Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

X

Когда молоденькой «учителкой», только что прибывшей в Серропом, ты заглянула в зеркало пансиона Чанты Беги – это было четыре тысячи пятнадцать суток назад; ну, одним днем больше, одним меньше – не важно, за одиннадцать лет можно и ошибиться, – то увидела отражение призрака. Тот же самый призрак смотрит на тебя сейчас: желтая кожа, ввалившиеся глаза, жесткие волосы, чуть заметные следы слез.

Но тогда всему причиной было другое. И ты была моложе, крепче; тебя в ту пору еще не так побила жизнь. В то время у тебя не было желания гильотинировать самое себя, уничтожить это отражение, когда ты стояла, прижавшись щекой к холодному, как и ты сама, зеркалу, чтобы не видеть своих заплаканных глаз…

Одиннадцать лет назад ты умела сдерживать слезы, – достаточно было поднять глаза, – но с тех пор столько соленой водички утекло под мечтой, затаившейся в ресницах твоих, что тебе уже все равно, и сейчас ты даже не уверена в том, слезы это или просто лед зеркала растаял на твоем платке…

Решись! Пойди к нему, положим, якобы для того, чтобы поговорить о благотворительном базаре, и, как бы невзначай, спроси: «Падре Сантос, не знаете ли вы что-нибудь о Мондрагоне? Мы условились на этой неделе встретиться и вместе отправиться на Серро-Вертикаль, но с тех пор я его не видела…»

Бессовестный!..

Отругай его. Выскажи ему все, что думаешь о нем!

Самовлюбленный тип!.. Эгоист!.. Комедиант!.. Тщеславный глупец!.. Вести себя так по-мальчишески!.. Ханжа!.. Тоже мне, пуританин нашелся!..

Право, лишь ничтожество могло бы считать себя раненым, задетым, оскорбленным твоим дневником!

Честолюбец! И он еще осмелился ухаживать за директрисой женской школы в Серропоме…

Не плачь!.. Не плачь!.. Он появился здесь, чтобы нарушить твой покой… Ты должна была это предвидеть… Должна была предвидеть!

Впрочем, он не виноват. Это ты виновата. Зачем ты дала ему читать свой дневник?.. Что толкнуло тебя передать в его руки эту скудную любовную бухгалтерию? Подтвердить так глупо и мещански свои же слова, что в твои двери еще не стучалась великая любовь, о которой ты мечтала, о которой мечтают все, кто к середине жизни пришел ни с чем? Открыть перед ним вселенную твоего одиночества, чтобы он вошел в твой мир и сжалился над твоим сердцем?.. Вручить ему дневник как свидетельство доверия? Неужели мужчина, который, по твоему мнению, обладает передовыми взглядами, вместо того чтобы воспринять это как акт вручения твоей души, испугался?

Нет, ты сама еще не знаешь, почему так поступила, почему не поразмыслила над тем, о чем так много думала раньше. Да, малопривлекательным может показаться мир женщины, которая – по мере того, как уходят годы, – оказывается в одиночестве, замкнута в своем внутреннем мирке, населенном мечтами и привязанностями. Ты, отчаявшись, хотела бы присвоить их себе, украсть… Увы! Это уже недостижимо, они задерживаются лишь на какие-то краткие мгновения, часы, дни… Может, если бы ты была учительницей по призванию, все повернулось бы по-другому, но ведь ты избрала эту профессию в силу обстоятельств и, отрешившись от мира, уединилась в горах, словно под монастырскими сводами, уединилась потому, что навсегда сломлена разочарованием в первой любви… А где он – тот, другой? Он по-прежнему живет в столице… женился на богатой женщине намного старше его, которая купила ему клинику… овдовел, снова женился… облысел… Обзавелся кучей детей… Больше ты его не видела… Ты – учительница по необходимости… В первые годы отношения с учениками придали было тебе черты материнства, но потом ты очерствела, стала похожа на мачеху, поняв, что дети – не твои, что они, улыбаясь, пробегают мимо, оставляя тебя одинокой, что никакой роли в твоей жизни они не играют, кроме тех часов, пока ты находишься вместе с ними в школе… Маленькие неприятели… крошечные неприятели, поклевав из твоих ладоней первые крошки знаний, они улетают навстречу жизни, покидая тебя, оставляя тебя еще более одинокой, с рукой, протянутой, как у нищей, в бесконечность… Такой тебя и встретил Хуан Пабло… с протянутой рукой, в ожидании большой любви… Встретил – и не вернулся…

Ты ждала весь вторник, всю среду, весь четверг, всю пятницу, всю субботу – до этого позднего часа… Он не вернулся…

Больше всего ты этого боялась – невозвращения. В какое-то мгновение ожидания может начаться вечность.

Под его поцелуями твои глаза горели огнем. Теперь они – плачущая мгла. Не закрывай их! Взгляни сквозь туман слез на эти комнаты, где еще недавно раздавались звуки его шагов! Не закрывай глаза – пусть он, который должен был остаться рядом с тобой живым, не витает незримой тенью! Не превращай его плоть в воспоминание! Не превращай в воспоминание его облик! Гони его прочь из своего сердца, если он не вернется, гони его прочь из памяти!

Но как просить камень, чтобы он стряхнул с себя звездную пыль, заставляющую его расти, как просить тебя отказаться от веления сердца!..

Отказаться – нет!.. Изгнать его прочь – тем более!.. Ждать его… ждать с терпением камня!..

Весь вторник… всю среду… весь четверг… всю пятницу… всю субботу – и в этот поздний час ты раздумываешь: придет ли он завтра, на традиционную воскресную встречу?

Вероятнее всего, придет: он может появиться, ничем не рискуя, он же холостяк. Он придет несколько позднее остальных, рассчитывая, что гости – и падре Сантос, и учитель Гирнальда – начнут дискуссию, и уйдет вместе с ними, не подавая виду, будто понял все, что с тобой происходит.

Нет, нет, если так, пусть лучше не приходит, пусть останется в своем лагере, пусть провалится сквозь землю!

Как страшно оставаться одной, наедине со своими мыслями – и в постоянном напряжении, чтобы ни словом, ни жестом, ни даже молчанием не выдать своих чувств!

«Ну как, Мален?» – дружески поприветствует он тебя, явившись в воскресенье; и ты постараешься ответить ему в тон: «Очень хорошо… работаю… до-, воль…»

Сдержи рыдание, не давай воли чувствам, молчи.

Ни к чему вообще это говорить. Достаточно ответить: «Очень хорошо…» – и тогда отношения сразу войдут в новое русло, станут просто дружескими – естественными и спокойными.

Однако нужно ли держать его на расстоянии?

Ах, если бы ты смогла сыграть роль легкомысленной женщины, которая – чтобы убить время – приняла любовь нереальную и лживую.

Хорошо, если бы он появился не в своей белой форме дорожника, а в штатском костюме, том, темном, шерстяном с начесом, и с пурпурным галстуком, под цвет флажка, развевавщегося на 177-й миле, – там, где одиннадцать лет назад остановился поезд. Помнишь, он еще сказал тогда: «Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена», – а выходила ты…

Придет он завтра в форме или в штатском? А ты – какое у тебя самое нарядное платье? Только не то серое, из плотной шерсти, ты в нем похожа на директрису сиротского дома.

Ну-ка, поройся в своем гардеробе, разыщи украшения! Посмотри-ка, хрупкое горлышко у флакона с духами накалилось на огне, а пробку все же не отдает. Стоп! Нельзя появляться такой разодетой, надушенной, будто на праздник, ведь эти воскресные встречи – нечто почти семейное! Следует хорошенько продумать завтрашнюю беседу… Нет, важнее всего сейчас – чтобы он явился. И, быть может, по твоему лицу, несмотря на все слова, которые ты скажешь, он поймет, чего стоили тебе эти дни и ночи. Если бы не работа в школе, заполняющая время, можно было бы сойти с ума. «С тех пор как Мондрагон приехал в Серропом, сеньорита Табай очень переменилась», – заметил в прошлое воскресенье учитель Гирнальда. Праздничное лицо… Что ж, и четырех с половиной суток достаточно, чтобы праздник сменился трауром и лицо потемнело от слез…

Наклонив голову, ты идешь по пустым классам. Какое оживление царило здесь совсем недавно! Но прежде классы и после уроков не казались тебе пустыми. Их наполняли твои надежды, твоя радость.

Оставь иллюзии, ты ведь сама устроила себе западню. Так часто случается в любви. Сама попадаешь в собственные силки, а потом жалуешься и плачешь. Откуда ты взяла, что для него все это не было просто развлечением?..

Помаши платочком на другой станции – на безыменной станции с флажком, и скажи «прощай» милому образу!

Вечер изумительного сияния. Даже этот вечер зовет к жизни. Свет разливается, разгорается ярче и ярче, прежде чем погаснет в вечерней заре.

Звуки пианино и хор голосов. Осуши слезы. Приведи в порядок волосы. И вернись в этот мир, принадлежащий тебе, – мир света, классов, учениц…

– Добрый вечер, сеньорита директриса!.. Добрый вечер… Добрый вечер, сеньорита директриса!.. – Девочки идут тебе навстречу, протягивают руки, и учительница Ана Мария Кантала, которая по субботним вечерам занимается со школьным хором, отходит от пианино, здоровается с тобой.

– Вы больны, сеньорита директриса… – говорит Ана Мария Кантала, не то спрашивая, не то утверждая.

– Мигрень… – лжешь ты и подносишь руку к голове, вместо того чтобы поднести ее к сердцу.

– Выздоравливайте, сеньорита директриса… – слышатся голоса учениц. – Выздоравливайте, сеньорита… выздоравливайте… выздор…

Отправляйся немедленно к себе!.. Они не должны видеть тебя такой: рассеянной, измученной, больной…

Невероятно. И это ты… ты, словно вор, шаришь по углам, ищешь что-то, пока тебя никто не видит.

– Сеньо… сеньо… сеньо… сеньо… – Проснулся попугай и завел свою нескончаемую песню. – Сеньо… сеньо… сеньо… сеньо…

Наконец ты нашла, что искала. Пустой глиняный кувшин. Постучала по нему пальцем, прислушиваясь, не надтреснут ли. Ты тайком, будто краденую вещь, уносишь его. Будто это не школа, а чей-то чужой дом. Ты прячешь кувшин в своей комнате – словно хоронишься в собственной тени. Начинается самая долгая в мире ночь. Старая ночь. Древняя. Безграничная…

Немыслимо! До чего ты дошла! Директриса женской школы, прижав губы к горлышку пустого глиняного кувшина, во весь голос зовет мужчину?

Волосы растрепаны, ты дрожишь, ты почти невменяема, ты вышла из обычного круга понятий, и лишь один шаг отделяет тебя от сверхъестественного, от чуда…

– Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!.. – кричишь ты в отчаянии, и звук, пока еще только звук, но не эхо, отражается в глубине глиняного кувшина, опаленного огнем.

– Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!..

Однако этого мало. Жалобный призыв остается без ответа. Ты выходишь из дома и взываешь к бездонной ночи. И тут свежий ветер успокаивает тебя. Ты начинаешь размышлять – и звезды словно освещают путь твоих мыслей. Мысли, мысли, мысли… Может быть, он заболел? Кто знает, не произошло ли с ним что-нибудь? Несчастный случай?.. Все может быть… Но тогда он прислал бы нарочного… У него ведь столько помощников, пеонов – мог бы уведомить тебя. Письмо, листок бумаги – это так просто. А если его срочно вызвали в столицу? Тогда – телеграмма, простая телеграмма. Ах, что за жизнь! Увидеть бы только подпись «Мондрагон». Хотя бы под двумя словами – и ты была бы счастлива, стала бы счастливее всех на свете. А каких-то одиннадцать лет назад это имя ты прочла в конце телеграммы-молнии: «Нечаянно вы оставили мне кое-что. Спасибо, Мондрагон» – прочла и осталась равнодушной!

– Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!.. – Твой голос отдается в пустоте кувшина. Ты уверена: он близко, он тебя слышит, он облегчит твою тревогу, твое отчаяние – и ты выкликаешь его имя, жадно прильнув к горлышку глиняного кувшина, у которого тонкие звериные уши, зад идола, округлость луны.

Это первобытный, примитивный телефон – голос и эхо; он служит сердцем звуку, бьющемуся в пустоте. Телефон, который во что бы то ни стало донесет твои призывы. Конечно, он услышит тебя и завтра явится на традиционную воскресную встречу. А может быть, он рассердился на тебя за эти маленькие и невинные увлечения, о которых он прочел в твоем дневнике, может, он считает, что ты должна была ждать его? Его… Его… хотя он лишь мелькнул перед тобой в поезде… Как самолюбивы эти мужчины!..

Впрочем, и женщины тоже…

А ты разве не считала, не была уверена, что Мондрагон вернется на следующий же день, попросит тебя объяснить все и под этим предлогом будет настаивать, чтобы ты выполнила свое обещание – поехала с ним в лагерь?..

Признайся, ты на это рассчитывала. И именно поэтому тебе еще больней, что он не пришел. Пусть придет хотя бы для того, чтобы взять тебя в плен, одну в его палатке, готовую на все – в его объятиях…

– Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!..

Нет, не произноси только его имя – скажи, чтобы он пришел завтра, проси не пропускать завтрашнюю встречу… Напомни ему, что завтра – воскресенье… ведь он должен почувствовать, что ты зовешь его… И пока его имя отражается эхом в глиняном кувшине, он думает о тебе.

– Кувшин!.. Кувшин!.. Повтори заговорные слова… Именем земли, из которой ты сделан, именем огня, который тебя обжигал, именем воды, которую в тебя вливают, и моим дыханием, которое сейчас наполнило тебя именем любимого, я заклинаю: пусть он вернется, не оставляй его в покое, пока не возвратится, пусть он услышит и повинуется зову земли, огня, воды и воздуха…

– Хуан Пабло!.. Хуан Пабло!..

И следом за твоим голосом ночной бриз призывает его своим дуновением, устами луны, горлышком пустого кувшина.

Ты просыпаешься, не понимая, то ли ты спала, то ли плыла – вне времени – по остановившейся реке, и чувства твои были где-то вне времени и пространства… это служанка принесла завтрак или уже наступил час идти к утренней мессе… Ты потягиваешься, встряхиваешься и снова возвращаешься к жестокой действительности.

– Должно быть, уже поздно, – говоришь ты себе и спрыгиваешь с постели, босиком бежишь в душевую, сбрасываешь ночную сорочку, натягиваешь резиновую шапочку и становишься под душ голубоватой, кристально-прозрачной холодной горной воды.

– А что делать с этим старым кувшином, что лежит в вашей комнате, что с ним делать, сеньорита?..

Из-за шума воды голос служанки кажется далеким, еле слышным… Смешно?.. Конечно, смешно было звать его с помощью кувшина, но что оставалось делать?..

– Что делать с ним, сеньорита? – настаивает служанка.

Ты не отвечаешь, ты объяснишь, как только выйдешь из душевой: кувшин принесла для пиньяты. [47]47
  47. …кувшин принесла для пиньяты… – Пиньята – глиняный горшок, заполненный сладостями и подарками; обычно его подвешивают, и играющие, как правило дети, с завязанными глазами поочередно пытаются разбить горшок, чтобы заполучить содержимое.


[Закрыть]

И пока ты моешься, другая служанка спрашивает, надо ли вытаскивать стулья из директорской на веранду, как всегда, по воскресеньям.

Ты ответишь ей, что надо, и заодно спросишь, который час.

– Половина третьего, сеньорита…

И услышав, что ты поспешно выходишь из душевой, сорвав полотенце с вешалки и громко хлопнув дверцей шкафа, она будет расспрашивать тебя, не приготовить ли на завтрак что-нибудь особенное, хорошо ли ты провела ночь, не больна ли, чувствуешь ли себя лучше, и непременно, между прочим, добавит, что не стала тебя будить к утренней мессе, потому что ты крепко спала, – ведь в последние дни ты выглядела такой усталой.

На завтрак, как обычно, кофе, поджаренный хлебец и масло; самое главное – надо успеть приготовить угощение для гостей – сандвичи, печенье…

Надо успеть причесаться, одеться и пройти в маленькую столовую рядом со спальней.

Букет?! Ты даже не спрашиваешь, кто его послал… Букет камелий… Алых камелий?..

Ты не спрашиваешь, кто его послал?..

Одиннадцать лет назад ты забыла их в поезде, и вот сейчас они здесь, в твоей столовой!..

Подойди к ним, это не сон… Взгляни на них… Что ты делаешь?.. Ты же оборвешь лепестки… вздрагивают твои руки, трепещут твои губы, целующие цветы… увлажнены счастьем твои глаза… Ах! Ты хочешь приколоть цветы к груди, хочешь появиться так на встрече с друзьями – «словно сердце пламенеет», но, может быть, этого не следует делать: здесь так цветов не носят – чего доброго, попадешь на острый язычок учителя Гирнальды.

Голос падре Сантоса возвращает тебя из мира внутренних голосов, в который ты погружена, а в душе возникает чувство благодарности – нет, не напрасно выкликала ты его имя в кувшин. Ты опускаешься в кресло и вспоминаешь, что еще вчера, отчаявшаяся, измученная, временами, казалось, терявшая разум, то падала без сил в это кресло, то вставала; а сегодня затихла в нем, покорилась, стала неподвижной песчинкой… и не знаешь, как справиться с огромным счастьем, которое исчезло было с этими цветами и вот теперь снова возвращено жизнью.

Не трудно понять, зачем пришел падре Сантос. Он опередил всех, чтобы, оставшись с тобой один на один, попрекнуть тебя за то, что ты не была на мессе.

– Добрый день, Малена… – Он поспешно подошел, расстроенный, взволнованный, беспрестанно озираясь по сторонам. Не дождавшись, пока Малена ответит на приветствие, он, еле переводя дыхание, продолжал: – Я пришел пораньше, искал тебя. С нашим дорожником случилась беда… Мы можем разговаривать здесь?.. Или лучше в другом месте…

– Пойдемте в директорскую… – почти беззвучно произнесла Малена пересохшими губами, в один миг представив себе все возможные несчастья: обвал на дороге, джип на дне пропасти, взрыв динамита.

Мертв?.. Ранен?.. Что с ним?..

– Идем, дитя мое, идем… – торопил ее священник.

Войдя в директорскую, он попросил закрыть дверь на ключ.

Малена в нерешительности остановилась.

– Запри, пожалуйста, дверь… – настаивал священник. Услышав, как в замочной скважине щелкнул стальной язычок, он рывком расстегнул верхние пуговицы сутаны и вытащил газету.

– Смотри… – Он развернул газету перед глазами Малены, руки его тряслись.

Малена, охваченная тревогой и нетерпением, – хотя мысль о несчастном случае уже укрепилась в ее сознании – выхватила газету. Где это произошло?.. Погиб?.. Ранен?.. Когда это случилось?.. Вчера?.. Сегодня?..

«В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС!» – прыгали в ее глазах огромные буквы заголовка на первой странице… – «РАСКРЫТ ЗАГОВОР ПРОТИВ ГОСПОДИНА ПРЕЗИДЕНТА… ТЕРРОРИСТСКОЕ ПОКУШЕНИЕ!! ЗАМЕШАНЫ…» – и далее имена, фотографии. «Часть заговорщиков арестована, – сообщала газета, – но некоторым удалось скрыться, ведутся розыски, вскоре террористы будут в руках полиции».

Взгляд ее остановился на фотографии Хуана Пабло Мондрагона – снимок этот был не только самый большой, но еще и заключен в рамку. Подпись гласила, что власти обещают награду в 5000 долларов тому, кто доставит его живым или мертвым.

Ошеломленная Малена оперлась о письменный стол, выронила газету – силы покинули ее, и она рухнула бы на пол, если бы священник не подставил ей стул; своей шляпой с поднятыми полями он стал махать перед ее лицом, налил из графина воды.

– Понимаю, дочь моя, все понимаю и сочувствую. До сих пор сам не могу прийти в себя – меня дрожь охватила, когда прочел сообщение. А ведь мы были друзьями Мондрагона, теперь и нас попытаются замешать в это дело… обрати внимание, должно быть, он один из организаторов заговора – за его голову обещают пять тысяч долларов… живым или мертвым… Но не убивайся, пойдем и помолимся, чтобы его не схватили, хотя ты, вероятно, стала уже почти еретичкой – я что-то не видал тебя сегодня на мессе… Ты не была?..

– Я вначале подумала, что вы пришли из-за этого… сделать выговор… я не была на мессе…

– Нет, нет, меня поторопило другое – ничего не говори учителю Гирнальде; пусть он узнает обо всем не из наших уст. Газета пришла вчера вечером, а утром он прислал спросить, нет ли газет, но я ответил, что еще не получал. Я не солгал, ибо действительно не я получил газету, а служанка.

Малена подняла газету и начала читать вслух:

– «Хуан Пабло Мондрагон, лицо с чрезвычайно опасным прошлым, до момента раскрытия заговора выполнял обязанности начальника зоны дорожных работ в Энтресерросе. Обвиняется в том, что он поставлял для изготовления бомб взрывчатку, которая хранилась на дорожных складах. Кроме того, ему было поручено вести грузовик, который должен был преградить путь автомобилю президента, заставив его снизить скорость. Этот момент собирались использовать для террористического акта против главы государства. Бомбы и адские машины обнаружены у других замешанных…»

– Ну и словечко!.. Замешанных… на чем замешанных? На крови!

– «Мондрагон, – продолжала Малена, – по его утверждению, уроженец Панамы. Там он зарегистрирован как уголовный преступник, контрабандист, занимавшийся перевозкой оружия, спекулянт наркотиками и торговец «живым товаром». Пока задержать его не удалось, хотя для этой цели еще в понедельник была выделена специальная полицейская бригада, направившаяся в лагерь дорожников в Энтресерросе. Бросив свою машину и переодевшись в штатское платье, он исчез. В руки полиции попали документы и переписка, позволяющие установить, что свыше десяти лет назад Мондрагон бежал в Панаму после вооруженного нападения на фирму сеньора Ронкоя Домингеса, торговца птицами, с целью грабежа. Не обнаружив денег, он, выдавая себя за покровителя животных, открыл клетки с птицами…»

– Замешанные… – повторял падре Сантос, – не нравится мне это словечко, ой как не нравится!

– Нас не заденет. Серропом – такое заброшенное селение, что никто о нем и не вспомнит. Думаю, его и на картах-то нет…

– Читай дальше…

– Все, – Малена оторвалась от газеты, – больше о Мондрагоне ничего нет.

– Есть…

– Это мы уже знаем, падре. Они обещают пять тысяч долларов тому, кто доставит его живым или мертвым, – и снова взяв в руки газету, пробежала глазами строки. – Еще говорится, что полиция допросила почти весь наличный персонал дорожного лагеря, усилила наблюдение на дорогах, в портах, на границе и на железнодорожных станциях, чтобы он не смог сбежать…

– Кто знает, может, он в Серропоме? Я уже обыскал свою церковь.

– Вы предполагаете?.. – произнесла Малена и, прищурившись, с удивлением посмотрела на падре Сантоса.

– Я ничего не предполагаю… Но что, если кому-то придет в голову, что он нашел убежище здесь, в школе?..

– Глупости…

– Нет, дочь моя, не такие уж это глупости! И мы должны согласовать свои действия, ибо нас, конечно, вызовут на допрос, не сомневайся… от нас потребуют, чтобы мы показали…

– Нам нечего скрывать, – вздохнула Малена; у нее не хватало сил сдвинуться с места.

– В последний раз, когда мы его видели, – это было в прошлое воскресенье… мы говорили… О чем же мы говорили?..

– Обо всем, о погоде…

– Да, да, о погоде! Я еще тогда говорил о Серро-Вертикаль. Помнишь? О том, что погода изменчива, что небо заволокло тучами… – И после короткой паузы он добавил: – Да… дорожник угощал свиными шкварками, а потом развез нас на своем джипе по домам… сначала меня, затем Пьедрафьеля… Это очень важно. Меня он отвез первым, потом учителя Гирнальду. Значит, я не мог знать – говорили ли они что-либо по поводу заговора. Хотя этого я не допускаю; дорожник – весьма скрытный человек. Единственно, что я могу подтвердить: в моем присутствии он ни о чем другом не говорил – только о погоде…

Малена ни одного слова не проронила, что видела его в понедельник – как раз в понедельник! – одетого в штатский костюм и без джипа. Ее поразило хладнокровие этого человека, который ни в тот день, ни накануне ни одним жестом, ни одним звуком не дал понять, какая опасность ему грозит. Только однажды он чуть было не проговорился, когда она – сама не зная почему заметила, что маленькая школа, затерявшаяся в горах, могла бы послужить надежным убежищем для заговорщиков. Однако и тогда он не выдал себя и сделал вид, что беспокоится только о ней, Малене – не причастна ли она к подпольной деятельности.

И в понедельник он продолжал сохранять хладнокровие, хотя, разумеется, уже предполагал, что к концу дня нагрянет полиция, будет его разыскивать, чтобы арестовать. Желая во что бы то ни стало увидеть Малену и боясь скомпрометировать ее, он пришел пешком, переодевшись в штатское. Эта предосторожность и позволила ему скрыться. Кто знает, как ему удалось исчезнуть, но «во всяком случае, – сказала себе Малена, – моя любовь спасла его…».

– Ты права… – проговорил падре Сантос, думая о чем-то своем, а у Малены упало сердце, ей показалось, что священник прочел ее мысли и эту единственную вертевшуюся в голове краткую фразу: «Моя любовь спасла мою любовь». – Ты права, – повторил священник, – если от нас потребуют сведений, скрывать нам нечего… Да, он был наш друг, как и любой другой…

– Как любой другой – нет!.. Он не любой другой – нет!..

Слезы закипали не на глазах, а где-то в глубине сердца, они подступали к горлу, переполняли, пронизывали все ее существо – и в каждой слезинке бушевала буря, в каждой слезинке – сверлящая боль. Но мало-помалу горе, внезапно обрушившееся на нее, теряло свою остроту, таяло перед необъятностью жизни, и боль сменилась тихой, молчаливой скорбью.

– Не может быть… не может быть… – ломая руки, повторяла без конца Малена. – Падре!.. Падре!.. – Она приникла к груди священника.

– Говори, дочь моя, говори… от меня тебе нечего скрывать… я уже давно заметил твои чувства…

– Ради него, падре, ради него!.. Мне все равно, что со мной будет… Но что, что я могу сделать для него?.. ( «Моялюбовь спасла мою любовь… Что я могу сейчас сделать для нег о?..»)

– Главное – успокоиться. Прежде всего надобно, дочь моя, взять себя в руки. Успокойся, давай подумаем, что можно сделать, конечно, дело не так просто, если за голову человека назначена такая цена…

– Где-то я читала, что прежде… преследуемые по политическим мотивам находили убежище в церквах, так как церковь неприкосновенна, священна… ( «Моялюбовь спасла мою любовь… он мог бы укрыться в церкв и…»)

– Прежде… – У священника дрогнул кадык в ошейнике целлулоидного воротничка. – То было прежде, дочь моя, то было прежде, во времена «варварства», а теперь… теперь уводят и беглеца, и священника, и родных священника, а церковь сносят… Зная это, я и решил сам обыскать церковь, чтобы убедиться, что он не укрылся в церкви и не скомпрометирует меня…

– Какой же вы после этого священник?.. – отшатнулась от него Малена.

– Такой, как все, из крови и плоти, дитя мое…

– В таком случае знайте, что если он будет искать убежища здесь, в шко…

– Не говори… я не должен этого слышать! – Священник в ужасе воздел руки. – Хотя лучше… – он жестом призвал ее к спокойствию, – …что ты это говоришь мне… – И более сдержанным тоном продолжал: – Не давай себе волю – это может вызвать осложнения! Подумай, ведь он где-то скрывается, бедняга… голова, оцененная в пять тысяч долларов… и многое зависит от тебя, не дай бог, если с тобой что-нибудь случится… Подумай, что будет, если он узнает, что тебя арестовали из-за него?.. Он выйдет из своего тайника и сам предаст себя в руки полиции. Подумай об этом…

Малена с благодарностью взглянула на священника и снова подумала: «Моялюбовь спасла мою любовь… как я могу потерять его из-за своей неосторожност и?..»

– Возможно, – продолжал священник, – что он найдет убежище в одном из посольств…

– Вы правы… – Малена наклонилась, пытаясь справиться с новым приступом рыданий; в холодных руках – мокрый платок, ноги свинцовые, все тело оцепенело.

– Ну, я пойду, скоро четыре, пора идти наставлять паству, – сказал священник. Малена посмотрела на часы ( «Моялюбовь спасла мою любовь… пусть проходит время, им его не поймать, не поймат ь…»). – Я еще вернусь сюда, но если без меня появится учитель Гирнальда…

– Не хочу, чтобы он приходил!.. – В голосе Малены послышались было резкие нотки, но она тут же сменила тон. – Идите, падресито, скажите ему, что я в постели, что сегодня мы не собираемся, что у меня жар…

– Да, да, пойду. Таков мой удел. А ты не беспокойся, дитя мое. Я передам, что ты больна… хотя, поразмыслив, лучше было бы найти другой предлог, тем более если он знает о заговоре… знает, что наш дорожник числится среди замешанных… Что за словечко, боже мой, что за словечко!.. Замешанных!.. А не лучше ли сказать ему правду?

Малена подняла голову – трудно, очень трудно поднять будто налитую свинцом голову – и с тоской взглянула на падре; бледный как полотно, белокурые: волосы, вздернутый нос, – он так отличался от местных горцев.

– Вот что я предлагаю – это будет правдоподобнее, – продолжал он. – Собери нескольких учениц и, благо погода хорошая, прогуляйтесь-ка к Серро-Вертикаль.

– Кто… я? – Она чуть не отпрянула, прижав руку к груди.

– Да. И Пьедрафьелю скажем правду: пошла погулять.

– Я бы хотела закрыться у себя, никого не видеть… никого… И к Серро-Вертикаль лучше пошла бы одна.

– Нет, дитя мое!.. Сейчас нельзя замыкаться в себе, будет хуже, и хуже всего, если ты пойдешь в горы одна. Вообрази, что вдруг там тебя встретит патруль, один из тех, что посланы на розыски. А запираться у себя – об этом даже и не думай…

– Разве я не могу заболеть?..

– Сейчас – нет… Это может вызвать подозрения… О, господи! – Священник поднял руки (обычно они были прижаты к сутане) и соединил ладони. – Женщины всегда любят все страшно усложнять…

– Видеть людей… говорить с ними… это превыше моих сил…

– Ты должна это сделать ради себя и ради него… В газете – я забыл об этом сказать – сообщается о директрисе одной столичной школы: у нее хранились бомбы, и, когда нагрянула полиция, она сбросила их в колодец… А если ты станешь таиться от людей, представляешь, к чему это может привести?.. Ты ведь понимаешь, что в таких случаях достаточно малейшего подозрения…

– Оставите мне газету?

– Для этого я и принес ее, но только спрячь ненадежнее, чтобы в случае чего уничтожить.

Священник направился к двери, а она едва могла собраться с силами и встать со стула, как будто, начиная с этого момента, каждый ее шаг мог оказаться решающим – или по пути к любимому, если он спасется, или по пути к гибели, если попадет в лапы полиции…

– И поэтому тебе надо строжайше придерживаться определенной линии поведения, – наказывал священник, пока Малена поворачивала ключ в двери. – Ты всегда умела владеть своими чувствами, умела избегать ложных шагов, докажи сейчас, на что ты способна. По ночам, наедине сама с собой, можешь дать волю своим самым сокровенным чувствам. В этих четырех стенах, воздвигнутых тобой во славу просвещения, ночью никто не заглянет тебе в душу – но днем… будь начеку!.. Слышишь? Днем ты должна быть директрисой, твердо держащей в своих руках кормило корабля. Потерпел крушение тот, кого ты любишь больше всего на свете, но ты ведь не покинешь корабль в минуту опасности, не бросишь его на произвол судьбы в морских волнах, а напротив, поплывешь вперед – со своим кораблем, со своей школой, со своей любовью, и прибудешь в тихую гавань…

Он мог бы говорить еще долго, но пора было идти наставлять паству, на сей раз не время было демонстрировать свое красноречие, и единственная слушательница – бедная девушка – не сумела бы оценить его сейчас, да и место не совсем подходящее.

Исчез священник – воцарилась воскресная тишина; печальными выглядели пустые плетеные стулья, вынесенные, как всегда, на веранду, – традиционной встречи нынче не будет. Малена автоматически, точно по воле невидимой пружины, двинулась в свою комнату, спрятала газету в письменный стол, закрыла ящик на ключ, заперла дверь директорской и вышла в столовую.