Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

Табио Сан быстро встал – оборвалась нить мыслей. Открыл глаза – на лице будто горячая сковорода, прикрытая влажными листьями век. Кто-то вошел в дом. Открылась и закрылась наружная дверь. Его успокоил голос Худаситы, а затем звук ее шагов: башмаки стучали о землю, как деревяшки, с которых отряхивают золу. Странно, что она надела башмаки. Ведь она обычно ходит в домашних туфлях, а в башмаках отправлялась лишь в город за покупками или когда шла с цветами на могилу расстрелянного сына. Как странно, что она ему ничего не сказала! По мере того как шаги приближались – стук раздавался уже на ступеньках, ведущих из внутреннего дворика в столовую, – он понял, что вместе с ней идет еще кто-то, с кем она говорит вполголоса, полагая, что он спит.

И услышав этот другой голос – голос ветра, горы, дерева, – образ того мира, что перенесся из Серропома зольники, бесплотный образ мира, сотрясаемого войной, – Табио Сан вскочил с постели, словно от удара в сердце, словно подброшенный стальной пружиной. Он вскочил в одно мгновенье в порыве радости и восторга, словно инвалид, который вновь обрел возможность двигаться. Спешить, спешить навстречу той, что появилась в дверях вслед за Худаситой, которая шла предупредить его: она уже здесь, она отыскала его, нет, не могла она потерять его… Он спешил слиться с Маленой в объятии, и… и… и…

XVIII

Вместе!.. Вместе!..

Все это казалось им невероятным…

– Мален!..

– Хуан Пабло!.. Их прежние имена…

Два года назад они простились в Пещере Жизни, и на устах еще остался привкус потери, несчастья, поражения, провала, неуверенности; ему угрожала смерть, ей – отчаяние. А теперь, после семисот с лишним дней борьбы, они в объятиях друг друга, и появилось ощущение надежды… Крепко прижав ее к груди, он целовал, не давая передохнуть, целовал губы, он пил ее нежное дыхание, пил самое жизнь, он словно упивался своей мечтой, – и она так же пылко отвечала на этот бесконечный, бесконечный поцелуй, опьяненная слезами, опьяненная волнением радости.

– Хуан Пабло!

– Мален!

– Два года!

– Два года?.. Больше… тринадцать лет!.. Путешественница в поезде… остановка у флажка… букетик камелий…

– И пассажир, назойливый, неприятный!.. – отрезала она.

– Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена!

– И эта сирена исчезла… и вместе с тем – не исчезла… – засмеялась Малена. – Как?.. Не знаю… Но я следовала за тобой, не зная тебя, еще не понимая, что это значит, когда я ехала в Серропом на таратайке Кайэтано Дуэнде… – И после паузы и града поцелуев Хуана Пабло, осыпавших ее лицо, волосы и плечи, она добавила: – Я следовала за тобой в течение одиннадцати лет, не зная тебя, и ты был рядом со мной все эти одиннадцать лет, не зная меня, до того, как мы неожиданно встретились, до того визита в школу. Ты помнишь, ты еще был одет тогда в форму офицера-дорожника?.. У меня возникло впечатление, что я ехала в поезде, ехала далеко-далеко, что мы совершали путешествие вместе, в одном и том же вагоне, только когда ты появился, все изменилось, действительность оказалась отражением сновидения, а сновидение стало отражением действительности…

– Мален!

– Хуан Пабло!

Они держали друг друга в объятиях, думая каждый о своем… Серропом… падре Сантос… воскресные встречи… учитель Гирнальда… ее дневник… «А сейчас я хочу, чтобы ты ушел…» …газеты с сообщениями о раскрытом заговоре… имя Хуана Пабло Мондрагона среди руководителей заговора… приказ захватить живым или мертвым… патрули… конная полиция… роты солдат, расстреливающих… букетик камелий… опять алые камелии – теперь уже не только пламенеющий символ любви, но и пароль свободы…

