Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

– Нет, не видел…

– Значит, ты ослеп, сам же с низкими поклонами провожал его до двери, да еще вслед ему смотрел…

В парикмахерской «Равноденствие» компания собралась не в полном составе. Цирюльника схватил приступ малярии как раз в тот час, когда они обычно собирались, и приятели могли увидеть лишь его отражение в зеркале. Хозяин парикмахерской был прикован к креслу, стоявшему на волосяном ковре, по которому было страшно пройти из-за блох, гнид и прочих существ «волосяного совладения», как говаривал судья, заходивший сюда править бритву.

И о судье тут судачили – они продолжали бы его обстригать и обрабатывать, стрекоча, как машинка для стрижки волос, которая скорее не стригла, а выдергивала волосы с затылка клиента, если бы внезапно не был подан сигнал тревоги и не появился бы Пьедрасанта. Деликатность – не признак недоверия. Пьедра был закадычным дружком законника, и как-то однажды, когда того в его присутствии кто-то назвал стариком, лавочник пришел в ярость. Теперь же судью иначе, как Поплавком, не называли – за пустопорожнее краснобайство, за умение скользить по поверхности и за то, что он опускал свои нижние конечности на пол с таким грохотом, будто в туфлях были не ноги, а свинцовые грузила. Поплавок и Павлин. Трудно было сказать, чего в нем было больше – глупости или тщеславия. Он все и всегда знал, вот и сейчас, в парикмахерской, когда его стали расспрашивать о всеобщей забастовке, судья сразу же пустился в рассуждения, что термин «забастовка» не имеет ничего общего с глаголом «забавляться», как, по его убеждению, могли предполагать некоторые коллеги, поскольку-де «оба слова начинались одинаково». Затем он закатил целую речь:

– Листовки и всеобщая забастовка в стране неграмотных?.. Не смешите меня, лучше послушайте, что я вам расскажу! Один работавший по расчистке парень и носильщик стояли, держа в руках по листовке, и, казалось, внимательно ее читали, но кто-то шел мимо и обратил внимание, что они пытались читать перевернутый вверх тормашками текст. Когда им об этом сказали, они возмутились: «Какое безобразие! Раз мы бедняки, так нам подсунули такие листовки, которые даже читать нельзя правильно!..» Но это еще не все, дайте-ка рассказать… Другой тип – лакомка, устав водить глазами по тексту, которого он не понимал, решил полизать бумагу; нашелся кто-то, кто сказал ему, что там стоит заголовок: «всеобщая забастовка», так он по этим словам водил языком до тех пор, пока от листовки не остались клочки… Но и это еще не все, послушайте дальше… Три грузчика бананов, темные невежды, отчаявшись оттого, что глазами они не могли поглотить то, что написано в листовке, ее запросто съели, разжевали и проглотили, как лепешку… Или вот еще случай… дайте-ка рассказать… Военный медик, он-то был грамотен, но читать ему было лень, вот он и сунул листовку о генеральной… о всеобщей забастовке под подушку и сказал: «Как все осточертело, еще один генерал!..»

– Шутки шутками, а от всего этого и в самом деле голова заболит!.. – заметили присутствовавшие, как только судья вышел и шаги его стихли на улице; по общему мнению, словоблудие судьи было продиктовано самым черным умыслом, черным, как та краска, что была на языке неграмотного, который лизал листовку.

В этот-то момент и появился Пьедрасанта – и был подан сигнал тревоги.

– Если мастер не изгонит из своего тела малярию, – заявил на пороге Пьедрасанта, – то прибылей вам не гарантирую… Надо будет мастеру съездить куда-нибудь на сезон, сменить климат, в противном случае придется ему лечь на кладбище…

Цирюльник пошевелился в кресле. От высокой температуры его постоянно клонило в сон, и все окружающее виделось ему в тумане, как отражение в мутном зеркале парикмахерской. Ему даже казалось, будто амальгама выливается из его глаз. Жар и вместе с тем странный холод, промозглый, пронизывающий.

