Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

Сеньор Непо уже не слышал ее. Оседлав велосипед, он повернул в переулок, ведущий к Эль-Мартинико. [25]25
  25. Эль-Мартинико – район на северо-западе г. Гватемалы.


[Закрыть]Мычание коров в загонах, ржание лошадей, лай собак, кукареканье петухов, перезвон колоколов – эти звуки встречали его повсюду, встречали, и провожали. Собственно, улиц здесь не было, одни лишь тропинки – на отсыревшем песке, а кое-где путь обозначали плоские камни, брошенные в грязь. Дома с внутренними двориками – патио, хижины и пустыри. Огороды, сады, конюшни. Крутятся лопасти ветряков, поднимая воду из колодцев. Разбойничают тут дрозды-санаты, по пронзительному пению которых можно представить, что питаются они цикадами. Они стайками перелетают с апельсинового дерева на авокадо, с авокадо на хокоте. [26]26
  26. Хокоте – тропическое фруктовое дерево.


[Закрыть]Роса, как капельки дождя, обрызгала плащ дона Непо, когда он, проезжая под деревьями, спугнул стайку санатов. Он промчался так стремительно, что птицы едва успели вспорхнуть.

Вот и Эль-Мартинико. Водоем, у которого стирают. Женщины склонились над грудами белья. В этот ранний час их немного. Некоторые отправились к колодцам за водой. Между вздыбленных скал тянутся цепочками козы, слышится треск бича Мошки, москиты. Валяются отбросы, белеют кости, черепа. Стервятники, которые так грузно ступают по земле, неожиданно легко взмывают в воздух. Будто из-под колес велосипеда они взлетают, из последних сил отрываясь от земли, но, набрав высоту, они горделиво парят над нещадной колючей проволокой, над ближними холмами и голубыми горными цепями, над посевами маиса и пастбищами, – парят господами автострады, по которой на полной скорости мчатся быстроходные военные грузовики со слепящими фарами и едва различимыми шоферами.

Расставшись с доном Хуаном Непо и все еще держа мальчугана на руках – лишь голова его высовывалась из закинутой через плечо и чуть не волочившейся по земле шали, – Анастасиа поискала глазами отшельника: идет ли он в Потреро-де-Корона? Образ Хуана Корса не исчез из ее воображения. Он прошел сквозь нее, но задержался в памяти, как призрачное видение – человек с развевающейся по ветру бородой и глазками, сверкающими, словно угольки. Прозвучали удары колокола, созывающего на пятичасовую мессу, и это было уже не утро лета господнего тысяча шестьсот пятнадцатого, а печальное, как всегда, печальное утро наших лет…

Мулатка вошла в полуразрушенные ворота. Взад и вперед по двору ходили скотники, лениво переступали коровы и телята. На земле разбросаны сыромятные ремни, подойники.

Отовсюду слышалось мычание, тягучее, пахнувшее парным молоком, сливками, маслом, сыром, травой, мочой, навозом, отдававшее луговой зеленью и дыханием влажной земли, грязными копытами и желтыми цветами, которые выглядывали на лугу, как душистые очи раннего утра.

– Марсиал! – окликнула Анастасиа одного из работников – сухопарого, безбородого и косоглазого крестьянина, и, как бы предчувствуя его отказ, сказала: – Ты, конечно, не пожалеешь немного молока для парнишки…

– Если выложишь деньжата… Хозяин как-то узнал, что я раздариваю его молоко по стаканчику – якобы продаю в долг, такого мне задал перцу, чуть не побил. Можешь, – сказал он напоследок, – дать этой негодяйке негритянке яду, но молока – ни капли!

– А все потому, что я не могла каких-то злосчастных три месяца заплатить за угол. Возьми за молоко. Сволочи эти богачи, все они из одного гов… из одной говядины!

– Жаль твоего мальчонку, но приказано не отпускать даже за звонкую монету.

– Вот как? Такого я от Парика не ожидала…

– У хозяина есть имя. Что это еще за прозвище – Парик?

– Давай-давай молока, полтора стакана…

– Я и наливаю полтора…

– Эх, забыла купить крендельков, заговорилась с кумом…

– С чьим кумом?

– А паренька – разве он не христианская душа… Скоро поведу его на конфирмацию…

– Бред!

– Что за бред?

