Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 40 страниц)

– Среди дорожников в вашем лагере… Мы могли бы кое-что сделать… Там, конечно, есть и честные люди…

– Я могу скомпрометировать себя, но не имею права поставить под удар своих товарищей.

– Убеждена, они не откажутся…

– Как не откажутся!.. А кто с ними будет говорить?

– Я.

– Вы?.. – Он взял Малену за плечи и, глядя ей в глаза, сказал: – О вас тут же донесут… Поверьте, не все сильны духом, многие женаты, у многих дети…

– О чем вы говорите?

– О том же, о чем и вы!

– Я просила вас помочь мне в вашем лагере…

– Именно так я все и понял…

– …открыть вечернюю школу для пеонов…

– Мален! – Мондрагон был обезоружен. – Как вы заставили меня волноваться!.. – Он пытался спрятать голову на груди девушки, но она отстранилась и с вызовом бросила:

– Мсье Жан-Поль, имейте в виду, я могу сыграть и роль Шарлотты… – Изображая Шарлотту Корде, она взмахнула ножом для разрезания бумаги.

Мондрагон уезжал из лагеря и возвращался в лагерь, охваченный думами о своей любви к Малене, которая теперь уже не противилась его объятиям, не возражала, когда он погружал пальцы в ее волосы, перебирая их, как струны, творя мелодию своей мечты; в мечтах он уже готовился принять Малену в своей палатке и раздумывал, как лучше расставить убогую мебель. Да, надо будет выписать из столицы алые камелии… Вино?.. Виски?.. По бутылке… Какие-нибудь сандвичи или тортильи с сыром… это можно достать здесь. Но неожиданно мелькала мысль, которая ни разу не приходила ему в голову с тех пор, как он узнал в Малене свою нареченную с поезда – так называл ее про себя Мондрагон, – свою невестушку девятнадцатилетнюю – теперь-то, впрочем, ей уже тридцать. Мысль о заговоре. Ведь это Мален – быть может, потому что она была прозорлива, а может, мысли действительно передаются на расстоянии, – ведь это Мален обронила слова: «Здесь, в школе, к тому же затерянной в горах, – самое безопасное место для заговоров…» Да, она так сказала, правда, потом все свела к невинной вечерней школе для взрослых в лагере дорожников. Что ж, в глазах властей такая школа не менее опасна, чем любой заговор…

Он подъезжал к лагерю, оставалось несколько поворотов шоссе, проложенного сквозь сплошные скалы. Вдалеке виднелись разложенные пеонами костры; можно было разглядеть светлые широкополые сомбреро и темные силуэты мужчин, – присев на корточки вокруг огня, пеоны пекли на угольях тортильи, варили кофе в глиняных горшочках, поджаривали ножку оленя или пекари, а то и броненосца, дикую курочку или еще что-нибудь в этом роде…

Эх!

Он стиснул рулевое колесо. От внезапного удара машина подскочила и свернула в сторону. Он резко затормозил и с пистолетом в руке спрыгнул на землю: быть может, хорошая дичь.

Он едва успел заметить два сверкающих глаза и какую-то тень, зигзагообразными прыжками двигавшуюся к зарослям кустарника. Побежал за тенью, стараясь не упустить животное из виду. Но вот листья перестали шевелиться, след животного исчез. Мондрагон замер на месте: зверь мог притаиться где-нибудь. Ничего и никого. Он уже собирался вернуться к джипу, как вдруг услышал какой-то шум в кустах. Поднял руку – ветра нет. Почему же зашелестела листва? Осторожно наклоняясь и раздвигая ветви, он разглядывал землю, прежде чем поставить ногу, и всматривался в ночной полумрак. Впереди что-то темнело, похоже на вход в пещеру или подземелье. Что же предпринять? Фонаря с собой не было. Он следил за таинственным входом. Летучие мыши влетали в него и вылетали. Пожалуй, лучше сейчас уехать, а днем вернуться сюда. Он остановился, стараясь запомнить место; затем отсчитал шаги, чтобы на следующий день не впасть в ошибку – как знать, может, убежище ему еще пригодится!..

Он вернулся к машине, и его снова начали одолевать те же мысли, которые преследовали по ночам, когда он ворочался с боку на бок, тщетно пытаясь заснуть – нет, невозможно совместить с клятвами людей, начавших борьбу за свободу и справедливость, эту любовь, которая явилась неожиданно, точь-в-точь налетчик на большой дороге, только налетчик этот требовал жизни и сердца. Кому принадлежало его сердце?.. Кому отдана его жизнь?.. Товарищам по борьбе… Мален! Мален!.. Мне нечего отдать тебе, все это – и сердце, и жизнь – мне уже не принадлежит…

Мондрагон встряхнул головой, словно отбрасывая назад волосы, он не мог избавиться от мучительных раздумий. Шлем он держал под мышкой. Прежде чем забраться в джип, он хотел было сделать несколько выстрелов по скалам – оставить на них отметины, – но тут же отказался от этой мысли. Отметины могут привлечь внимание преследователей – а вдруг ему придется воспользоваться этим убежищем? Пусть все останется по-прежнему. А он не забудет, хорошо запомнит…

IX

– Механизировать… механизмами отсчитывать время… научить этих людей пользоваться механизмами для отсчета времени… хм, позвольте заметить, я не согласен с вами!.. – На этот раз учитель Гирнальда открыл дискуссию.

Расположившись на ивовых стульях, вынесенных из директорской на веранду, они решили подышать свежим воздухом. Было так приятно. Веранда женской школы выходила в патио, где в сияющих глазурью керамических вазонах и скромных глиняных горшках цвели герани, гвоздики, гортензии, азалии и розы. В воскресные вечера сюда приходили побеседовать священник Сантос и Константино Пьедрафьель, директор мужской школы, более известный среди своих коллег как учитель Гирнальда [44]44
  44. Guirnalda – гирлянда (исп.).


[Закрыть].

– На рассвете было безоблачно! – произнес смуглый, невысокого роста священник. – На рассвете было совсем чистое небо, а потом, скажите пожалуйста, невесть откуда появились тучки… Впрочем, вероятно, скоро опять прояснится…

Однако метеорологические прогнозы священника не могли отвлечь учителя Гирнальду от его излюбленной темы:

– Что обязывает нас вывести этих людей из их нынешнего полусознательного состояния, из вечной апатии ко всему, что происходит в мире, вокруг? Что и зачем, спрашиваю я?..

– Если не прояснится, – продолжал священник, – не завидую я тем, кто сегодня отправился полюбоваться видом на Тихий океан с Серро-Вертикаль…

– Зачем? – откликнулась Малена, которую живо задели слова Гирнальды. – А затем, чтобы научить их производительному труду, приобщить к цивилизации.

– Труд… труд… цивилизация… – в раздумье повторил Пьедрафьель.

– Все же сомневаюсь я, – обратился священник к хранившему до сих пор молчание Мондрагону, – что сегодня можно будет подняться на Серро-Вертикаль. А жаль, ей-богу, жаль, ведь сегодня полнолуние…

– Чтобы научить их производительному труду?.. – Перед тем как высказаться, Пьедрафьель любил размышлять вслух. – Здесь, насколько я знаю, не существует проблемы безработицы.

– Только на первый взгляд… – вмешался Мондрагон; из вежливости он делал вид, что слушает священника, а на самом деле внимательно следил за спором учителей. – Под угрозой безработицы здесь находятся те социальные группы, которые не заинтересованы в постоянной работе и работают только для того, чтобы прокормиться… Сейчас им приходится отвыкать есть…

– А тучи сгущаются все больше и больше, – продолжал в том же духе священник. – Вряд ли прояснится. Жаль, очень жаль… мне так хотелось прогуляться…

– Сеньор Пьедрафьель отчасти прав, – заметила Малена, – прав именно в том смысле, какой он хочет придать своим словам. Но, как верно подчеркнул Мондрагон, безработица у нас приобретает характер подлинно национальной проблемы.