– Еще в старые добрые времена я советовал мастеру, чтобы он пустил ртути в кровь, – говорил Пьедрасанта, – это единственный способ избавиться от малярии раз и навсегда; я, например, вылечился после того, как принял две коробочки этого дьявольского средства, от которого пылаешь так, точно тебе в кровь перцу насыпали…

– Быть может, у сеньора Ихинио сифилис был?.. – вмешался другой собеседник, которого Пьедрасанта одарил весьма недоброжелательным взглядом.

– Нет, его у меня не было, но врач предупреждал, что если меня еще раз прижмет малярия, надо принять… это самое…

– Врач!

– Врач из помощи на дому…

– Значит, малярия хуже, хуже, хуже…

– Как будто сифилис лучше! Не лучше, конечно, но это излечимо, и для того чтобы излечить остаточную малярию, засевшую в костях, в спинном и в головном мозгу, тебе привьют сифилис, который не оставит и следа от бедной малярии, так все своим чередом, а ты избавляешься от второго и в конце концов окончательно вылечиваешься.

Они смолкли. Беседа о болезни цирюльника заглохла, не успев расцвести. Кое-кто уже снял шляпу с вешалки, собираясь уйти. Шляпы надевали, но не уходили. Оставались, просто чтобы убить время, листали газеты и журналы, пожелтевшие от старости, или смотрели в дверь на пустынную улицу, пылавшую солнечным зноем, или следили за схваткой свирепых цикад, за хороводами мошек, за путешествиями тараканов.

– Пойдем… – произнес кто-то и развернул газету; показалось даже, что газета зевнула, – она зевает, когда ее неохотно раскрываешь, а кроме того, это уже недвусмысленно означает, что гостям пора уходить.

– Ну и старый номер. Послушайте-ка, что здесь написано: «Японская подлодка угрожает Панамскому каналу… Она замечена близ побережья Центральной Америки…»

– Ничего подобного, это сегодняшняя газета! Я только что читал у китайца Лама. Только сегодня подлодка не японская, а немецкая.

– Выдумки гринго… из «Тропикаль платанеры». Они не знают, что бы им еще выдумать, вот и все, – прохрипел со своего кресла парикмахер. – А эта история с японской подлодкой все-таки стоила жизни бедному телеграфисту, которого звали Камей – да, так его звали, – его еще хотели привлечь к ответственности за то, что он якобы передал сообщение на японскую подлодку. Случилось все это еще в начале войны. А сейчас, накануне всеобщей забастовки, снова вытащили подводную лодку, только сфотографировали ее со свастикой.

– Хорошая память у мастера, все помнит, все!

Цирюльник подтянулся в кресле, видно собираясь о чем-то еще потолковать.

– Забастовка, похоже, распространится на оба побережья, а там, на Атлантическом, – великое множество убитых и раненых…

– Великое?

– Определение точное. Великое – так говорят, когда убивают военные на войне, потому что они выполняют свой великий долг, а если военный делает то же самое в мирное время – это уже называется преступлением.

Цирюльник провел ладонями по брюкам, болтавшимся на худых ногах, как будто ему становилось легче, когда он руками, точно холодными утюгами, разглаживал ткань на коленях, и замолк, ощущая горечь на сухих губах и надрывную боль в пояснице, в щиколотках, в затылке, в кистях рук.

– Сеньор Ихинио, вероятно, выскажет свое мнение… – сказал тот, на которого Пьедрасанта бросал недружелюбные взгляды.

– Семь раз отмерь – один отрежь. Я понимаю, что, пожалуй, лучше подождать…

– Подождать, как тот христианин Хуан, что зря руку в огонь не совал, не так ли, сеньор Ихинио?..

– Хорошая характеристика христиан нашего времени! – воскликнул парикмахер. – Пьедра считает, что надо подождать. Но времена изменились. Нечего ждать, когда идет война, война совести, сознания, идей. Раньше ты мог оставаться в стороне от всего этого, отсиживаться у себя дома. А нынче это невозможно. Военный конфликт касается всех. Он всеобщий.

– Это забастовка всеобщая, а не конфликт…

– А что, конфликт серьезнее, чем забастовка, сеньор Ихинио?

– Я говорю от имени тех, кто не принадлежит ни к рабочим, ни к богачам, – от имени тех, кто на всем этом может только потерять.