– Бред! Чистый бред все эти церковные церемонии! Крещение – бредни священника, этого пузатого юбочника, этого клопишки, пустомели и звонаря; конфирмация – бредни епископа, который занимается шашнями с женами прихожан; бракосочетание – бредни их обоих; соборование – бредни смерти…

– Здорово тебя напичкали катехизисом!

– Подзатыльниками… Кое-чему научила меня в детстве одна вегетарианка – она, видишь ли, заходила к моему отцу, чтобы выпить молока с горячими лепехами…

– Тоже бред!

– Я так и хотел сказать…

– Бред – я говорю не о лепешках, а о лепехах…

– Но ведь и они от коровы…

– Понимаю. И между прочим, понимаю и то, что наливать надо доверху, а ты, смотри-ка, плеснул – и все. Я же говорила – полтора, а не полстакана…

– Ну и пройдоха! Нарочно заговаривает зубы, чтобы выждать, пока пена спадет…

– От пройдохи и слышу! Вон что вздумал – на полстакана надуть. О мошне Парика все заботишься…

Пока скотник доливал, Анастасиа вытащила из-за пазухи платочек с деньгами, который хранила у самого сердца.

Черномазый мальчуган уснул; солнечными зайчиками на лице его играли лучи, проникающие сквозь щели на крыше, – на верхней губе засохло молоко, и при каждом вдохе он облизывался, наслаждаясь воспоминаниями о недавнем счастье. Он видел себя во сне теленком. Теленочком пестрой коровы. Он повсю– ду бродил за ней, подпрыгивая и помахивая хвостиком; лизал языком вымя, чтобы дала пососать, или тыкался безрогой головенкой, когда иссякало молоко. Бодал ее и бодал, а она отвечала ему долгим, мягким, меланхоличным мычанием.

Мулатка легла рядом с сыном на той же койке, после того как с жадностью негритянки и брезгливостью белой женщины еще раз взглянула на остатки пищи, которые отдал ей сеньор Хуан Непо. Вспомнив о том, что ей предстоит заниматься розысками беспутного брата, она почувствовала себя совсем скверно и даже не притронулась к пище. Даже отвернулась было от тарелки. Лучше уж лечь на голодный желудок. Вообще-то грешно так думать. Отвращение к еде! Да и силы теряешь. Она улеглась в одежде, не сняв блузку, сорочку и нижнюю юбку. Ее преследовали блохи и вонь, застоявшаяся в лачуге. А где помыться? В Коровьей речке грязная вода: туда сваливают городские отбросы. В банях «Кабильдо» – очень дорого. В банях «Администрадор» – упаси боже, там выползают змеи; в Южных банях, чего доброго, подцепишь паршу.

Она вздохнула. Мысли не давали сомкнуть глаз. Негде помыться, негде жить, негде умереть. Беднякам приходится умирать в больницах. Больницы для того и существуют, но и там не хотят, чтобы бедняки занимали койки, и когда больной совсем уже при смерти, его выбрасывают на улицу. Умирают бедняки на дорогах, в подъездах, как умирали те, кого Мейкер Томпсон – тогда он еще был молодой красавчик и путался с доньей Флороной – согнал с земель, чтобы разбить необозримые банановые плантации – такие, что пешком их не обойти.

И родителей, и ее – в чем были – согнали с их земли. Полыхала в огне хижина, а мать, вцепившись в свою черную косу, глотала слезы и захлебывалась от рыданий. «Закон… Майари, ЧипоЧи по»… Ничего не помогло. От Майари и ЧипоЧи по осталисьтолько имена, и растут они теперь цветами на побережье: Майари – дождь золотых чечевичек, а ЧипоЧи по– орхидея, напоминающая полуоткрытый рот. Ничто не помогло. Выбросили людей со своих земель. Донья Флорона, дебелая, уже в годах (нет существа покорнее, чем пылкая старуха), связавшись с этим гринго, Мейкером Томпсоном, затяжелела Аурелией. Да и Аурелия хороша – сына родила без отца. Дали ему фамилию деда, а назвали Боби, то есть Бобик, песик Бобик. И она, Аурелия, живет припеваючи где-то в Соединенных Штатах…

…Уже подошел полдень, а сынок все еще крепко спит. Анастасиа, должно быть, совсем потеряла голову – то все говорила: племянник, племянник, а тут вдруг раза два или три, забывшись, назвала его при всех сынком. Мулатка одернула на себе юбку и кофту, провела по волосам гребнем и отправилась искать одну приятельницу – решила оставить на ее попечение своего… племянника, пока будет искать братца, чтобы ублажить сеньора Хуана Непо – стольким ему обязана…

