Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

Женщина, печальная-препечальная, пришла к Серро-Брильосо, пощупала землю, поплакала, просила у горы вернуть мужа, отца ее детей. Но Серро-Брильосо глуха к мольбам – гора-то эта богатая. Все равно как человек: богатеет – глохнет. Нуждающегося богачи не слышат; друга, который просит денег в долг, – не слышат; того, кто о помощи просит, – не слышат…

«Что же делать? – печалится кума. – Я даже не могу на девятый день помолиться за упокой его души, – кто знает, может, жив он? А ежели он мертвый? Как подумаю, что не почтила его память, все внутри переворачивается».

«Что ж, кума, – сказал тогда богатый, – подождем. Вот как истечет год и откроется вход в гору, пойдем вместе – глядишь, и узнаем что-нибудь о куме». Длинные, нескончаемые потекли месяцы, пока наконец не пришло время идти к Серро-Брильосо. К вечеру богач с кумой пришли к горе и стали ждать, когда откроется вход в нее. Захватили с собою провизию – заморить червячка. Взошла луна со своим кроликом-великаном на роже, стала разбрасывать крольчат по горам и холмам – необыкновенных крольчат с ушами-ракушками, откуда выскакивают другие кролики поменьше. И вот наступила полночь.

«Кума, пора… Не забывай о моих советах!» – напомнил богач. Когда они вошли, то сразу увидели пропавшего – узнали по одежде. Жена подошла к нему и чуть не рухнула наземь, только накрахмаленные нижние юбки ее и удержали, да еще предупреждение богатого кума – не то упала бы. Муж ее нес в руках собственную голову. Богатый кум мгновенно выхватил у него из рук голову и приставил на место. И что же? Тот повертел головой – как будто воротник жал ему шею и она затекла, и потопал вместе с ними к выходу. «Ну как делишки? – спросил он, а затем говорит:

– Только что вошел, и сразу голову потерял». «Только что? – в слезах спросила жена. – Ведь это было год назад, год назад, Хутиперто!» Что же с ним случилось на самом деле? Схватив сокровище и услышав музыку, он от радости пустился в пляс и тут же, видите ли, потерял голову…

Они уже проехали перевал – скоро должен показаться Серропом – самая высокая точка на этом склоне Кордильер, откуда в ясную погоду можно было увидеть Тихий океан.

По улочке, вымощенной галькой и булыжником, – незаметно влилась в нее проселочная дорога и здесь на перекрестках, возле домишек и оград, висели уличные фонари, – Малена и Дуэнде въехали в Серропом. Уже было что-то около семи вечера, может быть, чуть позднее. Странно… более или менее… ведь есть часы. В семь часов и тридцать восемь минут… совершенно точно! – таратайка остановилась у дверей пансиона, где Малену Табай встречали словно важную персону. Представители местной власти приветствовали новую директрису; обитатели селения тепло улыбались, дети преподнесли цветы. Отряхивая платье, она слезла с таратайки. Ее лицо скрывала маска пыли.

Кайэтано Дуэнде спрыгнул, взял лошадей под уздцы, поправил дышло у гнедого коренника. Как только стих шум, он внес чемоданы и простился с сеньоритой Табай; это было скорее напутствие, чем прощание.

– Не забывайте о Кайэтано Дуэнде, кучере, который доставил вас сюда и по дороге придумывал для вас всякие побасенки, чтобы скоротать время. Я знаю, вам будут нашептывать, что я самый настоящий дуэнде – домовой, но кто знает, правда это или нет. О таких делах никто ничего не может знать… Как– нибудь на днях свожу вас к паровым баням СанхаГранде и в Серро-Паломас, где эхо ветра блуждает в пещерах и воркует, как голубка. К вашим услугам, сеньорита, к вашим услугам…

Вышел возница, и появился посыльный, который передал ей телеграмму.

Не канцелярским клеем, а тягучим, резиновым – так показалось ей – была склеена телеграмма; еле-еле ее распечатала. «Моя любовь, – подумала она, – моя нежная любовь…» Прочла:

«Нечаянно вы оставили мне кое-что. Спасибо. Мондрагон».

