Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

– Мы оставляем вас с этой ватагой. Не забывайте, что эти голубчики – дети миллионеров, и к стенке поставить их силенок не хватит… – предупредил Каркамо, у которого до сих пор оставался неприятный осадок после угроз лавочника в адрес Андреса Медины.

– Привет, ребята! – воскликнул учитель, обращаясь к мальчишкам; он, казалось, с завистью наблюдал за их веселыми проказами. Судья, выйдя на улицу вместе с Каркамо и учителем, простился с ними и направился в другую сторону.

– Я обратил внимание, капитан, – проговорил учитель, фамильярно взяв под руку офицера, – на то, какое впечатление произвел на всех мой рассказ о том, как меня вылечили от запоя. Но, поверьте, меня вылечила не только эта грязь. Просто счастливое совпадение! Я обрел то, что придало смысл моему существованию, всей моей жизни… Но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас вы, похоже, спешите…

– Ничего подобного, учитель, я просто хочу поскорее пересечь площадь и укрыться в тень.

Учитель старался не отставать от капитана, но отчаянно хромал – ему недавно подарили новые лакированные туфли белоснежного цвета; они казались такими удобными, прохладными, а на самом деле жгли ноги, будто горчичники, да еще старая мозоль мучила, – и Родригес еле ковылял, стараясь ступать на каблуках, а не на носках, по гравию, которым была покрыта площадь.

– Я так и думал, – Каркамо вернулся к прерванному разговору, как только они достигли освежающей тени, отбрасываемой полуразрушенной стеной, – человек перестает пить либо когда отравится алкоголем, либо когда, как у вас, у него появляются иллюзии.

– Вот поэтому, капитан, надо видеть разницу между теми, кто пьет, потому что этого требуют его желудок, его кровь, потому что червячок гложет, и теми, кто пьет от пресыщения, от пустоты, потому что не знает, куда себя деть…

На этот раз офицер взял под руку учителя, как бы приглашая его продолжать.

– Тот, кто пьет, потому что этого требует его организм, – продолжал учитель, – может излечиться просто сильнодействующим слабительным, например тухлой грязью или тиной. Однако люди, потерявшие рай, как, например, я, не излечиваются, пока не найдут смысла жизни. Алкоголик похож одновременно на игрока и на самоубийцу. Он пьет не только ради удовольствия опорожнить стопку, он словно что-то пытается доказать. И зная, что вино для него – это яд, он, будто самоубийца, пьет, чтобы избавиться от чувства одиночества…

– Как вы всех разложили по полочкам, учитель! – воскликнул Каркамо и дружески похлопал его по спине.

– Еще бы! Я тоже служил в армии, и мне представлялось, что служил в батальоне самоубийц!

– Но, учитель, раз уж вы рассказываете о чудесах, так откройте мне, пожалуйста, кто этот святой или, скорее всего, эта святая, которая сотворила чудо. Ведь ясно, что вам помогла не протухшая тина… Какая-нибудь живая красавица заняла место Тобы?

Учитель вздохнул. Что-то кольнуло его в сердце при звуке этого имени, которое он так часто произносил, бодрствуя и во сне, пьяный и трезвый, когда оставался один и на людях. Тоба… Тоба… Тоба…

При свете солнца странно и грустно звучало пение цикад.

– Так кто эта красавица? – настаивал офицер. Его не столько разбирало любопытство, сколько развлекала мысль о красавице и Родригесе, таком тощем, что одежда болталась, словно с чужого плеча, а хриплый и гнусавый голос учителя способен был отпугнуть любую женщину. – Или красавица, или какая-нибудь выгодная сделка в тысячи долларов? – Офицер уже не скрывал улыбки, живо вообразив себе астрономическую дистанцию, отдалявшую учителя не только от тысяч – даже от одного доллара.

Учитель продолжал молчать, но капитан решил не сдавать позиций:

– Какое-нибудь путешествие, учитель?

– Когда я был молод, мне так хотелось по… полюбоваться, как уходят суда… суда… Да, суда!.. – Казалось, учитель то терял нить мысли, то снова находил ее, явно не обращая внимания на вопросы офицера, и вдруг спросил: – Капитан, какая из книг, прочитанных вами, понравилась вам больше всего?

– Да я не так много читал. «Рокамболь»… «Камо грядеши?»…

– Ага, раз вы читали «Камо грядеши?», вам будет легче понять меня, понять, во имя чего я оторвался от рюмки, изменил Вакху и забыл о божественном нектаре. Все потому, что я почувствовал себя христианином, одним из тех, кто скрывался в катакомбах, одним из тех, кого бросали на арену цирка – на растерзание диким зверям, и они шли на мученическую гибель ради веры, ради того, чтобы на земле воцарилось царствие божие…

– Ну, ну, учитель!.. Разве в наше время кто-нибудь верит в это?

– Мне достаточно того, что верю я! С чего-то надо начинать, и я начал с веры! И вы, капитан, будете с нами!

– Вам бы надо похлопотать, чтобы Компания открыла школу…

– Об этом и идет речь. Но нам не нужна милостыня, нам мало одной школы, нам нужно много школ. И вы, капитан, будете с нами!

– Только уточните, когда? – полусерьезно-полунасмешливо спросил офицер.

– Когда будет объявлена всеобщая забастовка! – с вызовом бросил учитель.

Каркамо побледнел. Даже ноги его в ботинках, вероятно, приобрели мертвенный цвет. Пробормотав что-то, быть может простившись, он быстро отошел. Лучше сделать вид, что ничего не слышал. Какая наглость! Какая безответственность!.. Следовало бы вздуть хорошенько этого забулдыгу… превосходно знает, что он, капитан, находится на военной службе, и с такой развязностью говорить с ним о за… заб… за… Забытьем, забвением, могильным забвением отдавало слово «забастовка». И в это мгновение он понял, что не было никакого смысла разыгрывать комедию, пытаться исполнять какую-то роль перед учителем, с уст которого слетело это слово… Ведь он сам чуть ли не по макушку увяз – и кто знает, возможно, больше, чем сам учителишка, – да, с тех пор как скрыл он документы Росы Гавидиа и обратился за помощью к священнику, желая предупредить учительницу об опасности…

Заведение Пьедрасанты прямо-таки трещало от истошных криков и завываний мальчишек. Они дико орали, требовали то одного, то другого – тот, кому только что хотелось клубничного сиропа, вдруг срывался с места и повелительно требовал лимонного, нет, лучше виноградного… да, лучше виноградного! А тот, что настойчиво добивался миндального с малиновым, внезапно просил миндального молока… «Мне апельсинового!..» – надрывался толстый сладкоежка, заставляя налить ему двойную порцию сиропа…

Лавочник терпеливо собирал крошки льда, разлетавшиеся из-под резца машинки, дробившей лед в цинковом тазике, и разливал мальчишкам сироп, пользуясь в качестве мензурки рюмкой. Стойку запятнали брызги сиропа: красные брызги клубничного и малинового сиропа, красные, как капли крови; желтые, лимонные, похожие на цвет волос Боби; фиолетовые брызги виноградного сиропа; молочные брызги миндального…

Обслужив всех, Пьедрасанта вытер руки о тряпку, висевшую на гвозде позади стойки. Ему даже показалось, что пальцы его стали длиннее, словно вытянулись от холода. В действительности же они просто окоченели, ногти побелели от льда, кончики пальцев сморщились, как у старика.

– Кто платит? – спросил он, ни на кого не глядя.

Мальчишки подходили к стойке, с наслаждением потягивали прохладительное, не поднимая глаз, еле переставляя ноги и нащупывая в кармане деньги, которые тут же, к отчаянию лавочника, становились липкими от сиропа…

Эти сосунки, как Пьедрасанта называл их, выводили его из себя. Они заглядывали сюда частенько, но на этот раз у него лопнуло терпение. Его преследовало воспоминание о столкновении с тем негодяем, который пришел сюда оскорбить его; раздражало лавочника и то, что окрестные жители не появлялись в поселке, напуганные слухами о забастовке; сердила затянувшаяся поездка жены в столицу – а тут еще эти несносные мальчишки подняли невероятный гвалт в таверне. Наконец он не выдержал:

– Отправляйтесь пить на улицу!

– Очень жарко, мы никуда не пойдем, – ответил ему Боби, прищурив глаза, блеснувшие, как два голубых кинжала, и не отрываясь от кусочка льда, окрашенного в багряный клубничный сок.