– Я тоже так считаю, – сказал парикмахер, – и я уже принял решение встать на сторону…

– …Компании – это надежнее! – воскликнул Пьедрасанта. – Встать на сторону капитала, на сторону тех, у кого есть что терять и кто будет защищать…

Парикмахер подлил масла в огонь:

– Я не согласен с Пьедрой. Как мы можем встать на сторону Компании, богатых, капитала?

– Они нас поддерживают. Что было бы с моей торговлей, с торговлей китайца Лама, с таверной этих братьев… не помню, как их зовут… с парикмахерской, вот с этой, вашей, если бы Компания не стала платить жалованье тем, кто у нее работает?

– Согласен, но поскольку проблема эта не только наша, – скажем, трех или четырех котов, собравшихся под мостом, – а большинства, и не только людей наших дней, но и будущего, нужно принести в жертву собственные интересы. Надо с этим согласиться. Лучше погибнуть на стороне наших, а ими являются рабочие, чем оказаться на стороне чужих, иностранцев…

– Подождите, постойте, пускай выскажется сеньор Ихинио!..

– Соучастие – вот что недопустимо… – подал голос Пьедрасанта, – преступное соучастие…

– Нет, нет, позвольте мне слово. Речь идет не о соучастии, я не говорил об этом. Я сказал, что в этой борьбе мы должны быть заодно с рабочими, а это означает, что мы должны оставить наши прежние позиции, экономически более или менее выгодные, и пойти на вполне понятные жертвы и потери. Нужно сделать окончательный выбор и перейти к тем, кто представляет интересы трудящихся. Если же мы не поддержим рабочих, то тем самым укрепим позиции власть имущих…

– Средний класс…

– Я бы сказал: класс-флюгер…

– Флюгер? Почему же? Что-то мне не очень нравится, мастер, ваша манера спорить! Вы не даете говорить другим…

– Да, мы всегда занимаем выжидательную позицию, а затем становимся на сторону победителя, на сторону группы победивших богачей. Бедные никогда не выигрывали, и если до сих пор выгоду получал тот класс, который мы называем «средним», так это потому, что мы всегда плыли по воле волн, – подчинялись воле крупных капиталов и военных группировок. Мы – это ремесленники, коммерсанты, люди разных профессий, но на этот раз наши выгоды, выгоды спекулянтов, лопаются.

– Времена изменились, мастер… – вмешался другой собеседник, с миндалевидными глазами, выпученными и блестящими; он перестал тасовать карты, которые от потных рук стали совсем влажными.

Пьедрасанта опять подал голос:

– И я считаю, что времена изменились!

– В пользу тех, о ком я говорю!

– Нет, сеньор, в пользу тех, о ком я говорил! Быть может, вы не знаете, что дон Хуанчо Лусеро обратился вчера вечером в комендатуру полиции с просьбой выделить наряд для охраны его дома?

– А, это потому, что вчера вечером его дом хотели взорвать! – сказал игрок, перетасовывавший карты.

– Если у мастера хорошая память, то он должен понять, что это означает… Дон Хуанчо Лусеро!..

– Да, кажется невероятным… Но в полицию обратился не дон Хуанчо, а другой, которого зовут Лино, – помните, с ним была целая история, он влюбился в какую-то сирену, тогда еще уверяли, что он будто бы рехнулся, иначе его привлекли бы к судебной ответственности.

– Дон Лино или дон Хуанчо – не имеет значения. Это лишний раз доказывает, что времена изменились и те, кто вчера, как, например, Лусеро, могли кричать в лицо коменданту полиции, что они не нуждаются в его протекции, поскольку они-де солидарны с народом, то теперь эти же Лусеро бегут к коменданту и просят, чтобы он прислал солдат охранять их дом, который, кстати, больше похож на дворец из «Тысячи и одной ночи».