Чему же она радовалась? Телеграмма предназначалась не ей. Не знала она ни одного Мондрагона и не понимала, о чем шла речь. Однако на бланке указано ее имя – Малена Табай, и вот ее новый адрес – Национальная школа, Серропом. Она хотела было возвратить телеграмму посыльному. И вдруг ей вспомнился тот сеньор из поезда. Быть может, это его так звали. В сумочке должна сохраниться его визитная карточка. Так и есть: Хуан Пабло Мондрагон.

«Телеграмма-молния… Из Пуэрто-Сан-Хосе… Нечаянно вы оставили мне кое-что. Спасибо. Мондрагон…»

Алые камелии – они были приколоты к платью!..

– У вас словно сердце пламенеет, – еще сказал ей он…

Чанта Вега поджидала приезжую под фонарем, освещавшим вход из сеней в коридор. Правой рукой она оперлась о бедро, а левой придерживала малыша, который ревел благим матом и бил ножонками.

– Цыц, ты, сопляк косолапый, дай сказать! Т-сс, несчастный! Тише, крикун!.. – успокаивала она малыша и тут же с любезностью, которая так свойственна беднякам, добавила: – Сюда, сеньорита, проходите сюда, я покажу вам вашу комнату.

Взяв чемоданы, Малена Табай прошла за ней в просторную комнату, которая казалась еще больше от тусклого света. Приземистая, узкая кровать, тумбочка, угловой столик под зеркалом, умывальник – точнее, тазик и кувшин с водой на треножнике, – вешалка, широкая циновка.

Малена как бы нечаянно приподняла покрывало – огромные желтые цветы на голубом фоне, – желая разглядеть простыни и матрас.

– Все новенькое… – заметила Чанта, прикрывая дверь перед малышом, который, встав на четвереньки, пытался влезть в комнату; оказавшись за дверью, он разразился громким плачем. – Все новехонькое, и простыни, и матрас, и наволочки, – но если вы захотите, все можно сменить. Если аппетит разыгрался, могу вас угостить – у меня есть суп и бульон, чилакили и бананчики в меду.

Оставшись одна, Малена рухнула на постель. Закрыла лицо руками и долго так лежала. На что жаловаться, если сама избрала этот путь? Она? Нет. Жизнь. У родителей нет денег, семья большая. Надо было избрать такую специальность, которую можно было бы получить поскорее и поскорее начать зарабатывать себе на жизнь. Учительница. Призвание?.. Уже давно эта проблема обсуждалась на теоретических конференциях; об этом говорили и в церковных кругах, когда речь заходила о «призвании священнослужителя, проявляемом недостаточно»; это вечная тема передовиц в учительском журнале «Ревиста дель магистерио» и главный пункт повестки дня конгрессов, посвященных вопросам воспитания. А на практике призвание трудно отделить от необходимости. В призвании есть склонность, в необходимости – категоричность. Тот, кто материально обеспечен, может выбирать; ему позволена роскошь следовать своему призванию. А тому, у кого нет ни денег, ни имущества, – если он хочет удержаться на поверхности, – надо соглашаться на все, покорно склонять голову под ярмо, которым его наградила судьба.

Она убрала ладони с лица и уставилась куда-то в пол, не видя, однако, ничего перед собой. Так мало света, такой тьмой окутано ее сердце…

Она тряхнула головой, встала и, подойдя к умывальному тазику, налила в него воды, – треножник в самом деле оказался новеньким. Вымыла руки, взглянула в зеркало и сама себе показалась каким-то привидением. Прежде чем выйти в столовую, она подняла с постели измятую шляпку из итальянской соломки – чуть было не села на нее. Повесила шляпку на вешалку, найдя крючок на ощупь, безвольной рукой, словно во сне.

– Присаживайтесь на эту трехлапую скамеечку, она надежнее всего да, кроме того, приносит счастье. Должна вам сообщить, что именно на ней сидел майор Тирсо Лобос, когда получил известие о своем повышении. Присаживайтесь и кушайте! У вас плохое настроение?.. Я поставила в воду цветы – те, что подарили вам дети.

– Нет, нет, что вы, дело не в настроении. Видите ли, мне не хватает чего-то привычного, домашнего…

– Вы правы. Вы такая изящная, хрупкая, а вас привезли сюда обучать грубиянов. Вот и не держатся тут учительницы. Последняя, как только вошла сюда, так сразу нахмурилась, и такая же хмурая и уехала. «Я, говорит, не для этого училась…» И вы так же скажете – и будете правы.

– Я думаю, наоборот, что… (эх, все-таки никак не обойдешься без этого слова!) мое призвание заставит меня остаться…

– Родители-то у вас еще живы?

– Живы…

– И как только они позволили вам, такой молоденькой, уехать в этакую глушь? Сюда надо бы старую учительшу, да вот никто не соглашается, а если какая и приедет, так сразу же превращается здесь в василиска. А вы еще совсем молоденькая, по всему видно… Ну, сколько вам можно дать?.. Лет девятнадцать?..

– Уже было…

– А не выглядите.

– Уже выглядела…

– Нет, нет, я сказала «девятнадцать», потому что не хотела говорить: «двадцать». А братья у вас есть?

– Семеро, и все моложе меня. А ваш малыш? – Малена поспешила переменить тему, предпочитая не пускаться в дальнейшие откровения. – Как его зовут?

– Ну, скажи, как тебя зовут… Бедняжка, он еще маленький, еще не говорит! Зовут его Понсио – нет, не в память Понтия Пилата, боже упаси, а в честь Понсио Суаснавара, по имени того, от кого он рожден. Хотя в вольном реестреего отцом указан Паулино Пансос… Ничего не поделаешь, по правде сказать, сынок-то от двоих…

– Под каким же именем он записан в цивильном реестре?

– Ах, в вольном-то?Да под фамилией Пансос.

Малыш подползал бочком, подтягивая ножку. Чанта подняла сынишку за ручонки и стала вытирать его.

– Поросеночек, когда ты научишься проситься! Так нельзя делать! Вот сейчас вымою тебя и уложу спать! Бедный сынок, кто-то поможет тебе в жизни?.. – Обратившись к учительнице, она сказала: – Может, налить вам супчику да соку, пока я принесу чилакили?..

Малена осталась одна. Глядя на лампочку, засиженную мошками, которые тоже еще не научились проситься, пальцами правой руки она рассеянно барабанила по столу, а в ушах на мотив «Donna e mobile…» [39]39
  39. "Donna e mobile…» (ит.) – фраза арии герцога из оперы Верди «Риголетто».


[Закрыть]звучали слова:

Дон автомобиль по ветру перышком…

Сегодня же ночью, после ужина, она напишет ему, этому «дону автомобилю, по ветру перышком…» и расскажет о своих переживаниях в первый день разлуки, о потерянных камелиях, о том, как она была разочарована телеграммой, как опустились у нее руки, когда прочла, что телеграмму послал некий Мондрагон, которого она встретила в поезде и уже не помнит.

Хуан Пабло Мондрагон… Нет, не помнит… Хотя… что-то смутно припоминается… острое лицо, восточный разрез глаз, очень тонкие губы…

Чанта принесла чилакили, [40]40
  40. Чилакили – национальное блюдо гватемальцев: в маисовую лепешку заворачивается кусок сыра, затем все это обмакивается во взбитое яйцо и обжаривается.


[Закрыть]плававшие в томатном соусе, как бумажные кораблики. Это были маисовые тортильи со свежим сыром, свернутые трубочкой, облитые яйцом и поджаренные. А за чилакилями последовали жареные бананчики, только что снятые с огня, они еще блестели от свиного сала и так и просились в чашку с медом, которую хозяйка поставила на стол.

– Пожалуйте кушать!.. – пригласила ее хозяйка и после минутной паузы продолжала: – Я выскажу вам свое личное мнение. Это так же верно, как меня зовут Чанта Вега Солис, – вероятно, потому-то меня и прозвали Солисситатада [41]41
  41. Та, которой очень домогаются (разговорное фамильярное выражение).


[Закрыть]– если вы, сеньорита, сейчас решите здесь остаться, то уже никогда не захотите уехать… – Пухлые губы приоткрылись, и сверкнули великолепные белые зубы. – Я знаю это по собственному опыту. Если человек, приехавший сюда, не решит немедленно уехать и остается в этих горах на день-другой, то когда начнет подсчитывать, оказывается, что уже прошли и год, и два, и три… Не знаю, курите ли вы… А я разожгу свой окурочек… Пойдемте-ка со мной на кухню… В наших горах человек живет и еще долго будет жить, забыв о времени… – продолжала Чанта Вега и, войдя в кухню, прижала кончик своей полуразжеванной сигареты к тлевшему угольку. – И этот Кайэтано Дуэнде, который вас привез сюда, не зря зовется Дуэнде. Хоть и неотесан он, как вы могли заметить, а лучше кого угодно объяснит то, о чем я сейчас вам толковала: здесь человек – существо вне времени… Он объясняет, что это значит – находиться в бесконечности… А меня – представляете себе, хотя я и в летах – меня пугают эти слова, когда слышу их, охватывает какой-то детский страх. Я так хотела бы уехать отсюда, перебраться в такие места, где время течет по-человечески. Я человек, я истосковалась по времени… Меня приводит в отчаяние сеньор Кайэтано!.. Прямо с ума сводит!.. У него глаза, как у повешенного!.. И в голове какой-то ветер! Нет, сеньорита, не оставайтесь здесь, уезжайте завтра же, как уехали другие, – они бежали отсюда, еще не зная, что их здесь ожидает, они просто не видели никакого смысла оставаться здесь!.. А что их ожидало?.. Жить среди этих безмятежных горных вершин да безумно таращить глаза на солнце. Словно здесь люди – не люди, а деревья!

– Успокойтесь… Мы поговорим завтра… Я сказала, что остаюсь, я должна остаться верной своему долгу…

– Беда, да и только! Вас ведь привез сюда Кайэтано Дуэнде, вот и началось колдовство. Он и меня привез сюда… Столько лет прошло с тех пор, и все годы – в этих горах… Даже китаец, каким бы он ни был, не сможет уйти отсюда! Тут у нас есть такой старик, побеседуйте-ка с ним – убедитесь, что я не вру.

– Простите… И обо всем этом вы говорили другим учителям?

– Не было нужды. До них сразу доходило, что попали они сюда только затем, чтобы быть заживо погребенными меж этих гор без прошлого, без настоящего и без будущего… И все они уезжали… нет, удирали без оглядки. А вот вы говорите, что остаетесь здесь. Потому я и решила высказать вам все, пусть даже это будет вам неприятно. Я хочу, чтобы вы все знали, а если завтра начнете раскаиваться, вспомните, что вам сказала Чанта Вега.

VIII

– С тех пор прошло одиннадцать лет… – Она нервно постучала карандашом по письменному столу. Этот стук как бы перекликался с торжественно размеренным тиканьем часов в директорской, кончик карандаша отсчитывал только доли секунды. – Одиннадцать лет… – повторила она.

– И вы не раскаиваетесь?

Она вздохнула, не зная, что ответить, потом встала, выпрямилась во весь рост – была она высокая и стройная – и протянула руку начальнику зоны горных дорог, с которым случайно познакомилась в поезде, когда ехала сюда… – одиннадцать лет назад.

– Простите, если я задержал вас, – сказал он, взяв пробковый шлем, брошенный на стул. – Но я так рад… Такая приятная неожиданность.

Направляясь к двери, он продолжал:

– Такая приятная неожиданность!.. Такая приятная!.. Надеюсь, вы как-нибудь окажете мне честь и посетите наш лагерь. Это недалеко от Серропома. Хотя там мало интересного, зато мы увидим вас. Ну, я ухожу, уйду прежде, чем вы спросите о своих камелиях!

– За одиннадцать лет они, должно быть, высохли… – Малена заставила себя улыбнуться, и на ее невозмутимом смуглом лице не отразилось ни малейшего признака отчаяния, которое охватило ее при воспоминании о камелиях. – Но я не буду вас ни о чем спрашивать… – заметила она виноватым тоном и, как бы извиняясь за то, что прервала визит, предложила: – Если у вас еще есть время, я покажу мою школу.

– Прекрасное здание…

– Вам нравится? Оно выстроено по моей инициативе, в какой-то степени здесь претворены мои идеи, поэтому я и сказала «моя школа». Когда я приехала в Серропом, школы не было; заниматься пришлось в одной комнате. Местные жители и власти помогли мне. Потом я вошла в альянс с местным приходским священником, из церкви Голгофы – здесь одна церковь, и та носит название Голгофы, – символично, не правда ли? В этих горах все шиворот-навыворот. Мы проводили благотворительные базары, а доходы от них распределяли так: половину он брал для ремонта церкви, половина шла на строительство школы.

– Это заняло много времени?..

– Не знаю. Время здесь не ощущается, оно не существует. И человек о том, что стареет, узнает от других…

– Что вы, что вы! Я вовсе не хотел сказать, что вы постарели, но такое здание… К тому же на средства, полученные от благотворительности…

– В вашей галантности я достаточно убедилась в тот день, когда познакомилась с вами в поезде. Позвольте пояснить мою мысль насчет времени; вам, как человеку новому, интересно будет узнать, что здесь времени не существует… Это кажется необъяснимым. В день моего приезда об этом меня предупредила женщина, в доме которой я поселилась. Ее звали, хотя, впрочем, и сейчас зовут (она до сих пор жива) Чанта Вега. По ее мнению, возница, доставивший меня от железной дороги до селения, Кайэтано Дуэнде, лучше, чем кто-либо, знает о бесконечности времени, о времени, которое не существует и в которое каждый погружается, как в сон.

Малена замолкла, словно пораженная собственными словами. Воцарилось молчание – глубокое, как и молчание гор. Глядя ей в глаза, то ли желая поверить ее словам, то ли соглашаясь с ними, собеседник пытался найти ключ к расшифровке сказанного.

– Да, кажется, время не утекло…

– Не кажется! – с горячностью поправила она. – Оно действительно не утекло…

– Согласен… не утекло… Когда встречаешь человека не таким, каким знал его раньше, то обычно говоришь – «целая вечность прошла». А вас я вижу такой, какой увидел впервые, одиннадцать лет назад в поезде, в желтой широкополой шляпке, в костюме песочного цвета, и на груди…

– Сердце пламенеет…

– Как хорошо, что вы запомнили! Это я сказал о камелиях – они были такого алого цвета…

– Так вот почему вы обратили на меня внимание?

– Запомнилось… Обидно было, что поезд остановился на сто семьдесят седьмой миле…

– Будто реку остановили, чтобы вышла из нее сирена…

– Как? Неужели вы помните… Неужели мои слова так запечатлелись?

– У меня тоже неплохая память… Однако вернемся к тому, о чем мы говорили, – о неподвижности времени в этих горах. Позвольте объяснить вам, как это можно – не существовать существуя. Личный опыт. Вначале испытываешь какую-то тревогу, чувствуешь приближение чего-то страшного, чего-то похожего на агонию. Вот Кайэтано Дуэнде убежден, что в человеке исчезает некая суть, которая ежедневно живет и ежедневно умирает в нем, и ее заменяет другая, которая уже не живет и не умирает, а представляет собой… как бы это сказать…

– Нечто похожее на то, чего достигают в Индии йоги…

– То другое дело. Они индивидуальные практики. Здесь также есть люди, похожие на йогов. Например, они едят солнечно-апельсинные грибы, от которых кровь останавливается в жилах и человек оказывается на грани жизни и смерти. Тот, кто ест такие грибы, по верованию индейцев, выдерживает героическое испытание – большинство людей от этих грибов умирает или сходит с ума. Есть и такие индейцы, что употребляют в пищу черный кактус – «пуп земли», [42]42
  42. …солнечно-апельсинные грибы… черный кактус – «пуп земли»… – Индейцы Гватемалы издревле знали о наркотических свойствах некоторых грибов (галлюциногенных, анестезирующих, вводящих в экстатическое состояние, опьяняющих и т. д.) и использовали их как в ритуальных, так и в медицинских целях.


[Закрыть]его привозят издалека; он якобы помогает не срываться в пропасти, когда идет сев или уборка на полях, расположенных на горных склонах. Но это все отдельные случаи. А то, о чем я говорю, это – общее ощущение отрыва от жизни из-за отсутствия механизма, который заставлял бы людей жить дыханием нашей эпохи. И, как вы заметили, в школе я пытаюсь в максимальной степени напоминать механизмами о времени. Повсюду – в классах и в директорской, в опытной аудитории, во дворе, в гардеробе – всюду вы видите часы. По-моему, прежде всего здесь надо механизировать время людей, это самое первое и… последнее, что я вам скажу… Уже около часа, а мне еще надо успеть перекусить, в два возвращаются ученицы…

– Прежде чем я уеду, один вопрос: вы помните мое имя?