– То есть как это «не пойдем»?

– Не пойдем!

– Тогда я вас выброшу…

Ватага мигом окружила Гринго, стоявшего перед лавочником.

– Попробуй!.. – с улыбкой заявил Гринго.

Пьедрасанта предпочел уйти в заднюю комнату, его трясло от бешенства, он даже похолодел, – словно прохладительный напиток, который поглощали эти варвары. Он зажмурил веки, чтобы не видно было его глаз, горящих ненавистью…

«Они хотят во что бы то ни стало вывести меня из себя, – подумал он. – Они понимают, что нервы у меня расходились, но я им не доставлю такого удовольствия, нечего повторять им по сорок раз, чтобы они со всей своей музыкой отправлялись подальше. Эх, если бы не были они сынками… уж я разделался бы с ними как следует!»

Чууууууу!.. Чуууууууупп!..

Шумовой оркестр в его заведении продолжал буйствовать. И… карамба! – он чуть было не пустил руки в ход: так безобразно, так нагло вели себя маленькие бандиты. Чуууууууупп!.. Чууууууууппп!.. С такими адскими звуками они всасывали остатки сиропа и таявший лед, что казалось, способны высосать все, что находится в лавчонке Пьедрасанты.

– Вон отсюда, с-с-с…

Он не кончил. Ледяная пуля попала ему в глаз, а брызги сока из бокала Боби кровавой кляксой залили его щеку.

Не успел он прийти в себя, как в лицо ему полетели остатки из других бокалов – обрушился на него буйный разноцветный ливень, нестерпимый град острых льдинок.

Его оставили в темноте. Уходя, захлопнули двери. Он слышал какие-то удары, но не понимал, что они делают, а когда открыл глаза, то обнаружил, что в зале царит мрак, и побежал открыть двери.

Двери были закрыты средь бела дня, и не хозяином – зловещее предзнаменование!

Предвестие смерти!

Он обнаружил много, очень много осколков. Если кто-нибудь пройдет по улице и заглянет сейчас сюда – быть может, вернется судья, или капитан, или учитель – наверняка решит, что он обливается кровью, что этот коммунист вернулся и ножом изранил его лицо, а это… красный сироп, липкий, тягучий, как кровь.

– Нет, я не ранен… не ранен… – повторял он с каким-то сладострастием и яростью, преследуемый мошками, которые прилипали к его лицу, вились вокруг него, хороводом неслись за ним, пока он ходил во внутренний двор вымыть лицо, волосы, уши, шею и руки, пришлось даже снять рубашку, чтобы вымыть грудь. Даже на живот попало. Он сорвал полотенце, быстро обтерся и возвратился в заведение. Никого. Одни только мухи. Только мухи ищут человека, который внезапно исчез.

– Ах, боже мой!.. – вырвалось у него при одной мысли, что он не сможет отомстить этим проклятым мальчишкам, отродью богачей. – Боже мой, ниспошли забастовку! Я был против нее, а теперь молю тебя о ней!.. Забастовку!.. Забастовку!..

XXXI

Со скоростью ветра неслась ватага мальчишек во главе с Боби. Неизменно душное марево, ползшее по земле насекомыми, рептилиями, болотными миазмами, и стена взметнувших ввысь огромных крон могучих деревьев, рядом с которыми все остальное казалось ничтожно маленьким, – приводили мальчишек в неистовство, в исступление, возраставшее по мере того, как приближались они к побережью Тихого океана, накатывавшего на берег гигантские волны. Голода они не испытывали – давно уже пресытились – и срывали с ветвей фрукты, горячие, как только что вытащенный из печи хлеб, лишь от желания разрушать и губить все, что создано природой. Это был безудержный порыв, их разжигала необузданная жажда жизни, желание как можно полнее пользоваться всеми ее благами. Скорее стать мужчинами – выглядеть мужчинами. Господствовать над всем. Им хотелось ощущать себя сильными, и это был не только безотчетный инстинкт, в этом было что-то похожее на осмысленное стремление разрушать. [134]134
  134. …в этом было что-то похожее на осмысленное стремление разрушать. – Астуриас обращается здесь к действию-символу. Одним из основополагающих правил жизни индейцев всегда был закон сохранения экологической среды. Они никогда без острой необходимости не убивали ни зверя, ни птицу, так как понимали, что бездумное отношение к природе влечет неминуемую катастрофу и голод. Оторвавшиеся от своих индейских корней мальчишки под предводительством американца Боби в данном случае служат символом разорения страны, осуществляемого марионеточными проамериканскими правительствами. Разорение не может продолжаться бесконечно, поэтому как пророк появляется перед разрушителями индеец и вещает гибель пришельцам и тем, кто им прислуживает.


[Закрыть]Все, что попадалось им по пути, им хотелось разорить и уничтожить. Здесь – пичужку, там – гнездо, подальше – зверюшку, рядом – муравейник.

Они мчались куда глаза глядят, обуреваемые неуемной страстью завоевателей – покорять. А тропический зной еще более распалял в них этот неукротимый дух. Быть может, и побуждали действовать так какие-то ранее приобретенные познания о материи, о сущности жизни?..

Они потеряли голову от синего простора, опьянели от солнечного света – из мира покоя, изобилия и роскоши они попали в мир бурных проблем и теперь бросали вызов всем законам и порядкам. Это был бунт юных сил, бунт против всяких норм и пределов.

Позади остался залитый солнцем крошечный поселок, погруженный в дремоту сьесты. Мальчишки взобрались на откос, поросший высокими пальмами, здесь они должны были встретиться с другой компанией мальчишек, в которую входили сынки местных жителей, занимавших высокие посты в Компании. Тех ребят было больше, но они были настроены не так решительно и не отличались пунктуальностью. Боби и его банда буквально извелись, поджидая их; и чтобы убить время, они курили, жевали резинку, а кое-кто и прикладывался к металлической фляге с виски.

Послышались шаги. Ребята повернули головы, но, судя по всему, приближались не их друзья. Тех было бы слышно издалека, они обычно появлялись с дикими криками, размахивая мачете, и как раз из-за этих мачете поджидали их тут Боби и его соратники. Лишь с помощью мачете можно было расчистить путь вниз, к устью полноводной реки, туда, где, как говорили, появляются «металлические видения».

Шаги слышались все ближе и ближе. Наконец из кустов вышел голый индеец, в одной набедренной повязке. Ни дать ни взять – скелет с взлохмаченными волосами, худющий-прехудющий, зубы торчали вперед, а глаза вылезали из орбит, точно сверкающие на солнце мыльные пузыри из темного мыла.

– Никто… – нараспев произнес он, увидев их, – никто не сможет найти в себе силы против зеленого огня! Никто и никогда не сможет вырвать у земли ее власть, никто и никогда не сможет покорить зеленый огонь, который пламенеет внутри и зеленым кажется лишь снаружи. Все уничтожит этот огонь! Огонь, смешанный с землей! Огонь, смешанный с морем! И машина когда-нибудь устанет! И когда-нибудь охватит чужеземца желание спать, и в тот миг, когда остановит он свои машины, когда зажмурит он глаза, он будет захоронен, и все его богатство тоже станет костьми и ржавым железом – все то, что было человеческой красотой и блестящим металлом, все, что двигалось и жило!..

Самая темная слепота, зеленая слепота – слепота наступающей растительности поражает все, она опьяняет и проникает повсюду, овладевает всем живым и всем мертвым, и корни ее, расползаясь под землей, просверлят, пробьют себе путь, проникнут в здания и превратят их в развалины, уничтожат цементные фундаменты, стены, крыши, плотины, сокрушат храмы, и останутся лишь обломки и ямы, и ветер вознесет и разнесет их прах.

Рито Перрах говорит моими устами! Его именем я свидетельствую о том, что было, о том, что есть, о том, кто станет в конце концов владельцем этих пространств, ныне находящихся в чужих руках! На этот раз насилие будет исходить не от человека, а от стихии! Нужно ждать и надеяться, что придет время, и наступит победа, и чужеземцы будут высланы отсюда. Горе тому, кто не бодрствует ночью! Горе тому, кто не закрывает свой дом перед чужеземцем! Горе тому, кто забыл, что глаза погребенных открыты и ждут дня воцарения справедливости, ждут, чтобы сомкнуть в этот день свои веки и покоиться в мире!