– Мы никогда не сможем прийти к единой точке зрения, Пьедра, однако я считаю, что все, о чем вы говорите, лишь подтверждает мой взгляд на вещи. Братья Лусеро, которые, собственно, даже не принадлежали к среднему классу, а были кость от кости из народа, уже забыли о своем происхождении и, что еще хуже, – забыли об идеалах того человека, который оставил им свое богатство; они примазались к власть имущим. В конце концов они поступают так же, как и Айук Гайтаны и Кохубули, только те уже порастрясли свои денежки…

– Когда рак спит, его река уносит! Вот их и утащил в своих когтях Зеленый Папа, недаром его символом избран не голубь святого духа, а орел. Говорят, он за гроши скупал их акции, когда была паника, когда прошел слух, будто наши банановые земли отойдут к другому государству.

– Наши? Легко тебе говорить, но учти, что промахи обходятся дорого и ты косточки сможешь поломать…

Эти слова произнес один из тех, кто хранил молчание на протяжении всего спора. Большой друг Пьедрасанты, он подошел к нему и похлопал его по спине, давая понять, что все это было сказано в шутку.

– Ты бы оставил колоду в покое и рассказал нам, что произошло вчера вечером и как хотели взорвать дом братьев Лусеро… – с трудом выдавил из себя парикмахер; его душил приступ астмы, и он прямо-таки с головой ушел в кресло.

– Подробностей я не знаю, но, кажется, их кто-то предупредил. Покушение связывают с приездом некоего сенатора или какого-то другого важного лица из «Платанеры»… Этот мистер должен был прибыть под видом «доброго соседа»…

– И прибыл… – бросил игрок, тасовавший карты.

– Ложь!.. – Зубы парикмахера звякнули, как клавиши пишущей машинки. – Они сами распустили этот слух, чтобы выпросить у правительства оружие накануне всеобщей забастовки на Тихоокеанском побережье. На Атлантическом события уже развернулись, но забастовщики – не динамитчики. Это мирное движение, и подтверждением того, что никакого покушения не было, служит тот факт, что управляющий и другие чиновники заняты подготовкой к матчу в бейсбол на участке, который, кстати, уже наполовину выровняли.

– Зато столько было шума! Все устроили в связи с приездом этого типа, который прибыл якобы с инспекцией, – настаивал тасовавший карты.

– Мне известно следующее: они серьезно озабочены проблемой забастовки. Хотят узнать, не вмешаются ли братья Лусеро, чтобы утихомирить страсти. Видимо, они плохо информированы…

Чей-то мул с металлическим колокольчиком на шее во главе целого стада – десять, двадцать, сорок мулов – появился на площади; и вместо того чтобы идти по дороге, животные протопали по травяному ковру английского парка – гордости алькальда – и пересекли газон, вызвав страшный переполох в алькальдии. Дежурные швыряли в них палки, служащие выбежали из контор, а дон Паскуалито, не в силах покинуть свое кресло, чуть было не потерял сознание.

Поток мордастых, ушастых, лоснящихся, выбивающих подковами искры животных остановился, ошалело закрутился на месте под вопли дежурных, бросавших в мулов палки, махавших шляпами. На помощь дежурным алькальдии сбежались жители соседних домов и, разумеется, ребятишки, высыпавшие отовсюду.

Из церкви выскочил священник. Что случилось? Что происходит на площади?.. Как был, в стихаре, забыв снять эстолу с шеи, он поспешил к Пьедрасанте и другим завсегдатаям «Равноденствия», бросившимся на улицу, как и все остальные, поглазеть на происходившее.

– Вот видите, падре, как мы живем здесь… – комментировал Пьедрасанта. – На малейший шум мы срываемся с места. Не только вы, но и все мы побежали, даже кричали: «Святый боже!»

– Не будет ли правильнее сказать, мой добрый Ихинио, что мы находимся на кратере вулкана?

– Вы имеете в виду вызов, брошенный вам североамериканскими евангелистами, соревнование с ними?

– Ну, что вы! Никакого соревнования с ними не может быть, и ни о каких сравнениях не может быть и речи.

– Мне стало известно, что эти евангелисты купили пустырь, собираются строить свою часовню. Тот, кто хочет нас завоевать, даже к богу своему тащит…

– Ты же Пьедрасанта [98]98
  98. Piedra santa – святой камень (исп.).


[Закрыть], и тебе-то надобно бы знать, что господь един, а все прочее – богохульство!..

– В ваше отсутствие, падре, они очень активно действовали, распространяли разные брошюры и – что особенно важно – раздавали деньжата…

– Что ж, увидим, увидим… – С этими словами священник, подобрав сутану, отправился снова крестить.

Пошел он, уверенный в том, что… И все пошли восвояси, уверенные в том, что… дело началось.

XXIII

По утоптанной земле босые ноги ступают мягко, неслышно, зато громко и жестко топчут землю ноги в башмаках. Больше босых, меньше обутых. Больше знойного мрака с мерцающими звездами и меньше света – желтого света керосиновых ламп, слепящего белого света ацетилена, светильников у дверей лавчонок и фонарей – красных, треугольных – знак того, что здесь можно отведать тамаль.

Зноем пропитана одежда, зноем она пахнет – совсем немного самой легкой одежды на горячей темной коже, люди глазеют на танцы под сарабанды.

Землистое молчание земляной реки, тронувшейся с места… Больше мужчин, чем женщин. Детишки взобрались на спины отцов. Белые сомбреро, черные косы. Больше белых сомбреро, чем черных кос. Чернеют косы и распущенные волосы на светлых и цветастых рубашках и блузах. Белеют сомбреро, а где кончаются сомбреро, там начинается темнота.

Сарабанды отличались ценой: в самой дорогой за один танец берут двадцать пять сентаво, в самой дешевой – десять. Обе сарабанды расположились там, где главная улица поселка вливается в площадь с английским парком дона Паскуалито, Первого гражданина, как он сам себя называл; по вечерам площадь освещалась паровозным прожектором, установленным Первым гражданином на здании муниципалитета, и его гости, усевшиеся в плетеных креслах, казались пассажирами призрачного поезда, двигавшегося без рельсов куда-то через поселок.

В «Бризах Юга» – сарабанда [99]99
  99. Сарабанда. – Так в Гватемале называют бродячие оркестры, а также помещение для проведения танцевальных вечеров.


[Закрыть]что надо! – танцоры, выходившие на площадку, сбитую из плохо обструганных и плохо пригнанных досок, оставляли на контроле шляпу, если она фетровая, и спичками, засунутыми за ленточку на тулье, отмечалось количество танцев, протанцованных ее владельцем, и, если он танцевал много, его шляпа походила на корону из спичек. В «Бризах Юга» столики были покрыты скатертями, официанты обращались к клиентам на «вы», разрешалось бросать окурки на пол, потому что здесь босиком не танцевали, и даже имелись туалеты, которыми, правда, пользовались не все: чтобы добраться до них, надо было обладать ловкостью циркового эквилибриста, куда проще воспользоваться темнотой гостеприимной ночи.

Другая сарабанда – «Голубые горизонты» – напоминала огромную тюремную камеру, куда можно было проникнуть через вход, очень похожий на запасную лазейку-ширму, за которой скрываются в минуту опасности тореро на арене корриды. Здесь танцующие пары отделялись от остальной публики канатом, протянутым посередине площадки, и те, кто мог наличными оплатить следующий танец, нагибаясь, подлезали под канат. Столиков здесь наперечет, все равно что их и нет. Вокруг площадки расставлены скамьи и стулья. Объявления гласили: «Запрещается бросать окурки на пол, иначе сеньориты могут обжечь ноги».

Зевак собиралось раза в три больше самих танцоров. Они внимательно следили за танцующими парами, обливающимися потом, молчаливыми, изнемогающими от бурных ритмов. Несколько человек, с виду индейцы, плясали с суровыми, сосредоточенными лицами, будто находились в церкви; они скорее шествовали под музыку, медленно двигаясь по площадке, временами подпрыгивали вместе с партнершей, которую обнимали, но которая, казалось, не существовала для них. Танцевали только со знакомыми. Мария Хоштапак и Лукас Тибурон, Андреа Сурса и Луис Гертрудис, Хуана Сантос и…

Метисы танцевали вызывающе, словно их демоны толкали, как говаривал падре Феху, который по субботам оставался в поселке, чтобы не опоздать на воскресную мессу, и иной раз, правда не слишком часто, заходил взглянуть на сарабанды.

Метис изо всех сил прижимает к себе женщину и шепчет ей на ухо комплимент или просто что в голову взбредет.

В «Бризах Юга», где танцевали креолы, все время слышались разговоры, и в перерывах, когда музыка замолкала, и во время танцев – будь то фокстрот или вальс, танго, сон или пасодобль.

В сарабанде «Голубые горизонты» танцевали люди попроще. Индейцы переняли от своих предков особое, религиозное отношение к танцу, оно требовало хранить молчание.

Пьяные вопли, выстрелы в воздух, взрывы шутих. Заблудившиеся коровы и лошади бродят по праздничной площади, как лунатики…

Пьедрасанта решил получше осветить свое заведение, расставил кругом столики, как бы отгородив свою танцевальную площадку, и завел фонограф – если бы дела шли хорошо, купил бы виктролу, а то и маримбу бы поставил, как в сарабандах; пока же, когда так мало народу и так мало прибыли, хватит и фонографа, и, между прочим, его музыка в многоголосице маримб звучала даже забавно – точно кто-то болтал на каком-то иностранном языке.

Алькальд вызвал самого энергичного дежурного и послал спросить у Пьедрасанты, кто дал ему разрешение устроить танцы возле лавчонки. Дежурный, в самодельных сандалиях, насквозь пропахший потом – он натянул еще не просохшую одежду – вернулся и доложил дону Паскуалито, что дон Ихинио получил устное разрешение от сеньора коменданта.

– Посмотрим, – сказал алькальд, – посмотрим, что он скажет, как прибудет патруль…

И вскоре нагрянуло целое войско – солдаты, построившись в два ряда, шли затылок в затылок. Среди «гляделок» – их называли так за то, что они только глазели на танцы в сарабандах, – пронесся клич: «Спасайся кто может!» И прежде чем патруль пустил в ход приклады, зеваки разбежались, совсем как куры при виде ястреба; остались или задиры, самые петушистые, или те, кто, видно, был в сговоре с самим дьяволом. Солдаты рассыпались, словно зерна из кукурузного початка – рука на оружейной сумке, винтовка за плечом, – бросились преследовать тех, кто не успел удрать и спрятаться в зарослях, в овраге или на плантации.

…В безбрежных просторах моря, моря, мы видим – подводные лодки проходят, проходят…

Свет фонарей и сухое эхо выстрелов в глубокой, будто морской темноте отмечали те места, где патруль обнаруживал людей, певших эту запрещенную песню:

…В безбрежных просторах моря, моря, мы видим – подводные лодки проходят, проходят…

– Да, жестковато, падресито… – заметил Пьедрасанта, вернувшись к себе и обращаясь к падре Феху, который, укрывшись за стойкой, как у себя в комнате, потягивал из чашки горячий шоколад.

– Превосходный, хорошо сварен…

– Да не о шоколаде речь, я говорю об этом ужасном патруле, который стреляет и стреляет…

– Ну, вам-то, Ихинио, нечего беспокоиться…

– Ай, падре Феррусихфридо, в лучшем случае обыщут и разграбят мое заведение, а меня бросят в тюрьму. Пойду разбужу жену. Бедняжка еще спит. Пора ей вставать, тесто поднялось. По субботам чем только не приходится заниматься: и танцы, и выпивка…

Помощник дона Ихинио, бегавший узнавать, кто начальник патруля, вернулся с докладом. Он запыхался, с трудом переводил дух. Прибыли, оказывается, два офицера, Каркамо и Саломэ. С частью отряда Саломэ остался в поселке, а Каркамо преследует в горах мятежников.

Пьедрасанта вздохнул с облегчением: по его убеждению, с капитаном Саломэ его связывали дружеские узы; он знавал его еще младшим лейтенантом, когда ждали, что вот-вот вспыхнет война из-за пограничных споров. Вернулся Саломэ уже в капитанском чине.

Покинув площадку у алькальдии, залитую светом паровозного прожектора, где сидели избранные, приглашенные любоваться английским парком, – они сидели, ослепленные ярким светом, перед толпой людей, ослепленных глубоким мраком, – алькальд отправился на поиски того, кто командовал взводом. Дон Паскуалито не слишком хорошо разбирался, в чем разница между карательным отрядом и взводом. Все, кто носил мундиры, олицетворяли для него армию, а ведь именно за Национальной армией остается самое важное таинство – важнее, чем бракосочетание, важнее, чем посвящение в духовный сан, чем соборование умирающего, – таинство расстрела. Подобная раскладка таинств по категориям – от менее значительных к более значительным – приводила в отчаяние падре Феху.

Встреча дона Паскуалито с капитаном Саломэ произошла в соответствии со всеми существующими протокольными нормами. Жезл эдила [100]100
  100. Жезл эдила и привычка распоряжаться… – Эдил в Древнем Риме – избранник плебса.


[Закрыть]и привычка распоряжаться придавали голосу алькальда авторитетность. Они побеседовали, выкурили по сигарете, поморгали перед прожектором, установленным возле алькальдии. Наконец слово взял алькальд:

– Очень хорошо, я не возражаю против указаний сеньора коменданта, но только с одним условием: вы должны запретить этому жулику играть пасодобль «Мачакито», и, кроме того, пусть он уплатит казне налог за содержание салона танцев, помимо тех налогов, которые он не платил до сих пор, – за хлебопекарню, за лавку и бар.

Шаги солдат и лязганье оружия – зловещий звон ключей смерти – трагическим эхом отдавались в заведении Пьедрасанты. Шаги, звон оружия… шаги, звон…

– Святое провидение! – воскликнул Пьедрасанта, услышав, что шаги замерли у дверей его дома.

– Послушай, – успокаивал его падре Феху, – мы перехватим их, предупредим события. Иначе они пустят в ход оружие. Свинец – угощение не слишком приятное.

Капитан Саломэ заглянул в двери – в кантину, где продавались напитки, и приветствовал Пьедрасанту:

– Добрый вечер, как поживаем?

Эти магические слова развеяли страхи лавочника.

Пьедра даже подошел к порогу поздороваться с капитаном, ему поскорее хотелось разузнать, какой тот получил приказ. Капитан, положив смуглые руки на эфес сабли, сообщил, что сеньором комендантом разрешены танцы, за исключением пасодобля «Мачакито», и, кроме того, приказано уплатить налог.

Падре Феррусихфридо, вращая большими пальцами обеих рук, – монахи считают, что это способствует лучшему перевариванию шоколада, – поджидал возвращения лавочника. Долгонько ему пришлось ждать: Пьедрасанта не смог оторваться от двери, пока капитан Саломэ со своими молчаливыми людьми не проследовал к сарабандам.

– К счастью, пронесло, обошлось, падресито. Я могу продолжать… – подпрыгнув, он сделал какое-то танцевальное па, – с одним условием – не играть «Мачакито»!

– А почему, собственно, почему, Пьедрасанта?

– Вы не поверите! Этот пасодобль начинается со слов: «Куда идешь ты, Мачакито, с таким видом блестящим…» А ребята переиначили слова и стали петь: «Куда идешь, Паскуалито, с этой шлюхой гулящей…»

– Ну и язычки! Ну и язычки!

– А теперь, поскольку все обошлось, вам следовало бы выпить еще шоколаду. Шоколад с привкусом тревоги – это не шоколад. Для того чтобы по-настоящему почувствовать вкус какао, надо пить его с удовольствием. Мне вот, к примеру, нравится анис с водой…

– И все же нет ничего приятнее шоколада…

– Все равно что господь…

– Пьедрасанта, разве ты не знаешь, что я не терплю упоминания имени господа бога всуе… тем более не допущу, чтобы к нему прикасались грязными руками…

– Я заметил, что вы, падресито, чем-то озабочены. Меня мучило мое горе, но я видел и чужое горе: вас одолевают какие-то заботы. Что с вами? Вы же знаете, что в вопросах дружбы я, как говорится у вас, мексиканцев, словно стеклышко.

– Сын мой, самые беспросветные ночи – это те, когда мы чувствуем, что наша душа погружается во мрак, из коего нет выхода, сколь бы мы его ни искали.

– Падре Феррусихфридо, все поправимо, все, кроме смерти…

– А нам не надобно исцеление от того, что несет нам спасение…

– Выход есть отовсюду, кроме ада…

– И потому, повторю, я трепещу каждую ночь, как будто ищут меня, чтобы растерзать, четвертовать… Ад – озеро, притоки в которое ведомы, а истока нет.

– А вам-то что за важность, вы – падре и отправитесь прямиком на небо…

– Ты веришь?..

– А я-то считал, что вас тревожит эта забастовка.

– В том-то и дело. Это одна из самых темных ночей души моей, Пьедрасанта, и руки мои ищут во мраке, ищут выхода и не находят его…

– Но вы не здешний…

– Какая польза от того, что ты соль земли, если соль сия безвкусна? Как вернуть ей вкус? Что будет, если мы, священнослужители, скрестим на груди руки и останемся равнодушными к конфликтам, к нуждам народа или встанем на сторону штыков?

Он замолчал, ослабил воротничок сутаны. Его раздражала и недобритая борода, и почерневший влажный ошейник воротничка, впитавшего зной жаркого дня, и жидкий звук фонографа, навевавший такую тоску, что даже биение пульса приостанавливается, и ощущение беспредельного одиночества.

– Всеобщая забастовка нас всех загонит в тупик, – пробормотал священник, но его слова лавочник не расслышал, он сосредоточенно наблюдал за всем, что происходило в его заведении.

Персонал работал неплохо, но ведь недаром говорят, что лишь под взглядом хозяина жиреет скот. Вон тому негру, например, не следовало бы подавать больше – как напьется, так скандалит. А вот тот – лицо у него точь-в-точь висячий замок, а нос как ключ, торчащий из скважины, – приходит сюда и выслеживает, не распустит ли кто-нибудь язык. На днях жена одного кочегара дала ему такую зуботычину, что у него звезды из глаз посыпались. Ничего себе бабешка, притянула к себе косого и наливается, и наливается пивом, да еще говорит, дескать, хочет пахнуть, как немка. А сама воняет, как…

– Да, всеобщая забастовка нас всех загонит в тупик, – продолжал падре Феху, разговаривая скорее с самим собой, чем с Пьедрасантой. – Прежде всего она выдвигает очень важную проблему – проблему совести. Конечно, любое социальное движение угрожает установившемуся режиму, но имеем ли мы право осуждать рабочих? Понимаем ли мы, люди других сословий, что означает – добровольно отказаться от продукта труда своего и выступить против существующих порядков, невзирая на угрозу увольнения и репрессий? Кто видел этих людей на собрании, где они принимают решение по поводу забастовки, – как видел их я, когда жил в Мексике, – тот не может забыть их лица, их высоко поднятые головы, их речи и выступления, не может не почувствовать волю этой массы, которая лишь издали кажется слепой. И все-таки не все понимают, что за этой борьбой стоят человеческие жизни, борьба за хлеб насущный, каждодневная борьба за пищу для жен и детей, за одежду и обувь, за лекарства… Не мне бы говорить об этом, Пьедрасанта, но я считаю, что в каждой забастовке таится огонь героизма, христианского героизма…

– Говорите, говорите, падресито, полегчает…

– Не мне бы говорить об этом, об этом надлежит судить консистории, курии – и чем раньше, тем лучше. В сознании рабочих укоренилось убеждение, что вся церковь враждебна им, а это не так…

– Вас, к счастью, все любят…

– Я говорю о церкви, а не о столь ничтожнейшей личности, как я, ибо со мной все ясно, ведь я – сын ремесленника, жившего в деревне, я рос среди беднейших бедняков, и по рождению я мексиканец… мне только не хватает покровительницы Мексики – Гуадалупской богоматери… Если уж к этому идет…

Зной был удушающий, палящий. Чомбо, панамский негр, и какая-то негритянка с плаксивым голосом лениво переступали под звуки дансона [101]101
  101. Дансон – танец негритянского происхождения; чрезвычайно распространен на Кубе.


[Закрыть]– и было понятно, что танцевали они скорее не для того, чтобы потанцевать, а чтобы еще и еще раз прижаться друг к другу, прижаться покрепче… Улыбающаяся негритянка всем телом прильнула к Чомбо, а у того текли слюнки – белые капельки кокосового молока, – выплюнуть или проглотить?