– Мондрагон… Я запомнила подпись в вашей телеграмме.

– Это моя фамилия, а мое имя…

– Не припоминаю…

– Хуан Пабло, как Марат…

– Якобинец!

– Это лучше, чем жирондист!

– Кто вам сказал?.. – отрезала она. – Я якобинка в большей степени, чем вы!

Но Хуан Пабло Мондрагон уже запустил мотор джипа и не слышал ее последних слов.

Резкие толчки машины не могли нарушить поток его мыслей – отрывочных и противоречивых; он представил себе ее обыкновенным бакалавром – девушкой, склонной к бесплодным мечтаниям и в то же время практичной, претенциозной и скромной, разочарованной и готовой подчиниться власти новых чар. Но он никак не мог собрать воедино мысли, когда попытался воссоздать в памяти ее лицо – обычное лицо с изящными чертами и тонкой кожей, под которой ощущается пульсация крови и на которой горный ветер оставил свой след; ее внимательные глаза, созданные как будто не только для того, чтобы смотреть, но и ловить дыхание мира; ее рот с печальной и вместе с тем высокомерной складкой…

И стараясь выбраться из этого бурного потока обрывочных мыслей, он спешил продумать план: как воспрепятствовать новому исчезновению… Нельзя же опять допустить милю 177… Жизнь не останавливается, как тот поезд, чтобы она могла сойти! Теперь они поедут в одном вагоне, среди гор, вне времени… Много времени прошло с той поры, но он не растратил себя, как не растрачивают себя реки, в которых плывут сирены, песок и все, что захвачено течением, – и вот любовь ранила его сердце, чуть было не оставшееся слепым, как Лонгин [43]43
  43. …слепым, как Лонгин… – Лонгин, по раннехристианским преданиям, был римским центурионом и участвовал в казни Христа. Считается, что он якобы был слепцом. Однако когда Лонгин ранил Христа копьем, брызнувшие «кровь и вода» исцелили его от недуга, после чего Лонгин поверил в учение и стал его активным проповедником.


[Закрыть]… Почему же эта грациозная девушка – это типичное дитя столицы, – одиннадцать лет назад ехавшая в поезде, осталась здесь погребенной, как те девы, которых индейцы хоронят среди горных вершин, чтобы их занесло снегом?.. Тут кроется какая-то загадка…

Но вот показался лагерь, там, как муравьи, суетились пеоны, рабочие-дорожники, мастера, их помощники, механики… Сколько раз еще он будет возвращаться сюда «с фронта», – разве любовь не битва? – чувствуя себя счастливым и потерянным. Возвращаться после того, как побывает с ней в ее библиотеке, где они не спеша пройдут перед строем книг: стихов, романов, эссе, антологий, укрывшихся за рядами учебников, – пособий по зоотехнике, ботанике, ветеринарии, первой медицинской помощи и гинекологии. Они пройдут во внутреннюю галерею, где устроена детская столовая на тридцать человек; школьники, не завтракавшие дома, получают здесь кофе с молоком и маисовую тортилью, а иногда и хлеб. Побывает он с ней и в мастерской, где какой-то индеец, искусный резчик по дереву и гончар, обучает всех желающих, – конечно, не своему искусству, нельзя от него этого требовать, – а ремеслу более простому и полезному: изготовлению из глины домашней утвари; желающих учиться у него было уже настолько много, что не хватало мест.

– Ас этим скульптором я познакомилась… – говорила она. – Ах! Если бы вы только знали, как я с ним познакомилась!.. Однажды я взобралась на вершину Серро-Вертикаль, чтобы полюбоваться оттуда океаном… таким далеким. Не знаю почему, но когда я вижу океан с этих высот, на таком расстоянии, у меня всегда возникают грустные мысли – у меня никогда не хватит денег, чтобы добраться до него. Чем-то бесконечным представлялось мне испарение голубого огня, вздымавшегося с беспредельной водной глади. Если смотреть с верхушки Серро-Вертикаль, даже гигантские дубы и сосны кажутся виноградными лозинками… А другие горы вздымаются из туч, как из пенных туник…

– И там вы с ним познакомились? – спросил Мондрагон, слегка побледнев, голос выдавал его чувства: каким же должен быть этот человек, этот скульптор, этот художник, чтобы стать достойным подобной панорамы?

Малена высвободила руку, которую не то дружески, не то повелительно в ожидании ее ответа сжимал Мондрагон.

– С «моим» скульптором я познакомилась в тот день, но не там… – слово «моим» она вонзила, как шип – проснулся инстинкт кошки, играющей с мышью. – Но каким был океан с вершины Серро-Вертикаль!.. Никогда не видела его более прекрасным – я вспомнила об этом потому, что все это было в день, ставший для меня незабываемым.

Мондрагон закурил сигарету. Он курил, курил, пытаясь сдержаться, чтобы не начать тут же громить горшки из сырой глины и обожженные, горн, скамейки – как тогда, в давние времена, когда он освобождал птиц из клеток Ронкоя Домингеса.

– Я познакомилась с ним на постоялом дворе, – невозмутимо продолжала она. – Возвращаясь с гор, я пошла кружным путем и, проходя по двору, где погонщики оставляют свои повозки, заметила среди груд мусора и навоза какую-то фигуру. Вначале я подумала, что это животное. «Это Пополука…» – сказала мне шедшая навстречу женщина, похожая на лягушку. «А кто такой Пополука?» – спросила я… «Просто Пополука!» – ответила она. Я подошла поближе – это оказался старик с бородой, с длинными-длинными, как у женщины, волосами, босой, он был одет в вонючие лохмотья и спал на куче мусора. «Пополука даже не шевелится, – добавила женщина, – лежит тут и лежит». Никто не может согнать его с места, всякие насекомые – синие, зеленые, красноватые, черные, – ползают по нему, а Пополука даже не пошевелится; текут по нему потоки муравьев, заползают в бороду, вытаскивают из нее волоски, которые он сам выдергивает, когда причесывается, – муравьи принимают их за травинки, – а Пополука все не шевелится; огромные красно-желтые муравьи сомпопо, самые храбрые из муравьев, забираются к нему в рот, вытаскивают застрявшие между зубами остатки пищи – Пополука все не шевелится; мошки чистят свои крылышки о его ресницы – однажды в нос залез сверчок и пел и пел там, – а Пополука все не шевелится… Не шевелится и не шевелится и никаких признаков жизни не подает, пока не вернутся, ковыляя, пустые повозки; да, повозки идут хорошо только с грузом, а когда возвращаются пустые – ковыляют. Услышав, что они въезжают во двор, Пополука подымается и вдруг прыгает – удивительно высоко для его возраста, – хлопает себя по бедрам, поднимает руки, потягивается, вертится волчком, вздымая тучи мусора, широко открывает глаза, и тогда не только мошки, муравьи сомпопо, сверчки, вши, блохи, клещи приходят в ужас, но и куры, цыплята, голуби, овцы и собаки, что дремали, пригревшись рядом с ним. Зевнув во весь рот, он на цыпочках подходит к погонщикам и спрашивает их, не открылся ли проход к Горе Идолов – туда раньше была проложена дорога, а потом ее поглотила пропасть. Там, как он говорит, спрятаны украденные у него скульптуры, которые он видит теперь только во сне. Лежа среди мусора, в пыли и в грязи – спит он или не спит, – он всегда неподвижен. Вот так я встретилась с моим скульптором Пополукой.

С каким наслаждением Мондрагон расцеловал бы ее сейчас! Он обнял ее за плечи и сказал:

– Надо бы подлечить его. Этот человек, должно быть, рехнулся…

– Нет, сеньор дорожник, незачем его лечить, и он не рехнулся. – И, взглянув на руки Мондрагона, она добавила: – Ему дали возможность заниматься своим ремеслом, и, вот видите, тут его мастерская. Тут Пополука учит маленьких гончаров – я называю их «пополукашками».

– Есть люди, Малена, о которых не знаешь, что сказать, любишь ты их или восхищаешься ими. Так и я… люблю вас?.. Или восхищаюсь вами?..

– Любите меня, как друг, а восхищаться нечем: то, что я делаю, может каждый. Вот только волю рукам не давайте… – Она сняла его руки, которые с нежностью легли на ее плечи, соединила их вместе и, придерживая, чтобы они вновь не взлетели, сказала: – Я раскрою вам секрет моих успехов. Если, конечно, вы умеете хранить тайны…

– Как могила…

– Надо уметь делать! И даже не делать, а начинать делать. Смотрите, я выбрала двух старших учениц и решила с их помощью устроить детскую библиотеку. Девочки никогда в жизни не видели ни одной библиотеки, тем более детской, да и, признаться, я сама имела об этом лишь самое общее представление. Ладно, мы достали книги, и сейчас библиотечка работает. Мы учились вести картотеку, классифицировать…

– Конечно, но надо заранее представить себе цель…

– Само собой разумеется. Я поставила себе задачу воспитать новое поколение индеанок в этих горах, учитывая всю сложность работы с таким человеческим материалом. Ведь они обездоленные, нищие – физически и материально; едят один раз в день, если вообще едят. Сколько труда потрачено было на то, чтобы приучить их завтракать. «Я не ем, – говорили мне некоторые из самых бедных семей, – потому что не привыкла». Раньше мальчики и девочки учились вместе, потом их разделили. Была создана мужская школа. Дело в том – насколько я поняла, – кое-кому не понравилось, что из моей школы ученики выходили думающими и свободолюбивыми людьми: их уже нельзя гнать, как баранов, посылать куда-то на работу, они стали требовать сначала подписать контракт, чтобы иметь гарантии; некоторые за это даже попали в тюрьму, как бунтовщики.

– Эх, сотню бы таких учительниц, как вы!

– Зачем? Чтобы появилось больше тюрем или кладбищ?.. Если мы будем воспитывать в людях чувство собственного достоинства, – с горечью добавила она, – властям придется умножить число тюрем и расширить кладбища…

Она позволила Мондрагону поцеловать ей руку.

– Да, мсье Жан-Поль, я больше якобинка, чем вы. У вас на строительстве дорог пеоны не получают поденной платы, да еще им приходится платить за свое питание…

– Их освободят от повинности, как только они оплатят боны дорожного управления.

– Вы же отлично знаете, что это ложь. Если они даже и оплатят, все равно их погонят работать еще на сорок суток.

– Это, конечно, одна из причин всеобщего недовольства, – сказал Мондрагон, невольно оглянувшись.

– Не беспокойтесь, такая крошечная школа, как моя, к тому же затерянная в горах, – самое безопасное место для заговоров…

По тону, каким она произнесла эти слова, Мондрагон почувствовал, что Малена осуждает его за трусость – высказав робкое замечание о политике властей, он поспешил оглянуться. Его беспокойство возрастало: неужели она – та, которой он больше всего восхищался, – замешана в заговоре или он сам каким-то неосторожным жестом, каким-то необдуманным словом выдал себя? Тревожила его мысль о Малене, но он не имел права высказать свои опасения. И в ту же минуту он понял, что выдает себя как последний дурак.

– Что с вами? – Малена взяла в свои теплые ладони его холодные руки и впервые посмотрела на него нежным, полным невысказанной тоски взглядом.

– Мален, – так он называл ее про себя и отныне всегда будет к ней обращаться именно так, – не произносите этого слова…

– Вы это серьезно?

– Повсюду шныряют шпики, тюрьмы набиты битком…

– Не потому ли вы так изменились в лице, даже голос дрогнул, кажется даже, что холодный пот выступил у вас на лбу?

– Именно поэтому.

– Хуан Пабло, скажите мне… скажите, не таясь, – можно ли надеяться на что-то лучшее? Вы ведь знаете, но не хотите мне говорить.

– Уверяю вас…

– Я не строю иллюзий, я только хочу знать, есть ли у нас какие-то надежды. Мы настолько забиты, что даже одно обнадеживающее слово способно вдохнуть в нас жизнь…

– Мален, если мой голос и дрогнул… то только из-за вас…

– Из-за меня?

– Вы чего-то недоговариваете. Мне кажется, что вы связаны с политикой…

Она промолчала. Минуту спустя она как будто хотела сказать что-то, но слова замерли на ее устах. И это еще больше насторожило Мондрагона.

– После вашей неожиданной фразы о заговорах я действительно испугался, что…

– Что это может вас скомпрометировать…

С улицы донесся какой-то шум. Малена пожала Мондрагону руку, словно в знак некоего соглашения, и прошептала: