Текст книги "Глаза погребенных"

Автор книги: Мигель Анхель Астуриас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

Платком он потер за ушами, провел по затылку, его наполняло чувство такой же душевной благодарности к велосипеду, какую всадник испытывает к своему коню. Сегодня это чувство было вполне обоснованным: велосипед спас его от кто знает каких ушибов и ран, помог ускользнуть от дона Сиксто, который явно намеревался превратить его в пыль и прах. Вспомнив об этой встрече в предрассветных сумерках, дон Непо помянул врага отборнейшими словечками из своего обширного лексикона.

Он подошел к кровати, точнее, к накрытым покрывалом доскам на деревянных козлах. Из-под двери и из щелей под крышей проникал утренний свет – белый, жаркий, обжигающий, не такой ли огонь в печи для обжига превращает известняк в самую настоящую известь?.. Ложиться пока не хотелось. Глоточек бы! Вот-вот. Стаканчик… чего бы то ни было, только бы покрепче, чтобы встряхнуться, избавиться от неприятных мыслей… Решил прежде раздеться; обнаженный до пояса, заросший волосами, он походил на косматую обезьяну… Пошарил по углам… Ничего не нашлось. Бутылки из-под сладкого вина, из-под марочных ликеров, пивные – все пусто; из горлышек, еще так недавно источавших изумительный аромат шипучего напитка – дон Непо не ко рту их подносил, а к глазу, – неприятно пахло пробкой. Но еще отвратительнее был запах опьяневшей и уснувшей на дне бутылки пыли. Среди всякого хлама и пустых бутылок ему попалась пробка от шампанского… а бутылку внук приспособил для сиропа… Шампанского… шампанского было бы неплохо… Но нет ни капли… Его разбирал смех, и, чтобы не засмеяться, он стал кусать губы… Пусть смеется этот проклятый домовой, старик Эстрибо, который только и умеет, что совать ногу в чужое стремя. Пусть себе смеется, щелкая вставными челюстями… звякают они, как лошадиные подковы… плохо подогнанные подковы… Пробка от шампанского! Эх, найти бы глоточек… Но не шампанского… оно для праздников… лучше чистого агуардьенте [17]17
  17. Агуардьенте – крепкий спиртной напиток из сока сахарного тростника; кушуша – вид дешевого спиртного напитка домашнего изготовления.


[Закрыть]или чистейшего кушуша, чтобы драл в глотке, как наждачная бумага… Да, да, пусть все внутри продерет, чтобы забыть обо всем на свете…

И вдруг захотелось горячего. Горячего захотелось даже больше, чем горячительного. Горячего в глотку и желудок. Глупец! Раз велосипед тут, что ему мешает одеться и подкатить к Консунсино? Нет, нельзя. Он поклялся, что не переступит ее порог. Поклялся?.. Но если мучает жажда, клятвы ничего не стоят. Пусть глотке станет жарко от крепкого глотка – и не для того, чтобы забыться, как это обычно утверждают, а чтобы зажечься яростью, бешенством, гневом и пустить в ход язык. Ведь когда выскажешься, на душе становится легче, обиды забываются, уходит боль… А если по пути удастся встретить внука, можно и с ним перемолвиться…

Он натянул штаны стоя: значит, не так уж стар! Всунуть в штанину одну ногу, затем другую, натянуть. Рубашка, куртка, башмаки на босу ногу – и он готов. Нечего возиться, ведь и надо-то только съездить, пропустить глоток. Дон Непо поискал шляпу, вывел велосипед, вскочил на него… и через несколько минут этот проклятый велосипед сам остановился перед дверью кабачка Консунсино. Как там веселились! Хозяйка от души хохотала над рассказом старикашки-испанца.

Раз уж ему не удалось разделаться с врагом, старикашка решил объявить, что хотел лишь припугнуть его, заткнуть ему глотку, чтобы не злословил по поводу Кохубулей и «Тропикаль платанеры», которая столько добра сделала и делает стране.

Трусом дон Непо не был, но все же он не вошел в кабачок Консунсино – не хотел он видеть хихикающие физиономии, не хотел снова ввязываться в спор: игра не стоила свеч. Пусть кутят.

Он повернул домой. Слепило солнце. Мало облаков. Много солнца. Где-то далеко рычали грузовики, языками пламени локомотивы пожирали уголь, от взрывов динамита сотрясалась земля. Видно, близок конец света, и пусть лучше он дождется светопреставления на своей койке.

III

– Рохас-и-Контрерас заново родился!.. – провозгласил дон Сиксто, входя в кабачок вдовы Маркоса Консунсино.

– Это кто еще? – откликнулась хозяйка, не оглянувшись на испанца; она была целиком поглощена рюмками и с такой силой терла их, что они едва не плакали.

– Как кто? Рохас – твой сосед.

– Дон Непо?

– Он самый, хозяйка, он самый. Такова его полная фамилия… Все равно как меня называют Паскуальи-Эстрибо.

– Ну, вам-то не все равно. Ведь вам, дон Сиксто, это самое Эстрибо не по нутру.

– Гром и молния на ваши головы! Благородную фамилию моей матери, дарованную господом богом, превратить в какое-то прозвище!..

– Прозвище?

– Даже в мерзкую кличку! Чтоб ты язык проглотила…

– Ну а вам-то что? Не обращайте внимания…

– Эстрибо… Ты хочешь еще раз повторить, что я, дескать, залезаю ногой в чужое стремя?.. Не так ли?..

– Как вам угодно, дон Сиксто…

– Беда прямо, выпало мне на долю жить среди кафров…

– Эх, как вы отстали от жизни – в нашей столице уже нет монашеских кофрадий!

– Слава тебе господи, я и говорю не о кофрадиях, а о кафрах! [18]18
  18. …я и говорю не о кофрадиях, а о кафрах… – Игра слов: кофрадия (исп.) – община верующих.


[Закрыть]

– Чтобы понять вас, дон Сиксто, надо сначала вызубрить Евангелие…

– Уж кому нужно Евангелие, так это Рохасу. Я насмерть его перепугал, прижал повозкой к стене, когда этот негодяй проезжал мимо, еще осмелился приветствовать меня, будто между нами ничего не произошло, прохвост этакий! Я не прикончил этого наглеца только потому, что час его еще не пробил!

– Мне одно известно, что и он и вы… простите… вы и он, – сначала надо упомянуть испанца, а затем уж индейца, – поклялись в мое заведение ни ногой…

– Что ж, пусть я буду клятвопреступником, уж очень ты мне по вкусу… аромат-то от тебя какой!..

– Не слишком ли многого вы захотели! – И, изменив тон, она продолжала: – Да разве кто-нибудь сможет спастись от вашего языка? Клянусь святым папским престолом, вы, дон Сиксто, такое скажете, что и самый последний погонщик ослов не придумает.

– Если меня заденут, я жалю, как скорпион. Но знаешь, сейчас я пришел неспроста, хотел кое-что рассказать тебе.

– Прежде скажите, что вам подать.

– Еще слишком рано.

– Как хотите, опохмелиться-то не вредно.

– От огорчения не опохмелишься. Как назло, столкнулся я с этим типом, твоим соседом.

– Чашка горячего кофе пошла бы вам на пользу.

– А если я выпил ее дома?

– От кофе нельзя отказываться… Если одни будут приходить сюда, чтобы поглазеть на меня, другие – излить свои горести, а третьи – чтобы понюхать меня, тогда мне придется закрыть свое заведение и начать отпускать грехи, и пусть все таращат на меня глаза да нюхают.

Вдова Маркоса Консунсино расхохоталась и ушла в кухню: из чашки, которую она приготовила для дона Сиксто, кофе расплескался на блюдце.

– Ты нынче в прекрасном настроении.

– Все, что вы здесь видите, создано благодаря моему хорошему настроению, все – и спиртное, и этот святой Доминго де Гусман, у которого, как видите, – она показала на выступ возле двери, – всегда и цветы, и лампадка.

– А святой-то наш, испанский.

– Святые принадлежат небу, а не какой-либо одной стране на земле. А как же кофе?.. Может, выпьете и потом расскажете о своих делах? У меня ведь кофе особенный: сама жарю зерно, так что оно не пережарено и не сырое. Сама и размалываю его, не по-аптекарски – в мелкий порошочек, но и не крупно, и сама варю кофе, не спуская глаз с кофейника.

– Подожди ты со своим кофе. Я пришел тебе рассказать…

– Ну, рассказывайте, только начинайте издалека, ведь издалека видно и быка.

– Я и хотел тебе рассказать…

– Хотели… хотели… Рассказывайте-ка скорее, не тяните! Что, язык проглотили?

– Проглотить не мудрено – вон у тебя какое декольте, не декольте, а целая витрина! Выставка что надо! Ну ладно, шутки в сторону. Я хотел рассказать, как чуть было не разделался с этим прохвостом, твоим соседом.

– Когда? Сегодня утром?

– Да, на пути сюда.

– Что ж, пусть на себя пеняет. Нечего было подливать масла в огонь. Вначале я думала, что вы не хотели спорить, но он так и рвался в бой.

Хозяйка принесла дымящийся кофе, и испанец припал прокуренными усами к чашке.

– Осторожней, кофе еще очень горячий! А что касается дона Непо, какое это имеет значение, что он мой сосед? Болтать-то все можно. А чем он вам так насолил? Сказал что-то по поводу тех, кто сменил свою фамилию, подделываясь под иностранцев. И еще он сказал, что этот самый мистер Кэйджебул родился от какой-то толстозадой индеанки! Лично я не знаю этого мистера, но сеньор Непо говорит, что рожа у него – ну точь-в-точь как у индейца, и как бы ни подделывался он под гринго, за янки ему все равно не сойти…

– Да что он знает, этот болван! Ведь есть индейцы краснокожие… А краснокожие – это особые индейцы, их снимают в кино, их не сравнить со здешними ублюдками. Они даже по-английски говорят.

– А вы, дон, говорите по-английски?

– Боже упаси! Не в такой гнусный день я рожден, чтобы болтать по-английски!

– Уберег, значит, вас от этого господь!

– А вот у вас, латиноамериканцев, и языка-то своего нет. Говорите на нашем языке, это мы его вам одолжили. По-испански вы говорите плохо, так почему бы вам не заговорить плохо и по-английски? Ведь это язык господ столетия!

Консунсино, не ответив, убрала пустую чашку. Дон Сиксто скрутил сигарету, послюнявил краешек бумаги и припечатал ногтем, затем сунул самокрутку в рот, прикурил от кремневой зажигалки, затянулся и полез за деньгами, чтобы расплатиться.

– Этого еще не хватало! – возмутилась хозяйка. – Не стану же я брать с вас за чашку кофе без аккомпанемента. Ах да, вы не любите мешать! Вы любите пить кофе отдельно и коньячок отдельно!

– Коньячок попозже, как вернусь.

– При условии, если не будете сражаться с моим соседом.

– Если он первый не полезет в драку. Не могу забыть, как он обливал грязью всех иностранцев, стало быть, и меня, никогда этого ему не прощу.

– Ну, если вдуматься, он был прав. Но не все иностранцы похожи на вас. Да и вы уже так давно здесь живете, что позабыли о своей родине.

Паскуаль-и-Эстрибо попытался было что-то возразить, но Консунсино повысила голос:

– А насчет того, что произошло на Южном берегу, и насчет миллионов, так обо всем этом еще долго будут говорить. Такое не каждый день случается, и не все с водой утекло… Что осталось от ваших хваленых аристократов? Кучка белоручек, болтающих по-английски, которые одеваются под гринго, живут, как гринго, женаты на грингухах – даже не подумаешь, что они родились здесь… По-моему, нет ничего хуже, чем быть чужим на своей земле. Это хуже, чем быть иностранцем.

Дон Сиксто сделал протестующий жест, хотел как будто вставить слово. Но хозяйка была начеку.

– Не перебивайте, не мешайте мне… – проговорила она. – Дайте мне высказаться, а потом уж скажете вы – за слова пошлину платить не надо! Никто из тех, кто наживал миллионы… никто из них не понимает и никогда не поймет, что многое в жизни стоит дороже денег. Слушайте и не прикидывайтесь глухим. Когда говорят то, что вам не нравится, вы всегда разыгрываете из себя глухого. Ведь этот самый Лестер Мид доказал, что можно бороться с «Платанерой», захватившей чужие земли.

– Я не отрицаю этого. Кажется…

– Так оно и есть, а не кажется. Речь идет о фактах, а вы говорите – кажется… Наследники Лестера Мида, эти Кохубули, отправились в те края, где, видите ли, им даже стыдно слышать упоминание об их родине.

– Нельзя обвинить отца в том, что он старается как можно лучше воспитать своих, детей. Кэйджебулы так и поступили. Это их право.

– Не на правде основано это право, и пусть скажет Кохубуль, ради какого золота или медового пряника индейцы должны перекрашиваться.

– Людей именуют так, как они сами хотят, тем более если они родились в хорошей семье и – карамба! – если они хорошо воспитаны.

– Пусть меня считают невеждой, но я никогда не скажу «Кэйджебул» вместо «Кохубуль», никогда! До чего же мы можем дойти? А что касается всяких там прав, так, по-моему, люди прежде всего не должны забывать о своем долге. Наследство – это не только деньги, но и заветы. А завет таков – надо продолжать борьбу с «Платанерой»…

– Сосед, видать, накачал тебя здорово!

– Сеньор Непо тут ни при чем. Все об этом говорят… А вы что думаете… что Анастасии, о которой упомянул сосед, нет на свете… что люди будут скрывать правду… или выдумывают… что нас, дескать, облагодетельствовала «Платанера»… Облагодетельствовала! Как быка под ножом. «Хорошо, что есть удила, – сказала ослица, – не люблю, когда морду рукой повертывают».

– А я считаю, что это вопрос вкуса. По-моему, они правильно сделали, что уехали со своим наследством подальше и стали воспитывать своих детей за границей.

– Именно так и поступил Иуда, именно так! Только вместо того, чтобы повеситься на суку, эти на женщинах виснут и детей плодят.

Старик отхаркался и, надвинув шляпу грибом на глаза, вышел из заведения вдовы Маркоса Консунсино. Вышел и сразу же, нос к носу, столкнулся с внуком Непомусено.

– Сын его дочери, – пробормотал под нос испанец, – его дочери и какого-нибудь калабрийца из тех, что работают тут пильщиками леса, – в синих глазах небо Италии, а лицо индейца, бронзовое, как у деда и той шлюхи, что его родила…

Дамиансито сидел на телеге, груженной известью, и насвистывал, погоняя быков; поскрипывая, катились колеса, и из мешков высыпалась струйка белой пыли, словно запись на дороге той мелодии, что насвистывал мальчик. Приподняв шляпу над черноволосой головой, он белой от известковой пыли рукой помахал кабальеро. Испанец не ответил, насупился, как мрачная сова, и его морщины остались неподвижными – пусть этот сопливый юнец поймет, что дону Сиксто не пристало отвечать внуку своего заклятого врага.

Погонщик, не подавая вида, что это его задело, продолжал как ни в чем не бывало насвистывать и наконец весьма четко вывел: «Эс-с-с-с… стри-бо!.. Эс-с-с-с… три-бо!.. Эс-с-с-с… три-бо!.. Сови-и-и-и-ще!.. Сови-и-и-и-ще!» Взбешенный старик в ярости кусал губы. Подбежав к своей повозке, он вскочил на ее подножку так, словно вдел башмак в стремя (эс… три-бо!.. эстрибо!!). Повозка покачнулась, резко накренилась, будто здание во время землетрясения, готовое вот-вот рухнуть. Но в самый опасный момент испанец восстановил равновесие, быстро перейдя по правую сторону от бидонов с парным молоком, еще теплым, пахнущим коровой и напоминающим о теленке, что остался сегодня голодным; слева лежали охапки травы, зеленой, как надежда.

Повозка сильно накренилась, но не упала… Разве не подтверждает это проект, предложенный им достопочтенному муниципалитету столицы, относительно строительства антисейсмических зданий? Жилые дома и административные здания в этой злополучной стране, где все рушится от землетрясений или как от землетрясений, даже когда подземных толчков нет и в помине, должны, по мысли испанца, строиться на рессорных основаниях, и, если подземные силы пробудятся, здание только качнется, как повозка, и останется целехоньким на месте.

Консунсино вышла следом за доном Сиксто с тазом, полным воды. Можно было подумать, что она намеревается будто ненароком выплеснуть воду на испанца, но она просто полила землю перед кабачком. И как раз вовремя – на часах ее примет наступила та самая минута, когда солнце, заливавшее мостовую, начало перебираться на стену. У Консунсино была своя тайна. Земле нравится агуардьенте, но не то, что хранится в бутылках, а то, что уже пили люди, и потому она поила землю водой, в которой мыли стопки и рюмки с недопитым вином; однако напоить надо до того, как солнце наберет силу. Если делать это каждый день, то земля, наделенная человеческим разумом, вознаградит тебя с лихвой – ведь это то же самое, что «засевать поле пьяницами»: тогда их число в ее кабачке приумножится, они словно вырастут из земли или – не в силах держаться на ногах – припадут к стене, как вьющиеся растения.

Круто взмахнув тазом – брызги разлетелись сверкнувшим веером, – Консунсино щедро полила землю. Жаждущая почва впитывала влагу с шипением – так шипят от воды гаснущие угли. Прислушавшись к голосу земли, Консунсино громко произнесла:

– Пусть все алкоголики и забулдыги обретут силы от глотка агуардьенте и не проходят мимо!.. – Она внимательно осмотрела политую землю перед дверью. – Пусть входят, пусть будет для них мое заведение надежным убежищем, пусть не устанут они пить в одиночку или с друзьями, пока не оставят здесь, у меня, последнюю монету, часы, бумажник, булавку для галстука, цепочку от карманных часов, запонки – все, что только имеют при себе ценного, и пусть уходят довольными и веселыми… Пусть не мочатся здесь, пусть их не рвет, пусть не ссорятся они здесь и не дерутся, пусть делают все это в каком-нибудь другом месте, ибо нет ничего зловоннее мочи, блевотины и словоблудия пьянчуги! – И она низко, так, что обрисовались ее мощные, точно сейбовые колеса, ягодицы, поклонилась солнцу, однако тут же спохватилась, как бы кто не заметил этого, и сделала вид, будто подбирает что-то с земли.

Прижимая таз к левому боку – ближе к сердцу, Консунсино готовилась свершить второе священное орошение.

– И те, кто любит пропустить глоточек, опрокинуть стопку, ибо у каждого всегда найдется подходящий предлог выпить – будь это праздник или поминки, – пусть не проходят мимо… – Она опять уставилась на уже вторично политую землю перед дверью. – Пусть зашевелится у человека червячок жажды и захватит его страсть, и пусть сядет он – если в состоянии еще сидеть, – сядет у стойки и опорожнит бутылку крепкого ликера, стопку жгучей настойки или литр доброго пива!

В третий раз поклонившись солнцу, она брызнула последними каплями на землю и произнесла:

– И тот, кто еще сохранил непорочность, никогда до сих пор не прикасался к спиртному, пусть не проходит сегодня мимо, пусть войдет сюда, чтобы отпраздновать радость или избавиться от тревог; пусть войдет сюда ради любопытства, чтобы почувствовать себя мужчиной, чтобы знать, как пахнет агуардьенте; пусть попробует его впервые, и пусть ему оно понравится, и пусть снова и снова разгорится желание потянуть из бокала; и тот, кто никогда не напивался, пусть напьется, ибо ты, земля, хочешь этого, ибо хочешь этого ты, солнце, отец и мать сахарного тростника, всемогущего нашего господа!..

– Тата Гуаро, [19]19
  19. Тата Гуаро. – Так гватемальские индейцы называют спиртное из сока сахарного тростника.


[Закрыть]– добавила она, – благодаря тебе нет ничего на свете печального, нет ничего безобразного, нет ничего дорогого!..

Когда вблизи проходят грузовики с материалами для строительства на аэродроме взлетных дорожек, приземистые невзрачные домишки вздрагивают. Эти грузовики кажутся чудовищами на колесах и рессорах, они величественнее домов, а некоторые даже похожи на какие-то движущиеся соборы (вот где испанец мог бы полностью подтвердить свою теорию строительства городов на рессорах в странах с частыми землетрясениями и мог бы запатентовать свое изобретение!). Гудят локомотивы, требуют освободить путь; как коровы, потерявшие своих телят, блуждают они взад и вперед, отцепляя и прицепляя платформы, пустые или груженые вагоны. Вокруг высятся кипарисы, расстилаются пастбища, в период дождей превращающиеся в лагуны. Издалека доносятся выстрелы охотников за утками. Перекликается скрежещущее, скрипящее эхо: машины, работающие на выемке камня, экскаваторы, буры, лопаты врезаются, вгрызаются в каменистую землю. В крошечных вагонетках едут люди; по сравнению с огромными грузовыми составами вагонетки кажутся поездами-мышами. Гигантские челюсти с лязгом раскусывают, дробят, пережевывают камень, превращая его в мелкий порошок. Это целый мир, в котором нет ничего лишнего и нет потерь, здесь впустую не растрачивают время, не соблюдаются воскресенья… Котлы-бойлеры, конденсаторы-холодильники, гидравлические поршни. Люди, янки, ярды. Тут все смазано или вымазано машинным маслом – ни одного масляного пятнышка не попало лишь на небо, где среди облаков, алтарями возвышающихся в безбрежной голубизне, по утрам служат мессу ангелы.

Сеньор Непо Рохас растянулся на койке, как был – одетый. Второй раз за это утро вернулся он домой и второй раз растянулся на койке. Ударом о койку смял шляпу. Растянулся, как животное, которое спит днем, а ночью бродит; даже не снял башмаки. Не давало покоя проклятое желание пропустить глоточек – опять придется встать, вытащить велосипед и поехать поискать другой кабачок: снова вернуться к Консунсино он не мог. Ради какого-то несчастного глотка нужно ехать черт знает куда. Куда бы ни шло – из-за дюжины или полудюжины глотков, но ради одного… И Дамиансито нет дома. Шатается где-то на Северных каменоломнях, забыл о своем деде… Пожалуй, так даже лучше… пусть внук будет неблагодарным… Но плохо думать о внуке, который каждое утро встречал его – радостно, будто божий поцелуй, – он не мог. Просто сорвалось сейчас – Дамиансито не было дома… И вот он растянулся на койке как был, даже не сняв одежды, в куртке и даже в башмаках – что ж, он сам себе хозяин. И никто не возмущался, никто не возражал, никто не сказал, что он, дескать, похож на мертвеца или на мертвецки пьяного.

На мертвеца или на мертвецки пьяного?.. Если бы он не поберегся сегодня утром, то был бы не только похож на мертвеца, а и в самом деле стал бы мертвецом. И все же ему удалось ускользнуть от смертоносных колес – видно, господь милостив и еще не пробил его, Рохаса, смертный час. Выскочил он благодаря присутствию духа, благодаря педалям и рулю, потому что не потерял голову и нажимал на педали, рулил и маневрировал, словно тореро. Хотя повозка дона Сиксто и не сотворила злого дела, испанец все-таки напакостил ему – остановился перед кабачком Консунсино. Вот потому-то и не удалось дону Непо выпить. Сразу угас порыв, улетучилось желание пить агуардьенте, пить до тех пор, пока не перегорит все на сердце, чтобы ни о чем не думать и ничего не ощущать, – пришлось вернуться домой, даже не промочив горло. Дыхание прерывалось, он еле дышал…

Ему хотелось высказать все, что наболело на душе, поведать кому-нибудь и о том, что случилось, и о том, что с ним вообще происходит. Как назло, Дамиансито нет… Встретил бы его по дороге, поехал бы с ним сдавать известку. Погрузил бы велосипед на телегу, и никто не помешал бы им наговориться всласть. Когда выложишь кому-нибудь все, ощущаешь облегчение, а сейчас вот он вынужден сдерживать и бешенство, и гнев, и страх, и раздражение. Противно вспомнить эту утреннюю сцену: предательский удар дона Сиксто, повозка, неподвижно застывшая перед кабачком Консунсино, и как подумаешь, что будет трудно отплатить той же монетой, не совершив преступления, горечь переполняет сердце. В его мозгу созрел план мести. На соседней улице, по которой обычно проезжает Паскуаль-и-Эстрибо, надо разобрать снизу стенку, да так, чтобы она повисла в воздухе; как только испанец поравняется с этой стеной, она обрушится на него и похоронит под своими развалинами, а потом… потом можно будет купить газеты с сообщениями о гибели дона Сиксто и с комментариями по поводу того, как он погиб, став жертвой науки – испытывая свой оригинальный метод строительства антисейсмических домов на рессорах.

Дон Непо даже не выпил кофе – лишь сейчас об этом вспомнил… Даже куска хлеба не откусил… такой черствый… Липкой от пота рукой, вонявшей горячей резиной, он взял кусок, но откусить не смог: можно подумать, что кладешь в рот рукоятку руля. Даже вкусного хлеба теперь не выпекают.

Все выводило его из себя и будет выводить из себя, пока он не отомстит. Солнечный свет пробивался между досками потолка, как сквозь несомкнутые веки, бил из-под двери – белый, яркий, обжигающий. Потолок нуждается в ремонте, вот-вот развалится; нет сосновых реек и нет кедровых досок, чтобы починить его. Многого не хватало Непо. Но что делать, старикан, раз нет ни денег, ни сил… А что, если подняться и заложить щеколду?.. Неплохо бы закрыть дверь. Теперь от дона Сиксто можно всего ожидать, тем более испанец-то знает, что в этот час легко застать дона Непо спящим… На крючок и на щеколду. Береженого – бог бережет! Как же он все-таки устал… Бессонница расслабляет. Закрываются глаза. Он хочет поднять веки. Не может. Все ускользает куда-то. На щеколду… и крючок… было бы хорошо… Но нет сил подняться… даже нет сил защитить свою жизнь… ослаб из-за этой проклятой усталости, вечного неудовлетворения, горьких разочарований, из-за этой серой повседневности и чувства острой несправедливости… Если убьют, так хоть мертвого оставят в покое… Препоручаешь ведь себя на милость божью… Дверь… щеколда… крючок… легко ли от слова перейти к делу… эх, еще бы силенок… еще немного поднажать… Тогда можно быть уверенным, что его не пристукнут как беззащитного щенка!..

Еще бы силенок!.. Он хотел повернуться, чтобы легче было дышать, да так и замер, словно внезапно потерял сознание: голова рядом с подушкой, ноги раскинуты, рука свесилась с койки, ртом уткнулся в простыню, а спина открыта, не защищенная перед убийцей, – может быть, сам дон Сиксто появится в маске, а может, наймет кого-нибудь…

Он спал в одежде и обливался потом, будто не спал, а выполнял очень тяжелую работу. Потому-то за ночную смену и платят вдвойне. Это как бы аванс за тяжелый сон в дневные часы: нужны усилия, чтобы усталость обратилась в сон, солнечный свет – в тень, а хлопоты и беспокойство – в мир и покой. Но не всегда удается сомкнуть веки, зачастую усталость преследует ломотой в костях, от прилива крови мутная пелена застилает глаза и в бурливом потоке шумов тонет тень тишины.

Он помахал в воздухе рукой, свесившейся с койки, однако не достал земли, и это движение не вернуло его к реальной действительности – она исчезла в тумане сна. С каждым выдохом он выветривал смертельную обиду. И уже не вдыхал он, а подвывал… Выл, точно вентиляторы в «Гранаде», – это ему было поручено держать их в чистоте, но старый ветер покрыл густой пылью холодный грустный металл. Прежде вентиляторы начинали вращаться как бы после глубокого вздоха, а теперь, когда их пускают в ход, они поднимают вой. Времена меняются. Некогда, в былые романтические времена, ему поручалось следить за чистотой полудюжины клеток с птичками, которые своим пением развлекали посетителей. Но времена меняются. От птичек отделались – а если бы они и остались, то, наверное, завыли бы, как вентиляторы или вот как сейчас дон Непо, – вместо птичек в «Гранаде» водрузили «Роколы», завывающие, словно голодные суки с пестрым брюхом, жаждущим монет.

Наконец он повернулся на другой бок – хотелось избавиться от тяжести, душившей его, ведь он лежал ничком, подобрав под себя ноги, будто в утробе матери, [20]20
  20. …будто в утробе матери… – Астуриас не случайно упоминает «эмбриональную» позу дона Непо. В этой сцене сон и реальность тесно переплетаются в сознании героя. Процесс эмоционального возрождения индеец Непо ощущает в позе, которую его древние предки придавали умершим, веря в их возрождение.


[Закрыть]объятый таинственным сном. Полежав несколько минут без движения, он вдруг ощутил застаревшую боль в ухе и поковырял пальцем в ушной раковине, откуда волос торчало больше, чем из ноздрей. Недаром же дона Непо прозвали Косматым, впрочем, это нисколько его не сердило.

Он еще раз переменил положение, и лачуга огласилась сопением, храпом и каким-то бурчанием; бурчал, как кипящая на огне похлебка, которую варил он, дон Непо, – старик, осужденный погибнуть под колесами повозки из-за своего неуважения к «Платанере» и Кохубулям, Сотомайорам, папам, буллам и прочим реликвиям. Вот-вот будет свершен приговор – над ним уже повисли и повозка, и кляча, и морщинистый палач, раскачивающийся на ветру, как пучок жилок от табачных листьев. Он покрепче зажмурил глаза, чтобы не закричать, но смертная казнь миновала: не раздавили его колеса, не разорвали на куски, экипаж пронесло над ним, пролетел, словно сова, и снова возник за несколько шагов впереди, на этот раз уже похожий не на сову, а на какую-то фантастическую колымагу, опустившуюся, как зловещая птица, перед дверьми Консунсино.

(«Совиииии…ще!.. Совииии…ще!..» – насвистывает внук… Послышалось это деду или приснилось?.. «Совиии…ще!.. Совиииище!.. Эс-с-стриии… бо… Эс-сстриии… бо!»)

Он стиснул губы так крепко, будто хотел свистнуть во сне. Крикнуть колымаге, что остановилась за несколько шагов от него, крикнуть, разбив по слогам прозвище ее хозяина: «Эс-три-бо!.. Эс-три-бо!..»

И домой он вернулся совсем не из-за этого – разве может придавать значение всем этим пустякам такой человек, как он, Непо, который каждодневно бросает вызов смерти, встречаясь на дороге с чудовищно огромными, много-премноготонными грузовиками, которыми движут сотни и сотни незримых лошадиных сил и управляют рыжие гиганты. Правда, при виде их он сам себе казался мертвецом, расстрелянным на рассвете, – однажды он признался в этом своей красотке, которая теперь стала старой и безобразной и считалась его кумой, и та ответила: «Как раз это я и хотела сказать, Понемо (так нежно обращалась она к Непо с глазу на глаз – аи! – в доброе старое время)!.. Как раз это я и хотела сказать!.. А почему тебе не быть убитым, мертвецом, если ты выехал на рассвете и сразу же, у порога столкнулся со смертью?.. Вот так и погибнешь, ни за что ни про что, и похоронят тебя… посеют твои косточки в чистом поле или украсят твоей могилкой кладбище… Конечно, каждый умирает по-своему, но такие самоубийцы, как ты, могут выбрать себе смерть по вкусу. Однако у тебя, Понемо, даже для этого не хватит вкуса, как и тогда, помнишь, когда ты бросил меня из-за Каифасии… Погибнуть на велосипеде – где это видано! Был бы ты хоть молод, а то ведь… Что ж, придется заколотить тебя в деревянный ящик, ежели, упаси господь, шмякнешься да навсегда и вытянешься… Да, соберут твои косточки или просто-напросто вытрут промокашкой то место, где тебя переедет одна из этих игрушечек, что взваливают себе на горб целую скалу, превращенную в пыль и прах… Не так ли, Понемо?» Сказала и раскинулась на постели… Эх, хороша была, искусительница! А сейчас?..

И что за поганая нынче жизнь: порой увидишь ее во сне, но уж не такой красивой, как в молодости, а такой, какой она теперь стала, – высохшей, тряпкой. Одна шкура осталась. Груди опали. Развалюха. Никому и в голову не придет ущипнуть ее теперь. Все зубы потеряла – правда, в этом повинен один ловкий зубодер: чтобы побольше заработать, он опустошил ей весь рот, лечил якобы от ревматизма, еще уверял, что иначе выпадут волосы, вот и повыдергал… А теперь стала она его кумой.

Повозка испанца, то неподвижная, то катящаяся, преследовала его. Крылатым хищником, зловещей птицей, совой с четырьмя когтистыми лапами опустилась было она перед дверьми кабачка Консунсино. Но вот колымага свернула в сторону, и в ушах зазвенело эхо, расплескавшись звякающими кругами от железных шин; вокруг разнеслось галопирующее эхо ударов колес и оковки о камень, отзвук свиста бича и поток ругательств, хулы и плевков. А испанец все шмыгает и шмыгает носом, вытирая его своей худой, морщинистой и костлявой рукой… Ужасная рука у Паскуаля-и-Эстрибо, даже вожжи, зажатые в ней, толще. А ведь сколько раз сжимал он ее в дружеском рукопожатии. Теперь же эта рука направила колымагу прямо на него, дона Непо…