– И с течением времени она возрастает, – добавил Мондрагон. – Она усиливается по мере того, как ликвидируются старые отрасли промышленности, исчезает ремесленничество, под всякими предлогами – и совершенно необоснованно – сокращаются посевные площади таких культур, как, например, табак.

– Это весьма сложный, да, чрезвычайно сложный вопрос… – проговорил священник, чтобы все-таки не остаться в стороне от дискуссии.

– Кстати, хотелось бы знать, если святой отец…

– Падре Сантос, а не святой отец! [45]45
  45. Игра слов: padre santo – святой отец, padre Santos – падре Сантос (исп.).


[Закрыть]– возмутился священник.

– Хотелось бы знать, падресито Сантос: что имеет в виду ваша милость – проблему ли времени, которую мы обсуждаем, либо великий синоптик занят своими метеорологическими наблюдениями? – иронически спросил учитель Гирнальда.

– Мы так никогда не выпутаемся из спора, – взмолилась Малена. – Как будто все пришли к выводу, что, если эти люди поймут значение времени, то время вернет им богатства. Отсталость нашего населения вызвана также и тем, что у большинства жителей время вычеркнуто из календаря. Однако никто не побеспокоился включить это большинство в наш современный календарь; вот почему эти несчастные остались без календаря, как бы вне времени.

– Это еще не самое худшее, – поддержал ее Мондрагон. – Необходимо сознавать, что время – это богатство, и следует его использовать продуктивно.

– Time is money! [46]46
  46. Время – деньги! (англ.).


[Закрыть]– воскликнул падре Сантос.

– Или вспомним старинное чудесное мавританское изречение, падре, – и учитель Гирнальда с пафосом продекламировал: – …время – не золотая ли это пыль, иль бивни слона, иль перья страуса… – Известно, что еще на вечерах в студенческие годы он срывал немало аплодисментов за исполнение монологов из древних трагедий. Гирнальда вернулся к предмету спора: – Превосходно, сеньорита Табай и сеньор Мондрагон, вот и получится, что будет механизированное время, а люди – меха… ха-ха… нические…

– Ну это уж словоблудие!.. – Священник расхохотался.

– Не прерывайте меня, падре. У нас люди уже механизированы. И что ж, благодаря этому они стали счастливее?

– Наш удел – плачевная юдоль, и в сем мире мы – явление преходящее, – провозгласил священник, – а счастливы будем только на небеси. – И речитативом произнес: – На небо я пойду, на небе благословлю…

– О проблеме счастья мы не спорим, учитель, – подчеркнул Мондрагон и, обратившись к Малене, спросил: – А ты как думаешь?

Малена с укором посмотрела на него: никто из присутствующих не знал, что они перешли на «ты».

– И, кроме того, – заключил Мондрагон, – чаще всего слышишь, что счастье в пассивности, в терпении, в покорности – так говорят, чтобы беднякам легче было смириться с нищетой. Какой-нибудь прохвост, заглянув в нашу провинцию, ораторствует: «Они бедны, но они счастливы!» И вы, учитель, не хотите, чтобы мы лишали их именно такого счастья?

– Мы здесь обсуждаем… – Малена опередила учителя Пьедрафьеля, который, собираясь ответить, поправил галстук и, втянув руки в рукава, пощупал кончиками пальцев манжеты. – Мы здесь, если позволите мне резюмировать, обсуждаем, следует ли поднимать уровень жизни и культуры жителей нашей провинции соответственно нашему времени. Простите, но мне это напоминает дискуссию у постели тяжелобольного, который уже при смерти, – дискуссию по поводу того, следует ли оставить его агонизировать, ибо, на наш взгляд, в агонии он счастлив, или нужно дать больному лекарство, чтобы он вылечился, чтобы он жил. Целесообразно ли механизировать время или нецелесообразно?

– Это, разумеется, не ставится под сомнение, – согласился Пьедрафьель. – Бремя мертвого времени, которое мы вынуждены тащить на себе, сводит на нет все наши стремления к прогрессу, однако, не жонглируя термином «счастье», мы спрашиваем себя: во имя чего все это делается? Во имя добра или зла для людей?