– Ты знаешь… – прошептала она, – несмотря на то что черная ночь окружала меня все время, иногда меня охватывал такой страх – вдруг с тобой что-нибудь случится, и мне не хватало дыхания, в гортани становилось сухо, я задыхалась, я вскакивала и начинала ходить из угла в угол, размахивая руками, чтобы вдохнуть воздух… И вот, почти мертвая, я вдруг улыбнулась – так радостно, так приятно мне было получить букет, который был для меня все тем же букетом, что я оставила в поезде, когда мы увиделись впервые, и который ты возвратил мне много лет спустя, свежий, ароматный, пламенеющий, и мне в голову даже не пришло, что эти бедные цветы, которые падре Сантос унес из школы, тщательно спрятав в сутане, были роковым символом новой и еще более ужасной нашей разлуки…

Она вернулась в его объятия поспешно, будто искала убежища, и замерла, пока не почувствовала сквозь одежду тепло его тела, которое проникало в нее, впитывалось в кожу, как невидимая татуировка.

– Мы разлучились не тогда на остановке, где лишь флажок говорил о существовании живых существ среди этих пойм, похожих на водяные чистилища, мы были разлучены там, под землей, где безгранично немое молчание и от рождения слепа темнота. Судьба иногда загадочна. Кучер, который увез меня с безымянной остановки в Серропоме, был тот же самый человек, который привел меня к тебе в Пещеру Жизни, где ты скрывался, чтобы я могла сказать тебе: прощай, прощай, как говорили некогда друг другу христиане в катакомбах…

Он прижал ее к себе, и снова слилось тепло двух тел. Они хотели убедиться в том, что это действительно они. Столько лет жили они в разлуке и так привыкли представлять друг друга только в мечтах, что сейчас с трудом осознавали реальность этой встречи.

– Ты снова прежний… – робко проговорила Малена. – Я так боялась…

– Боялась, что я так и останусь изуродованным…

– Боялась, что ты вообще изменился… не внутренне, а внешне… Как-то, находясь в отпуске, я попробовала этого снадобья, которое искажает внешность и стала ужасной, показалась самой себе тараской [72]72
  72. …показалась самой себе тараской… – Тараска – фигура аспида-чудовища, которую проносят по улицам во время праздника тела господня.


[Закрыть]… Я хотела быть уверенной, что ты не остался таким…

– Боялась увидеть урода… – настаивал тот, пристально всматриваясь в черные зрачки Малены. – Урода…

– Любовные письма без любви! – с упреком сказала она.

– Без слов любви, ты хочешь сказать, а это не одно и то же, – поправил он. – Дело в том, что письма были написаны не только для тебя… – Она попыталась вырваться из его объятий. – Мален, будь же умницей… они предназначены не только для тебя! – Она выскользнула бы из его рук, если бы Хуан Пабло не удержал ее и не прошептал на ухо: – Они были также для Росы Гавидиа…

Это ее обезоружило.

– А… Роса Гавидиа, – продолжал он, – придерживалась иных взглядов. Вспомни, что писала она в одном из ответов: «Мало-помалу твои письма мне возвращают радость к жизни – все становится таким ясным, возрождается надежда, что я выйду из тупика, избавлюсь от этого каждодневного медленного умирания, выйду навстречу новой эре…»

Он положил ей руки на плечи.

– Или вот другое, где ты пишешь… Ах да, ведь это не ты, это Роса Гавидиа писала… «Любовь, являющаяся только отражением несуществующего мира, должна остаться в стороне… Нам не угрожает риск обратиться в субстанции воображения и зеркала…»

– Смейся!.. Смейся!..

– Это не насмешка, ничего подобного! Вспомни, что я тебе отвечал… Ага, ты уже не помнишь?.. «Любовь, отражение погибающего мира, должна остаться позади, за нами… Нам не угрожает риск обратиться в субстанции несправедливости, разложения, горечи».

– Для меня – не знаю, каких слов ты от меня ждешь, – для меня лучшим' из твоих писем было то, в котором ты объясняешь смысл и цели этой забастовки. Ты отвечал на мой вопрос, не похоже ли это на новый заговор. Я запомнила все… «Это не имеет ничего общего ни с заговором, ни с мятежом, ни с военным путчем, – писал ты мне. – Это совсем иное дело. Заговор, мятеж или путч, даже если они направлены против диктатуры, остаются частью диктатуры, ибо входят в военно-полицейскую орбиту. А забастовка – нет! Революционная забастовка – именно такая, какую мы готовим, – ничего общего не имеет ни с полицейскими шпиками, ни с регулярными войсками, сколь бы ультрареволюционными они ни казались, ведь по сути своей они были и остаются орудиями угнетения народа. Забастовка же совершенно не имеет ничего общего с государственной машиной, она ломает установившийся порядок…» А далее ты пишешь… в самом конце… подожди-ка, дай-ка вспомнить, только-только в памяти было… только-только… боже мой! Что же было в самом конце? Ага… ты, иронизируя, писал: «Забастовка – это ответ консорциям со стороны анонимных акционеров, а подлинными анонимными акционерами являются рабочие, – процитировала она, широко улыбаясь, – и этот ответ касается как политической, так и социальной стороны…»

– Какая чудесная память!.. – восхищенно воскликнул Хуан Пабло и, разомкнув объятия, но не выпуская ее из своих рук, поднес ее пальцы к губам, осторожно целуя их – в самые-самые кончики, покрывая поцелуями упругие ладони и тыльные стороны рук, похожие на птичьи крылышки.

– Была у меня хорошая память, но я потеряла ее, попробовав этот ядовитый кактус. Я выглядела столь ужасной, что мне пришлось скрыться у Пополуки, а в Серропом сообщить, что я уехала на время каникул в столицу. Каникулы, вакации!.. Вакцинацию пришлось делать – против опухоли… Хотелось плакать, меня охватило какое-то меланхолическое безумие, и это тоже было результатом действия ядовитого кактуса!.. Кайэтано доставлял мне письма от тебя, однако и они меня не радовали, они меня интересовали, это верно, интересовали – и только, ибо я узнала, что в этих письмах не было…

– …слов о любви… – поспешил добавить Хуан Пабло.

– Единственное, что меня радовало, – это рассказы старика о том, как ты живешь, что у тебя нового, о твоих планах и, что важнее всего, не вызвал ли ты у кого-нибудь подозрений, и… какой глупой становишься от… – она рассмеялась, – кактусов… (Она хотела было сказать «от любви».) Я требовала от Дуэнде, чтобы он сосчитал, сколько раз ты спрашивал обо мне, и все беспокоилась, не проговорился ли он, что я попробовала снадобье из кактуса…

– Еще бы!..

– Он сосчитал, сколько раз ты его спрашивал! Это было пятьдесят девять раз – совершенно точно, так мне сказал старый болтун, и еще он сказал, что, когда я попробовала это питье, термометр твоего интереса ко мне поднялся. Всего пятьдесят девять раз! Спросить обо мне – всего пятьдесят девять раз! Как обидно! «А ты сказал ему, Кайэта, что я попробовала этот кактус?» – спросила я как-то старика. «Да, сеньорита, я сказал ему», – ответил мне старик. «И что он сделал, узнав об этом?» – спросила я с нетерпением. Ты вначале молчал, сообщил мне Кайэтано, да, замолчал и только после длительной паузы, не зная, что сказать, вдруг в замешательстве воскликнул: «А если бы я принял яд!.. какая дикость, зачем ей дали попробовать это снадобье?.. А вдруг лицо так и останется изуродованным?..»

– Вполне понятно, что я встревожился! – прервал ее Хуан Пабло.

– А ты… Ты ведь остался с изуродованным лицом? – подняла она голос, устремив на него взгляд.

– Я не знаю, сколько времени мне нужно будет скрываться, и потому продолжаю принимать это лекарство. Но, пойми же, это случай особый, для мужчины не так уж страшно некрасивое лицо, и, кроме того, я так поступал не из-за…

– Не из-за любви… это я уже знаю!

