Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

– Конечно, однако надо иметь в виду, что последние удары Зверя, попавшего в западню, смертоносны.

– Но в таком случае, Сан, нужна уже не организация, а просто фонарь. Как я тебе сказал, сюда дошли сведения, что он чувствует себя как в западне, и даже те представители Компании, которые отлично понимают, до каких пор можно выжимать банан, начали вывозить свои семьи в Соединенные Штаты. Милли– онеры Лусеро собрались в отпуск – разумеется, в Соединенные Штаты, вместе с детьми и со своим гостем, внуком Мейкера Томпсона. Более того, вчера вечером они палили из пулемета – своего рода демонстрация силы, однако это находится в противоречии со всем тем, что делают власти, которые не обращают внимания на газеты и листовки – раньше ты их не мог читать даже тайком, а сегодня они свободно распространяются. Полиция смотрит чуть не сквозь пальцы ра наши собрания, которые уже не проводятся конспиративно, даже, наоборот, широко рекламируются.

Кей понизил голос, оглянулся и чуть ли не шепотом сказал:

– Товарищ, нам удалось побеседовать с некоторыми офицерами, находящимися на действительной службе. Представь себе, мы обнаружили такое, что заслуживает особого внимания. Когда нашли бумаги в доме парикмахера, комендант приказал одному из офицеров – этот офицер в чине капитана был на траурной церемонии – отнести их в комендатуру. Поскольку этого ни в коем случае нельзя было допустить, мы с Андресом Мединой взяли винтовки и укрылись в засаде. Либо мы должны были его уничтожить, либо многие наши товарищи попали бы в руки полиции. Однако этот капитан, который, по нашим расчетам, должен был идти в комендатуру один, появился в сопровождении другого офицера, а также солдат, не то патрулировавших, не то возвращавшихся в комендатуру после дежурства. Так судьба спасла этого офицера, и он не был убит…

– Знаменитый капитан Каркамо… – прервал Сан.

– Почему знаменитый?

– Из-за бумаг… – поспешил сказать Табио Сан в замешательстве – слово «знаменитый» вылетело у него случайно, он вспомнил о другом: о записи в толстой тетради, на последней странице дневника Малены…

Да, для него капитан был знаменитым, и шум ветра в листве деревьев, обступивших тропинку, напомнил ему ту ночь в Серропоме, когда он, укрывшись под плакучей ивой, сходил с ума из-за проклятой фразы, из-за этой буквы «и», оставлявшей открытой главу, которую Малена посвятила своей неудачной любви.

– Скажи мне, Флориндо, откуда капитан узнал, что Малена – это Роса Гавидиа?

– Тот же вопрос мучил и нас, но Андрес Медина, хорошо знакомый с капитаном – они друзья детства, разъяснил нам, что чуда тут никакого нет и нет никакой тайны. Каркамо – в ту пору еще младший лейтенант – познакомился с ней на бале-маскараде в военном казино.

– Ах да, на бале-маскараде!..

Можно было подумать, что Табио Сан заинтересовался этой подробностью и не придал значения сообщению Флориндо, но на самом деле он повторил слова Кея о бале-маскараде потому, что Малена не упоминала об этом в своем дневнике.

– Все это выглядит даже несколько комично. Малена была одета в костюм крестьянки, а Каркамо был усатым гусаром. Она говорила тоненьким голоском, желая показаться более юной, а он хрипел, чтобы казаться более старым. Когда гусар представился крестьянке, она назвалась Росой Гавидиа. Они много танцевали. Шутили. Когда же настал час сбросить маски, крестьяночка оказалась уже вполне зрелой сеньоритой, а гусар – юнцом. Меня зовут не Роса Гавидиа, пояснила она ему, а Малена Табай. Но он попросил у нее разрешения продолжать называть ее Росой Гавидиа. Это должно означать, кокетливо рассмеялась она, что вы предпочитаете, чтобы я была помоложе…

Флориндо уже не спешил, очевидно, они были близко к цели, а ему хотелось успеть рассказать Табио Сану, какие причины заставили капитана Каркамо вспомнить о Малене спустя столько лет.