Резиденция Мейкера Томпсона, ныне ставшего президентом Компании и потому давным-давно перебравшегося в Чикаго, утопала в разросшемся саду, где бурьяна было больше, чем цветов. Мулатка кончиками пальцев – словно закопченными – нащупала звонок. Сквозь решетку она увидела своего братца, игравшего с длинношерстной собакой… Сеньор… настоящий сеньор!.. И это ее брат – кто бы мог подумать – стал большим человеком, живет в доме самого Зеленого Святейшества.

Подойдя к ограде и заметив сестру, Хуамбо сразу же открыл калитку.

– Хуан-н-н-н…

– Та…

– …бо!

– …ча!

Лица обоих расплылись в широкой улыбке, и улыбка, наткнувшись на жесткие скулы, выжала слезинки – не могли они удержаться в уголках глаз. Хуан Табоча… Анастасиа, тогда еще молодая, и он, совсем ребенок, играли в этого таинственного незнакомца, имя которого слагалось из перемешанных слогов их имен. Хуан Табоча. От Хуан-бо и от Тача – таким уменьшительным именем звали Анастасию в пору юности.

И обнявшись, почти одновременно они заговорили – не об отце, похороненном на Южном побережье, и не о матери, которая еще была жива, хотя и ослепла, и не о сестре Тобе – нет, они вспомнили Хуана Табочу, которого представляли себе похожим на распятое на маисовом поле чучело, и на святого Хоакина из деревенской церквушки, и на пропахшего табаком протестантского пастора, который с Библией в руках убеждал родителей подобру оставить землю в руках Мейкера Томпсона.

– Чего ты стала в дверях, сестра? Проходи… Ты так неожиданно появилась… Проходи!..

Мулатка боязливо озиралась на пса, прыгавшего от радости.

– Не пугайся, он не укусит, он просто любит играть…

– К…К…КЗК его кличут?

– Ты даже заикаться стала с перепугу. Что, никогда не видала подобных собак?

– Да, но не такой большой, и шерсть лохматая…

– Его зовут Юпер… правильнее – Юпитер, но мы кличем его Юпер.

Услышав свою кличку, огромная собака ростом с телка – теленок с лапами борзой – снова запрыгала от восторга.

– Входи, Тача. Идем, я покажу тебе дорогу.

– Только не оставляй меня одну с этим… упаси боже! Такой громадина… в этом доме даже кобели знатные…

– Не пугайся! Вообще-то он в самом деле знатный, из благородных. Но по ночам – просто зверь, никто лучше него не может охранять дом. Входи. Решилась наконец разыскать меня. Это отрадно. Кто же будет любить тебя больше, чем твой собственный брат? Я – да, впрочем, что тебе рассказывать – был на побережье с матерью, когда умер отец…

Вместе с гигантским псом они вошли в комнату, не слишком просторную, где вдоль стен стояли застекленные шкафы с бутылками и консервными банками, висели окорока и мешочки с орехами, сухими фруктами и шоколадом.

Хуамбо пододвинул маленький табурет к покрытому темно-красной скатертью столу, но, покосившись на внушительный зад сестры, отставил табурет. Табуретик для нее? Она большего заслуживает!.. И поспешно подтащил кресло, которое подошло бы скорее для какого-нибудь пузатого монаха или чванного феодала средних веков.

– Ты ведь любишь пиво… Во всяком случае, любила раньше… – Он вынул из белого шкафа две бутылки пива, запотевшие от холода. – Помнишь, машинисты, или кочегары, или проводники всегда угощали тебя черным пивом, смешанным со светлым? Они прозвали тебя Темносветкой и говорили тогда, что пьют твою кровь. А ты всюду ходила со мной, потому что присутствие мальчишки, каким бы маленьким он ни был, заставляло всех относиться к тебе уважительно…

– А ну-ка укуси, укуси мой палец! – Сдув пену и потягивая пиво, мулатка поднесла к губам брата мизинец левой руки.

– Нет, Тача, я не разыгрываю младенца! Захотелось вспомнить былое, высказать тебе то, что я могу лишь тебе одной сказать, зная, что только ты это можешь понять! Ты с собой таскала меня, чтобы вызывать к себе уважение, а ведь они мне давали деньги – доллар, а то и два – за то, чтобы я ушел куда-нибудь подальше, посвистеть… Я делал вид, что соглашаюсь, а сам прятался и подглядывал, у любопытства острые глаза… Я видел, как тебя чмокали… запускали руки за вырез платья… Видел, как иногда пытались задрать платье, – правда, ты никогда не позволяла, чтобы тебе кто ни попало задирал юбку, ты сжимала коленки крепко-крепко, стискивала ноги плотно-плотно, как бы тебя ни щипали и ни душили поцелуями…

Тача, до сих пор сохранявшая безразличный вид, уставилась – глаза, как два горящих ненавистью угля, – в лицо брата, взглядом приказывая ему замолчать. Как это красиво – под предлогом воспоминаний – вытаскивать все грязные тряпки на солнце! А не лучше ли ему заткнуться? Брат осекся. Молчание становилось все более мрачным. Слышалось лишь прерывистое дыхание собаки да жужжание мух; пена сползала со стенок бокалов, растворяясь во влаге.

Анастасиа никак не могла придумать – мысль стучала в ее мозгу в ритм бокалу, который она вертела в руке, – не могла придумать, как сообщить брату о цели своего визита, как передать поручение сеньора Непо. На столе появились новые бутылки светлого и темного пива. И вдруг ее осенило. Быстро наклонившись к уху Хуамбо, она произнесла:

– «Час, чос, мо йон, кон…»

Больше ничего. Да больше ничего и не требовалось. Все было ясно – Хуамбо бросало то в жар, то в холод, в горле запершило.

– «Чос, чос, мо йон, кон!..»

Там, где слышались эти звуки, земля была смочена слезами, потом, кровью…

«Чос, чос, мо йон, кон!..» Нас бьют… нас бьют… чужие руки нас бьют!

Эти слова – простые звуки, но они тяжелы, как звенья цепи, внушительны, как раскаты разбушевавшегося прибоя.

Сердце его замирало, но Хуамбо взглянул на сестру ничего не выражающим взглядом, отер губы тыльной стороной руки. Наклонился к Таче.

– Что нового?

– Есть кое-что…

– И ты пришла сообщить мне эти новости? Или у тебя что-то болит?

– И то и другое, Хуамбо. Один мой знакомый – он живет близ Северных каменоломен – просил разыскать тебя. У него вести оттуда, где мы…

Оба замолчали. «Оттуда, где мы…» Предельно ясно сказано: где все принадлежало им, все было свое. Их отцы не продавали землю. Ее отняли. Вырвали. Захватили самым наглым образом. Теперь люди восхищаются грандиозными сооружениями Компании. «Тропикаль платанера»: необъятные – чуть не с луну – плантации, сверкает бликами река, разделенная плотинами для отвода воды на поля; безмятежны, как скот, пастбища; разветвились рельсы – будто металлические ветви рухнувшего на землю дерева. Однако несмотря ни на что Хуамбо и Анастасиа продолжали считать все это своим собственным.

– Там, где мы… – повторил Хуамбо печальным, каким-то чужим голосом; он и сам не верил в то, что говорил. – Там, где мы…

– Тебе надо спросить сеньора Хуана Непомусено Рохаса. Это неподалеку от Северных каменоломен. Пройдешь старый мост, ветхий такой, полузасыпанный. Минуешь его. Потом за оградой из розового камня по правую руку увидишь дом. Лучше встретиться с ним сегодня.

– Может, пойдем вместе? А?.. Темносветка, тебе нравится пиво? Возьми себе пару бутылок, возьми сгущенного молока и сухого молока в порошке, возь– ми земляничного мармелада и оливкового масла, – это высший сорт! – а вон там твои любимые галеты.

– Да возблагодарит тебя господь, Самбито. Доброе у тебя сердце. Недаром говорят, что мы, мулаты, взяли все самое лучшее от негра и от белого, и потому мы лучше и белых, и негров… – Она встала, выпрямившись во весь свой огромный рост, и в нерешительности остановилась в дверях. – …мы лучшие, и в подтверждение этого я хочу тебе покаяться. То, что я в сердцах делала против тебя, скорее било меня, чем тебя… Но меня с той поры грызет совесть, и я никак не могу найти покоя…

Хуамбо махнул рукой, как бы отметая все, что она сказала, но Тача настаивала:

– Это я придумала, что родители хотели отдать тебя на съедение ягуару. А тебе это доставило много горя, ты даже возненавидел стариков…

– Ничего подобного. Родители отдали меня Мейкеру Томпсону. А тот сочинил историю с ягуаром, чтобы я отрекся от стариков и не пытался к ним вернуться…

– Тогда еще хуже, Самбито, еще хуже… Он воспользовался моей выдумкой, и вот мы очутились на улице. Мы сами себе делаем много зла и не понимаем этого!