Все находится в движении! Все – в извержении! Все – в змее! [135]135
  135. Все – в змее! – Образ змея занимает особое положение в центральноамериканской мифологии. Индейцы приписывают змею универсальные способности и обращаются к нему по самым разным поводам.


[Закрыть]Деревья – это не деревья, а лишь части тела растительного змея, который выходит из-под земли, падает дождем с неба и жгучим ядом покрывает все, что должно быть уничтожено!..

Один из мальчишек протянул индейцу три пятицентовые монетки, чтобы тот кончил поскорее свою проповедь, и спросил его, не знает ли он что-нибудь о «металлических видениях».

Отмахнувшись от монет, индеец взглянул на солнечный закат и сказал:

– Прилив огня! Прилив молнии! Прилив металла!.. Рито Перрах читает загадки времени в этих видениях… Капли крови и пена забытья под дождем драгоценного огня разбиваются в брызги, в крошечные брызги…

Авраам Линкольн Суарес, вожак другой шайки, наконец прибыл во главе своих войск. Он объяснил, что им едва-едва удалось удрать из дому, а тем более с мачете. Некоторым пришлось прыгать из окна. Поэтому они задержались и пришли не все. Не все были и с мачете. Кроме того, стало известно, что, по слухам, вчера вечером собралась какая-то группа анархистов и поклялась взорвать динамитом все сооружения Компании: электростанцию, резервуары с водой, бензохранилище, мосты, плотины, железнодорожную станцию, поселок…

Боби поджал губы и устремил в пространство взгляд голубых глаз. Слово «забастовка» воскресило в его памяти картины пребывания у своего ужасного деда во время последней поездки в Чикаго… Индеец угрожает, что все здешние неоценимые богатства покроет зеленый огонь земли, непобедимая и неугасимая растительность, а тут еще анархисты готовятся уничтожить сооружения Компании, взорвать их динамитом, но ведь неизмеримо хуже забастовщики, которые мирным путем собираются вырвать эти богатства из рук их владельцев. Они хотят покончить с империей Мейкера Томпсона, человека, образ которого тут же возник перед Боби: хилый, с трудом передвигавшийся на длинных ногах, кожа пожелтела, стала почти землистого цвета, седые волосы, которые он то и дело ерошил, глуховатый, на губах часто выступает слюна, а глаза какие-то затуманенные, вечно хочет курить.

Это все то, что осталось от Зеленого Папы под пижамой из китайского шелка, скрывавшей одни кости.

Матери не хотелось, чтобы он, Боби, оставался с дедом и с ней.

Это было между событиями в Перл-Харборе и Хиросимой. [136]136
  136. Это было между событиями в Перл-Харборе и Хиросимой. – Имеется в виду период между 7 декабря 1941 года, когда японская авиация разбомбила военно-морскую базу США Перл-Харбор, базировавшуюся на Гавайских островах, и 6 августа 1945 года, когда американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму.


[Закрыть]Она вырвала своего сына из рук умиравшего деда. Из горла Зеленого Папы, разъедаемого раком, выходила какая-то тягучая слизь, которую, как мотки бесконечных нитей, убирали санитары в перчатках.

– Здесь с нами ему нельзя оставаться! – Мать была категорична. – Подальше, куда-нибудь на плантации! Туда не дойдет война, там спокойнее!

Дед уже не мог говорить. Он задыхался, на глазах Боби в горло деда ввели платиновую трубочку и установили ее легкими ударами молоточка. Удушье было таким тяжелым, что дед даже не изменился в лице, когда острый конец трубочки поранил ему гортань. Его волосы и уши, а также челюсти, которые он слегка сжимал, вздрагивали от каждого удара молоточка. И Боби увидел, как в глазах старика затеплилась благодарность к тому, кто дал ему жизнь, – она проникла в его легкие через узенькую трубочку…

Деду разрешили выпить маленькими глоточками бокал шампанского. Его положили в постель. Дед хотел, чтобы внук находился рядом с ним, однако врачи опасались, что на Боби медицинские процедуры могут произвести тяжелое впечатление, – Боби был здесь нежелателен, тот самый Боби, который по воле старика должен стать наследником его сказочных богатств.

Перл-Харбор!.. Хиросима!.. Эти слова все время повторяла мать… К чему еще аргументы! Перл-Харбор!.. Хиросима!..

Зеленый Папа наконец сдался… Его холодные руки – казалось, это кости источали холод, несмотря на то, что лицо больного пылало от жара, – пожали руки внука… Пусть живет внук, если умрет он!

Он попросил бумаги и авторучку – говорить он уже не мог – и написал: «Оставьте его здесь, со мной… Там ему находиться опасно… Учтите мои слова… Не посылайте его на плантации… Берегите его… Берегите его… Забастовка…»

Дрожащая рука не могла писать дальше. Пальцы не слушались. Через трубку из трахеи вырывались хриплые вздохи, какой-то глухой шум, будто он хотел кричать во весь голос, повторить то, что написал, и с чем не хотела согласиться его дочь. Дочь твердо стояла на своем: первым же самолетом Боби отправится в Центральную Америку, а старик пусть потерпит…

…Громкие вопли обеих мальчишеских ватаг, возня, больше дружеских тумаков, чем слов привета, – все это вернуло Боби к действительности. Они пошли вперед. Надо было успеть добраться до зарослей мангровых деревьев, пока не зайдет солнце. Боби и его группа шли гуськом за Линкольном Суаресом и его ребятами, вооруженными мачете, – те расчищали путь в этих плотных зеленых стенах тропической растительности, которая, похоже, шевелилась, шла вместе с ними, текла рядом с ними, как река. Слышались шаги, шелестевшие по опавшим листьям, и удары мачете. Мало-помалу, по мере того как ребята спускались к морю, растительность редела, у деревьев, казалось, больше, чем веток, было корней, покрытых известняком и высохшей голубой глиной, окаменевших.

Кто-то подал сигнал тревоги, и смолкло все: пение, свист, голоса мальчишек. Теперь они шли по заболоченным местам. Лианы и корни переплелись над тинистой западней, образуя гибкий, мягкий настил. Самые смелые из соратников Боби, нарушив общий строй, стали было прыгать и раскачиваться на лианах – им нравилось, что лианы пружинят и подбрасывают их вверх…

Линкольн Суарес запротестовал. Если они сейчас же не прекратят, он прикажет пустить в ход против них мачете. Ведь под ногами болото, которое может засосать того, кто сорвется, если вдруг лиана не выдержит…

Ужасно умереть от удушья, быть засосанным трясиной.

Шли, как призраки, стараясь не наступить всей ступней, затаив дыхание, – каждый понимал, что любой неосторожный шаг может стать последним. Наконец они добрались до песчаного берега – и сразу же, с места в карьер, помчались по твердой земле – будто паралитики, чудом обретшие способность бежать.

Они поднимались и спускались по огромным дюнам красноватого песка – с этих дюн была хорошо видна река, которая, приближаясь к морю, разливалась все шире и шире.

Листва затрепетала от стрел, пущенных из луков, от пущенных из рогаток глиняных пуль, твердых, как свинец, – и после каждого выстрела с шумом падали жертвы. Иволга. Но что значит убить одну иволгу, если вокруг тысячи иволг? Белка. Но что значит убить одну белку, если вокруг их сотни? Бедные охотники. Певчая птичка сенсонтле, у которой в горлышке звенели четыреста хрустальных колокольчиков, пропела им «добро пожаловать» – не знала бедняжка, что эти детские руки несут ей смерть. Да, но… смешно думать о смерти какой-то пичужки или каких-то пичужек там, где смерть подстерегала человека.

Они спустились на берег и словно погрузились в плотную массу знойного воздуха. Перед ними рассыпались яркие островки, но не цветы это были, а птицы, готовые вот-вот взмыть стремительно в небо при малейшей угрозе, а в воде безмятежно плескались невиданные электрические рыбы. Оргия. Опьянение зноем, как перебродившим соком сахарного тростника. Здесь можно было жевать зной, будто сахарный тростник…

