Текст книги "Тайнопись"

Автор книги: Михаил Гиголашвили

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Временами она просто борзела: то старичка заставит ее к немчику везти, то меня попросит старичку сообщить, что ужинать с ним сегодня не будет, ибо идет на вечеринку (и действительно, улизнет куда-то, только ты ее буфера и видел). То немчика ко мне пришлет с глупой просьбой. Словом, иногда нас друг с другом потихоньку еще и перемешивала, перетасовывала. В этом, очевидно, особый смысл был, для нас не совсем понятный, ибо у нас психология другая: поймал жертву – и тащи ее в уголок, от глаз подальше.

Но опять-таки – борзеет, однако хорошо знает, где стоп-кран расположен, очень точно умеет коэффициент сопротивления материала высчитать. Как старичок уже к инсульту клонится – она с ним куда-нибудь в сауну мотнется, в ажурном черном лифчике рядом с ним продефилирует, всему бассейну свои роскошные вымена покажет. А старичку больше ничего и не надо: сияет, на неделю счастья, духи, сюрпризы, конфеты, подарки…

Или затоскует уж очень немчик у себя в бюро, а она – раз! – и к нему со старичковыми конфетами вдруг и нагрянет: «Приехала, мол, соскучилась, люблю!» А мужики здесь доверчивые, всему верят. «О, славянская душа!..» – в восхищении тянет немчик и на сослуживцев с гордостью поглядывает: вот, мол, какую невесту имею! А сослуживцы, пивные животы втянув, все как один на нее пялятся, потому что она всегда в платье, в макияже, на каблучках, нарядная и душистая, в отличие от местных женщин, кожу берегущих, в кроссовках ходящих и волос никогда и нигде не бреющих. Подзарядит немчика, себя тоже не забудет – и обратно. Блядь ведь – существо без идеалов, ей такие вещи делать совсем не трудно, даже наоборот, она не понимает, как это можно ради чего-то или кого-то отказать себе в чем-то.

В общем, дружище, такая жизнь. И вот, являюсь как-то к ней, и что бы ты думал?.. Застаю там и старичка, и немчика!.. Как это получилось – трудно сказать, потому что немчик обычно сто раз предупреждал о своем приезде, а старичок старался вообще к ней поменьше ходить, опасаясь встреч со зловредным красно-зеленым соседом-хиппариком (с которым, думаю, она тоже иногда, от нечего делать, забавлялась). Но на этот раз как-то так вышло, что немчик совершенно неожиданно с какой-то делегацией приехал, а старичок что-то срочное ей занес. Тут и мы с большим «Смирноффым» подоспели, сам я уже более чем теплый. Словом, встреча – сам понимаешь, именины Настасьи Филипповны.

Вижу, обстановка нервная, напряженная. Немчик губы кусает, старичок в углу мнется, вздыхает, сердце трет. Она сама телевизор смотрит (футбол очень любила). Ну, лекарство от всех болезней у меня с собой было. Взял я четыре стопки, налил, и все выпили, даже старичок, несмотря на инсульты и машину.

Налил по второй. Выпили, конфетами заели. Баварцы гол забили. Как третью пропустили, так она на немчика чего-то взъелась: то ли чтобы он Беккенбауера не ругал, то ли почему до дна не пьет (она часто на него просто так, ради профилактики, набрасывалась).

Слово за слово, начался какой-то непонятный разговор. Она хнычет:

– Оставьте меня в покое все!.. Что вам от меня надо?.. Всё надоело!.. Хочу умереть!.. – старичок бегает в кухню за валерьянкой, немчик угрюмо в рюмку уставился.

А у меня в тот день тоже очень уж паршивое настроение было – то ли сына из школы в очередной раз вышибли, то ли счет за телефон под боо марок пришел. Я и фыркнул на нее:

– Умирай себе спокойно, ничего от тебя не надо, мы только немного перед смертью с тобой посидим, на груди твои в последний раз посмотрим, жаль ведь такую красоту земле отдавать!.. – Или что-то в этом роде.

Начали мы ссориться. Постепенно все вовлеклись. И кончается это тем, что она в истерике гонит всех прочь.

Ладно, вышли. Те двое стоят в шоке. Я им говорю:

– Слушайте, давайте проучим ее как следует. Поссоримся с ней сразу все трое, вместе, разом.

Вижу – немчик брови поднял, а старичок рот разинул.

– Не навсегда, конечно, – успокаиваю я их. – На время. На две недели, скажем. Ко мне она, к примеру, позвонит, а я ей говорю: иди-ка ты подальше, сил нет твои грубости терпеть. Тебе позвонит, – молодому объясняю, – так ты ей скажи, что немецкого гражданства ей как своих ушей не видать. Вам позвонит, – к старичку обращаюсь, – а вы ей шиш с маслом вместо Баден-Бадена и Висбадена покажите… И вот тогда, если мы всё правильно сделаем, она будет нас слушаться как миленькая. Надо ее проучить, а то она очень уж на голову залезла.

Стоим, друг на друга с подозрением смотрим, они мои слова переваривают. Я был уверен, что они откажутся. Но то ли «Смирнофф» на них в лучшую сторону подействовал, то ли очень уж она их тиранила, но вдруг они соглашаются.

– Только, – говорю я, – это должно быть честно. Если один из нас общее дело предаст – всё пойдет насмарку.

Старичок говорит:

– Договорились, – жмет нам руки, дает свои визитки и просит через пару недель позвонить. И добавляет, что завтра собирается в Австрию радикулит лечить, так что его всё равно в городе не будет.

Немчик губы кусает, но тоже соглашается. Это, брат, здесь вообще так – если кто-то один «да» сказал, то другие за ним уже легко повторяют. Инициативы на себя брать не любят, потому что она может оказаться наказуемой, в отличие от тихой пассивности, и поэтому вперед никто особо не лезет, но приказы исполняют рьяно и с охотой.

Итак, садимся все трое в «Альфа-Ромео» и едем на вокзал немчика провожать. Потом со старичком пива выпили, он про былые времена вспомнил, успел чуть-чуть в Гитлерюгенде послужить. Я ему в ответ рассказал, как один инвалид войны, мой сосед в Союзе, всё время сокрушался, что-де товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович, тоже иногда ошибочки допускал: «Эх, товарищ Сталин, да после войны всю немчуру за Урал, в Сибирь сослать надо было, хотя бы всю ГДР’у, пусть бы пахали там за свои отвратные преступления. Что, эшелонов не нашлось?.. Лагерей не было?.. Своих бы частично выпустить, а их бы посадить. Теперь там уже пиво пенилось бы и сосиски с сардельками жарились бы…» Ничего, послушал старичок и проглотил, только криво усмехнулся. Да и что скажешь?.. Последнее слово в Нюрнберге ведь уже сказано, добавить нечего.

А дома, когда я ночной бокал пропустил, мне вдруг так приятно стало, что мы трое, вопреки Дарвину, друг на друга не поперли, и никто никому нетактичного вопроса не задал, лишнего слова не сказал, хотя, уверен, всем хотелось. Только, помню, старичок на прощание пробормотал со вздохом:

– Она для меня слишком молода, слишком…

А немчик, когда уже в поезд садился, печально так заметил:

– Ничего не ценят эти женщины…

У нас бы, сам знаешь, выяснили бы все отношения еще в квартире, не отходя от кассы (то бишь от бюста), а тут нет, брат, шалишь – цивилизованная взаимотерпимость и демократическая вежливость.

На следующий день, на похмелье, когда груди особенно отчетливо вспоминаются, начали меня сомнения одолевать. И чего это я вчера?..

Какого черта?.. И на кой мне весь этот заговор?.. И будут ли они слово держать?.. И как сильно оба к ней привязаны?.. Сколько выдержат (если выдержат)?.. Или уже, может, звонят с утра, радуются, что соперники вне игры?.. И не окажусь ли я просто в дураках, как последний в очереди, за которым и занимать-то уже не велено?.. Ведь до нее – рукой подать, сразу бы похмелье снять можно было!..

Или их надо было просто стравить между собой? Старичку, например, намекнуть, что молодой трахает его «целку», как врага рейха, а немчику сообщить, что она день и ночь старичка по своей сладкой теории ублажает, да еще и деньги берет за это, проститутка, словом, не лучшая кандидатура для женитьбы. Тем более, что шмотки, духи и всё прочее, от старичка получаемое, она сама иногда, как бы невзначай, немчику демонстрировала, прочистка бензонасоса как бы, чтоб не забывал, что в Германии не только у него бундеспаспорт имеется и что есть еще мужчины, у которых в дополнение к немецкому гражданству еще и золотые кредитные карточки на сидениях «мерседесов» поблескивают.

Одним словом, если бы я открыл им глаза пошире, они, может, и действительно с ней поссорились бы. Но не тот я человек, сам знаешь, чтобы такими блядскими методами действовать. А самое главное – какой был для меня во всем этом смысл?.. Зачем надо, чтоб они с ней вообще ссорились?.. Не они – так другие. Этих хоть уже знаю. Пусть хоть с папой римским трахается, лишь бы он ее буфера своей тиарой не исколол, и такие папы, как известно, бывали. Да и вообще, если вдуматься, то слова «честная женщина» – это такая же гиперболизированная метафора, как сапоги без сносу. С чьей точки зрения честная?.. С твоей или с её?.. С её – так она всегда кристалл, даже если одновременно с тремя спит: одного любит, второй нравится, а у третьего губы красивые. Вот и всё, логика железобетонная. Так что, думаю, лучше поспешить, чтобы последним в очереди не оказаться.

Только я, заглянув в магазин за верным «Смирноффым», к ее корпусу подошел, как вижу: «Альфа-Ромео» под деревом лоснится. И старичок как раз вылезает, сумку из багажника выволакивает. Сам в галстуке, хоть и в джинсах. И бурно так к подъезду трусит. Не звоня, дверь распахивает (заранее открыта была) и исчезает, только я успел за ним в три прыжка доскакать и дверь задержать, чтоб не захлопнулась, благо в Германии двери медленно закрываются и по заднице, как у нас, не хлопают.

Я проскользнул в подъезд. Он меня не заметил, уже бежал наверх, сопел, торопился. Потом ее голос:

– Как быстро ты приехал! – чмок-чмок, его ответ:

– Если ты о чем-нибудь просишь…

Дальше дверь закрылась.

«Ах ты, тварь!.. Ну подожди у меня!.. – разозлился я, спускаясь в подвал и на ходу раскупоривая брата «Смирноффа». – Так вас в Гитлерюгенде учили слово мужское держать?! Ничего, сейчас разберемся, как Жуков под Берлином!»

В подвальчике у меня стакан, минералка и даже пепельница спрятаны были, потому что их подвал, тезка, чище наших реаниматорских, и окурки на пол бросать как-то неприятно, даже если никто не видит. Дернул я сто грамм – за друзей, где бы они ни находились (и за тебя в том числе). Потом еще – за всех хороших людей. Курнул вопреки правилам пожарной безопасности, окурок в пепельнице затушил. Дернул еще, ибо, как хорошо известно, Бог троицу любит. И пошел напрямик наверх. Но позвонил не к ней, а к ее соседу-хиппарику. Открыла его девка, с желтым хохолком. Я – за ней в комнату. Вижу, хиппарик на полу лежит, косяк добивает, мне протягивает, не удивляясь, чего это я к нему ввалился.

Я палец к губам приложил, косяк взял, на балкон вылез. А надо тебе сказать, родной, что их окна на один балкон выходили. У нее, по счастью, окно приоткрыто было, и разговор кусками долетал до меня. Слышу, о какой-то поездке говорят. Старичок рассказывает, какие там места хорошие-замечательные. Она иногда реплики подает, но голосок тихий, скромный. Очевидно, после вчерашних выступлений решила она вначале старичка приласкать. Или же ехать ей куда-нибудь приспичило.

Потом, слышу, притихли. Точно лизаться начали. Тут я к окну подкрался, а оно, проклятое, занавеской закрыто, ничего почти не видно, силуэты одни. Почудилось мне сперва, что она на диване сидит, ноги расставив, он перед ней на полу… Присмотрелся – нет, это ее светлые брюки по дивану раскиданы… Продвинулся чуть вперед… Теперь показалось, что он у стены стоит, а она перед ним на коленях свою сладкую теорию в жизнь воплощает… Нет, это просто ее платье на крюке висит. А их вообще в комнате нету. На кухню, должно быть, вышли. В окно влезть или открыть его не было никакой возможности, ломать надо. Если бы мне двадцать лет было, я точно так и поступил бы, а сейчас коротко взвесил «за и против» и решил, что если могу взвешивать, то и с ломкой стекол надо повременить.