– Так-то оно так. И кроме того, все это на руку им, они сильны, могущественны…

– Значит, никто их не сможет…

– Что ты хочешь от меня услышать?..

Они пересекали сад, по которому проносился ветер, редкие цветы и густые сорные травы склонялись волнами, будто под чьей-то невидимой ладонью, нащупывавшей местечко помягче.

– Ну, теперь дорогу знаешь, надеюсь, будешь заглядывать ко мне почаще?.. Ты по-прежнему одна?

– Подобрала малыша…

– Мне рассказывали…

– Между небом и землей ничего не спрячешь, верно? На днях приведу его, познакомишься.

– Какой он масти?

– Как смесь светлого и темного пива.

– Приведи…

– А Мейкер Томпсон не вернется? Не хотела бы я видеть этого проклятого гринго.

– Ты никогда не встречала его на улице?

– Если встречала, переходила на другую сторону…

– Не думаю, чтобы он вернулся в ближайшие годы. Теперь он президент Компании. Знаменитый. Его Зеленое Святейшество. А вот его дочь Аурелия иногда приезжает.

– Та, что хорошо пляшет?

– Мы с управляющим занимаем весь дом. Остались здесь совсем одни. Даже этот сопляк, Боби, бродит где-то по побережью.

– Еще бы, он у себя дома – все побережье принадлежит им.

– Он сейчас у сеньоров Лусеро. Они стали большими друзьями с тех пор, как старик спас им акции. Теперь они ярые сторонники Компании.

– Так я и думала. Ну ладно, я пошла… Будь осторожен. Приходи на каменоломни обязательно – сегодня же или, самое позднее, завтра… Если этот кобель побежит за мной, я, чего доброго, помру со страху. Позови его… Ну и зверюга, так и смахивает на Кадэхо! [27]27
  27. Кадэхо. – По гватемальским народным поверьям, существуют два фантастических пса Кадэхо. Белый Кадэхо – доброжелателен. Черный Кадэхо – зловещ: в поймах рек он похищает девушек с длинными косами и повсеместно преследует пьяниц.


[Закрыть]Того и гляди, собьет с ног. Покличь его!

– Юпер!.. Юпер!.. – позвал мулат.

Тремя-четырьмя прыжками собака подскочила к хозяину. Тот взял ее за ошейник. Глядя вслед удалявшейся сестре, он опять вспомнил Хуана Табочу.

Таинственный Хуан Табоча вновь связал их вместе.

V

Глаза, покрасневшие от известковой пыли, похожи на раздавленные томаты; мордочка мышонка, вылепленного из теста; белые волосы – кто мог бы узнать в пеоне, помогавшем Дамиансито перевозить известь, человека, который прибыл сюда несколько дней назад после бойни в порту, где власти пытались в крови утопить забастовку? Никто! Совершенно другое лицо. Сам Непомусено не смог бы его узнать.

– Ну и помощничка завел себе ваш внук, – как-то заметила Консунсино, вдова Маркоса Консунсино. – И во все этот помощничек сует свой нос. Вы сейчас скажете, что это его дело, но, заметьте, куда надо, он носа не сует, а в дела, которые его не касаются, лезет.

– Что поделаешь?.. Ведь он приехал…

– Не виляйте, дон Непо, говорите прямо.

– Внук не справлялся – заказов слишком много, вот он и нанял этого поденщика.

– Поденно или полюбовно?

– По правде сказать, не знаю.

– А вот дон Сиксто, у которого до всего есть дело, говорит, что помощничек – это только начало…

– Начало?

– Да, начали вы с помощничка, а пройдет время, и грузовичок купите… Все с чего-нибудь начинается…

– Начинается с человеческого мяса, потому как оно дешевле. Если бы оно дороже стоило, войн не бывало бы. Подумать только, в это самое время, пока мы тут с вами разговариваем, люди убивают друг друга. Тысячи и тысячи солдат падают на землю, чтобы никогда не подняться.