Наплывал вечер, шуршащим бархатом покрывая землю и воду, распуская веер светляков. Они подошли к самой реке, воды которой были столь спокойны, что им представилось, что идут они по сельве, отраженной в воде, – распростершейся у самых ног сельве их мечты, тогда как подлинная сельва раскинулась над головами, живая сельва – бурлящая жизнью птиц, обезьян, попугаев и попугайчиков, гуакамайо, птиц красных и черных, розовых и белоснежных. Нет, это уже не река. Это звездный поток, впадающий в морскую тьму, укутанную не то облаками хлопка, не то сна. Они стояли молча. Почувствовали себя одинокими, отрезанными от мира. Кто-то вскрикнул. Среди зелено-голубых мангровых зарослей, больных водянкой, никогда не пробуждающихся от своего летаргического сна, внезапно появился огонек. Они теснее прижались друг к другу. Над поверхностью воды, в молчании, возникли язычки пламени, словно кто-то зажег под водой многоцветные плошки. Пылающая поверхность воды становилась все ярче, слепила. Воздушные стены, окружавшие их, постепенно меняли свой цвет, казались все более прозрачными.

За этим видением следовало другое и еще одно – переливались всеми тонами радужные краски, бесконечно причудливые, пока не погас в воде последний луч дня, словно полоса раскаленного докрасна металла, которую внезапно погрузили в воду.

А там, где у земли обнажаются десны и, словно зубы, гниют мангровые заросли, протянувшие голые корни, с восхищением созерцали «металлические видения» еще две пары глаз, не замеченные дружками Боби и Линкольна Суареса, которые, впрочем, смутно ощущали здесь чье-то присутствие. Под предлогом того, что хочет взглянуть на видения, капитан Каркамо отлучился из казармы – солдаты и офицеры были фактически на казарменном положении.

– Андрей, говорят, что ты коммунист?

– Говорят, но я не коммунист… – послышался ответ, будто всплеск на воде. – И чтобы выяснить это, ты заставил меня прийти сюда?

– Да, потому что я хочу, чтобы ты вышел из этой партии, чтобы ты не был коммунистом…

– Я уже сказал тебе, что я не…

– Беда в том, что все считают тебя коммунистом и на тебя уже нацелились, тебе угрожает стенка. Я не знаю, почему так думаю, но боюсь, что на мою долю, Андрей, выпадет командовать теми, кто тебя будет расстреливать… Это страшно!.. Ты же мой друг детских лет…

– Хочешь, я тебе скажу… – Голос Андреса Медины слегка вздрогнул, он не стал ждать ответа капитана, ему хотелось все скорее высказать, закричать… – Хочешь, я тебе расскажу, – повторил он, – ты, брат мой, не теряй головы, если придется командовать в момент расстрела. Я ведь сам чуть было не застрелил тебя…

– Меня?

– Да, когда ты нес бумаги, обнаруженные у парикмахера.

– Поэтому ты исчез с церемонии?

– Да, я поспешил уйти, мне надо было взять винтовку, а кроме того, со мной шел еще другой товарищ, мы решили, что эти бумаги не должны попасть в комендатуру… – Голос его оборвался: – Прости меня!

– И только из-за этого ты хотел меня убить?

– А как иначе можно было отобрать у тебя эти бумаги?

– Да, только у мертвого…

– И ты уже не смог бы говорить здесь со мной… – Медина подошел ближе к капитану и ласково провел по его плечу, пожал ему руку; он был похож на человека, освободившегося от тяжелого кошмара, – ты не смог бы говорить здесь со мной, если бы пошел туда, где мы тебя поджидали, один, но ты, брат, родился под счастливой звездой. Тебя спасло то, что ты был с капитаном Саломэ и его отрядом.

– Моя счастливая звезда или трусость двух храбрецов?

– Трусость?.. Ну что ж! Мы действовали не из-за отваги или страха, мы выполняли свой долг. Что мы выиграли бы, если бы убили тебя, когда ты был не один? Мы смогли бы захватить эти бумаги лишь в том случае, если бы ранили, а то и убили другого офицера, – конечно, если бы ты был даже смертельно ранен, ты передал бы их другому. Когда тебе приходится кого-нибудь расстреливать, ты трус или храбрец?.. Наверное, ни то и ни другое…

– Тебя это угнетает, Андрей?

Андрес Медина склонил голову на грудь.

– В тот момент мне было тяжело, да, мне было тяжело. Хочу быть откровенным с тобой. Но сейчас я этого не могу себе простить…

– Почему не можешь?..