Пока я это всё перемалывал, они неожиданно входят, я едва отпрянуть успел. Опять заговорили. И слышу – проклятый старичок в общих чертах начал ей что-то про мое вчерашнее предложение блеять. А вот этого я уже вытерпеть не мог, да и «Смирнофф», с косяком побратавшись, к активным действиям призывать начал.

Я постучал по стеклу. Она выглядывает, делает большие глаза. За ней и его гнусная харя появляется. Я ей говорю по-русски (она понимала):

– Пусть он убирается, а не то плохо будет. Всем. – Ему так с укоризной головой качаю: мол, что же это ты, старая сука, делаешь?.. Это твое мужское слово?.. А ей для убедительности еще один убийственный аргумент выкладываю: – Выйди, поговорить надо. Дело есть.

Видно, по моему лицу она смекнула, что лучше скандала не поднимать.

– Хорошо. Подожди немного, я его отправлю, – отвечает, тоже по – русски, хотя с большой неохотой и даже ненавистью на этот, по ее словам, «тоталитарный» язык переходила. – А с тобой что такое?.. Свихнулся или выпил?..

– И то, и другое. Спустись в подвал, там буду ждать, – буркнул я напоследок и полез обратно по балкону.

И бегом в подвал, где верный «Смирнофф» дожидался. Налил, что осталось, выпил… Дым пускаю. Хорошо, думаю, все-таки своя баба, понимающая, хоть и хитрюга полная.

Не успел я окурок затушить, как слышу шаги по лестнице. Одни – тихие, мужские, другие – женские, робкие. Спускаются без разговоров. Они!.. И вместе!.. «Ну, стервоза, динамистка!..» Поднялся на две ступеньки и стал ждать. И как только они из-за поворота появились, тут же из подвала и выскочил.

Этого они не ожидали.

Я старичку говорю:

– Вы идите себе, уважаемый, она вас сейчас догонит… – и дверь ему широко так распахиваю, а её ласково, но твердо за руку беру и в сторонку отодвигаю, чтобы он смог пройти.

Она промолчала. И ему ничего больше не оставалось, как идти, благо двери в Германии закрываются чинно, торжественно, убраться всегда успеешь.

Только он вышел, я ее, чуть развернув, как бы невзначай заставляю два шага сделать. А там уже ступени – волей-неволей вниз пойдешь. И не успела она пикнуть, как мы уже внизу очутились. Подвал был чист и тепел, получше, чем кабинеты у некоторых наших министров здравоохранения. И бывал я тут с ней не раз… Даже, помню, она мне тут притчу рассказала, как старый бес учил молодого, что при соитии ведьме надо одновременно заткнуть три главные дырки, чтобы похоть в ней нагнеталась, как в котле, на что молодой бесенок смеялся: «Какие же главные?.. Их столько, что копыт не хватит: здесь замуруешь – там потечет, там закроешь – тут просачивается. Вы, старики, отстали от века!..»

Одной сладкой теорией мы ограничиваться не захотели, и она дала мне ключи, пообещав через час вернуться. Как и зачем я на балконе оказался, даже не спросила. Словом, своя баба – и в одном, и в другом, и в третьем. Посадив свою роскошь на место, в лифчик, оправив кофточку и подтянув чулочки, уже со ступенек сообщила, что в холодильнике чекушка имеется. И шмыгнула в дверь.

А я резво наверх поспешил. Посмотрел из окна, как «Альфа-Ромео» с трудом разворачивается, и в постель залез, вздремнуть немного. Не успел глаза закрыть, как телефон трещит.

Я снял трубку, ничего не говорю. Слышу голос немчика:

– Алло!.. Алло!..

Если бы мне лет двадцать было, я ему точно пару теплых слов сказал бы, ну, а сейчас я так аккуратно кнопочку на аппарате выключил и спать завалился, перед сном все-таки успев подумать, каким, оказывается, был умным этот Дарвин, и каким глупым – наш дедушка Мичурин, который всё со всем скрестить собирался. В природе так не бывает, даже в рамках одного вида: кошка, например, крутит любовь днем и ночью, а львица – только раз в году.

1994, Германия

ПОИСКИ Г-ПУНКТА

…Еще, дорогой друг, ты в последнем письме интересовался, как тут, в Европе, дело с бабами и сексом обстоит. Скажу тебе сразу: не только тебя одного сия драма интересует. Этот вопрос здесь исследуется особо, повсеместно, повседневно и еженощно: по ТВ передачи показывают, диспуты и дискуссии идут, чтобы понять, в чем суть проблемы: бабы ли тут фригидны или мужики – импотенты?.. И где рождается оргазм – в голове или в клиторе?.. И что первично, а что вторично?.. И нужен ли оргазм вообще?.. Полезен ли для организма или, наоборот, губителен?.. И как он, главное, с эмансипацией соотносится: не задевает ли женскую честь и дамское достоинство?.. В Дюссельдорфе даже специальную Школу оргазма открыли, 300 марок за шесть занятий.

Недавно вот, кстати, слышал, как один седой профессор медицины по ТВ объяснял, что вся беда, оказывается, в том, что в Германии слишком много пива пьют: оно, мол, в таких больших количествах расстраивает работу мочеполового тракта и почки расширяет. Почки на простату давят. Ну, а с придавленной простатой мужику не трахаться, а спать или, в лучшем случае, марши петь хочется. И от этого, мол, мужик тут так застенчив, пришиблен и забит. И если даже чего и хочет, то сказать никак не решается, а только глазами смотрит, да и то не прямо, а косвенно, ибо если дольше ю секунд в упор смотреть, то и за решетку угодить недолго, с этим тут строго: сексуальное домогательство в особо крупных размерах, с отягчающими, вроде подмигиваний или зазывных кивков.

Другие видят начало всех бед в послевоенном комплексе вины, который после Второй мировой у мужской части населения развился. Третьи во всем современных немок обвиняют, что слишком уж они рассудочны, самостоятельны, независимы, фуфыристы, гонористы, наглы, заносчивы, упрямы. А почему?.. Причина опять-таки во Второй мировой лежит. Именно после неё эмансипация дала в Германии первые ростки: немки разозлились на своих лохов за то, что те русских не победили, евреев не перебили, славян рабами не сделали и вообще войну профукали, и решили взять всё в свои руки. А что делать? Не нюренбергский же приговор перечитывать перед сном, в самом-то деле?!

Да, немки, братишка, народ особый, это даже как бы народ в народе. Валькирии! Их голыми руками не возьмешь, это тебе не наши сладкие девочки (у которых оргазм не в голове или теле, а сразу в ушках рождается). Тут царит и властвует эмансипация – каждый, дескать, сам за себя, всяк получает удовольствие по-своему, и не следует мешать партнеру заниматься, чем ему приятно, или, не дай бог, принуждать его к чему-нибудь.

Мой приятель-студент жаловался недавно, что его мадам (богачка средних лет) чуть в полицию не позвонила – мой любовник, мол, хотел меня раком поставить, чем мое человеческое достоинство донельзя унизил и непереносимую психотравму нанес! «Вот вредины! Из духа протеста, равенства или глупого упрямства и сами не кончают, и другим не дают!» – возмущался парень, вспоминая, как он, несчастный, с ней, куклой фарфоровой, бьется, бьется, она ворочается, как перед смертью, дрожит мелкой дрожью, как самолет на взлетной полосе, а потом, когда что-то из себя выдавит, то обязательно с упреком и ехидцей спросит: «Ну, ты доволен?». Или доказывать примется, что кончать – это не главное и даже, говорят, ведет к старению и слабоумию. Ну а что тогда, прости меня, главное?.. И не слабоумна ли она сама, если в 40 лет уже о будущем склерозе беспокоится?..

За своим здоровьем немки следят зорче, чем далай-лама – за богатствами Тибета. Попалась мне как-то одна сумасбродная левая молодка, «зеленая» вегетарианка, активистка Гринписа, из тех, что себя цепями к атомным бомбам приковывают. С ней я намучался – так намучался. Не поверишь, родной, какие штуки выкидывала. Суди сам: страдая какой-то аллергией, в нос ни в какую капли не капала – они-де плохо на слизистую оболочку действуют, капилляры могут испортить, а сопли, мол, это здоровое отправление организма, и ничего в них постыдного нет. «Я же твою сперму трогаю. Ну и с тобой ничего не случится!» – подытожила.

А зубы иногда не чистила потому, что, не дай бог, она потом захочет шоколад поесть, тот останется на зубах и за ночь эмаль проест. Так и трахались, в соплях и с нечищеными зубами, зато принципы были соблюдены. В такой ситуации, сам понимаешь, даже и с неприплюснутой простатой как-то неуютно жить, потому что принципы внематериальны, а слизистая оболочка – очень даже вполне.

Или вот – начал я как-то при ней черномазых крыть за то, что в транспорте орут и вопят как сумасшедшие, нагло толкаются и вообще своим особым потом воняют. И вдруг – не дает!.. Разъярилась, как тигрица! «Расист! – кричит. – Они такие же люди, только черные!» Попробовал я сдуру вякнуть, что, мол, если такие же, то почему всё-таки они черные, а мы – белые, и почему они так разительно похожи на орангутангов, а мы – нет? И на этом наш вечер оказался закончен, поссорились до битья посуды.

Ладно, думаю, буду умнее, про черных больше ни слова. Через некоторое время – вдруг опять ЧП. Я даже сразу не усек, в чем дело. Оказалось, я педиков ругал, что твари они поганые. Она – в слезы: кричит, что я вдвойне расист, сексуальные меньшинства не уважаю, они-де больные люди, грех над ними смеяться, их чуть ли не поощрять надо и т. д. Так и не дала опять.

Хорошо, понял, учел, список запретных тем расширил. Стараюсь больше не ошибаться (за холодную, маскообразную, но строгую красоту – у одной из десяти – им многое проститься может).

Через несколько дней – новая напасть. Сидим, едим, я ей картошку сварил, а себе кусок мяса пожарил, но, помня ее вегетарианство, в шутку прошу прощения у поедаемой мной свиньи и обещаю при этом, что когда я умру, то отдам свое бренное тело на общак и пусть тогда дух свиньи расквитается со мной.

Мама миа, что тут началось!.. Я даже вилку выронил от испуга. «Ты жестокий!.. Бессердечный!.. Такие, как ты, убийцы, выращивают их специально для того, чтобы потом забивать на бойнях и жрать!.. Варварство, дикость, цинизм!.. Почему ты не думаешь о том, что это было живое существо, с душой и сердцем!..» Это у свиньи-то – душа и сердце!.. В общем, не то, что не дала – вообще смылась, когда я в ванную поплелся.

Вот так, родной. Теперь сказал себе твердо – всё, о неграх, свиньях и педиках – ни слова!.. Но всё равно сижу как на пороховом складе, не знаю, когда рванет в следующий раз, о чем слово молвить опасно… О жареных курочках?.. О Ленине, который, по мнению местных карманных социалистов, для народа хорошее хотел, но Сталин помешал?.. О лесбиянках?.. О китах?.. О евреях?.. О египетских мумиях?.. Загадки, брат, ибо чувство юмора тут крепко хромает, никогда не знаешь, где замкнет, а где разорвется.

Вообще надо сказать, что немцы – нация столь целомудренная, что и слов-то для секса нет: мужской член «хвостом» величают, у женщин «ракушка» имеется, ну а сам процесс как-то через птичек обозначен, вроде «птичковаться» (fogeln). Когда же я спросил, почему через птичек, а не через быков или кабанов, как того нормальная мифология требует, то один застенчивый фриц мне объяснил, что, мол, как птички-воробьи это делают, так и мы: эстетично и красиво. В итоге, если с немкой свяжешься, то хочешь жни, а хочешь – куй, ждет тебя большой кукуй.

Честная еще предельно была эта вегетарианка: как с кем-нибудь перепихнется, тут же мне и сообщает – честность, значит, свою заоблачную показывает. И как-то не доходит до нее, что от такой честности ревность и боль только усиливаются. А если скажешь что – нибудь в ответ – то удивляется: «Но это же к тебе не имеет никакого отношения! Мое тело – кому хочу, тому даю, никого не касается, это мой принцип!» Сильный резон, согласись, но повсеместно практикуемый.

Не поступаются принципами. Не могут поступиться. И не желают. Хотя, что самое смешное, эти принципиалки во время отпуска (а отпуск в году на несколько отрезков делится) почти официально имеют право птичковаться и воробейничать с кем угодно. До отпуска и после – нет, а во время – да. На то, дескать, и отпуск, чтобы отпуститься с поводка, а когда я отдыхаю – то делаю, что хочу: хочу – мороженое ем, хочу – лижу малайцам яйца, мое, дескать, тело и право, и ракушка моя личная и приватная, как желаю, так ею и распоряжаюсь, ни мужа, ни детей, ни тем более свекрови со свекром это не касается.

Вот такая супружеская верность по-европейски, принцип невмешательства с принципом сепаратизма соседствует. И всех это вполне устраивает. А малайцы, небось, вместо пива чистый кокос пьют, а если с пальмы спуститься соизволят – так и свежим женьшенем простату обмоют, не чета гнилым европейским пришлёпкам.

Ладно, разные попадались. Вот была одна садистка средних лет, но с фигурой. (Фигуры и бюсты у них есть, этого не отнимешь, за это на многое глаза закрыть можно). Так вот эта садистка пригласит в гости и сидит себе, телевизор смотрит. И ты сиди, смотри, не рыпайся. И не тронь, разумеется. Садо-мазохизм называется, СМ. А как она свое садистское удовольствие получит, потом, пожалуйста, трахай ее сколько влезет, только корректно и «без всяких развратных поз», а если чего вякнешь – то холодно так ответит: «Скажи спасибо, что свет не выключила и коньяк не спрятала!»

Или начнет, например, внимательнейшим образом дату годности на презервативе изучать – не просрочена ли случаем?.. Сперва очки ищет, потом цифирьки разбирает. Вначале сообщит, что времени для птичкованья мы имеем с 11.30 до 12.15, ей на работу рано вставать. Потом мазями мажется, постель стелет, одежду раскладывает, носочек к носочку, трусы разглаживает, лифчик развешивает, чтобы не помялся, не дай бог… Словом, только завещание остается написать. Ну а как за полночь перевалило – все, шлюс, спать пора. Принципы, брат, ничего не попишешь.

Была тут еще одна старая рухлядь, так она, проклятая, вообще чуть меня не угробила, до сих пор не знаю, как спасся. Она, ведьма, на свете больше полувека прожила и не знает, что член нельзя как насосом втягивать, что существует т. н. «головка», на которой расположены т. н. «нервные окончания» (и даже в большом количестве, как известно из анатомии 8 класса). И что если эту несчастную головку изо всех сил втягивать в себя, как пылесосом, да еще клыками поддевать, то этому даже два больших «Смирноффа» не помогут, только чистый медицинский спирт с морфием или общий наркоз с аминазином. И тянет она его обязательно куда-то вниз. Объясняешь ей сто раз, что когда он вниз смотрит – он писать, а не трахаться хочет. Так нет, как об стенку горох, забывает каждый раз, да еще огрызается: «Другие молчали, а ты что, особенный, что ли?..» Конечно, малайцам после кокоса и женьшеня все равно, куда и как пихать, а я все-таки бледнолицый, с остатками нервной системы, меня это удручает.

И насчет клыков я ей часто пытался объяснить: и на словах, и на пальцах, и на схемах, на бумаге (наши девочки эту нежную ласку в крови несут, с генами). Теоретически как будто врубалась, буклями жидкими трясла, но как до дела доходило – рвет, как немецкая овчарка белорусского партизана, полный каракас! (Это по ТВ дикторы шутили: в Школе оргазма, мол, одна дама, вместо того, чтобы во время тренировочного минета ласково произносить учебное слово «Ве-не-су-е-ла» с членом во рту, вдруг в панике забыла слово и прокаркала во всё воронье горло: «Ка! Рра! Кас!» – отчего партнер чуть не отдал богу душу и хвост).

Они так этого равенства жаждут, что даже до смешного доходит. Сосед буквально вчера жаловался: немка ему не дала, потому что, как потом выяснилось по ее же словам, он был «приторно вежливым» – это значит: зажигал спички, когда она брала сигарету, подливал в бокал, когда тот был пуст, и хотел помочь надеть плащ, когда она собралась уходить. Если равноправие – то равноправие, и нечего унижаться, она это всё так поняла. И не дала из вредной злобы.

Так что, брат, когда в Европу соберешься – то забудь всё, чему тебя учили в детстве, и если увидишь у женщины во рту незажженную сигарету, то не вздумай щелкать зажигалкой, а вырви эту сигарету и выбрось в мусор, ибо курить вредно! Можешь даже легкую пощечину дать, для полного равновесия. Или ноги на стол положить, по примеру далеко продвинутых в этом деле америкашек. Всё лучше, чем пальто подавать и душу живую унижать.

А вообще – тяни себе, родной, наших баб с легким сердцем и радуйся. А про немок знай, что они в лучшем случае машины, а в худшем – пулеметы. И не знаю я, голубая ли у них кровь, но что холодноватая – это точно. И по злобе ли они не кончают или из эмансипационных соображений – точно сказать не берусь, но факт повсеместно дебатируемый.

В заключение хочу поведать тебе, что среди немок, во объяснение их холодности, бытует миф о том, что у каждой женщины где-то там, внизу, на пересечении меридиан и параллелей, есть таинственный, заманчивый и загадочный Г-пункт, найти который так же трудно, как и пещеру Аладдина. Мало кому это удается. Но его следует всё время искать. И поверишь ли, родной, даже старые ведьмы, одной ногой в половой могиле стоящие, у которых и климакс-то давно закончен, склероз в разгаре и маразм на подходе – и те мечтают найти сей аленький цветочек. Так что, думаю, господин Зигмунд Фрейд недаром появился именно там, где появился, хвост им всем в ракушку!..

1994, Германия

ВРОТЕРДАМ

Михаилу Синельникову

I

Дорогой друг! Ты опять просишь развлечь тебя чем-нибудь интересным. Разве тебе было мало последнего ночного звонка?.. Моя громкая разговорчивость тогда мне дорого обошлась – как в марках, так и в доносе, который тут же написали благочестивые соседи-немцы, у которых всегда ушки на макушке, особенно в 4 часа ночи и в этой тишине, где после десяти засыпают не только птицы, но и люди. Да что же делать, если друзья по разным континентам раскиданы – где-то утро, где-то полдень, а у кого-то вообще темная беспросветная ночь?.. Уж и не поговорить с ними, душу не отвести?.. Ладно. Попытаюсь по ходу письма развлечь тебя всякой всячиной, что на ум придет, из эфира выудится.

Что нового может происходить?.. Старый Свет, всё по-прежнему. Погода весь год стоит мерзкая, просто душа ноет. И люди какие-то присмиревшие, от погоды ли, от хорошей жизни или от демократии – не знаю, трудно сказать, но всюду тихо, а шумно только там, где шуметь положено. Кстати, для прогноза погоды (обычно плохой) тут найден простой, но сильный ход, а именно: жизнерадостный телеведущий в зелено-желтом пиджаке и оранжевом галстуком бодро рассказывает, что вообще-то погода у нас в Германии всегда хорошая, да вот из Финляндии циклон идет, со стороны Франции тучи, как всегда, бухнут, из Голландии дождями тянет, не говоря о России, откуда одни смерчи, морозы и неприятности, особенно «aus Sibirien» (на эту «Сибирию» уже много всякого прошлогоднего снега списано). А так погода у нас о'кей. И зритель понимает, что к чему: у нас всё хорошо, но, как обычно, противные соседи гадят. Приструнить бы их, да демократия не позволяет. К сожалению.

Но нашего вселенского хамства тут нет. Это, действительно, дорогого стоит и, привыкнув к этому, очень не хочется с человеческого языка на звериный переходить, возраст не тот. Да и выросли мы не под клацанье автоматных затворов и не под шорох купюр, а люди, с кем знакомы были, не закрывали лиц черными масками и не носили бронежилетов… Поздно нам меняться.