, едущими в Цхнеты пить и гулять на дачах. Сговорившись с шофером, они подсели в машину к двум дамам в белых шляпках.

Дамы обсуждали городские сплетни. Шофер изредка поругивал правительство. А Кока перемигивался с Нукри, который зорко поглядывал из окна на дорогу, придерживая рукой галстук – не было бы рейда!.. В последнее время на этой дороге участились проверки и обыски – менты тоже понимали, что без кайфа никто на дачи не ездит. У Нукри пакетик с порошковым кодеином был запрятан в галстук «Тривьера», под массивную этикетку фирмы. А свой шарик Кока сунул в обшлаг короткого рукава рубашки.

Около нужной дачи они слезли. Ржавая «Нива» дворняжьего цвета предусмотрительно брошена в стороне от дачи. Они проникли через калитку во двор, поднялись на второй этаж. Артистки на кухне пили шампанское. Они церемонно представились. Катька в мини-юбке была похожа на клоуна на ходулях. Здоровая Гюль, с губами, как у рыбы-гупии, довольно улыбаясь, уплетала торт. Когда она отнимала бокал от губ, то губы тянулись вслед стеклу, как бы нехотя отлипая от него. («Рабочий рот!» – усмехнулся Нукри.) Белая маечка натянута на дородную грудь. Персиковая кожа скуластого лица отсвечивает розовым. Темные шалые глаза плотоядно и нагло шныряли по ширинкам парней. Она покачивала ногой в плетеной сандалии. Накрашенные ноготки горели алыми точками.

В комнатах Тугуши готовил родительскую постель к сеансу. Доходяга возился со светом. Всё было готово. Оставалось принять кодеин, но Тугуши предложил вначале выпить по сто грамм, «желудок открыть». Никто не возражал.

Подвал был набит ящиками, припасами, бутылками. Стали рассматривать полки. Помимо разного вина, была кахетинская прозрачная чача в огромных бутылях-боцах, коньячный спирт из Зугдиди, убийственная сванская водка жипитаури, гурийская особая и другие, привозимые отовсюду, где есть железные дороги, коими заведовал кокин отец. Отдельно стояли фирменные коньяки и всякие джин-тоники и кампари-амаретто.

Все, включая артисток, попробовали понемножку из разных бутылей. Настроение сразу поднялось. Доходяга пошел налаживать магнитофон для записи (чтобы кассету потом размножить и раздавать как рекламу). Против звукозаписи актрисы не возражали, но на видео сниматься категорически не соглашались – если пленка попадет в милицию или еще куда хуже, то у родителей Гюль в Ташкенте могли быть неприятности, а голоса и стоны – ерунда: пойди, докажи!

– Э, дорогая, где Ташкент, где Тбилиси? – уговаривал их доходяга, уверяя, что видеопленка будет куда лучшей рекламой, чем кассета.

– Или маски оденьте! – советовал Нукри.

Но они от своего не отступали:

– Сказано нет – значит нет.

Кока сел забивать мастырку, слушая, как Нукри церемонно беседовал с Гюль, которая с каждой рюмкой становилась всё милей. Доходяга перекладывал подушки на кровати, чтобы ничего не мешало записи. А Тугуши плотоядно подсчитывал в уме, сколько бесплатных палок ему полагается. Одна – за то, что нашел клиентов. Другая – за то, что предоставил такое хорошее место для сеанса. Надеялся он еще и на третью, пообещав найти для девочек жилье (к доходяге скоро возвращались из отпуска родители, и актрис надо было переселять).

Нукри предложил добавить по сто грамм за прекрасных дам. Дамы не останавливались, запивая водку шампанским, а коньячный спирт – вином. Когда дошло дело до сеанса, они уже нетвердо стояли на ногах и, раздеваясь в соседней комнате, с тихой руганью налетали на столы и шкафы.

Вот стулья расставлены, магнитофон включен. Парни расселись и некоторое время молча смотрели на чистые простыни. Потом появились голые Катька и Гюль. Они с ходу начали жарко целоваться и натужно стонать, причем очень старалась Катька, исполнявшая роль кавалера – она нещадно лапала толстые груди узбечки, месила её широкие ляжки, рывками раздвигала их в стороны, показывая зрителям жадную лиловую щель.

Это продолжалось минут десять. Парни сидели молча, напряженно и без шуток. Вид и запах голой плоти привел их в оцепенение гончих, почуявших дичь. И было уже совсем неважно, притворны ли стоны, подлинны ли объятия – ведь всё остальное было настоящим.

Доходяга, видевший не раз этот сеанс, разливал по рюмкам подкрепление, регулировал запись и от нечего делать вполголоса пояснял:

– Сейчас Гюль кончит, а потом Катька… А потом вместе! – пока его не попросили умолкнуть, что он обиженно и сделал.

Гюль в голос стонала. Катька раскидывала в стороны её ноги, била по губастой щели, остервенело всасываясь в неё поцелуями, выворачивала её, рвала, тянула, не забывая увесисто шлепать по красным от побоев ляжкам, отчего Гюль только кряхтела, выла и повизгивала. Летели брызги слюны и капли слизи.

Нукри отодвинулся со стулом от кровати. Кока закурил. Глаза у Тугуши округлились, как у рыжей совы. И только доходяга деловито крутил ручки магнитофона, подавая сигареты и разливая по маленькой, причем перепадало и актрисам.

Но не успела Гюль толком отстонать свой первый настоящий оргазм, как снаружи послышалось урчание мотора. Тугуши, как ужаленный, подскочил к окну и в ужасе прошептал:

– Черная «Волга» с антенной! Отец! И вторая «Волга» за ней! Что такое? Отец на двух машинах не ездит! Менты?

– Кто? Что? Куда? – повскакали все со стульев. – Где менты? Откуда?

– Все – в подвал! – завизжал Тугуши. – Там оденетесь! Это точно менты! Шмон! Атас!

Ошарашенным артисткам помогли слезть с кровати. Они похватали одежду и, скользя каблуками по паркету, бросились вниз. Нукри спустил кодеин в унитаз. Кока успел разорвать и кинуть в бегущую струю обе мастырки. А доходяга засунул что-то себе в рот и спешно проглотил.

Они кинулись вслед за девочками в подвал, слыша, как Тугуши ворочает стульями, гремит рюмками и шуршит постелью. А снаружи уже хлопают дверцы машин и звучат громкие и злые мужские голоса! Точно милиция!

Все, кроме Тугуши, набились в подвал, закрыли крышку и стали со страхом прислушиваться к звукам недобрых шагов, гулу резких голосов, тяжелому скрипу стульев и звону посуды. В подвале было едва повернуться. Артистки молча и с трудом одевались. Их нагота враз потеряла свою привлекательность. Доходяга помогал им, держа одежду в охапку и передавая её по тихим просьбам:

– Трусы! Не эти, розовые! Юбку! Блузку! Лифчик! Другой, остолоп – куда Катькин на мои сиськи полезет?

Кока вслушивался в голоса наверху, но слов разобрать не мог.

– Кухню шмонают, что ли? – предположил Нукри.

– Сто процентов менты! – шепотом откликнулся Кока, с тоской вспоминая Булонский лес, где такие сеансы можно по ночам смотреть задаром.

– Если хояина-рыжика заберут, как мы выберемся? – скулили девки, гневным шепотом понося доходягу за стремную хату.