– Тебе должно быть понятно…

– Ты даже представить себе не можешь…

– Тебе должно быть понятно…

– А ты, очевидно, даже представить себе не можешь, что обнаружил я в бумагах парикмахера… В этих бумагах было имя… ты знаешь чье?.. Росы Гавидиа… написано на конверте… Я даже не помню, как схватил эти документы, спрятал их под мундиром, возле сердца – это имя мне приказало. Затем я наспех перебрал все бумаги, и хоть ничего не видел в ту минуту, я все искал, нет ли еще где-нибудь упоминания ее имени…

– Ты нам очень помог…

– Андрей, когда вы, коммунисты, даете клятву, чьим именем вы клянетесь?

– Я уже сказал тебе, что я не коммунист…

– Ведь ты же мог убить человека, который ничего дурного вам не сделал…

– А вы, когда вас посылают расстреливать кого-нибудь, как вы поступаете? А ведь они не коммунисты!

– Поклянись мне, Андрей, что ты никому не скажешь ничего из того, что я тебе сказал.

– Если тебе достаточно моего слова…

– С помощью верного человека я попытался передать Росе Гавидиа, чтобы она скрылась, спряталась, исчезла, потому что ее будут разыскивать живой или мертвой. Среди тех документов, которые я не успел просмотреть, – я уже говорил тебе, что их было много, – могло где-нибудь остаться ее имя, и как только его обнаружат, ее попытаются схватить. Я еще не знаю, получила ли она вовремя предупреждение, а ты бы смог разузнать…

– Не знаю, как это сделать, но обещаю тебе. И как только у меня будут известия, я дам тебе знать.

– Андрей, я не найду покоя, пока не буду уверен, что с ней 'ничего не случилось, что не зря, рискуя жизнью, я скрыл эти бумаги…

Спускалась ночь – мальчишки решили возвращаться восвояси. Они шли молча – утихли страсти, разгоревшиеся в соревновании, кто лучше владеет мачете или более метко стреляет из рогатки; они молчали еще и потому, что их сопровождали тучи москитов, мошек, комаров, которые залезали в нос, в рот, в глотку тому, кто пытался разговаривать на ходу, приходилось сплевывать после каждого слова. Молча они подталкивали друг друга, бросали камешки, набирали в карманы маленьких крабов или жуков.

Несколько слов, оброненных Линкольном Суаресом, заставили забыть прежние распри, и ребята снова оживились и зашумели.

– Прежде всего, – закричал шутливо Лусеро Петушок, – надо научиться правильно произносить свое имя, а то потом, когда объявят забастовку, со страху все забудешь…

Последовал взрыв хохота. Все опять загалдели. Линкольн Суарес, не обращая внимания на смех и шутки, продолжал:

– То, что я хочу рассказать, – не выдумки, это чистая правда! На плантациях сейчас все начеку, все – и управляющие, и интенданты, и администраторы, и десятники. Стало известно, что в Тикисате должен прибыть один из вожаков этой забастовки, какой-то Табио Сан. Заварушка будет!..

В темноте не видно было лиц, но каждый глубоко воспринял слова говорившего и отчетливо представил себе, что делается на плантациях. Слова Линкольна Суареса рождали во тьме образы. Знойный ночной мрак покрывает тела созвездиями золотистого пота. Издалека слышится глухой рокот моря, никогда не устающего вздымать свои волны. Как будто пауки всасывают все звуки до последней нотки и ткут паутину молчания, хотят опутать тенетами музыку ночи, но это им не удается.

В голосах соратников Боби – отчетливее, чем на их лицах, по которым червячками скользили капельки пота, – можно было уловить злость и ненависть, унаследованные от родителей, ненависть к забастовщикам, которых следовало бы повесить…

– Вы видели в кино… – донесся голос Боби, белобрысая голова которого вырисовывалась на фоне листвы. – Вы видели, как в кино тела расстреливаемых кажутся повешенными на дымке пулемета? Вот что надо сделать с забастовщиками… теке-теке-теке-теке… повесить их на дымке пулеметов… Теке-теке-теке-теке-теке… как в кино… теке-теке-теке-теке…

И дружки Боби – дети бизнесменов, которые дышали зелеными легкими своих плантаций и зеленью своих долларов, живо представили себе, как застрочат пулеметы в их руках… теке-теке-теке-теке-теке… огонь по забастовщикам, а те падают, повешенные на дымке… теке-теке-теке-теке-теке-теке-теке…