– Во имя добра. А по-твоему, нет?.. – обратилась Малена к Мондрагону и тут же спохватилась, что нечаянно сама обратилась к нему на «ты». Такая фамильярность вряд ли понравится учителю Гирнальде.

– Во имя добра? – переспросил учитель и, резко повернувшись к ней, бросил: – А разве кто-нибудь знает, что такое добро?

– Я… – возразил падре Сантос, – я знаю, что такое добро и что такое зло… Моя теология… моя теология…

– Этого никто у вас не оспаривает! – перебил его Пьедрафьель и, поправив галстук, втянул руки в рукава пиджака, опять пытаясь кончиками пальцев прихватить накрахмаленные манжеты сорочки. – Никто не оспаривает вашу теологию. Но если бы здесь спорили: падре – без сутаны, сеньор – без своей формы, а мы с сеньоритой Табай – без учительской тоги…

– Нагие? – воскликнул падре Сантос и торопливо перекрестился.

Малена и Мондрагон засмеялись.

– Святой отец…

– Падре Сантос, ради бога! Падре Сан…тос!

– Не обращайте внимания, – вмешалась Малена, – он вас поддразнивает, а кроме того, он уроженец Никарагуа, говорит с акцентом, и вы его просто неверно поняли.

– Позвольте сказать. Я имел в виду, что нам следует дискутировать без тех ограничений, которые накладывают на нас сутана, форма или тога… чтобы мы обсуждали все с позиций естественного отбора.

– Осторожнее с Дарвином! – снова воскликнул священник.

– Ну, пламя начинает разгораться!.. – подал реплику Мондрагон. – Пусть падресито прежде ублаготворит наши малые пороки. У меня кончились сигареты.

– С большим удовольствием, Мондрагон, с большим удовольствием, – падре повернулся к нему и протянул мексиканский кожаный портсигар, на одной стороне которого было вытиснено изображение покровительницы Мексики – Гуадалупской богоматери, на другой – мексиканский герб. – Ублаготворяю ваши малые пороки. Ради господа нашего пусть человеколюбивый предает себя в руки тех, кто клевещет, чернит и бесчестит его… – Священник искоса взглянул на учителя Гирнальду. – А для вас у меня припасена бутылочка сладкого винца, – не знаю, ублаготворит ли, – и ягоды хокоте и плоды мараньона – в жареном виде, соленом и… иностранном… Получены они в коробках, на которых написано «made in…», а где именно – это вы знаете…

Малена прервала его:

– Не знаю, что предложить сеньорам. Кофе – он уже готов – или вина?.. – Она обратилась к Сантосу: – Как вы, падре?

– Вина! Вина! – потребовал учитель Гирнальда; он встал, держа на весу цепочку с ключами, на которой висели также штопор и консервный нож.

– В таком случае пойду за рюмками! – Малена поднялась.

– А у меня кое-что есть в джипе… – вспомнил Мондрагон и направился к выходу.

– Падре, – учитель Гирнальда поспешил воспользоваться уходом остальных, – похоже, что дела-то из рук вон плохи.

– Так говорят, говорят, говорят, учитель, но никто ничего толком не знает.

– Толкуют о каком-то заговоре… У вас, очевидно, есть какие-то сведения…

– Вот так здорово! – послышался с порога голос Мондрагона. – Что за чудеса: похоже, наш учитель исповедуется…

– Я говорил с падре относительно всяких слухов, – отпарировал Пьедрафьель, – говорят, раскрыт заговор, которым, как оказалось, охвачена вся республика. Поскольку вы живете вдали от города, то, очевидно, не в курсе дела, однако падресито должен кое-что знать… Но он не говорит, не хочет…

Мондрагон положил на стол завязанную в узел салфетку. Священник бросил на нее взгляд шаловливого ребенка, потер руки и даже облизнулся.

– Жаркое… как аппетитно!

На банановых листьях – зеленых, глянцевитых – лежали свиные шкварки, вызвавшие восхищение священника.

Вошла Малена, передала Мондрагону поднос с рюмками и села за стол.

– А вы? – спросила Малена учителя.

– Я обожаю шкварки, я ведь тоже принадлежу к числу тех… – он кивнул на падре, – кто при виде свиньи непременно подумает о шкварках и пустит слюнки, но вот беда – у меня больная печень.

Подогнув рукава и жадно вдыхая запах жареного сала, священник храбро сражался со шкварками.

– Какая прелесть, Хуан Пабло! Где это вы раздобыли?

– Подстрелил около лагеря, – ответил Мондрагон, ласково взглянув на Малену. – А я, признаться, не думал, что они тебе понравятся, Мален…

– А я, признаться, и не знал, – подхватил Пьедрафьель, – что вы такие старые друзья. Что за жизнь – встретиться здесь, в этой глуши! Как очевидец, могу засвидетельствовать, что сеньорита Табай очень переменилась.

– Переменилась? – не выдержала Малена, задетая его словами. – Вам показалось…

– Еще как переменилась! Стала более уверенной в себе, более любезной, более общительной…

– И еще спорщицей! – улыбаясь, ввернул словечко Мондрагон.

– Она собирается создать даже вечернюю школу для взрослых, – напомнил учитель Гирнальда.

– Дружба стареет, как хорошее вино, с годами она становится крепче и крепче, – изрек падре Сантос, тщетно пытаясь вытащить из кармана сутаны платок, чтобы обтереть замасленные руки и рот.

– Ах, простите, я забыла салфетки!.. – извинилась Малена.

– Я знаю, где они. – Мондрагон, опередив ее, пошел за салфетками.

– Сеньорита Табай, я не хотел говорить это в его присутствии, – разоткровенничался учитель, – однако, с тех пор как сюда прибыл друг вашего детства, вы расцвели, у вас праздничное лицо…

– Что ж, это естественно, – произнес падре, – они знали друг друга много лет и, снова встретившись, почувствовали себя счастливыми… На лице написано – не скроешь…

– Вот ваш портсигар, падре, – сказал Мондрагон с порога, – если я не верну сейчас, чего доброго забуду…

– О, этого мне не хотелось бы! Я храню портсигар как память о моем посещении девы Тепейяка. Кстати, вам, поклоннику индейского искусства, может, небезынтересно узнать, что этот портсигар – образец творчества ремесленников Мексики.

– И у нас такие ремесла есть, – возразил учитель Гирнальда.

– Да, но они обречены на исчезновение, – заметила Малена, – никто их не поддерживает, они попадают под чужеземное влияние и потому обречены на гибель. Чего же еще ждать?

– Вам следовало бы быть министром…

– Я им и буду…

Внезапно ее мозг молнией прорезало воспоминание…

Нервным движением она подняла руку и запустила пальцы в темные волосы. Серропом… таратайка… Кайэтано Дуэнде… его таинственные слова… «Видишь, вон те скважины-звезды в небе, твои пальцы – ключи к ним».

За разговором время пролетело незаметно, и, когда гости направились к джипу, луна стояла уже высоко в небе.

– Королева! Королева-звезда! – громко проскандировал учитель Гирнальда в тишине улицы и тут же сменил монархическую речь на республиканскую: – Первая дама неба!..

Объявив луну не более не менее как супругой неведомого президента, учитель поспешно ринулся в атаку против клерикалов:

– Отец святой, а все-таки и у вас бездна пороков!..

Священник, обмотав серый шерстяной шарф вокруг шеи и закрыв уши, уже ничего не слышал, но, заметив, что Малена и Мондрагон разразились хохотом, тоже рассмеялся.

Они с трудом втиснулись в джип. Падре завезли на его Голгофу, Пьедрафьеля оставили возле мужской школы.

Мондрагон направился в лагерь; по дороге он часто останавливался, проверял, не следит ли кто-нибудь за ним. Но его сопровождала только луна, то и дело выглядывавшая из-за облаков.

Удостоверившись, что джип отъехал, учитель решил пройтись по кварталу, где находилась женская школа. Тяжелое, долгополое пальто темно-кофейного цвета, тяжелая голова с пышной шевелюрой, на которой покоилась тяжелейшая широкополая касторовая шляпа, усищи, казавшиеся тяжелыми оттого, что напоминали цветом бетон, тяжелые ресницы, все у него было тяжелым, грузным – даже массивные часы, тикавшие на массивном животе, – однако он становился на удивление легкомысленным, как только дело касалось юбок.

Мондрагон остановил свой джип с математической точностью именно в том месте, где несколько дней назад судьба в образе какого-то животного задержала джип дорожника. Внимательно оглядевшись – лучше еще раз проверить, не следит ли кто, – он исчез в кустарнике. Вход в подземелье он отыскал сразу. Освещенный луной, вход был похож на паперть готической церкви, прикрытой листвой. Вампиры и мелкие летучие мыши, расправив крылья и повиснув вниз головой, спали, не то нежились в лунном свете. Луч электрического фонарика – странное, незнакомое сияние – заставил их забеспокоиться; некоторые встрепенулись, но не тронулись с места, другие вслепую ринулись в залитое луной пространство. Мондрагон сделал несколько шагов и, прижимаясь к стенке, спустился в пещеру. Это была зала потерянного эха, от нее ответвлялись какие-то переходы, галереи.

Довольный возвратился он в лагерь. Там спало все, даже осиротелые машины. При лунном освещении каток выпячивал свой тяжелый цилиндрический вал, словно застывший каскад водопада; каток будто ждал, когда камнедробилка начнет разбивать на кусочки луну, которая убегала и убегала по канавкам и вместе с водой сливалась в водоемы, а в водоемах струйки ткали огромную паутину концентрических кругов – сталкивались они друг с другом и расходились, сливались друг с другом и опять разбегались и, наконец, уплывали неведомыми путями. Каков-то будет его путь?.. И каков путь Малены?..

– Ты неосторожен… – выговаривала Малена Мондрагону несколько дней спустя; ее лицо выражало крайнее недовольство. – Уже поздно… и джип могут заметить у ворот школы…

– Я пришел пешком. Не мог выдержать целую неделю, не повидав тебя! Я жду не дождусь воскресенья – нет сил! Вот оставил джип и пришел в штатском.

– Но ведь сегодня понедельник, чудак ты этакий. Всего один день…

– Целая вечность!.. Теперь я понимаю, что называется веками, промелькнувшими, как одна минута, и что такое минуты, которые тянутся, как столетия… Ты колдунья, Мален!..

– Хуан Пабло!

– Твои руки и сладость твоего молчания – больше мне ничего не надо!

– Мне больно… – Она пыталась высвободить руки, но Мондрагон привлек ее в свои объятия.

– Нельзя… – еле вымолвила она.

– Вся любовь – это вечное «нельзя»…

– А наша – тем более.

– Почему твой голос звучит так странно! Будто говорит кто-то другой… Мален!.. Мален!..

Мондрагон поцеловал ее – страстным, долгим поцелуем.

– Задушишь!

Их голоса прерывались; руки перелетали, переплетались, ласкали, трепетали, как языки пламени под ветром.

Как ненасытны руки любящих!

– Хуан Пабло, это невозможно…

– Любовь – это искусство невозможного, а поскольку ты забыла себя, целиком отдавшись чувству…

– Я не забываю себя, – прошептала Малена; она приложила указательный палец к губам, требуя, чтобы он замолчал, но уже не уклонялась от поцелуев. – Что со мной? Я околдована…

– Без любви нет волшебства…

– Любовь… – произнесла она со слезами на глазах, – не знаю… – и после краткой паузы, покачав головой, добавила: – Подлинная любовь – это мечта… для меня недосягаемая…

– И это говоришь ты, Мален! Настоящая любовь вдохновляет нас на борьбу, призывает мечту сделать явью.

Мален с трудом прервала жгучий поцелуй.

– У меня нет никакой мечты! – сказала она смущенно и даже грустно, будто на исповеди, и, помолчав, прошептала: – Мне остались лишь крохи любви!..

– Мален!

– Я не утешаю себя!.. И никогда не найду утешения!..

Молча поднялась и, вздохнув, ушла в библиотеку. Там за толстыми томами в красных переплетах, на корешках которых можно было прочесть «Зоотехника и ветеринария», у нее хранилась шкатулка. Она вынула какую-то тетрадь. Передала ее Хуану Пабло.

Не проронив ни слова, она вернулась в библиотеку и прислонилась спиной к книгам. Как она была сейчас хороша – стройная, точеные плечи, высокая и упругая грудь, узкие бедра, красивые руки, изящная головка. Как хороша – и как печальна!

Мондрагон сначала бегло перелистал тетрадь, задержавшись лишь на нескольких записях, – это был ее дневник. Затем начал читать с большим интересом:

«Суббота, 3 декабря 192… Получила письмо от Луиса Фернандо. Ему остался только государственный экзамен – и он медик. Я счастлива! Это триумф моей любви, теперь день нашего бракосочетания уже недалек.

Пятница, 15 февраля 192… Пошла к китайцу подобрать ткань. Но так ничего и не выбрала. Закрылась у себя и плакала. Луис Фернандо прислал прощальное письмо, в котором лаконично сообщает, что невеста студента не может быть супругой врача; он собирается открыть собственную клинику и поэтому должен жениться на богатой.

Понедельник, 4 июля 192… Офицер из местного гарнизона пытался сделать меня своей любовницей. Он напился пьяным и все мне выпалил, буквально все. В ответ я сказала ему то, что о нем думаю. Это произошло на балу по случаю годовщины независимости Соединенных Штатов. Он выхватил револьвер и пригрозил, что если я сделаю хоть один шаг, он выстрелит мне в спину. Я закричала: «Лучше быть убитой!» Ему пришлось убрать револьвер в кобуру.

Вторник, 17 августа 192… Мне думается, мой час уже наступил. Я была счастлива с X. Э. на его асьенде. Он – скотовод. X. Э. хотел надеть мне на палец кольцо в знак помолвки, но я попросила подождать: пусть кольцо будет обручальным… в церкви, в день нашей свадьбы. Торопливость в таком случае – плохая примета. И правильно сделала. В тот же вечер в ответ на просьбу выплатить поденные он избил одного из батраков. Человека, зверски избитого тем, кто собирался стать моим мужем, доставили со связанными руками в военную комендатуру; его обвинили в конокрадстве. X. Э. вернулся и сказал: «Этого бунтаря расстреляют. В прошлый раз я передал в комендатуру двоих смутьянов – они требовали повышения заработка; так их не расстреляли, а закопали живыми в землю. Сеньор Президент, когда его спросили, что делать с бунтовщиками, которые требуют повышения заработка, ответил: «Хоронить их живыми или мертвыми». Больше X. Э. я не видела… Как только вспомню о нем, мне сразу становится не по себе.

Ноябрь, 9, 193… Приехала в столицу на каникулы и познакомилась с Л. К. Это произошло на балу в военном казино. Я танцевала, пила шампанское, вышла с ним на террасу полюбоваться звездным небом, даже позволила ему поцеловать мои волосы, позволила обратиться ко мне на «ты» – но все очарование этого вечера мгновенно улетучилось: все закончилось тем, что он оказался значительно моложе меня, и…»

Прежде чем Мондрагон успел вымолвить слово, Малена, все еще стоявшая в библиотеке, заявила:

– А сейчас я хочу, чтобы ты ушел. На будущей неделе я приеду к тебе в лагерь, и мы поговорим. Сейчас мне надо остаться одной…

И, пока он удалялся, она долго стояла, застыв неподвижно, как изваяние на носу древнего корабля – высоко подняв голову и опустив руки; стояла и плакала, не вытирая слез, а слезинки скатывались по ее напудренному лицу и засыхали лепестками.