Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

– Содержание телеграмм столь недвусмысленно, – говорил Рамила, – что они могут служить доказательством. Располагая ими, вы можете открыть властям своей страны, прессе и своему церковному руководству подлинную причину вашей высылки, и таким косвенным путем вы поможете распространить правду. Нужно, чтобы за пределами нашей страны узнали, что здесь делается и о чем молчат информационные агентства…

– И тогда меня уже не смогут обвинять в поджоге?..

– В каком?.. В поджоге часовни американских евангелистов?

– Хотя…

– Но ведь это наших рук дело…

– Ваших?.. Тех, кто организует забастовку?..

– Наших…

– Порой что-то слышишь, но поверить трудно. Вы, таким образом, дали оружие нашим противникам, чтобы они незамедлительно расправились со мной, выслали меня по обвинению в поджоге. И, собственно, ни для вас, ни для меня это…

– Мы решили сделать это, когда в наши руки попали копии телеграмм, которые вам вручит китаец…

– Ничего не понимаю! Что же, для вас было бы лучше, если бы меня высылали из-за забастовки?..

– Нет, нет! Мы подожгли барак евангелистов-янки для того, чтобы они не использовали сам факт вашей высылки в своих целях. Они хотели запугать наших людей. Они, конечно, хотели представить дело так, что-де люди наши – покорные существа, вялые и нерешительные, уж если священника – обратите на это внимание, – священника и иностранца выбрасывают на границу… то с нашими людьми церемониться нечего… что же ждет тогда остальных?.. – Он поднялся с места. – Я пойду к себе, вот-вот появится Моргуша… Как одеколоном несет… пытается заглушить зловоние… Ну, счастливого пути, и не забывайте!..

– Дайте мне руку, – попросил падре.

– Обе руки. Одной мало. И я даю вам обещание, что если мы победим, то ваша Гуадалупская дева вернется на свой алтарь и мы пригласим вас на празднества.

Рамила пошел на свое место, а священник беззвучно шевелил бледными, жухлыми, как высохшие листья, губами, будто смаковал мед надежды.

Душно. Небо казалось песчаным. Моргуша водрузился на свое место рядом с Феху и все что-то нюхал и нюхал вокруг себя, не переставая мигать. Китайцы сидели по-прежнему неподвижно. Феху пощупал уши. Казалось, от бесконечного монотонного шума колес и сами уши стали колесами. Неосторожный жест. Ужасная неосторожность. Ведь агентов тайной полиции в народе прозвали «ушами». Но, к счастью, Моргуша ничего не замечал, он все принюхивался – его преследовало зловоние, и ни на что другое он не обращал внимания. Падре решил, что самое благоразумное сейчас – помолиться. Из кармана сутаны падре Феху вытащил «Божественные службы», но тут же отложил книгу: похоже, надвигался ураган. Пыльная завеса на глазах превращалась в горячий ливень. Зарницы разрезали небо залпами расстрелов. На горизонте в багровом закате тонуло солнце, а далекие молнии сверкали, обгоняя одна другую. Падре Феррусихфридо зажмурил глаза. Он был уже не в поезде, а летел в беспредельном пространстве…

XXX

Взглядом – глаза покраснели от бессонной ночи и бессонной сьесты – капитан Каркамо поискал, с кем можно было бы поговорить. Он искал живых людей, а не призраков. Людей из плоти и крови, а не какие-то контуры, очерченные светлым пунктиром, словно детали механической игрушки, которую ему подарили в детстве и которую можно было бесконечно собирать и разбирать в разных комбинациях…

Если Роса Гавидиа… если Моргуша… если падре Феху… если успеют предупредить… если ей удастся спастись… если компрометирующие бумаги… Написано ли ее имя в тех бумагах, которые он оставил на письменном столе шефа?.. Но прежде всего надо подумать о падре Феху и о Моргуше… Пересечет ли священник границу?.. Удастся ли ему?.. Не убьют ли?.. Хотя, пожалуй, нет… побоятся скандала… Скорее всего, изобьют его до потери сознания, а затем в товарном поезде увезут в столицу и бросят в какой-нибудь подземный каземат… Для них нет лучшей улики, чем написанное на воротничке имя… Роса Гавидиа… Малена Табай… Серропом… Инкогнито… тупик.

