Текст книги "Советский русский рассказ 20-х годов"
Автор книги: Михаил Булгаков
Соавторы: Иван Бунин,Александр Грин,Михаил Шолохов,Максим Горький,Алексей Толстой,Евгений Замятин,Михаил Пришвин,Валентин Катаев,Андрей Платонов,Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 43 страниц)
Но, по большей части, читатели неправильно, неполно понимали рассказы Зощенко. Более того, «публика увидела в нем только своего развлекателя и, утробно смеясь его «Аристократкам» и «Баням», относилась к нему с тем непочтительным чувством, с каким толпа обыкновенно относится ко всяким смехотворцам, анекдотистам, острякам, балагурам» (там же).
Но если «непонимание» публики не мешало широкому распространению книг М. Зощенко, то одностороннее восприятие его творчества частью критиков перерастало во враждебность к писателю и вело к превратному толкованию его произведений. Осуждению подвергался как предмет изображения, так и способ воспроизведения действительности в рассказах М. Зощенко. «Отношения советской критики с писателем были полны сплошными недоразумениями», – отмечала в 30-е годы А. Бескина. По ее словам, «один из крупнейших мастеров нашей литературы был принят «как мещанский писатель», а сатира М. Зощенко «почти бездискуссионно» воспринималась «как утробный подмышечный смех» (Бескина А. Лицо и маска Михаила Зощенко// Литературный критик. 1935. № 1–2. С. 107).
Видя в М. Зощенко безыдейного писателя, В. Вешнев утверждал: «У него всегда одни и те же действующие лица – простаки, глупые и темные, одни и те же маленькие типы, одни и те же недостатки и нелепости советской бытовой действительности. Все это тщательно подбирается для смеха, ради смеха. И чтобы не получилось безотрадной тенденции, вообще чтобы не было никакой тенденции, он жало своей иронии маскирует и смягчает наивным и добродушным тоном. Но этот отказ от тенденции тенденциозен и разоблачается искусственностью приемов его творчества» (Вешнев В. Разговор по душам//На литературном посту. (1927. № 11/12. С. 57). «Зощенко – ничегошеньки не может найти в войне и революции, кроме анекдота. И какого… Анекдота от Гоголя, от Достоевского, т. е. такого, который издевается и над слушателями, и над рассказчиком» (Левидов М. О пятнадцати – триста строк//ЛЕФ. 1923. № 1. С. 246).
Критики говорили о пассивности писателя, его бессилии перед изображаемыми в рассказах недостатками, о пессимизме его творчества: «У Зощенко очень часто получается так, что мещанство – это явление, перекрывающее все и вся, все общественные взаимоотношения и перспективы нашего развития» (Чумандрин М. Чей писатель– Михаил Зощенко?//Звезда. 1930. № 3. С. 214).
Звучали, однако, и более взвешенные, объективные, глубокие оценки зощенковских произведений. Так, М. Горький в письме к М. Зощенко от 13 октября 1930 г. говорил: «Юмор ваш я ценю весьма высоко, своеобразие его для меня – да и для множества грамотных людей – бесспорно» (М. Горький и советские писатели. Неизданная переписка//Литературное наследство. М., 1963. Т. 70. С. 163).
«Зощенко и масштабен и проблемен по-своему. Масштабный фон заменен темой […] фон и частный случай находятся в постоянном смысловом взаимодействии. Частный случай во всех своих деталях заострен на скрытый план, на план «какой-то прекрасной жизни». С этим планом частный случай трагически расходится» (Журбина Е. Михаил Зощенко//3ощенко М. Собрание сочинений. Л., 1930. Т. 1. С. 16–17).
Исследуя способы создания в рассказах М. Зощенко социально-психологических типов, А. Бескина отмечала: «Зощенко резким толчком сбрасывает мелкобуржуазное сознание с идеологических высот вниз; идеология вновь разбивается на тысячи осколков мелких чувств и мелких мыслей, из которых она была так умело склеена. И в каждом осколке разбитого вдребезги сохраняется отражение каких-то отдельных черт, уродливость которых увеличивается, гиперболизируется их изолированностью от целого. Эти разбитые осколки – осколочные сюжеты мелких одностраничных новелл Зощенко» (Бескина А. Лицо и маска Михаила Зощенко//Там же. С. 112).
Проблему социального прототипа рассматривает в статье «Герой М. Зощенко» И. Сац: «М. Зощенко взял как объект […] самый широко распространенный тип городского обывателя, так или иначе в той или иной степени приобщившегося к большим идеям. Он стал изучать ту чудовищную путаницу, те гротескные психологические сдвиги, которые образуются в этой среде под влиянием противоречивых общественных условий. […] Оказывается, что тот причудливый мирок, который изображает Зощенко, вовсе не состоит из одних только мелких честолюбцев и корыстолюбцев, лентяев, эгоистов и т. д. – среди его населения есть совсем другой человеческий тип. Это хорошие, по существу, люди, обезличенные долгой жизнью в унизительных условиях. […] Их держат в плену узкие, косные представления и жизненные навыки, навязанные им старым обществом. [….] Новое в их сознании […] образует самую странную смесь со старым и дает самые эксцентричные изгибы мышления. Но все-таки здесь есть несомненное, хотя и противоречивое, зигзагообразное движение вперед и есть живое начало, сохранившееся под грудами мусора и способное к развитию. Таким образом […] Зощенко сумел […] различить существенно различные типы, похожие друг на друга только отрицательными своими качествами» (Литературный критик. 1938. № 3. С. 153).
Одной из причин неадекватного восприятия творчества М. Зощенко было непонимание значительной частью публики и критики специфики сказового повествования в его произведениях. Осознавая это, М. Зощенко писал М. Слонимскому в сентябре 1929 г.: «Ругают за мещанство! Покрываю и любуюсь мещанством!.. Черт побери, ну как тут разъяснишь? Тему путают с автором» (Слонимский М. Из воспоминаний о Михаиле Зощенко//Звезда. 1965. № 8. С. 206).
Уже при появлении первых произведений писателя его повествовательная манера вызвала большой интерес исследователей. Так, говоря о продолжении лесковской сказовой традиции в русской литературе, Ю. Тынянов замечал, что «юмористический сказ продолжает культивировать Зощенко. […] Юмор живет словом, которое богато жестовой силой, которое апеллирует к физиологии, – навязчивым словом. Таков сказ Зощенки, и поэтому он юморист» (Тынянов Ю. Литературное сегодня//Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 160).
Сопоставляя произведения М. Зощенко с творчеством других прозаиков, И. Груздев пишет: «Для Мих. Зощенко характерная речь так же важна […]. Она развернута на всем протяжении повести и характеризует одно лицо самого рассказчика. Мимика, жест, интонация этого рассказчика сопровождают всю повесть, нужды нет, что он остается скрытым, а для поверхностного читателя и незамеченным» (Груздев И. Вечера «Серапионовых братьев»//Книга и революция. 1922. № 3. С. 111).
Различные аспекты творчества М. Зощенко обстоятельно исследовались авторами сборника «Михаил Зощенко. Статьи и материалы», выпущенного в 1928 г. издательством «Academia». Так, А. Бармин пишет: «Юмористический рассказ Зощенки восходит к традиции раннего Чехова. […] Роль Зощенки оказалась в наши дни сходной с ролью Чехова, хотя пути их прямо противоположны. […] Работая над сказом, Зощенко в поисках новых связей между элементами произведения приходит к анекдоту чистому. […] Зощенко делает своим материалом быт, потому-то и анекдоты Зощенки оказались явлениями быта. […] Получается что-то среднее между репортажем и литературой (Бармин А. Г. Пути Зощенки//Михаил Зощенко. Статьи и материалы. С. 47, 49, 50).
Обращаясь к проблеме стиля речи зощенковского повествователя, В. Виноградов указывал: «Речь такого рассказчика […] – искусственна. В ней сопоставлены и слиты такие разнородные жанровые типы книжного языка, литературно-разговорной речи с пестрым многообразием профессиональных жаргонов, внелитературных, «вульгарных» форм речеведения, что их «социально-лингвистическое», «научно-эмпирическое» примирение в одном сознании не всегда возможно. Такое примирение осуществляется эстетически, при посредстве образа писателя» (Виноградов В. В. Язык Зощенки/Михаил Зощенко. Статьи и материалы. С. 59–60). Сопоставляя речь героев М. Зощенко с реальными речевыми фактами окружающей действительности, исследователь продолжал: «В современной действительности, которая характеризуется нивелировкой культурных высот, канонизацией форм demi-culture, необычайно широкое распространение получают формы «мещанского» жаргона, вульгарные, не канонизированные этикетом элементы «внелитературных», языковых взаимодействий из сферы городской речи. […] Естественна поэтому художественная установка на эти формы бытовой «стилистики» и «устной» литературы. Тем более что в современной прозе и прозе недавнего прошлого она, эта «установка», находила себе опору в возрождении у Ремизова, Белого и Замятина «сказовой» традиции» (там же, с. 75).
Несмотря на широкую популярность М. Зощенко, значительная часть критики и литературной общественности продолжала относиться к писателю настороженно или враждебно. В 40–50-е годы обстановка вокруг него достигла наивысшего драматизма. Грубой критике была подвергнута повесть «Перед восходом солнца» (см.: Дмитриев Л. О новой повести Зощенко//Литература и искусство. 1943. 4 декабря; Горшков В., Ваулин Г., Рутковская Л., Большиков М. Об одной вредной повести//Большевик. 1944. № 2). Новая волна обвинений против М. Зощенко поднялась после публикации в 1945–1946 гг. в ряде изданий рассказа «Приключения обезьяны». Появились разгромные рецензии Н. Маслина и Вс. Вишневского (Культура и жизнь. 1946. 10 августа).
14 августа 1946 г. было принято постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», где критиковались М. Зощенко и А. Ахматова. По материалам этого постановления А. А. Жданов несколько раз выступал с докладом, в котором М. Зощенко был назван «мещанином», «литературным хулиганом», «подонком литературы» и т. п. В сентябре 1946 г. М. Зощенко и А. Ахматова были исключены из Союза писателей. Представление о характере «кампании» можно получить по сборнику «Против безыдейности в литературе», Л., 1947 (см., в частности, статьи А. Еголина «За высокую идейность советской литературы» и Л. Плоткина «Проповедник безыдейности М. Зощенко»).
М. Зощенко был вновь принят в ССП в 1953 г. Однако суждения, высказанные А. А. Ждановым, по-прежнему имели силу официального приговора. Обстоятельства последних лет жизни Зощенко были далеко не легкими (см.: «…Писатель с перепуганной душой – это уже потеря квалификации». М. М. Зощенко: письма, выступления, документы 1943–1958 годов//Дружба народов. 1988. № 3).
После длительного перерыва изучение творчества М. Зощенко возобновилось, и доброе имя писателя стало восстанавливаться в глазах читателя. Сегодня уже бесспорно доминирует суждение, согласно которому М. Зощенко «высмеивал обывательские черты в человеке, а не самого человека. Человек-обыватель в его представлении был фигурой мифической, несуществующей» (Томашевский Ю. Рассказы и повести Михаила Зощенко//3ощенко Мих. Собр. соч. В 3-х т. Л., 1986. Т. 1. С. 11).
Современные исследователи уделяют внимание проблеме комического у писателя, ставя его новеллистику 20-х годов в связь с последующим творчеством (см.: Старков А. Юмор Зощенко. М., 1974). Исследуются структурные особенности рассказов М. Зощенко. Подчеркивая характерные черты зощенковского рассказа, Л. Ершов пишет: «Как правило, в первой половине новеллы представлены один-два, много – три персонажа. И только когда развитие сюжета проходит высшую точку, когда возникает необходимость типизировать описываемое явление, сатирически его заострить, появляется группа людей, порой толпа. […] Простодушно-наивный рассказчик уверяет всем тоном повествования, что именно так, как он, и следует оценивать изображаемое, а читатель либо догадывается, либо точно знает, что оценки-характеристики рассказчика неверны. Это вечное борение между утверждением рассказчика и читательским негативным восприятием описываемых событий сообщает зощенковскому рассказу особый динамизм, наполняет его тонкой и грустной иронией» (Ершов Л. Ф. Из истории советской сатиры//М. Зощенко и сатирическая проза 20–40-х годов. Л., 1973. С. 39, 38).
Наиболее значительной из современных монографий о М. Зощенко представляется работа М. Чудаковой «Поэтика Михаила Зощенко» (М., 1979), в которой проблема авторского слова рассматривается как ключевая в творчестве писателя. Исследовательниц пишет: «Зощенко начал свой путь, сделав главным предметом изображения новую речь. Затем явилась задача проверки возможностей этой речи, и Зощенко принадлежит утверждение художественных принципов, исходивших из того, что можно и чего нельзя выразить средствами данной речи. […] Он стремился изобразить и осмыслить саму речь, речевую жизнь как нечто важнейшее для понимания всех сфер жизнедеятельности общества. Ему в такой степени удалось отразить эту речь, что творчество приобрело значение документа. […] Его художественный опыт, возросший на «живой речи», в плотном контакте с нею, возымел огромное влияние. Его слово прорвало границу литературы и разлилось вокруг нас, прямым образом воздействуя на речевую жизнь общества – в первую очередь на язык массовой коммуникации – и помогая укоренению той самой речи, которую оно отражало и оценивало» (Чудакова М. О. Поэтика Михаила Зощенко. С. 196–197). Из числа работ, посвященных поэтике М. Зощенко, необходимо отметить статьи В. Г. Салагаева (Салагаев В. Г. О стилистико-синтаксической композиции сатирических рассказов Зощенко//Филологический сборник. Вып. 12. Алма-Ата, 1973; Он же. О стилистической системе Зощенко//Русское языкознание. Вып. III. Алма-Ата, 1975).
Аристократка
Впервые – Красный ворон, 1923, № 42; под названием «О том, как Семен Семенович в аристократку влюбился». Под названием «Аристократка» впервые вошел в сборник «Аристократка», Пг.; М., 1924.
Печатается по изд.: Зощенко Мих. Собр. соч. В 3-х т. Л., 1986. Т. 1.
В 20-е годы В. Шкловский писал: «Зощенко работает на том, что сказчик-обыватель, говоря, разоблачает сам себя. Пример – «Аристократка». Тут читатель не воспринимает события так, как их сказывают. Суетливость и обстоятельность сказчика мотивируют его неведение вещей. Он занят сперва водопроводом и уборной, потом пирожным. Он не видит себя со стороны. Читатель испытывает, видя человека в двух планах, чувство превосходства, достигается «выпуклость» предмета. Читатель как будто сам догадывается, что можно увидеть предмет иначе» (Шкловский В. О Зощенке и большой литературе//Там же. С. 22).
Детальный анализ развития сюжета и психологии персонажей рассказа «Аристократка» дан в книге Дм. Молдавского «Михаил Зощенко. Очерк жизни и творчества». Исследователь отмечает: «Образы уравновешивают друг друга. Ни о каком сочувствии к ним и речи быть не может. Спокойствие и эпический холодок лишь оттеняют гражданскую позицию автора. Этому способствует и ритмика рассказа, очень четкая и равномерная, взятая в одном сложном размере, местами приближающемся к гекзаметру. Несоответствие ритма повествования и темпа событий также один из источников комического» (Молдавский Дм. Михаил Зощенко… Л., 1977. С. 118–119).
Собачий нюх
Впервые – Смехач, 1924, № 1. Публиковался также под названием «Рассказ о собаке и собачьем нюхе». Вошел в сборник «Рассказы», Л., 1925. Печатается по изд.: Зощенко Мих. Собр. соч. В 3-х т. Т. 1.
Баня
Впервые – Бегемот, 1925, № 10. Вошел в сборник: Рассказы (на обл.: Избранные юмористические рассказы). М., 1925.
Печатается по изд.: Зощенко Мих. Собр. соч. В 3-х т. Т. 1.
Монтер
Впервые – Бегемот, 1926, № 43; под названием «Сложный механизм». Под названием «Театральный механизм» входил в сборник «Нервные люди» (Харьков, 1928), а также во 2-й том Собрания сочинений М. Зощенко (Л., 1929). Под названием «Монтер» впервые вошел в сборник «Мещанский уклон», Л., 1927.
Печатается по изд.: Зощенко Мих. Собр. соч. В 3-х т. Т. 1.
Всеволод Вячеславович Иванов (1895–1963)
(Комментарии составил В. П. Семенко)
1920-е годы – период расцвета новеллистического дарования Вс. Иванова. Среди важнейших новеллистических сборников, изданных Вс. Ивановым в 20-е годы: Седьмой берег. Рассказы. М.; Пг., 1922 (2-е, доп. изд. 1923. Рассказы 1920–1922); Избранное. В 2-х т. Т. 2. Возвращение Будды. Рассказы. М., 1924; Экзотические рассказы. Харьков, 1925; Гафир и Мариам. Рассказы и повести. М.; Л., 1926; Пустыня Тууб-Коя. Рассказы. М., 1926; Дыхание пустыни. Рассказы. Л., 1927; Тайное тайных. Рассказы. М.; Л., 1927.
Внимание критиков в новеллистике Вс. Иванова привлекли прежде всего концепция человека и тип героя. При этом преобладающим в критике было мнение, что писатель разделял представление о человеке как природно-биологической особи, сформированной властью земли. В. Полонский считал Вс. Иванова «поэтом земли» и полагал, что он развивает концепцию «голого человека», человека «между лесом и зверем» (Полонский Вяч. Всеволод Иванов//Полонский Вяч. Очерки современной литературы. М., 1930. С. 43). С. Пакентрейгер был убежден, что писатель «не знает граней, отделяющих человека от зверя» (Пакентрейтер С. По следу зверя//Всеволод Иванов. М., 1927. С. 155). О. «голосе «звериного бога» в рассказах В. Иванова писал В. Л. Львов-Рогачевский (Современник. 1922. № 1. С. 160).
Подобные суждения звучат и в некоторых современных исследованиях: «Цельные, могучие герои «Партизанских повестей», отдельных рассказов «Седьмого берега», как правило, не пытаются уйти из-под власти земли, господствовавшей над ними, бездумного следования инстинктам, они пребывают в единстве с миром природы, сильны своей слиянностью с Ним. Мировосприятие, социальное поведение мужиков определены именно растворимостью их в природных ощущениях» (Краснощекова Е. А. Всеволод Иванов и ранняя советская проза (Проблема биологизма)//Ученые записки Омского пединститута им. А. М. Горького. 1970. С. 7). С этой концепцией полемизирует, например, Н. Великая. По мнению исследователя, «концепция «биологического», «природного человека», свойственная писателю, не опиралась на всю систему его образов…» (Великая Н. И. Формирование художественного сознания в советской прозе 20-х годов. Владивосток, 1975. С. 41).
Современная писателю критика затрагивала также тематический, аспект рассказов Вс. Иванова: см., напр., предисловие Е. Перлина в книге «Революционная проза» (сб. I, 1924), статью К. Н. Лавровой «У книжной витрины «Круга» (Горн. 1923, № 29. С. 159–161), статью Д. Четверикова «Литературные характеристики» (Звезда. 1923. № 2. С. 243).
Рассказы Вс. Иванова – очень важный материал для наблюдений над попытками новой литературы познать внутренний мир человека революционной эпохи. Надо отметить, что если одни критики отвергали наличие психологизма у раннего Вс. Иванова, то другие настаивали на особом подходе писателя к изображению психологических процессов. Так, например, Ж. Эльсберг писал, что у Вс. Иванова нет изображения психологии, «если под ней понимать течение мыслей, формирование характера, трансформацию качеств» (Эльсберг Ж. Творчество Всеволода Иванова//На литературном посту. 1927. № 19. С. 41). «[…] основой психологического метода Вс. Иванова является передача сложных смутных ощущений, причем даже такая передача, которая абсолютно чужда. анализу, разложению, даже простому пониманию психологических процессов» (там же, с. 48). В. П. Скобелев же по этому поводу замечает, что «ивановская новелла рассматриваемого периода, с одной стороны, тяготеет к раскрытию психологии героя, а с другой – отказывается от аналитического наблюдения, от рационалистически выверенного истолкования внутреннего мира персонажей, от введения описаний, которые представляют собой целые блоки непосредственно зафиксированных переживаний действующих лиц» (Скобелев В. П. Поэтика рассказа. Воронеж, 1982. С. 61. См. также: Краснощекова Е. А. А. Платонов и Вс. Иванов (вторая половина 20-х годов)//Творчество А. Платонова. Статьи и сообщения. Воронеж, 1970. С. 149–151). В специальной монографии, посвященной творчеству Вс. Иванова, исследовательница обращает внимание на то, что «поворот к психологизму, у большинства писателей осуществившийся в романе, у Вс. Иванова не случайно совершается в новелле» (Краснощекова Е. А. Художественный мир Всеволода Иванова. М., 1980. С. 128).
По мнению современного исследователя, «интерес Иванова к психике «примитивного человека» – это прежде всего интерес к сложному в ней, к тому, что заставляет искать в ней еще не проявившееся, несостоявшееся» (Гладковская Л. А. Всеволод Иванов. Очерк жизни и творчества. М., 1972. С. 43).
Пустыня Тууб-Коя
Впервые – в альманахе артели писателей «Круг», кн. 4. М.; Л., 1925.
При включении во второе собрание сочинений (Иванов Вс. Собр. соч. В 8-ми т. М., 1958–1961) автор подверг рассказ переработке, при которой была нарушена эстетическая и идейная цельность произведения.
Печатается по изд.: Иванов Вс. Собр. соч. В 8-ми т. М., 1974. Т. 2.
По выходе рассказа критика отметила его связь с ранними произведениями писателя – со сборником «Седьмой берег». «Как и в прежних вещах Иванова, – писал А. Лежнев, – эффект рассказа в контрасте драматического напряженного действия и лирически пейзажной оправы» (Лежнев А. Альманахи и сборники//Печать и революция. 1925. Кн. 5–6. С. 237). Вместе с тем повремени написания и характеру трактовки событий «Пустыня Тууб-Коя» примыкает к группе рассказов 1923–1925 гг., которые Вс. Иванов назвал «экзотическими». Эти рассказы не были собраны в одной книге, а вошли в ряд сборников: Избранное. В 2-х томах. Т. 2. М., 1924; Экзотические рассказы. Харьков, 1925; Гафир и Мариам. Рассказы и повести. М.; Л., 1926; Пустыня Тууб-Коя. Рассказы М., 1926; Дыхание пустыни. Рассказы. Л., 1927.
Причем ядро «цикла» составляли произведения, вошедшие в сборник «Экзотические рассказы». «Почему я назвал книгу «Экзотические рассказы»? – писал Вс. Иванов. – Из озорства, главным образом. Ничего в ней экзотического не было, это преимущественно рассказы о гражданской войне, быть может, написанные немножко цветистым слогом и чуть-чуть, пожалуй, перегруженные метафорами» (Иванов Вс. История моих книг//Собр. соч. В 8-ми т. М., 1958. Т. 1. С. 53).
Критика 20-х годов обратила внимание в первую очередь на обработку материала гражданской войны. Так, критик Д. Горбов, оценивая рассказы, опубликованные Вс. Ивановым (с присоединением к ним рассказа «Пустыня Тууб-Коя»), писал, что они представляют из себя крепко сделанные, мастерски развернутые, тонко словесно обработанные степные легенды или действительные случаи, превращенные в степную легенду, в манере своеобразно, по-ивановски, преломленного песенного эпического сказа» (Горбов Д. Итоги литературного года//Новый мир. 1925. № 12. С. 142).
Современные исследователи, как правило, обращают внимание на иную сторону «экзотического» в рассказах Вс. Иванова этого периода, видят в них не столько «затейливую вязь стилевых исканий, сколько причудливость, необычность социального рисунка» (Грознова Н. А. Рассказ первых лет революции (§ 1–4)//Русский советский рассказ. Очерки истории жанра. Л., 1970. С. 128); интерес к таким явлениям, которые «сконцентрировали в себе самое необычайное, напряженное, драматическое и прекрасное существо революционного времени» (Краснощекова Е. А. Комментарии//Иванов Вс. Собр. соч. В 8-ми т. М., 1974. Т. 2. С. 609). С точки зрения Е. А. Краснощековой, «экзотические рассказы несут в себе черты идейно-стилевой переходности – тяготеют как к сборнику «Седьмой берег», так и к системе «Тайного тайных» – кругу рассказов, выражающих позиции писателя в конце 20-х годов (см.: Краснощекова Е. А. Художественный мир Всеволода Иванова. М., 1980. С. 116).
Рассказ «Пустыня Тууб-Коя», созданный в 1925 г., и был включен в сборник «Тайное тайных», потому что в нем «с редкой силой обозначился стык старой манеры («Седьмой берег») и новой («Тайное тайных») (там же, с. 122–123).
Появление рассказа заставило рецензентов говорить о новеллистическом мастерстве Вс. Иванова: «Рассказ «Пустыня Тууб-Коя» настолько лаконический и виртуозный, что напоминает новеллы Мериме и показывает, как сырой житейский опыт становится материалом искусства» (Б-ев Сергей. Всеволод Иванов//Книгоноша. 1926. № 10. С. 5).
Счастье епископа Валентина
Впервые – Ленинградская правда, 1927, № 42, 20 февраля; под названием «Архиерей». Под названием «Счастье епископа Валентина» впервые – Красная новь, 1927, № 4.
Печатается по изд.: Иванов Вс. Собр. соч. В 8-ми т. М., 1974. Т. 2. Рассказ тесно связан с другими произведениями малой формы, написанными Вс. Ивановым в 1926–1927 гг. и вошедшими в сборник «Тайное тайных. Рассказы» (М.; Л., 1927).
Выход сборника «Тайное тайных» был воспринят критиками А. Лежневым и А. Воронским как поворотный момент в судьбе Вс. Иванова и в развитии современной литературы. В статье «Путь к человеку (о последних произведениях Вс. Иванова)» А. Лежнев утверждал, что писатель начинает коренную ломку своей манеры, своего стиля, своего подхода к миру. «Всев. Иванов, – утверждал критик, – превращается в иного, в нового писателя». Этапный характер этих произведений и причины переворота в художественном мире Вс. Иванова критик связывал с тем, что отныне в книгах Вс. Иванова «человек ставится во весь рост. Если раньше автор подходил к нему извне, то теперь он старается дать его изнутри, обнаружить «тайное тайных» его существа. И на этом пути многое из прежнего арсенала его поэтических средств оказывается лишним. Он отбрасывает удивительную свою декоративную и орнаментальную пышность, свое изощренное и чрезмерное богатство красок и оттенков. Его фраза становится проста и обнаженна, он рассказывает простыми словами о простых вещах. Конструкция вещей ясна и определенна» (Прожектор. 1927. № 3. С. 22).
Современники отметили глубинный смысл конфликтов, к которым обратился писатель, и отметили трагический пафос в его трактовке. А. Воронский так определял сущность интересующей Вс. Иванова коллизии: «Между творческим началом человека и косной, огромной, космической, неорганизованной, слепой стихией жизни есть глубокое неизжитое противоречие. Это противоречие поднимает нередко жизнь человека на высоту подлинной трагедии. Этой трагедией окрашен весь поступательный ход истории человека на земле. Всеволод Иванов ощутил, нащупал это противоречие, но он не находит пока, как диалектически в историческом процессе разрешается это противоречие» (Воронский А. О книге Всеволода Иванова «Тайное тайных»//Воронский А. Мистер Бритлинг пьет чашу до дна. М., 1927. С. 155–160).
Вместе с тем рапповская критика (см.: Гроссман-Рощин И. Напостовский дневник//На литературном посту. 1927. № 19; Якубовский Г. Литературные блуждания. Психологические приключения трех писателей//Журнал для всех. 1929. № 3) предъявляла писателю резкие обвинения идеологического порядка, упрекала его в искажении действительности. Вс. Иванов вспоминал: «Мне никак не представлялось, что «Тайное тайных» вызовет целый поток газетных статей, что меня обвинят во фрейдизме, бергсонианстве, солипсизме, проповеди бессознательного и что вскоре, глядя на обложку книги, где были нарисованы почему-то скачущие всадники, я буду с тоской думать: «Не от меня ли мчатся мои герои?» (Иванов Вс. История моих книг. Собр. соч. В 8-ми т. 1958. Т. 1. С. 619).
В современных исследованиях этим рассказам Вс. Иванова отводится чрезвычайно важное место в контексте творческих исканий советской прозы второй половины 20-х годов. «Постановка Вс. Ивановым нравственно-психологических проблем по-своему восполнила пробел в литературе 20-х годов, которой не хватало философии, переведенной на язык образов. […] Определенно положительный смысл в развитии молодого искусства Октября имел и биосоциальный угол зрения писателя на жизнь. «Тайное тайных» спорило с односторонне-рассудочными представлениями о новой действительности и ее героях, которые к тому времени начали в угрожающем количестве всплывать на поверхность литературного потока, поддерживаемые теоретиками ЛЕФа, РАППа…» (Бузник В. В. Рассказ второй половины 20-х годов (§ 1–10)// Русский советский рассказ. Очерки истории жанра. Л., 1970. С. 266–269).
«Счастье епископа Валентина» дало название 3-му тому первого собрания сочинений Вс. Иванова (1928), что связано с принципиальным значением этого рассказа для данного круга произведений, трактующих проблему человеческого счастья. Комментируя размышления главного героя, Е. Краснощекова предлагает следующую трактовку общей концепции Вс. Иванова периода «Тайного тайных»: «Тайное тайных», как подается эта формула в рассказах Вс. Иванова, – сокровенные, глубоко спрятанные, неосознанные человеческие желания и чувства. Чем более духовен человек, тем опосредованнее, обусловленнее правит им «тайное тайных». Но зато подобная духовность влечет за собой «бессчастье – ведь счастье в следовании своей природе и «миру», то есть традиционному, заведенному предками строю жизни. Или бессчастье духовности, когда за познанием «тайного тайных» грядет потеря гармонии и простоты, или счастье «бездуховности», когда «тайное тайных» правит безраздельно. В таких контрастах развивается психологическая мысль Иванова в «Тайное тайных». И в ее лоне рождаются основные конфликты рассказов (это видно уже в «Счастье епископа Валентина»)» (Краснощекова Е. А. Художественный мир Всеволода Иванова. С. 153).
Валентин Петрович Катаев (1897–1986)
(Комментарии составил Е. А. Яблоков.)
В 1919–1921 гг. заведовал «Окнами сатиры» в одесском РОСТА, позднее заведовал отделом в ЮгРОСТА. В 1922 г. переехал в Москву. Первые рассказы опубликовал еще в 1912 г. в Одессе.
С начала 20-х годов рассказы В. Катаева появляются во многих московских газетах и журналах. Большую роль в творчестве писателя сыграла работа в газете «Гудок». «Нынешнее поколение знает «Гудок» как хорошую газету профсоюза железнодорожников. Но лишь очень немногие помнят, что полвека тому назад, в 20-е годы, «Гудок» был маркой довольно солидного и разветвленного издательства. В те годы под маркой «Гудка», кроме газеты, выходил еще целый ряд популярных журналов [….]. В самой газете в те годы сколотилась сильная группа молодых способных журналистов, многие из которых вышли потом в «большую» литературу. На «четвертой полосе» работали Олеша, Ильф, Перелешин, Штих, в других отделах – Булгаков, Славин, Катаев, Петров, Поморский, Гехт, Явич, Эрлих» (Овчинников И. Воспоминания//Воспоминания о Юрии Олеше. М., 1975. С. 48–49).
Наиболее важные сборники рассказов В. Катаева 20-х годов: Сэр Генри и черт. Берлин, 1923; Бездельник Эдуард. Л., 1925; Бородатый малютка. М.; Л., 1926; Рассказы. Л., 1926; Растратчики. Л., 1927; Птички божьи. М.; Л., 1928.
Несмотря на явное стремление писателя выйти в своем творчестве к существенным социально-нравственным проблемам эпохи, критика в основном усматривала в рассказах В. Катаева лишь развлекательное начало, считала их беспроблемными. Такой подход отразился в выводах автора статьи в тогдашней «Литературной энциклопедии». «Основной мотив творчества Катаева, повторяющийся в разных вариациях, – жизнь прекрасна и «оправдана» «сама по себе» тем, что она – жизнь. […] Каков социальный смысл этой философии «непосредственной жизни» […]? Это – философия мещанства, философия людей, которые не хотят переделывать жизнь, устали бороться с ее невзгодами и способны наслаждаться ею. Катаев никогда не поднимается в своем творчестве до общественно-значительной сатиры. Дальше поверхностных, внешних наблюдений юмор его не простирается. И поэтому он неизбежно переходит в веселое зубоскальство. Даже заведомо крупные, социально-ясные явления Катаев мельчит, превращает в «шутку» (Литературная энциклопедия. М., 1931. Т. 5. Стлб. 152, 154). Современные исследователи, говоря о ранних рассказах В. Катаева, отмечают важность поставленных в них проблем и плодотворность найденной стилевой манеры для дальнейшего творчества писателя. «Здесь, в этих ранних рассказах, уже явственно наметились основные тематические линии, характерные для всего последующего творчества писателя: утверждение величия революции, отрицание старого общественного порядка. Именно поэтому в «югростовских» рассказах романтический пафос соседствует с сатирическим гротеском, ирония сплетается с лирической взволнованностью» (Скорино Л. В. П. Катаев//История русской советской литературы. В 4-х т. М., 1968. Т. III. С. 243).