– Я мог бы оставаться с этим страшным лицом… но ты…

– Я хочу разделить с тобой твою участь, что бы это ни было – уродство или смерть! И вот именно поэтому я начала приходить то к Дуэнде, то к Пополуке, и все с одним и тем же: «Поклянитесь мне, поклянитесь, что Хуан Пабло не просил у вас яду, скажите мне честно и… оставьте немного яду для меня!» Все ночи напролет я не спала, думая о том, что ты можешь принять яд в случае провала – ведь у тебя не будет иного выхода; что же тогда делать мне?.. Я даже хотела отправиться на розыски – старики меня отговорили. Ведь я могла подвести тебя. И как раз тогда ты как будто угадал мое состояние – ты написал мне письмо, которое вдохнуло в меня надежду. Там, в гнилой слизи соленых болотистых пойм, став одним из тысячи корней огромных мангровых лесов – такими лесами мне представляются массы пеонов, работающих на плантациях «Тропикаль платанеры», ты осознал суть диктатуры в нашей стране. Понял, что диктатура неотделима от «Тропикаль платанеры», обе они – порождение одного режима и питают друг друга. Свергнуть очередного Зверя впрезидентском мундире и оставить «Тропикаль платанеру» – значит обманывать себя, а уничтожить Компанию, когда в стране правит диктатор, невозможно. Требуется покончить с обоими одновременно…

Человек, мыслящий так, сказала я себе, меньше всего думает о самоубийстве. И мне стало легче дышать. Дуэнде начал приносить письма не только для… – она на миг умолкла, – не только для Росы Гавидиа…

– Нет, моя любовь, также и для Малены Табай!

– То есть как это «так же»?

– Хорошо, для Росы Табай… я хотел сказать – для Малены Табай.

– Не говори ничего, любовь моя, потому что и Роса и Малена – обе твои, а поскольку мечтать никому не возбраняется, ты можешь предаться иллюзиям, что тебе принадлежат две женщины! Но я тебе расскажу о себе дальше. Возобновились занятия в школе, и эти дни оказались трагическими для меня: во-первых, мы получили сообщение о том, что Зверь вовремя своего кругосветного путешествия по республике намерен остановиться в Серропоме, а затем пришла краткая весть о твоем исчезновении. Дуэнде то и дело ездил из Серропома в Тикисате, из Тикисате в Серропом… А я? Я задыхалась, мне нечем было дышать… Быть может, ты арестован или убит?.. Какие ужасные слова!.. Какие ужасные слова!.. Как страшно чувствовать себя в кольце… в кольце этих слов – «арестован или убит»… Арестован или убит… Я даже вышла навстречу Зверю,этому одетому в военную форму тигру с длинными и тонкими золотыми кантами на мундире, и, полумертвая от страха, я про себя твердила: арестован или убит… Арестован или убит…

Но ни из газет, ни по радио, ни от людей невозможно было узнать, что с тобой! Не было никаких сообщений, ни слова о том, что тебя арестовали или убили «при попытке к бегству», и вот эта полнейшая неизвестность, которая вначале меня мучила, в конце концов стала для меня отдушиной, позволяющей мне жить, размышлять и рисовать в своем воображении то худшее, то лучшее…

– Усиление охраны в Серропоме, – сказал Хуан Пабло, – в связи с сообщением о возможном визите Зверя– кстати, для подобных поездок Зверь ужене одевается в тигровый наряд, поскольку мундир «тигра» требуется для важных церемоний, для других случаев он одевается лишь «под волка», – задержало в пути одного человека, который ехал к тебе с вестью о том, что мне удалось забраться в товарный поезд, шедший в Бананеру, а там я собирался перейти границу и отправиться в Гондурас, на Северное побережье. Я получил инструкции на время туда уехать и там начать подготовку выступления крестьян – тогда никто еще и не помышлял о забастовке, а затем, когда все будет готово, я должен был возвратиться на родину…

– Теперь мы можем, конечно, назвать имя этого человека: Флориндо. Кстати, он мог бы тебе рассказать о том, в каком состоянии я находилась. Он был послан как бы самим провидением, и если бы он не появился в то утро, не знаю, что произошло бы со мной. Ко всем физическим страданиям прибавилось еще кошмарное сновидение, от которого я никак не могла избавиться. Я не могла удержать слез, бесконечный поток, мои рыдания, наверное, сливались с рыданиями всех тех, кого мучают, кто страдает. Этот сон был настолько похож на явь, что я не раз вздрагивала, вспоминая его. Мне приснилось, что нас, тебя и меня, схватили в подземном убежище, в Пещере Жизни. Военный трибунал приговорил нас к смертной казни через повешение в Серропоме. Нас должны были повесить вместе, но у меня, даже повешенной, еще оставалась возможность спасти тебя, помешать твоей казни. Это была зловещая шутка Зверя,который прибыл на место казни на мотоцикле, вооружившись кинокамерой: он собирался снимать все, что покажется ему интересным. Как же, однако, – спрашивала я себя, пока лежала рядом с тобой, связанная по рукам и ногам, – как же я смогу спасти его, если меня также повесят?.. Виселицы поставили так близко одну к другой, что наши тела должны были соприкасаться. Руки теней, метавшихся, как безумные, в странном освещении, подняли тебя и набросили на шею веревочную петлю. Однако они не стали затягивать ее, и один из палачей поддерживал тебя за ноги, тогда как другие палачи резким ударом сбросили меня на землю, и не на шею а на ноги мне накинули петлю и подвесили меня вниз головой, освободив руки, причем руки мои приходились как раз на уровне твоих ног. Палач, поддерживавший тебя, заявил: «Я отпущу его, и от вас зависит, останется этот человек жив или умрет. Если вы сумеете удержать его за ноги, он не задохнется, в противном случае он умрет!..» И вот до того, как петля перехватила тебе горло, я рванулась к твоим ногам, пытаясь приподнять тебя, – сперва мне это удалось, хотя пришлось самой изогнуться невероятным образом; но силы тут же начали покидать меня, кровь приливала к голове, веревка на моих ногах резала и разрывала щиколотки, во рту появилась какая-то желтая слизь, и я вдруг услышала твой предсмертный хрип… твои ноги закачались в воздухе, далеко от моих рук…

Она спрятала голову на груди Хуана Пабло, словно и сейчас перед ней была картина кошмара, и не решилась сказать, что под конец, в момент агонии, когда она уже не могла поддерживать его ноги, с последним судорожным его движением на нее упали капельки…

– Вместе, – прошептал он ей на ухо, и она даже вздрогнула, как будто это слово было частицей того живого вещества, капелькой той самой жидкости. – Вместе, но не для смерти, а для борьбы!

За стенами дома, над угольными полями палило солнце, безжалостен был зной, а пение петухов совсем не ко времени еще более подчеркивало нависшую тишину; потерянно бродили собаки, разыскивая на пепле следы своих хозяев, и только стервятники равнодушно отрыгивали, насытившись падалью.

Близился вечер, тени сгущались. Возобновлялся парад силуэтов – люди спешили из города со своим холодным товаром – белой пылью – к воротам ближайших мыловарен, – торопились сдать золу и что-то за нее получить после того, как взвесят ее на старом искореженном безмене из белого металла со стершимися цифрами. Люди зевали и почесывались, пытались выплюнуть из горла жажду, горло раздирала подчас до рвоты резкая вонь из котлов, где кипел и дымился жавель; люди сбрасывали скорпионов с поленьев, люди скользили, чуть не падая, по горячей мякоти пахучих, еще горячих плодов кофейного дерева.

– А Флориндо, – произнес Хуан Пабло, – ничего не говорил мне об этом твоем сне…

– Какое значение это имеет, не стоит обращать внимания! Однако его посещение излечило меня от снов и кошмаров. Ты отправился на Северное побережье Гондураса, а я включилась в организацию крестьянского движения, я была в первом ряду, вместе со стариками, с Кайэтано Дуэнде и Пополукой, но они, конечно, сделали больше меня. Это они все сделали, это им мы обязаны…

– Организовано было превосходно!

– Превосходно, ты прав. На побережье, в Тикисате, от тебя приходили инструкции, директивы и другой материал, а оттуда Кайэтано Дуэнде переправлял их к Пополуке, пользуясь тем путем, что прорыла в горах Змея лавы. Я расскажу тебе поподробнее. Пополука вкладывал бумаги в маленькую металлическую коробочку и быстро лепил из глины голову какого-нибудь идола, жреца или воина, тщательно замуровав в середину коробочку с документами. Полиция просто с ног сбилась, пытаясь выведать, каким образом передавались от тебя инструкции. Когда я приходила к Пополуке, он вскрывал глиняную голову, прикрытую мокрыми тряпками, – и все было в порядке.

– И инструкции затем распространялись…

– Да, да, из селения на побережье, по подземному пути, замурованные в голове какого-нибудь идола, поступали они ко мне и уже отсюда распространялись в остальные пункты. Некоторые друзья, между прочим, не соглашались с теми изменениями, которые были внесены в последний момент. Им больше по душе было крестьянское движение, чем всеобщая забастовка.

В кухне раздался какой-то грохот, а затем послышался голос Худаситы:

– Не пугайтесь, это у меня упала шумовка, которой я размешивала бобы…

– Роса Малена… Так называл я тебя в моих мечтах.

– А я тебя – Хуан Пабло. Не привыкла, да никогда и не привыкну к Табио Сану…

– Ты все такой же романтик…

– Все еще романтик. Но не об этом речь. Мне нужно посоветоваться с тобой по некоторым вопросам.

– Давай вначале поговорим о нас с тобой…

– О нас?

– Да, о нас! – подтвердил Хуан Пабло, голос его словно вырвался из сердца.

– Есть одно очень срочное дело, – подчеркнуто сказала Малена, – это связано с вопросом, выдвинутым железнодорожниками. Они просили выяснить – ввиду всеобщей забастовки, – какова будет позиция воинских частей, дислоцированных на базах, которые предоставлены нашей страной Соединенным Штатам как союзной державе.

– Обсудим после…

– Есть, кроме того, просьбы о средствах, требуются листовки, а из Тикисате сообщают, что они собираются провести небольшую стачку грузчиков бананов – в целях рекогносцировки.

– После…

– Из Тикисате запрашивают также, когда прибудет тот человек, который должен устроиться на работу в контору управления…

– После… – повторил он, почти не шевельнув тонкими губами.

– А что касается наших дел… – резко сказала она, – так, может быть, отложим?

– Не нужно воспринимать все так болезненно. Ведь нам надо несколько минут, хотя и есть дела, не терпящие отлагательства, дела, их следует срочно решить. Но и нас тоже томит тоска… Томит не меньше, чем других, и надо знать… мне нужно знать – это не в ущерб нашей борьбе, – что будет с нами?

– С нами?.. – нерешительно повторила она, не в силах скрыть удивления.

– Каждый день мы сражаемся за них, за этих мужчин и женщин, за этих людей, в одном ряду с ними – мы сражаемся за нечто большее, чем эта забастовка, мы сражаемся за то, чтобы спасти жизнь, ибо в нашей стране самой жизни угрожает опасность, но наша воля, Мален, должна иметь еще какую-то цель… – Голос его звучал так глухо, что едва было слышно. – Хочешь быть моей женой?

– После победы.

– Зачем же откладывать? Мы смогли бы отправиться в какую-нибудь индейскую деревушку и там зарегистрировать гражданский брак!

– Подождем победы, Хуан Пабло… – И по его лицу она поняла, что он поражен.

– Что?.. Ты сомневаешься в победе?

– Нет, нет… никоим образом… но, любовь моя, я не могу ставить на карту то, что испытываю по отношению к тебе!.. – Она вспыхнула. – А остальные?.. Остальные разве не рискуют всем, всем… своими постами, своей службой, своей работой, хлебом своих детей, своим благосостоянием, даже своей жизнью?

– Да, да… все мы рискуем, но я не хочу, чтобы наша любовь зависела от победы или поражения!

– Хуан Пабло, быть может, я не сумела объяснить… послушай меня… может, я не сумела объяснить, или ты меня плохо понял! Игры никакой нет! Не будь слеп! Все, к чему ты прикасаешься, ты исчерпываешь до конца, и даже море в твоих руках покажется не больше глотка воды…

Малена продолжала говорить спокойно, а он опустился на стул.

– Никакой игры нет. Если я сказала, что мы отложим личные дела до победы, то это потому, что я уверена в нашей победе. Но и в случае поражения, где бы мы ни были – в тюрьме или в эмиграции, – все останется по-прежнему, и тогда мы поговорим о наших личных делах, о том, что действительно будет в наших руках, поговорим…

– Вопросов, требующих немедленного решения, не слишком много… – заметил он после паузы.

– Самый срочный – запрос железнодорожников. Их интересует, какую позицию займут североамериканские войска, базирующиеся в нашей стране, как только будет объявлена всеобщая забастовка. Имеется экстренное сообщение о рекогносцировках войск, эти сведения получены… через некоторых лиц. Этот вопрос не удалось изучить достаточно глубоко, но тем не менее существует надежда на то, что войска не будут введены в действие, если забастовка ударит по интересам «Тропикаль платанеры». Это было бы противоестественно – ведь лучшие люди Америки погибают на фронтах в Европе, Азии, Африке за свободу и демократию, а здесь, в одной из стран Американского континента, войска США будут оказывать поддержку правительству, которое само по себе является отрицанием всего, что они защищают.

– Так и надо будет сообщить железнодорожникам. Правда, я обычно был против подобных контактов, потому что это рискованно – выиграть ничего не выиграешь, зато можно случайно раскрыть свои карты. Но в конце концов, путейцы хотят выступать, имея верные шансы на победу.

– А вот еще одно срочное дело, – прервала его Малена. – Я говорю о человеке, который сумел бы проникнуть в контору управляющего тихоокеанским отделением «Платанеры».

– Сообщи, что он вскоре явится. И кроме того, предупреди Флориндо, чтобы этот человек не вздумал наняться работать грузчиком бананов. Это один упрямый мулат по имени Хуамбо.

– Есть также несколько предложений о разделении республики на определенные зоны. Нам следует уточнить, где мы должны говорить о хлебе, где – об освобождении, а есть зоны, где, собственно, нет никакой необходимости чего-либо требовать…

– Здесь – зона индейцев, которым надо вернуть землю, но это уже совсем другое дело. Сейчас речь идет о вовлечении людей в забастовку – одни пойдут на нее из-за хлеба, другие – ради свободы…

– Интересно, – заявила, входя, Худасита, – в этом гнездышке когда-нибудь будут есть или нет? Не правда ли, сеньорита, что это похоже скорее не на жилой дом, а на гнездо агути [73]73
  73. Агути – млекопитающее из отряда грызунов, напоминает зайца.


[Закрыть]посреди угольных полей?.. – И, по-прежнему обращаясь к Малене, она продолжала: – Вы не будете возражать против кофе с хлебом и только что сваренными бобами? Что, если мы подкрепимся, как вы думаете?

– Мы попросим сеньориту, – вмешался Хуан Пабло, – чтобы она каждый день заходила сюда поесть, иначе мне здесь подают только холодные невкусные бобы.

– Сам виноват – дожидается, пока они остынут, и еще хочет, чтобы они были горячими, а что невкусные, так всякое бывает, иной раз и боб попадется плохой. К счастью, сейчас как раз удачные. Черные, вкусные – такие мне нравятся. Ну, я оставлю вас одних, не буду вам мешать, третий в такой компании – лишний. Заставьте его есть, сеньорита, а то этот сеньор совсем лишился аппетита, перестал обедать.

Худасита вышла – и между ними разгорелся спор. Кто за кем должен ухаживать? Ей пришлось покориться: все-таки в этом доме, поскольку брак в алькальдии еще не зарегистрирован, она была гостьей, и он на правах хозяина оказывал ей внимание.

Худасита вернулась уже в башмаках, как всегда, когда она собиралась в город, и в черной шали, которую носила с тех пор, как погиб ее сын. Она собиралась сопровождать сеньориту, чтобы та не заблудилась среди угольных полей. Худасита прошла через столовую и задержалась у входной двери – надо было, пока они прощаются, проверить, нет ли кого поблизости, но на самом деле ее глаза были устремлены скорее во внутренний дворик, чем на улицу. Она то и дело оглядывалась: ей захотелось увидеть целующуюся пару, ведь видеть поцелуй – это почти самому целовать; в прежние времена, когда еще был жив ее сын, ей нравилось проходить мимо мест, где парочки назначают свидания.

– Табио Сан!.. – задержалась Малена, прощаясь; переступив порог комнаты, он опять стал Табио Саном.

– Роса Гавидиа!.. – откликнулся он, провожая ее взглядом.

Она пересекла внутренний дворик.

– До скорого!..

Он вышел закрыть дверь, но так велико было искушение оставить ее открытой настежь: вдруг вернется Малена, исчезнувшая, словно видение, одетая, как невеста, во все белое – точно в убранстве из пепла.