– Не забирайтесь так далеко. Какое нам дело до того, что где-то происходит? Вон у нас, в Бананере, людей совсем не щадят. Даже мурашки бегают по коже, как услышишь, что вытворяют с бедным людом…

– Что ж, вот и скажите дону Сиксто, что у нас уже есть помощник.

– Скажите ему сами!

– Я с ним не разговариваю – с тех пор, как он хотел меня убить. Ведь чуть-чуть не сделал из меня лепешку. К счастью, успел я прижаться к камням, иначе от меня мокрое место осталось бы… Но, видно, не пробил еще мой час. Так вот, передайте дону Сиксто, что у нас уже есть помощник. И ежели он способен на нечто большее, чем только совать ногу в чужое стремя, пусть даст нам деньжат на приобретение грузовика. Мы с ним расквитаемся, перевезем ему лес. Он и его хозяева, наверное, знают, что за Перикерой [28]28
  28. Перикера – местность к югу от столицы, богатая лесами, изобилующими попугаями перико.


[Закрыть]рубят леса.

– Они перевезут лес на спине какого-нибудь парня, зачем им грузовик! Испанцы знают – сотня индейских спин дешевле, чем один грузовик. Это им обойдется в гроши!

– Да что же это я? Поболтать поболтал, а ничего не заказал. Дайте-ка мне анисовки. Что-то желудок побаливает…

– Одну анисовку? А многие предпочитают с водой…

– Ерунда!

– Анис с водой и льдом называют «голубкой», а не ерундой.

– Знаю, знаю, женщина, не такой уж я невежда. Больше того, знаю, что эта «голубка» в моде у сеньор… – сказал дон Непо и поперхнулся: анисовка, по-видимому, попала не в то горло.

– Вот и наказал вас господь! Болтаете все бог знает что. Если сеньорам по вкусу анис с водой, ну и пусть себе…

Сладким ликером улыбки подернулись глаза Консунсино, вдовы Маркоса Консунсино, и она даже похорошела: черные, как чернила, зрачки расширились, чуть сомкнулись пухлые губы под немного вздернутым носиком, как будто еще округлились плечи и бюст. Правда, лицо ее несколько портили красноватые рубцы около уха – след после операции, – их не могли скрыть даже распущенные волосы и массивные серьги в виде колец – одно в другом.

– Еще анисовки, но теперь с водой…

– Ну вот, а вы говорите, что только сеньорам нравится «голубка». Впрочем, вы, дон Непо, сами голубятник – у вас дома день-деньской чорча возится.

– Чорча эта моего внука…

– Лучше бы открыли клетку да выпустили ее на волю… а то как бы чего не накликала вам…

Локоны Консунсино дрожали, поблескивали зубы, меж зубов озорно высовывался язычок, она вся тряслась от смеха.

– Раз Дамиансито – хозяин этой голубки… птички, я хочу сказать, – продолжала она, – так уж передайте ему…

– Не знаю, когда он вернется, отправился далеко, повез известь куда-то за Марсово поле… там большое строительство…

– Военные строят… На днях слышала я от дона Сиксто, что земля стала похожа не на землю, а на Марс и что в один прекрасный день священник, чего доброго, обнаружит военных даже в своей дарохранительнице.

– Нет, эта анисовка с водой мне определенно не по вкусу.

– И не будете пить? Вам, должно быть, не по вкусу, что я говорю о доне Сиксто, о дарохранительнице и о военных?

– Да нет, анис чем-то отдает. Вот чего мне вдруг захотелось, так это кусочек копченого мясца, ребрышко кабанчика или что-нибудь в этом роде. Пожевать бы и почувствовать мясцо на зубах, да еще добавить для остроты перчику, лучку с томатом и, конечно, тортильи.

– Губа не дура. У меня, кстати, есть свиные колбаски, колбаски с салатом гуакамоле, [29]29
  29. Салат гуакамоле – блюдо из авокадо, растертого с солью и лимоном с добавлением мелко нарезанного лука.


[Закрыть]а гуакамоле из авокадо, а авокадо оттуда, откуда мексиканец, – не авокадо, а чистейшее сливочное маслице. К слову сказать, мексиканец – парень что надо. Всегда он чистенький как стеклышко и бравый, залюбуешься. Не то что здешние мужчины, из которых покорность так и лезет наружу, точно грязное сало…

Последнее слово донеслось уже из-за двери – хозяйка вышла из комнаты. Дон Непо остался один. Тишину нарушало только тиканье часов да потрескивание фитиля в лампадке перед ликом святого Доминго де Гусмана; еле слышно звенят – то ли в хороводе, то ли в крестном ходе – мошки, словно откликаясь на доносящееся издалека гудение моторов. О стекло забилась заблудившаяся оса…

Дон Непо вспомнил о таинственном пеоне и мысленно представил себе, как тот беседует с братом Анастасии. Для беседы нет места безопаснее, чем катящаяся телега. Внук занят быками; помощник, растянувшись на пустых мешках из-под извести, прикидывается спящим, даже шляпу надвинул на лицо, а рядом сидит мулат – будто какой-то знакомый, которого они случайно прихватили по дороге.

Только однажды побывал Хуамбо в доме Рохаса-и-Контрераса – визиты не слишком-то полезны в нынешнее время, – и дон Непо тогда познакомил его с тем, кто выдает себя за помощника внука, – с высоким и тощим человеком с глубоко запавшими и близко посаженными глазами, с несколько треугольным лицом и крепкими зубами.

– «Час, час, мо йон, кон…»– Он будто откусывал звуки, а мулат, завязав язык узлом, распускал другой узел – узел своего галстука, чтобы легче было дышать.

Там, где слышались эти звуки, землю поливали слезы, пот и кровь, клокочущая, словно бьющая из раны кровь.

Решили поговорить по пути в громыхающей телеге. В самом деле, нет другого, более безопасного места.

Известь возили далеко, за Марсово поле, и времени для беседы было много – и в пути и на месте, пока внук сходит за покупками и получит новые заказы на перевозку извести.

– Октавио Сансур, – помощник Дамиансито повторил свое имя, чтобы врезалось оно в память мулата, и, подогнав остроконечной палкой бело-пегого быка, отстававшего от своего напарника, добавил, обнажив крепкие, зернистые зубы: – Октавио Сансур, или попросту Табио Сан… Запомните?

– Но вас зовут также…

– Зовут также Хуан Пабло Мондрагон. Это мое настоящее имя.

Усевшись рядышком, они затянулись самокрутками из чичикасте, [30]30
  30. Чичикасте – разновидность крапивы, растущей в Центральной Америке.


[Закрыть]распространявшими такое зловоние, что даже вонь от бело-пегого быка воспринималась как тончайший аромат.

– Ну и паскудник этот бычище!.. – Сансур снова ударил быка палкой с острым концом, заставив бело-пегого ускорить шаг и потянуть за собой другого, более покорного быка. Колеса завертелись быстрее.

– Сколько вас осталось?.. Вероятно, мало… – продолжал Сансур. – Много хороших людей погибло в самом начале.

– Да, мало нас осталось, – ответил Хуамбо. – На побережье люди, а тем более бедняки, долго протянуть не могут… Умер мой отец, умерли все Марин, все Сальседо…

– Смерть так и косит. Один за другим исчезают свидетели того, как расправляется с нами Компания. Уничтожено целое поколение, за ним – второе, третье…

– Бедный отец мой. Он кончил жизнь грузчиком бананов. И я должен был так кончить… Как хотелось бы, чтобы простил он мне плохое отношение к нему…

– Вам-то не придется грузить бананы. Вам выпало на долю воздать по заслугам…

– Да, я хочу отомстить… Пусть нам заплатят за все – и за то, что украли наши земли, и за то, что превратили нас в нищих… Эх, сил маловато… и это тяжелее всего… Только тот, кто, как я, испытал все на собственной шкуре, знает, что это такое…

Вдоль дороги легкой рысцой проскакал кавалерийский эскадрон. Кони, каски, люди – все потонуло в дорожной пыли.

– А такой боевой народ был… Известна ли вам история, которая произошла у Обезьяньего поворота? Нет? Так вот, слушайте. Наши люди – Эскивели, Лесамы и другие – решили свести счеты с мистером Томпсоном, спустить его с моста… Но мистер Томпсон тогда случайно уцелел, а на тот свет отправил – даже на дрезине – какого-то своего гостя, тоже гринго… Той же ночью мы решили заглянуть к Томпсону домой – с мачете в руках. На мосту можно было пустить в ход пистолеты и ружья, а в доме лучше было действовать мачете – бесшумно, и наши мастерски им владеют… Я караулил возле двери и должен был, как только он заснет, завыть, будто собака по покойнику, – ведь и в самом деле речь шла о покойнике… Однако проклятый всю ночь напролет глаз не сомкнул. Угрызения совести его, что ли, мучили? Все-таки он только что ухлопал одного из своих земляков, сбросил его под откос, чтобы гость не разболтал про его делишки… Уже рассвело, а он все не спал – курил и тянул виски, глоток за глотком… Может, почуял что-то?.. А ребята возле дома ждали, ждали, когда я завою, от нетерпения даже слюна капала на мачете…

– Ну, сейчас, если все выйдет, как мы задумали, вы сможете рассчитаться за многое. Конечно, отобрать земли вряд ли удастся, но заплатить вам заплатят.

– Не знаю, слыхали ли вы о братьях Лусеро? Они тоже нам обещали кое-что. Они – акционеры Компании и хотели заступиться за нас, чтобы нам дали кое-что… Кое-что – это уже неплохо, как, по-вашему? Но в конце концов они ничего не сделали…

– Этих Лусеро я знаю. Богачи и либералы и… ни на что, кроме обещаний, не способны… Мы, дорогой, должны рассчитывать только на себя, на свои силы… Пеонам надо подняться и требовать…

– Пеонам и даже «ползучим», – лукаво произнес мулат. «Ползучими» называли тех, кто пресмыкался перед правительством, кто верой и правдой служил очередному диктатору.

– «Ползучим»? – удивленно переспросил Сансур.

– Да, мы выиграем, если вовлечем в заговор даже этих рептилий…

После паузы, прерываемой лишь – толок-ток… толок-ток… толок-ток… – перестуком колес по булыжнику, Сансур заговорил:

– На Южном побережье не хватает сплоченности. Там нужно сеять, как семена, идеи создания организации. Для одних это пустые слова, для других – осознанная необходимость перед лицом опасности…

Толок-ток… толок-ток… толок-ток… – продолжался перестук колес, телега тащилась за быками, которые едва отрывали копыта от земли.

– Говорят, что в Бананере было много убитых; и в Бананере и в Барриосе, всюду…

– К несчастью, да, – ответил Сансур. – Много товарищей пало под пулями солдат, которым было приказано защищать интересы «Тропикаль платанеры». Но ведь забастовка продолжается, а это значит – там действует организация. И жертвы приносятся не даром, как это произошло у вас, когда ваших земляков прогнали с земли, чтобы разбить плантации; многие тогда поодиночке пали жертвами, но ничего не изменилось… – Голос погонщика почти не был слышен; телега громко тарахтела по камням. – …ничего не изменилось…

– «Час, час, мо йон, кон!..» – воскликнул Хуамбо, надеясь, что слова эти, ставшие боевым кличем, найдут отклик в сердце и этого мужчины, который должен понимать их значение.

– Верно, остались эти слова. Остались как призыв, обращенный в будущее, как приказ… – Сансур пристально посмотрел в глаза Хуамбо.

Мулат отвел взгляд и сплюнул. Плевок, как дождевая капля, блеснул стеклышком в лучах вечернего солнца, садившегося за вулканами, и упал на дорогу.

В памяти Хуамбо всплыло имя ЧипоЧи по;мулат знавал его еще в ту пору, дома, когда полицейские ищейки разыскивали Чипо живым или мертвым. Однако ЧипоЧи по– смутное юношеское воспоминание мулата – оставался для него живым человеком, тогда как этот Табио Сан – человек из плоти и крови, которого он видел, слышал и осязал рядом с собой, пока длилась их беседа в телеге, – представлялся ему каким-то известковым призраком, появившимся на кладбище живых… ЧипоЧи по призывалбороться за землю, Сансур требовал выступить на защиту человека. Чипоутонул в водах реки Мотагуа – и борьба прекратилась; тенью мог исчезнуть и Табио Сан, однако теперь это ничего не изменит: на его место встанут другие. С именем ЧипоЧи по связывалосьощущение усталости, – усталости, сожженной отчаянием, усталости, которая застыла в глазах потерявших веру родителей Хуамбо, а Сансура он видел многоликим, неутомимым, собранным, несокрушимым. Слушая Сансура, он невольно вспомнил загадочное молчание ЧипоЧи по– молчание воды, всепоглощающее молчание пропасти.