К счастью, сегодня он был свободен. Ему захотелось пойти в поселок и выпить пива. Уйти – вот что надо сделать. Уйти из комендатуры.

Он задержался у дверей комнаты капитана Саломэ, спросил его, не надо ли чего-нибудь принести, но тот, отрицательно покачав головой, продолжал напевать танго, неуверенно подбирая мелодию на гитаре:

 
Розой пламени мужчины ее звали:
в поцелуях обжигала губы.
От пожара глаз ее они сгорали -
берегись ее любви, она погубит…
 

– Bye, bye!.. [131]131
  131. До свидания!.. (англ.).


[Закрыть]– простился с ним Каркамо и пошел, а танго все еще звучало в его ушах, только теперь ему казалось, что его товарищ вместо слов «Розой пламени…» напевал: «Росой Гавидиа…»

Знал ли что-нибудь капитан Саломэ? Почему же всякий раз, как он заглядывал к нему, тот встречал Каркамо словами танго:

 
Роза пламени, счастливая, смеялась,
роза пламени со всеми развлекалась.
Падают и падают пронзенные сердца. -
Ха-ха!.. Ха-ха!
Девушка хохочет – и опять манят уста…
 

Каркамо даже остановился, ему захотелось отбить такт ногой, бить ногой, точно лошадь копытом… Хаха!.. Ха-ха!.. Его преследовало это танго… Захотелось скрыться… Моргуша… документы… Компрометирующие документы… вчера вечером он их сжег – правда, не в очень удачном месте, но ничего иного не оставалось… Ха-ха!.. со всеми развлекалась… Ха-ха!.. счастливая, смеялась…

Он ускорил шаг. Надо бежать, забыться, освободиться от своих мыслей. Иначе зачем ему было уходить из комендатуры?.. Пожариться на солнышке?.. Лучше уж качаться в гамаке!

Густая тень листвы, ограды, банановые стволы, гуарумо, кактусы нопали; высохшие колодцы; дворики, где на веревках висит белье, а в некоторых сооружены небольшие очаги; в одном патио сушится на солнце распяленная на палках шкура быка, еще покрытая кровью и облепленная отчаянно жужжавшими мухами; ранчо под выцветшей от солнца соломенной кровлей, стены из необожженного кирпича, цинковые крыши, на которых зной точил свои когти; сонные коровы, огороды, где растет так много вкусного – редиска, салат. Какой-то мальчуган вытащил из земли редиску и размахивал ею, словно красной погремушкой, – только погремушка эта, с которой срывались песчинки, не звенела – вот-вот он вонзит в нее зубы.

Вдруг Каркамо услышал шаги. Кто-то шел позади.

– Вы сегодня свободны?

Уголком глаза ему удалось увидеть силуэт мужчины. Тот задал ему вопрос и пошел рядом. Это был гнусавый учитель Хувентино Родригес. С тех пор как он вылечился от алкоголизма, он перестал бродить по поселку, расспрашивая всех и каждого о Тобе.

– Вы сегодня свободны?

– Как видите, учитель. А у вас теперь бессрочные вакации? Сказали «стоп» спиртному и завоевали себе отдых до конца жизни…

– Увольнение до конца жизни, вы хотите сказать…

На главной площади поселка, где деревья – фикусы, гуарумо, сосны, кипарис, манго – столпились, чтобы дать место зеленой лужайке английского парка, открытого алькальдом, все замерло, даже воздух был плотный, как свинцовая стена.

– Куда это вы путь держите, мой капитан, можно узнать?

– К Пьедрасанте, пропустить пивка, – ответил Каркамо, ускоряя шаг; всего несколько шагов отделяло их от дверей лавочки, в которой, как всем известно, хозяин устроил нечто вроде таверны и пивной.

Лавочник в легкой спортивной рубашке, выпятив толстые губы, прикорнул в укромном уголочке рядом со старыми, страдавшими от блох псами, котом и взлетевшими при появлении капитана и учителя двумя голубями.

– Кто? Кто там?.. Кто там? – сквозь сон пробормотал Пьедрасанта, недовольный тем, что прервали его сьесту.

– Мирные люди! – закричал Каркамо; после яркого солнца глаза его ничего не различали в полумраке, и он с трудом отыскал столик.

– Пьедрасанта! – приказал капитан, усевшись. – Дайте две бутылки пива, но со льда.

– Только одну, – поднял голос учитель, – я совсем не пью спиртного.

– Ну, в пиве так мало спиртного, – вмешался Пьедрасанта.

– Сколько бы ни было, но уж если капитан непременно хочет меня угостить, так мне, пожалуйста, малиновый со льдом.

– И пива не пьете?

– И пива. Благодарю вас.

– Это с тех пор, как его вылечили евангелисты, – сказал Пьедрасанта, уже совсем проснувшись. – По правде сказать, евангельского-то в них мало.

– Вылечили меня или нет, – заметил учитель, – к чему говорить об этом! Вечно он лезет не в свое дело – досталось бы ему в ту ночь… Так разделали бы ему физиономию, если бы жалко не стало…

– Когда? – спросил Каркамо; лавочник ушел за пивом для капитана и льдом для Родригеса.

– Какой лед вам принести, кусочками или раздробленный? – донесся голос Пьедрасанты.

– Раздробленный! – крикнул учитель.

– Ну конечно, если кусочками, так придется сосать, а он уже насосался…

Не прислушиваясь к словам лавочника, который еще что-то бормотал, Родригес стал объяснять капитану:

– В ту ночь ребята играли в бабки. Явился какой-то чудной человек и стал уговаривать поджечь барак евангелистов-янки. Кое-кто из ребят согласился, а мы остались – я стараюсь вообще держаться подальше от шума. Они уже ушли, и появился Пьедрасанта; он закричал, чтобы они никуда не ходили и что этот агитатор – коммунист…

В дверях появился лавочник, и учитель прервал свое повествование:

– Я рассказываю капитану то, что произошло с вами и покойником, которого вы назвали коммунистом…

– Покойником? – удивился капитан, обсасывая мокрые от пива усы.

– Что ж, при нынешнем правительстве коммунист и покойник – это почти одно и то же…

– Если бы послушались меня, – заговорил Пьедрасанта, – то так называемую часовню не сожгли бы, да и священник остался бы в своей церкви. По сути, сожгли-то священника…

– Вот именно, – поспешил сказать учитель, губы его со следами малинового напитка застыли от льда. – Его выслали, потому что не могли убить: он – священник, хотя его тоже обвиняли, будто он коммунист… Священник да еще иностранец… Э, блох лучше вытряхивать в другом месте!..

– А откуда узнали, что он – коммунист?

– Откуда? Он был сторонником забастовки, вот и все…

– Падре?

– Ну, Пьедрасанта, вы же это отлично знали!

– Я?

– Да, вы… вы же были его близким другом!

– Близким другом? Нет. Он сюда заходил выпить чашку шоколаду перед сном, и только… и платил за чашку так же, как платите вы за свои стопки. Каждый клиент для меня – друг, не правда ли, капитан?

– Бесспорно одно – никто не знает, за что его выслали, – подчеркнул Каркамо.

– Каждый устраивается, как может, – произнес лавочник, распростерши руки и склонив голову, совсем как на распятье. – Говорят, что его убили…

Капитан чуть было не подскочил на стуле.

– Кто сказал вам, что его убили?

И, спохватившись, что чрезмерный интерес к судьбе падре может показаться подозрительным, Каркамо добавил:

– Меня, конечно, встревожило такого рода сообщение. Если его убили в пределах нашей страны, поднимется шумиха в печати, возможно, вмешаются церковные власти, которые только и ищут, к чему бы придраться. Злых языков много. А теперь, чего доброго, будут обвинять командование зоны в том, что у нас нет порядка, что мы уже потеряли контроль над людьми, хотя это нам надлежит охранять плантацию и директоров Компании, управляющих, администраторов, десятников, проституток, обеспечивать покой сумасбродного алькальда, сумасбродных евангелистов… сумасбродных священников… – Он специально добавил это, чтобы отвести подозрения собеседников. – Я уж не говорю об охране железных дорог, складов с горючим, водоемов, электростанций, телеграфа, почты, радио, госпиталя, взлетных дорожек, шоссе и мостов… Да, я забыл еще сумасбродных спиритов, которые то и дело что-нибудь придумывают.

– Это, понятно, по части учителя… – заметил лавочник.

– Я спиритуалист, но не спирит…

– … Этих сумасбродных мальчишек, отпрысков миллионеров, нам приказано не трогать, что бы они ни вытворяли…

Каркамо нагромождал слова на слова, стараясь избавиться от навязчивого видения – отвратительнейший Моргуша стоит на подножке вагона в ожидании своей жертвы, которую он, он, он, он, Каркамо, ему передал собственноручно. Он представил себе окровавленное тело священника, сброшенного на ходу поезда, – всего вероятнее, именно так они сделали; он представил себе, как срывают с падре сутану, белье, воротничок, чтобы никто не смог опознать труп, и вдруг на воротничке обнаруживают написанные неуверенным почерком буквы… имена: РосаГавидиа, Малена Табай, Серропо м.

– Вы правы, капитан, – согласился лавочник, – действительно, всякий раз, что бы ни произошло, на военных сваливают вину. То, видите ли, они недосмотрели, то чуть ли не сами являются соучастниками… но что касается истории с падре Феррусихфридо…

– Как хорошо он запомнил это имечко! – воскликнул учитель.

– Он был моим соседом и моим клиентом. Ведь всем известно… Однако по поводу истории с падре Феррусихфридо Феху – я даже знаю его фамилию, хотя, быть может, учителю это тоже покажется странным, – не следует беспокоиться, капитан. Все это, как утверждают, произошло на границе.

– Странно, – опять вмешался Хувентино, – об этом не сообщали ни газеты, ни радио…

– Ну, вы меня развеселили! – воскликнул лавочник. – Газеты, радио? Сразу видно, что вы, учитель, еще молоды, хотя на вид вам лет немало – видно, алкоголь состарил!

– Мексиканское радио, Пьедрасанта! Я говорю о мексиканском радио!.. – зло откликнулся Родригес. – Коль скоро здесь нельзя говорить…

– Вполне резонно… – Каркамо увидел поддержку в словах учителя – поддержку и проблеск надежды.

– Более чем резонно! – подтвердил учитель. – Потому как, если Пьедра был прав, утверждая…

– Я, сеньор, не утверждаю, я повторяю…

– И хорошо, что повторяете. Вполне естественно, что мексиканское радио – а я слушаю его каждую ночь – непременно передало бы сообщение об этом. Речь идет об их соотечественнике, о священнике и… о преступлении, ведь они так любят скандалы и сенсации… а тут готовое блюдо…

В этот момент в дверях показался неожиданный посетитель, которого все мгновенно узнали.

Лавочник, стоявший спиной к двери, услышав шаги, обернулся и с трудом скрыл свое недовольство. Во всяком случае, ему удалось скрыть свое раздраже– ние лучше, чем капитану Каркамо – свою радость. В таверну вошел Андрес Медина, товарищ детских лет капитана, после долгих-долгих лет разлуки они встретились на траурной церемонии в доме парикмахера, а потом Андрес исчез, и с тех пор капитан его не видел.

Пьедрасанта подошел к стойке и, ловко орудуя бутылками, налил стопку вошедшему, – таким образом он надеялся обезоружить и нейтрализовать своего врага, но все планы лавочника лопнули, хотя он и успел шепнуть капитану: «Это коммунист!.. Это коммунист!..»

Каркамо едва не воскликнул:

– Андрей! Андрей!

Но сдержался и, пожимая руку вошедшего, как незнакомому, даже опустил глаза.

– Выпейте стопочку с нами, – пригласил его Каркамо.

– Я ничего не пью, спасибо… сюда я зашел свести счеты с этим сволочным лавочником…

Пьедрасанта, сочтя благоразумным укрыться за стойкой, сделал вид, что ничего не слышит, однако Медина повторил громко:

– Это я вам говорю, мерзавец!

И он двинулся на Пьедрасанту. Хувентино хотел было взять его под руку и удержать, но Медина с такой силой рванулся вперед, что чуть не оставил рукав в руках учителя, и схватил стул. Если бы Пьедрасанта не успел выскочить в заднюю комнатку, то Медина расколол бы его голову, как арбуз.

– Свинячий окорок, хоть бы что-то мужское в тебе было!.. – Лицо Медины пожелтело, словно у него был приступ желтухи.

Желтый-прежелтый, он метался по комнате, как зверь в клетке, пока не появился какой-то мужчина, по-видимому помощник Пьедрасанты.

Увидев его, Медина закричал:

– А ну, позови этого труса! Пусть он не прячется за юбку жены! Пусть еще раз попробует сказать, что я коммунист!

– Успокойся, Андрей! Что случилось? – наклонившись к нему, вполголоса быстро проговорил капитан Каркамо, тогда как учитель разговаривал с помощником Пьедрасанты.

– А вот что… Этот сукин сын присутствовал при том, как подожгли сарабанду евангелистов-янки – правда, в той сарабанде никто не танцевал, там проповедовали всякую чушь. Разве это не чушь – разглагольствовать о боге, когда мы умираем от дизентерии и малярии, от истощения?.. Слепые, туберкулезные, увечные… И не только мы, но и наши жены и дети…

– Ладно, не ораторствуй. Мне нужно срочно поговорить с тобой.

– Я тебя тоже искал… – успел вымолвить Медина до того, как к ним подошел учитель и предупредил:

– Уходите, не теряйте времени! Уходите!.. Я узнал только что: Пьедрасанта побежал звать полицию…

С улицы уже слышались чьи-то торопливые шаги, какие-то дробные удары, свистки. Все ждали в молчании.

Учитель, который пошел было к двери, вернулся.

– Ушел… Успел вовремя…

– Что ж, подходящий предлог, – капитан повысил голос, – хороший повод, чтобы перейти от пива к рому. Две стопки рома, – заказал он помощнику Пьедрасанты, но тут же поправился:

– Только одну. Сеньор не пьет. И принесите чего-нибудь пожевать – сыра или, пожалуй, оливок.

Лавочник возвратился в сопровождении судьи.

– Закономерно, – говорил судья, – мы дадим ход вашему заявлению. Но дело вот какое, следует уточнить… м-да… либо привлекать по обвинению в том, что он коммунист, либо по обвинению в том, что он поджигатель, что-нибудь одно, два обвинения сразу – это невозможно… – Пьедрасанта, выкатив глаза, смотрел на плюгавого, похожего на мышь судью, который все тянулся и тянулся вверх, даже привстал на цыпочки, как будто это могло придать больший вес его словам: – Именно так, либо по обвинению в том, что он коммунист, либо в том, что он поджигатель. Выбирайте сами. Какое из обвинений вы намерены выдвинуть?..

– Оба, сеньор лиценциат…

– Оба нельзя…

– Почему нельзя? Если он виноват и в том, и в другом?

– Вы утверждаете, что священник призывал поджечь евангелистов, следовательно, он был в числе поджигателей, которые действовали во имя своей веры, под влиянием религиозного фанатизма, так какой же он тогда коммунист? Не может быть, Пьедрасанта, не может быть!

– Раз так, то я обвиняю его в том, что он коммунист…

– А доказательства?

– Пожар, сеньор лицеи… пожар! Вам этого мало?

– Нет, Пьедрасанта! Пожар, как я уже отмечал, был делом католиков, которых подстрекал мексиканский священник!

– Но некоторые утверждают, что как раз Компания приказала поджечь… – проворчал лавочник, – кто их поймет…

– Это уже глупость…

– Не такая уж глупость, как вы думаете. Кому-то понадобился предлог, чтобы выслать падре, и пожар…

– Мы опять кружим на одном месте. Не принимая в расчет ваше последнее утверждение, которое, по моему мнению, является неоспоримой выдумкой, предположим, что в самом деле действовала Компания. В таком случае целесообразнее было бы использовать служащих Компании, а не коммунистов.

– Хорошо, тогда кто же этот человек?..

– Об этом я вас и спрашиваю. Несомненно, поджигатель. Вы слышали, как он подстрекал народ, вы выступили против него, и вот следствие: этот человек пришел к вам сюда, в ваше заведение, чтобы оскорбить вас. В совокупности все это может представить собой состав преступления, чрезвычайно серьезного преступления. И зачем же придумывать что-то еще? Зачем еще утверждать, например, что он коммунист?

– Как раз это-то и важно… Тогда его расстреляют…

– Точно так же, как и за участие в поджоге…

– Тогда мне безразлично. Обвиняю его как поджигателя…

– Ну и злое же у вас сердце… – запротестовал Родригес, вмешавшись в разговор. – Если меня вызовут в качестве свидетеля, я могу подтвердить, что именно сказал этот человек. Имейте в виду, я там был, я был очевидцем. Он сказал что-то вроде следующего: «Ребята, пошли посмотрим, как горит!..»

Пока Пьедрасанта спорил с учителем, судья подошел к капитану Каркамо.

– Такие страсти бушуют здесь, что я вас даже не узнал и не поздоровался. Да и военные так странно выглядят в штатском!

Они обменялись рукопожатиями, и судья, улучив момент, тихонько спросил у капитана:

– Ну, как прошла прогулочка с падре?

– Приказ есть приказ… – сухо оборвал его офицер; ему было очень неприятно, что судья напомнил о его роли палача, исполнителя приговора, находящегося на службе… кто знает – чьей…

– Отлично! Отлично!.. – воскликнул судья, потирая от удовольствия пухлые руки; он даже счел нужным вмешаться в спор лавочника с учителем, многозначительно пообещав: – Что касается беглеца, Пьедрасанта, то рано или поздно мы его выловим. Я полагаю, не сегодня-завтра будет объявлено осадное положение в республике, по всей территории республики…

– Так и будет. – Лавочник понемногу начал приходить в себя после пережитых страхов. – Наш судья – прорицатель, если говорит, значит…

– …получил известия от Компании… – ввернул Хувентино, голос которого после столкновения с лавочником стал еще более хриплым.

– От тех друзей, которых я имею в Компании… – поправил его судья, – все, что они знают, мне передают – и они, кстати, утверждают, что всеобщая забастовка неизбежна…

– А вы не думаете, что можно было бы уладить все без забастовки? – спросил лавочник, к которому вернулось не только самообладание, но и уверенность в том, что его имущество останется неприкосновенным, хотя несколько минут назад, – когда явился этот тип, и грозил убить его, и, по всей вероятности, собирался поджечь дом, – он не на шутку перепугался.

– Такое мнение существует и в Компании. Я могу сказать это, поскольку недавно завтракал с одним из ее управляющих. Все считают, что правительство огнем подавит мятежные очаги, как уже было сделано в порту и в Бананере. Срезать любую голову, которая поднимется. И, по моему убеждению, первая голова слетит с плеч здесь. Не знаю, слыхали ли вы о некоем Табио Сане, которого мы здесь поджидаем. Авторучка, которую мне подарил мистер Ферролс, полна чернил, чтобы подписать смертный приговор этому самому Табио Сану.

– Не забудьте, сеньор судья, что этого человека ждет также и народ, – прохрипел Родригес с подчеркнуто невозмутимым видом, – и не один, два, три… не пять, не сто и не тысяча – а тысячи рабочих пойдут встречать его на станцию…

– Извините… – подошел лавочник. – Я хочу узнать, не желает ли кто-нибудь выпить еще. Моя жена прислала мне из столицы бутылочку испанской анисовой, самой настоящей. Как думаете, может, откроем?

– Для меня анис чересчур сладок. Такие напитки не для меня… Пьешь их, когда колики мучают…

– Сеньору судье нравится, конечно, настоящий scotch [132]132
  132. Шотландское виски (англ.).


[Закрыть], – проронил капитан Каркамо, который до сих пор не вступал в разговор и был как бы в стороне от всего происходящего.

– Мы пили его с друзьями из Компании. Что за букет! Однако это не значит, что я пренебрегаю вниманием и резервами нашего друга Пьедрасанты. Я предпочел бы пиво со льда.

– И нам, – сказал Каркамо, забыв, что учитель не пьет, – тоже холодного пива.

– Мне ничего не надо… – возразил Хувентино; капитан обернулся к нему:

– Я совсем забыл, все время подвергаю вас искушению. Не подумайте, что я хочу вас соблазнить. Да, кстати, можно ли спросить, чем вас вылечили?

– Грязью…

– То есть как это? – заинтересовался судья.

– Да, сделали какую-то смесь из грязи и воды, ничего больше, и разлили в четыре бутылочки. Затем подождали, пока грязь не начала тухнуть и не приобрела какой-то странный темный цвет, не то зеленоватый, не то кофейный…

– И все это вы должны были выпить? – нервно спросил капитан, не замечая, что ерзает на стуле.

– Да, в течение двадцати дней пришлось пить эту жидкость…

– Это ему сделала, – пояснил Пьедрасанта, – мать того сумасбродного мулата Хуамбо.

– У нее доброе сердце!.. – воскликнул Хувентино.

– Доброе – нет! Она вынуждена была это сделать, потому что вы, учитель, стали пить из-за Тобы. Но это старая история. А сейчас я пойду за пивом – пиво для судьи, пиво для капитана и… для меня. Я тоже выпью пивка, посмотрим, как оно пойдет после всех треволнений. И поговорим о забастовке и об этом Табио Сане, которого, сдается мне, я знавал в былые времена. Когда-то, давным-давно, он работал здесь на плантациях. Помнится, у него были выпученные глаза, чуть не выскакивали из орбит, лицо в шрамах, губы толстые и отвисшие уши, будто от слоновой болезни. Его легко узнать.

– С такими приметами… – рассмеялся учитель.

– Да, я бы признал его! – вспылил лавочник.

– Еще бы, я думаю! – сказал учитель. – Но только по таким приметам, о которых говорил здесь Пьедрасанта, рабочего лидера не узнать. Я слышал, наоборот, он худощавый, с узким лицом, глаза глубоко и близко посажены, а зубы белые, словно меловые. А кроме всего прочего, не придется опознавать его по приметам: на этот раз он приезжает под своим именем, совершенно открыто – как Табио Сан…

На чердак церкви забралась ватага мальчишек во главе с Боби (Боби Мейкер Томпсон, внук президента «Тропикаль платанеры», все еще гостил на вакациях в доме миллионеров Лусеро); они вскарабкались по давно забытым, шатавшимся подмосткам, похожим на скелет какого-то старого судна, пришвартовавшегося у церковной стены, – пролезли в большую щель. Боби заглянул вниз: церковь напоминала плавательный бассейн, куда сквозь редкие окошки проникал рассеянный свет, двери со стороны паперти были закрыты, – ну, точно покои почившего ангела.

Остальные ребята тоже стали искать щели, через которые можно было бы посмотреть вниз, – им нравилось глазеть сверху на людей в церкви, двигавшихся, как муравьи в муравейнике. Боби сказал, чтобы ребята следили за тем, что происходит в церкви, не отвлекаясь на всякие мелочи.

Мальчишки беспрекословно подчинились Гринго, как они его прозвали. Величественность, торжественная атмосфера церкви притягивала их. Интересно было наблюдать за людьми, которые переходили с места на место, молились, зажигали свечи, преклоняли колени, стояли или еще только входили… Но как же они входили в церковь, если двери со стороны паперти закрыты и святые в алтаре казались приговоренными к вечному заключению?

Оказывается, люди входили и выходили через двери ризницы.

Схватив комок засохшей грязи, Боби размахнулся и бросил его вниз – комок упал рядом с пюпитром и разлетелся на мелкие кусочки, подняв столбик пыли.

Кто-то из мальчишек возмутился:

– Гринго, не будь скотиной!

Другой комок грязи разломался возле женщины, стоявшей на коленях. Кто осмелился бросать камни в молящихся, кто осмелился на подобное кощунство, на такое святотатство?.. Молившихся облетел слух: евангелисты!.. протестанты!..

Люди бросились врассыпную: одни пытались укрыться под сенью кафедры, в арке входа, а то и за купелью близ исповедальни, другие же, вообразив себя мучениками и мысленно приготовившись к тому, что неверные забросают их камнями, простирали руки, обращаясь с молитвой к всевышнему, падали на колени или лежали, распростершись на полу.

– Сейчас я заставлю эту старуху опустить руку одним strike… [133]133
  133. Удар (англ.).


[Закрыть]  – сказал Гринго и с размаху бросил комок.

Женщина от боли закусила губы, на мгновение зажмурила глаза, а потом стала открывать их все шире, шире и наконец свалилась на землю.

Из алтаря унесли Гуадалупскую деву. Индейцы, спустившиеся с гор, чтобы работать на плантациях, входили группами и, не обнаружив в церкви изображения богоматери-индеанки, торопливо крестились и бормотали под нос:

– Чудом пришла, чудом ушла…

Наиболее богомольные опускались на колени, точнее – на одно колено, еще точнее – на правое, и устанавливали зажженные свечи на полу среди букетов цветов, с которых от прикосновения дрожащих пальцев слетали лепестки.

Словно влюбленные в огонь, они безотрывно глядели на пламя свечей. Два черных зрачка следили, как колышется над фитильком, словно живой, золотистый огонек, поглощая желтоватый воск.

Одетые в чистые белые рубахи и штаны, в накидки, которые носят обычно жители побережья, они ждали, когда к ним вернется Гуадалупская дева, – ждали уже четыреста лет подряд, и лица их были безмолвны, бессловесны, молчаливы, лишь пламя свечей отражалось в глазах, сверкающих из-под падавших на лоб черных, длинных и жестких волос.

Под одной из балок чердака – между раскаленной цинковой крышей и прохладной тишиной церкви, в которой уже никто не двигался, – соратники Боби случайно обнаружили какие-то листки. Три пачки листков, на которых повторялись напечатанные большими буквами слова: «Всеобщая забастовка», «Справедливая забастовка», «Свободы и хлеба!» Мальчишки уже забыли о той битве, которую затеял Боби, бросая комки грязи в верующих, в панике покидавших церковь и причитавших: «Нас побили камнями, да, да, нас побили камнями!.. Протестанты!..»; «Они забрались на крышу церкви и оттуда побили нас камнями!..»; «Одна сеньора простерла ввысь руки, готовясь принять мученическую кончину, а в нее стали бросать камни, пока она не опустила руки!»; «Мало им было, что они прогнали приходского священника и украли богоматерь с алтаря… Теперь они хотят запугать тех немногих, которые еще приходят в церковь, крадучись через ризницу, яко тати!»

– Этот мусор надо передать полиции… – предложил мальчишка по прозвищу Петушок.

– Этот мусор пусть остается здесь, – решил Боби, – да, здесь, – подчеркнул он. – Пусть остается до завтрашнего дня, в полицию сообщать не будем, я решу, что с этим делать. А сейчас нам пора отсюда уходить, меня жажда совсем замучила.

– Сначала перекурим, – предложил Петушок.

– Идет, – согласился Гринго.

Из карманов появились измятые сигареты, спички без коробков, зажигавшиеся о стены или о подошвы ботинок, а в руках одного из ребят оказалась даже трубка.

Они с трудом спустились по раскачивавшимся подмосткам, приходилось подтягиваться на руках, пролезать между досками и, обхватив стойку руками и ногами, скользить по ней вниз. Спустившись на землю, ребята побежали к Пьедрасанте выпить чего-нибудь прохладительного.

– Ты чего хочешь?

– А ты?

– Я – клубничного!

– А я – апельсинового!

– А мне – лимонного!

Лавочник готов был их убить, так и хотелось вместо соков со льдом предложить им яду – кому цианистого калия, кому стрихнина, а кому шафранноопийной настойки… Как не вовремя нагрянула эта банда – судья только начал рассказывать о своей беседе с управляющими Компании по поводу забастовки, если она будет объявлена. Но кто ее объявит? Кто осмелится повесить колокольчик всеобщей забастовки на шею Зверя?..

– Сейчас разделаюсь с этими дьяволятами, – поднялся Пьедрасанта из-за стола, за которым сидели судья, капитан и учитель, который ни к чему не притрагивался, тогда как остальные потягивали пиво. А мальчишки уже проскользнули вдоль стен к стойке, алчно поглядывая вокруг; они носились, как одержимые, по залу, скользили по цементному полу, словно на коньках, и сами себе аплодировали; они кричали, прыгали, дико хохотали, хохотали, хохо…

– А мы, Пьедрасанта, прощаемся… – пропел, как обычно, судья: клиенты подошли попрощаться с лавочником, который уже начал дробить лед в металлическом тазике, приготовляя прохладительное.