– Товарищ… – он негромко засмеялся. – Твой вопрос меня удивляет! Ларчик открывается просто… По-видимому, капитанчик этот, прочтя в бумагах, принесенных им в кабинет коменданта, имя Росы Гавидиа, вспомнил о юной крестьяночке, в которую когда-то был влюблен. Вспомнил Росу Гавидиа с бала-маскарада, а не Росу Гавидиа – революционерку, которую знаем мы.

– Ты так считаешь?.. – произнес Сан рассеянно, словно думая о чем-то другом, а затем вдруг спросил: – А бумаги?

– Он их сжег. Но история с этим офицером не кончилась. С ним был другой офицер, тоже капитан, которого зовут Хосе Доминго Саломэ. Его хорошо знают гитаристы, давно известные здесь под именем Самуэлей. Их три брата. Самуэлон – старший, толстяк, добрый, как хлеб. Самуэль – средний, живой, лукавый, себе на уме. И, наконец, Самуэлито – младший, коренастенький, но задиристый, как щенок.

– И как же работали эти Самуэли?

– Давали ему уроки игры на гитаре и… распевали революционные песни…

Флориндо захохотал, но тут же спохватился и зажал рот рукой:

– Революционные песни… ха-ха-ха!.. В комендатуре?

– Вот именно, – сказал Табио Сан, – если бы не аккомпанемент гитар, можно было бы назвать это «Курсом революционной подготовки на дому… в комендатуре»… – Кей продолжал смеяться. – В один прекрасный день наши дети увидят, как в этих казармах люди поют революционные песни, только под аккомпанемент плугов, а не пулеметов…

– Эти песни перестанут быть революционными, если их запоют солдаты…

– Нет, нет, они останутся революционными, потому что армия перейдет на сторону революции!

Табио Сан и Флориндо подошли к дверям ранчо, притаившегося за деревьями. Темно. Даже собственную руку нельзя разглядеть. Последние шаги они прошли наугад, осторожно ставя ногу на сыпучий песок. Молчание. Шум деревьев. И дыхание многих людей. Дверь открылась, и вслед за Флориндо вошел Табио Сан. Им навстречу протянулись крепкие руки в мозолях. Глухие голоса, какие-то далекие. Все тонуло в темноте.

XXXIII

На рассвете Табио Сан вышел из дома, где он нашел убежище. С собой он захватил только то, что было в карманах, как человек, собравшийся дойти лишь до угла, хотя уходил он навсегда. Зола, покрывавшая землю, поглощала шум его шагов. Всю ночь напролет он вместе с Маленой сжигал бумаги, документы, печатные тексты – все это превратилось в горстку липкой пыли, влившейся в зольные моря, покрывавшие улицы и дома в призрачном селении, где мир, погружавшийся в пропасть, в небытие, пытался возродиться под лучами новых идей.

Он намеренно задержал Малену до позднего часа, чтобы перед рассветом, когда она заснет, он мог уйти незаметно. Однако она не спала. Даже не раздевалась. Вытянувшись на постели в комнатушке Худаситы, она не смыкала глаз. А сама старуха с помощью стульев и матраса переоборудовала столовую в спальню и улеглась в этой комнате, разделившей Малену и Табио Сана, чтобы не попутал их дьявол: ведь до победы он, Табио Сан, не имел возможности жениться, разве только под чужим именем, хотя даже и под чужим именем его могли бы узнать и отправить на тот свет; пока что цена за его голову не была отменена. Так что пока лучше так. Инстинкт Худаситы, ее чутье, чутье вдовы (муж давно умер, а единственного сына расстреляли) – ей стало казаться, будто никогда не знала она мужчин, и даже нравилось, когда к ней обращались «сеньорита», – подсказали ей решение отдать Малене свою комнату, как только девушка прибыла сюда из Серропома в поисках убежища. Здесь Малене все-таки было лучше – никто не мог заподозрить, что она скрывается тут, никто, кроме друзей, с которыми она должна была иногда встречаться по делу… И здесь она получала все новости, все известия – горячий, незатухающий уголь в пепле…

Что-то, видимо, готовится… войска приведены в боевую готовность… полицию вооружили автоматами… нескольких учителей арестовали… при выезде из города требуют указать имя и фамилию… проверяют документы у всех отъезжающих и прибывающих… обыскивают автомашины… ищут оружие… бомбы… динамит… и ничего не находят… ничего… бумаги… карикатуры… слухи… слухи… говорят, что говорят, что говорят… слухи… слухи…

Худасита поставила кофейник на огонь. Раздула угли. Надо поджарить хлебца. Как же можно уходить с пустым желудком?.. Хотя бы немного горяченького…

Табио Сан согласился лишь выпить кофе. Малена и он пили поочередно из одной чашки, не притрагиваясь к хлебу. Он вышел из столовой, и Худасита крепко зажмурила набухшие слезами веки, чтобы не видеть, как он уходит; чуть не теряя сознание, она припала седой головой к полуобвалившейся стене.

Малена провожала его до патио. Последние шаги вместе, рядом. Они обменялись долгим-долгим поцелуем, и Малена осталась одна, прижавшись к холодной железной двери, влажной от утренней росы, уже не слыша его шагов, поглощенных золой, – будто он не ушел, будто увлекла его высшая воля, идея, придававшая смысл их жизни.

Сан ускорял шаги. Он не оборачивался, не хотел вызывать подозрений. Был момент, когда у него чуть не подкосились ноги; он услышал, что за ним кто-то идет, кто-то идет следом, совсем близко, все ближе и ближе, и он чуть не бросился бежать, как вдруг его осенила мысль, что это эхо его собственных шагов, которые стали слышны, как только он покинул зольники и вышел на городские улицы. Он выпрямился, словно желая освободиться от тяжести прожитых лет, расправил плечи, засунул руки в карманы, натянув на лоб фуражку с узким козырьком и подняв воротник пиджака. Он спешил – до того как наступит день, надо добраться до Центрального вокзала, а попросту барака, на котором красовалась широковещательная надпись: «International Railways of Central America» [139]139
  139. "Международные железные дороги Центральной Америки» (англ.).


[Закрыть].

Улицы оживились, город просыпался, появились люди, автомобили, повозки, грузовики, велосипедисты; на перрон вышли пассажиры. Какие-то воинские части направлялись к Марсову полю. Усатые сонные офицеры ехали верхом. Мулы тащили орудия. Курсанты военных школ маршировали под барабанный бой или под военный оркестр.

Не теряя времени, Сан примкнул к толпе рабочих и пеонов-поденщиков, входивших в одну из боковых дверей вокзала, над которой все еще продолжали гореть маленькие лампочки. Миновав вокзал, он повернул направо к депо и тут же увидел – издалека разглядел – человека, которого искал. Это был настоящий мастодонт, больной слоновой болезнью. Заметив Табио Сана, человечище не спеша зажег сигарету и пошел вперед, оставляя за собой шум дождя и шелест резинового плаща, наброшенного на плечи.

Сан зашагал за ним следом по платформам, по рельсам и шпалам, шел мимо стрелок, перепрыгивал, спотыкался и спешил, спешил, во рту у него пересохло, нервное напряжение не покидало его ни на миг, пока не дошли они до вагонов, вытянувшихся на боковом пути.

– «Чос, чос, мо йон, кон…»– это было все, что он услышал от железнодорожника.

Минутой позже он был уже в товарном вагоне, на ощупь отыскивал подготовленное ему место. Вытащил платок, чтобы вытереть вспотевшие руки и лицо, влажные волосы. Он слышал грохот проходивших мимо паровозов и далекий гул пробуждающегося города. Где-то неподалеку раздался перезвон колоколов, призывающих к мессе, столь отличный от звона паровозных и вокзальных колоколов. Хриплая сирена пронзила небо. Семь часов утра. Это с пивоваренного завода. За ней раздались завывания сирен лесопилок. Семь часов утра. Рабочие лесопилок, вероятно, уже подтащили бревна к зубьям пил. Нетерпеливо гудят автомобильные клаксоны. Опять пробка. На углу возле вокзала всегда пробки. Всегда. Доносится цоканье подков – это, очевидно, приехали за грузом на железнодорожные склады или, быть может, подвезли груз.

Он оторвался от многоголосых, таких разных шумов и снова стал повторять слова, сказанные ему Маленой при прощании, и то, что он сказал Малене, – сказал не для того, чтобы утешить ее, а потому, что сам верил в сказанное, непоколебимо верил. Думая об этом, он ощутил новый прилив сил. Он нащупал корзину с продуктами: сандвичи, фрукты, сигареты, фляга с водой – все приготовили товарищи.

«Мы, – сказал он Малене, – должны подготовить всеобщую забастовку, но искра появится с другой стороны, она вот-вот вспыхнет! Студенты университета и учителя, – она смотрела на него пристальным глубоким взглядом, как бы напоминая ему о том, что некогда он сомневался в возможности выступлений учительства, – утратили чувство страха перед Зверем, и взрыв уже неминуем. Мое место не в городе, а там, где больше сельскохозяйственных рабочих, на плантациях Южного побережья; другой товарищ будет работать в зоне Бананеры. На Южном побережье труднее, выступления, начавшиеся на Севере, не всегда на– ходят там поддержку из-за отсутствия организации.

Когда в столице и в других городах развернется политическая борьба, мы, находясь на наших боевых постах – на Юге и на Севере, – будем требовать повышения заработка, введения социального обеспечения, трудового законодательства, а также раздела необрабатываемых земель…»

Откуда-то из глубины души поднималось совсем другое. Он что-то лепетал о своих чувствах, не мог найти нужных слов, чтобы сказать о таких простых вещах, как любовь. Неужели ему мешала говорить врожденная индейская молчаливость, когда думаешь много, но не можешь проронить ни слова? А может, он боялся, что признание в любви покажется ей нелепым? Или, быть может, боялся поступать так, как поступил бы… скажем, владелец лавчонки на углу… фабрикант… рантье… владелец кофейной плантации?..

Его внимание привлекли две маленькие, очень маленькие светлые точки – две голубовато-зеленые точки, удивительно крошечные, яркие и живые. В темноте вагона точки сверкали. А, светлячок кокуйо! [140]140
  140. Светлячок кокуйо – насекомое из семейства жесткокрылых. Распространено в тропической Америке. Ночью излучает голубоватый свет.


[Закрыть]Он не прикоснулся к нему. Таинственный фосфоресцирующий свет словно парализовал его. Пара лунных булавочных головок. Что делал тут этот светляк – камея табачного цвета? Почему он тут появился? Что это за символ, что означает его появление?..

Поезд резко дернулся, он услышал лязг сцепки, с трудом удержался на ногах, и его охватило какое-то странное состояние, будто он не знал, где он и что с ним. Началось зыбкое покачивание, теперь оно будет продолжаться в течение всего пути и, похоже, никогда не кончится. Порой им овладевало отчаяние. Когда зной и жажда становились совсем нестерпимыми, ему казалось, что рельсы тянутся в бесконечность и поезд мчится неведомо куда… Но теперь он уже не сойдет с поезда, не сдастся – до победы…

Обо всем этом он рассказал людям, ожидавшим его в ранчо под деревьями, после того как осушил целый кувшин воды – вначале с жадностью, потом помедленнее. Он попросил у них разрешения лечь на койку – сказывалась усталость от поездки в товарном вагоне. К тому же так ему легче было беседовать, он находился на грани бодрствования и сна. Одни присели на корточки, другие стояли, третьи расположились прямо на полу. Люди кашляли, почесывали в затылке, задавали вопросы. Каждому хотелось получше рассмотреть человека, растянувшегося на брезентовой койке.

Так это действительно Табио Сан? Некоторые его называли полным именем – Октавио Сансур. Да, он был все тот же Табио Сан, который много лет назад работал простым пеоном на плантациях Тикисате, только лицо у него сейчас неузнаваемо изменилось, исчезли прежние черты, под воздействием сока кактуса. Все это было похоже на странный сон.

…Аэ… аэ… ао… ао… – лягушки по-прежнему продолжали отсчитывать ход времени.

Много раз Табио Сан прерывал свой рассказ, останавливаясь на каких-то фактах или деталях, будто пережевывая их, прежде чем изложить перед этой аудиторией, молчаливой, как пропасть, перед простыми, закаленными трудом и борьбой людьми, с лицами, словно высеченными в скале. Неужели им казалось фантастическим, нереальным то, что в самом деле произошло с ним? Неужели его слова, его рассуждения тоже казались потерявшими свой облик, как бы под воздействием деформирующего гриба?

Он вынужден был признать: нет, не верили! Признать? Ужасное слово! Ужасное! Действительность выходила за пределы воображаемого, и особенно трудно было представить то, что он рассказывал о студентах университета. Воздев руки, словно копья, студенты стали требовать от Зверя,того самого, перед которым покорно простирались небо и земля, чтобы в течение двадцати четырех часов он согласился на их условия, иначе они объявят забастовку; их требования были изложены на листе бумаги – этот лист был актом провозглашения новой независимости.

Это было началом эпохисозидани я.

Он не хотел бы произносить столь литературных фраз. Но как иначе назвать луч света, проникший в повседневную жизнь простых людей, – ведь это действительно эпоха созидания, развития, возрождения духа демократии. И если организованные рабочие выступят все вместе, то они заставят Компанию сдать позиции, заставят ее принять их требования и тем самым расчистят путь крестьянам и рабочим к власти…

Его слова звучали пламенно…

Теперь он был воплощением Жан-Поля Марата, освободителем пичужек в дни юности, человеком, жадно поглощавшим всю попадавшуюся ему на глаза революционную литературу, революционером-подпольщиком, первым выступавшим за дело народа и последним уходившим с поля боя, но сохранившим пламя борьбы.

Он снова представил себе студентов и учителей. И тут он почувствовал страх за Малену – оставшись в одиночестве, не имея возможности действовать, она может прийти в отчаяние и уйдет от Худаситы, ныне превратившейся в бродячую стену плача, и отправится искать помощи у героических людей, у людей, которые ставят на карту свою жизнь.

– Друг, – какой-то человек подошел к койке, на которой лежал Табио Сан, – вы не представляете себе, что значит работать на солеварне! И лучше вам никогда этого не знать…

– Да, друг мой… – откликнулся Табио Сан, который встал в знак уважения к этому человеку, продубленному солью и морем.

– Вот потому я и хочу спросить… Мы не слишком большая сила, но поддержим забастовку, если нам не дадут хорошего заработка, крышу над головой, сносные условия жизни. А сейчас, сеньор, мы отверженные, и нет более нищих, чем мы, бедные из бедных. Все превращается в прах там, где мы добываем соль из моря. Подумайте, соль подтачивает даже железо, снимает с него чешую, превращает и его в прах! А мы работаем голыми, шляпчонка на голове да повязка на бедрах! Только мы одни знаем, что такое жажда, разжигаемая солью!

– Да, конечно, если вам не повысят заработок и не улучшат условия жизни, надо бросать работу…

– Вот это мы и думаем сделать, когда объявят всеобщую…

Представляли ли себе студенты, выступившие перед Зверем со своими требованиями, что они борются также и за судьбу этих людей с солеварен, голых, умирающих от жажды, словно больные водянкой и заживо пожираемые солью?

Заговорил Флориндо Кей. Он попросил солевара Тойо Монтойю и других товарищей, чтобы они позволили Табио Сану поспать немного, – еще будет время поговорить послезавтра, на Песках Старателей, до или после большого митинга, на котором, очевидно, будет дан сигнал к всеобщей забастовке.

Люди начали растекаться, как вода в открытые шлюзы. Голос Флориндо умолк. Растянувшись на койке, Табио Сан ворочался, хотел улечься поудобнее, пытался уснуть. Он никак не мог отделаться от мысли о зное, об усталости и о человеке с солеварен. Да, в день торжества справедливости воскреснут мертвые, но не те, кто погребен под землей, а те, кто погребен здесь заживо, эти люди, напоминающие скелеты, с прозрачным, как крылышко мухи, телом, они воскреснут и заговорят, как здесь, у койки, Тойо Монтойя сказал перед уходом:

– Я ухожу, друг, дай мне руку, я ухожу, чтобы не говорить больше о самом себе…

Аэ… аэ… ао… ао… – продолжали отмечать ход времени часы лягушек…

– Не могу спать… – пожаловался Табио Сан Флориндо, не зная, слышит ли его тот, пристроившись рядом в качалке.

Аэ… аэ… аэ… аэ…

Он говорил таким тоном, точно разговаривал сам с собой, хотя рядом был Флориндо, и все повторял, что никак не может уснуть.

Его тревожила мысль о Малене. Роса Гавидиа – для товарищей и для этого капитанчика. Импульсивная. Нет, пожалуй! Решительная. Ничто ее не удержит, если она решит покинуть убежище и примкнуть к учителям, к борьбе. Худасита?.. Обещание, данное ему?.. А с другой стороны, ему было приятно, что она такая, что ни обещания, ни Худасита не способны ее удержать. Она покинет тот склеп среди золы и пепла и уйдет в город. Будто барельеф с профилем индейца из племени майя: [141]141
  141. Будто барельеф с профилем индейца из племени майя… – Известно множество рельефных, скульптурных и рисованных изображений классического периода с портретами майя тех времен.


[Закрыть]нос орлиный, покатый лоб, легкие складки у губ – улыбающаяся нежность и сдержанная печаль…

Она уйдет и… тише, сердце!.. от угольщиков перейдет к «эскуилачес» [142]142
  142. Школяры (исп.). Выражение, распространенное в Гватемале.


[Закрыть]– в другую знаменитую подпольную группу.

До сих пор угольщикам и «эскуилачес» удавалось водить за нос тайную полицию, эту гидру многоголовую: военную, судебную, дворцовую, женскую, добровольную, сельскую…

В группу «эскуилачес» входили студенты университета и учителя. Это были представители революционно настроенных слоев интеллигенции и богемы, которые вначале, не желая бороться в открытую со Зверем,обезглавливали марионеток, наряженных в тогу и судейскую шапочку, короновали студенческих королев и под этим предлогом произносили зажигательные речи, а во время национальных праздников выступали с фарсами, с уничтожающими комедиями на гражданские темы. Ширмы, декорации, костюмы, световые эффекты, сам сюжет спектакля – все это было направлено против того, что стало трагедией всей страны. Актеры сбрасывали с себя маски и, словно самоубийцы, открыто бросали вызов Зверю, которого они называли Наполеоном у рояля, [143]143
  143. …называли Наполеоном у рояля… – Диктатор Хорхе Убико, подражая Бонапарту, любил на званых вечерах стоять у рояля, заложив руку за борт мундира.


[Закрыть]Ковровым тигром.

Немало агитаторов входило и в группу угольщиков. Правда, и не так много. Под предлогом скупки золы для мыловарен они появлялись в домах политических деятелей, потерявших свои посты, уволенных в отставку военных, бывших участников заговоров; не вызывая подозрений у полиции, угольщики проникали в дома этих людей, разнося в своих мешках, кроме останков живого – пепельного образа смерти, огонь жизни и борьбы: подпольные листовки, деньги, ручное оружие, типографские шрифты, инструкции…

Не имея меж собой никакого контакта и никакой договоренности, «эскуилачес» и угольщики действовали параллельно, не обращая внимания на то, «будет ли это беспокоить сеньора»…

Но зачем все-таки вновь и вновь возвращаться к этой мысли?

Табио Сан глубоко вздохнул – он никак не мог уснуть – и стал искать свой платок… в карманах… под подушкой…

Сон беспределен, как беспредельна земля, но только через очень узкую щель, как через врата небесные, можно проникнуть в его счастливые владения.

«Не уходи к «эскуилачес», ты их можешь только скомпрометировать!..» – услышал он собственный голос; ему казалось, что он разговаривал с Маленой, как будто она была тут, где светили звезды и кричали лягушки, тут, в комнате, где под потолком вырисовывались какие-то призрачные тени, а на полу лежал ковер, хотя, быть может, это был не ковер – просто трава.

«Тебя ищут, Мален! Подумай, поразмысли, что ты будешь делать с «эскуилачес»… Да, это верно, их также. разыскивает полиция… тогда, тогда… у тебя есть еще время… еще не истекло время ультиматума – двадцать четыре часа, это значит тысяча четыреста сорок минут или восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд, а на часах лягушек… аэ… аэ… аэ… ао… ао… ао… восемь миллионов шестьдесят две тысячи четких гласных… аэ… аэ… ао… ао… истекает время ультиматума…»

Ему показалось, что он даже застонал, когда подумал, что она уже ушла, что ее смертельно ранили, что он больше ее никогда не увидит…

Почему же он не взял ее с собой?.. Разве возможна победа без нее?..

– Мален!.. Мален!..

Сердце бешено стучало, и ему пришлось повернуться на другой бок, расстегнуть воротник. Аэ… аэ… аэ…

Время ультиматума отсчитывают лягушки… Ао… ао… ао… Двадцать четыре… двадцать четыре роковых часа…

– Мален!.. Мален!..

Почему он не взял ее с собой? Разве можно завоевать победу без нее? Зачем ехать в карете – огромной, как театральный зал, катящейся на огненных колесах, влекомой лошадьми из дыма, а в ней мужчины и женщины с винтовками, плугами и знаменами, как приснилось дону Хуану Непомусено Рохасу? Бедняга, погиб, возвращаясь с работы! Ехал на велосипеде, не успел затормозить и врезался в гигантский американский военный грузовик. И одно из двенадцати колес проехало по нему.

Зачем ехать ему в триумфальной колеснице без Малены?

«Вперед, люди!.. Люди, вперед!..» – кричал он.

Но сейчас – без Малены – он почувствовал, что крик застрял у него в горле, как погасшая морская звезда…

Двадцать четыре… двадцать четыре э-э-э-э оэ-оэ… э-э-э… аэ… аэ… аэ… аэ… двадцать четыре э-э-э-э ча-а-а-аа-са роковых…

Останутся ли они, обнаженные, рядом?.. Останутся ли они, обнаженные, рядом?..

Обнаженная Малена, обнаженный он, и их топят в каком-то бассейне…

Ласки, пузыри, и… вскоре вода становится все более плотной, плотной, и вот они могут шевелить только головами, а тела стиснуты смирительными рубашками из ледяных стекол…

Нет, это невозможно! Ему ведь надо идти в алькальдию – повенчаться с ней после победы, теперь он мог прийти с открытым лицом, под своим именем – Хуан Пабло Мондрагон… Октавио Сансур… Табио Сан… Под каким из его имен? А лед сжимает тело, уже нельзя пошевелиться во льду…

Но если они и поженятся, хотя, по правде говоря, разве человек не женится навечно, присоединяясь к хору пар, испрашивающих по… топ… потоп!., потоп!., как единственное решение – потоп – чтобы быть свободным, чтобы раствориться в реке, в озере, в море, в океане… аэ… аэ… аэ…

Их головы… растопилось зеркало льда в потопе, они лишились тел, только головы остались, и головы эти ищут другие тела…

Это, это и то… – тело крестьянки для Росы Гавидиа!

Это, это и то… – тело усатого гусара для капитана-пехотинца Леона Каркамо!

А он?.. Это, это и… он…

Он без своего тела, только голова, меж них обоих, между крестьянкой и капитаном, будто третейский судья, но ведь это были не боксеры, а влюбленные, и надо было разлучить их – какой ужас! – чтобы не было других мужчин и женщин, рожденных для того, чтобы стать пушечным мясом или мясом для фабрик…

Он вырвал крестьянку из объятий капитана. Крестьянка, учительница и революционерка, вместе с ней он поднимется на порог нового дня…

Кто-то будил его. Он поспешно освобождался от пут сна, еще цеплявшегося за ресницы, задержавшегося в веках… сна, покрывавшего обрывки видений, как покрывают крестьяне землей нагие срубленные ветви фруктовых деревьев.

Флориндо расталкивал, будил его. Он встал с койки, сонный, не понимая, что с ним происходит, зевнул, потянулся, протер глаза. Сначала надо умыться. Он подошел к водоему под сенью огромного дерева агуакате и погрузил руки в воду – быстрее пройдет усталость, – затем набрал воды в ладони, плеснул в лицо, отфыркиваясь и бурча, как капризный ребенок.

Запах кофе. Свежестью пахнет полотенце. Было очень рано, но день уже обжигал, как тлеющий уголь.

Тишина, только шепот молчаливых кустарников под чистым-чистым небом и под высокими пальмами.

Они завтракали – им было приятно смотреть друг на друга. Флориндо приготовил кофе, развел в кипятке молочный порошок, выложил хлеб, масло, ветчину, а Табио Сан поставил на стол – собственно, на большой круглый камень – две чашки, сахар в бумажном пакете, соль в высохшей банановой шкурке и вытащил ложку и нож. Сан выглядел постаревшим, Флориндо словно высох в тропиках. Сан все время что-то теребил в руках, он явно нервничал и ерзал на маленькой скамеечке. Наконец он поведал Кею, что покоя ему не дает мысль о судьбе Малены. Искра появилась оттуда, откуда меньше всего ожидали, – от студентов и учителей, и потому ему пришлось покинуть столицу, надо было спешить, события развивались с необычайной быстротой, и он не смог увезти Малену из ее убежища. Что делать?..

Он спросил отрывисто, будто откусил фразу меловыми зубами. Воткнул в рот сигарету, но больше мял ее пальцами, чем курил.

Значит, и его и ее судьба ставится на одну карту: забастовка?

Флориндо считал, что нужно предупредить товарищей в столице. Сообщить им, в каких условиях находится Роса Гавидиа, – оторванная от людей, она может решиться на поступок, который поставит под удар ее жизнь. Да, но как предупредить их? Железнодорожники уже бастуют. Кто мог бы связаться с ней?

Кайэтано Дуэнде!..

Эта мысль мелькнула у Табио Сана. Совершенно неожиданно возникло в памяти имя старого кучера и болтуна вслед за именем Пополуки. Оба казались ему сейчас всемогущими. Однако оба они в Серропоме, и нет никаких вестей от них, как ничего ты не знаешь о тех камнях, что миновал где-то на дороге.

На попечении этих стариков – на расстоянии они представлялись ему чуть ли не божествами – была оставлена Малена, когда он скрывался в подземелье; тогда он не терял надежды, что найдет ее, но чего можно было ожидать нынче, когда она жила у Худаситы? Ведь Худасита уже совсем не может двигаться, даже по городу.

Флориндо стриг ногти, чтобы как-то убить время до прихода товарищей, и не подозревал, что «клик-клик» маленьких ножниц, кусавших, как серебристое насекомое, полулуниями острых челюстей, раздражало Сансура, действовало ему на нервы.

Кваканье лягушек, раздувшихся под жарким солнцем за день, – вытаращив глазища, они купались в прохладной росе, – тонуло в звонкой трескотне пичужек, в шуме ветра.

Сансур с силой потер рукой грудь, словно отдирая от себя что-то чужое, отгоняя видения ночи.

Клик!.. Клик!.. Флориндо продолжал подстригать ногти; зажав сигарету в уголке рта, он устремил взгляд вдаль, словно ожидая каких-то событий.

Сансур время от времени промокал лицо платком, как губкой. Начало уже положено, думал он, студенты и школьные учителя предъявили Зверю ультиматум, и если в течение двадцати четырех часов он не примет их требования или не ответит на ультиматум, начнется университетская забастовка… («Мальчишество!» – подумал Кей…) что эта забастовка будет означать?.. студенты-медики покинут госпитали и аудитории, студенты-правовики уйдут из судов и трибуналов, студенты инженерного факультета покинут министерства, студенты – химики и фармацевты бросят занятия в лабораториях министерства здравоохранения, акушеры оставят родильные дома, а самое главное – учителя прекратят работу в школах…

Да, положение складывалось так, что ему было необходимо выехать из столицы в Тикисате – занять свой боевой пост. Как только начнется забастовка в Бананере, ее должны поддержать здесь.

– Тс-с-с! – произнес Флориндо и тут же быстро встал, положил руку на пистолет и подошел к двери – его фигура четко вырисовывалась в прямоугольнике двери.

Шаги приближались. Кей настороженно замер в дверях, пока не узнал подошедшего. Это был Андрес Медина. Он пришел с новостями. И одна новость была подобна разорвавшейся бомбе. Зверь отменилконституционные гарантии, объявил осадное положение.

Сансур так и подскочил, а Кей принялся размышлять вслух: