Текст книги "Неоготический детектив"

Автор книги: Мэри Робертс Райнхарт

Соавторы: Маргарет Миллар
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Глава двадцать вторая

Куинн уже с полчаса сидел в машине возле дома миссис Вуд. Когда он нажал кнопку звонка, никто не отозвался, но тем не менее внутри кто-то был. Куинн это чувствовал. К тому же окна в доме были открыты, шторы раздвинуты, включенный радиоприемник исправно выдавал какую-то легкомысленную музычку.

Он посмотрел на часы. Десять. Засаженная деревьями улица была девственно пуста – за все полчаса проехал лишь какой-то случайный автомобиль да откуда-то издалека донесся звон церковного колокола. Внезапно Куинн увидел, как в одном из окон второго этажа шевельнулась розовая тюлевая занавеска, и ощутил на себе чей-то взгляд.

Он снова поднялся на крыльцо и нажал кнопку звонка, но в ответ услышал лишь ленивое мяуканье кошки.

– Миссис Вуд! – воззвал он. – Миссис Вуд!

– Ее нет дома, – послышался из-за двери девичий голосок. – И она не разрешает мне открывать дверь, когда ее нет.

– Карма, это ты?

– Вам лучше уйти. А то моя тетя вызовет полицию.

– Слушай, Карма, это Джо Куинн.

– Да знаю я. Что у меня, глаз нет?

– Мне надо с тобой поговорить. Обижать тебя я не собираюсь. Вспомни, я ведь всегда был на твоей стороне.

– Вроде да.

– Тогда выйди сюда, на крыльцо, и поговори со мной. Мне хочется тебя увидеть. Ты ведь, наверное, изменилась, а?

– Вы бы в жизни меня не узнали, – хихикнула она.

– Может, я все-таки попытаюсь?

– А тете вы не скажете?

– Конечно, нет.

Дверь открылась, и Куинн увидел, что его маленькая приятельница не солгала: встретив на улице, он бы ее попросту не узнал. Ее темные волосы были подстрижены коротко, под эльфа; остатки прыщей скрывал сильный загар. Она была в шелковом платье в обтяжку и туфельках на высоченных шпильках; на губах громоздилось не меньше фунта помады, а на ресницах – столько краски, что Куинн удивился, как ей удается держать глаза открытыми. Да, она изо всех сил старалась выглядеть знойной женщиной!

– Боже мой!.. – простонал он.

– Удивлены?

– Не то слово.

Она выплыла на крыльцо и осторожно примостилась на перилах.

– Если бы мама меня сейчас увидела, с ней бы случился удар, верно?

– И не без оснований, могу тебя уверить, – кивнул Куинн. – Неужели тетя разрешает тебе ходить в школу в таком виде?

– Ох, нет. Разве что немного помады… розовой, почти незаметной. И эти ужасные девчоночьи свитеры и юбки… и низкие детские каблуки… Но когда она выходит, я экспериментирую. Надо же мне найти свой собственный стиль!

– Ты здесь счастлива, Карма?

Поколебавшись, она кивнула.

– Правда, здесь все по-другому. Мне приходится многому учиться. Думаю, тете я понравилась, только делаю слишком много ошибок, и кузины иногда надо мной смеются. Наверное, мне следовало бы смеяться вместе с ними, только не хочется.

– А зря.

– Да знаю. Но я иногда притворяюсь.

Высоко в небе пролетел самолет, и Карма уставилась на него так, будто больше всего хотела сейчас оказаться на нем.

– О матери что-нибудь слышала? – спросил Куинн.

– Нет.

– А твоя тетя?

– Не думаю. Да она со мной в любом случае об этом говорить не станет.

– Что случилось в Тауэре в тот, последний день, Карма?

– Тетя велела никогда и никому не упоминать о Тауэре. Я живу так, будто его никогда не существовало.

– Но он был. Ты провела там четверть своей жизни – вместе с матерью, братом и сестрой.

– Тетя велела мне все это забыть, – испуганно пролепетала она. – И я пытаюсь. Вы не должны мне напоминать, это нечестно. Это…

– Как ты попала сюда, к тете?

– На автобусе.

– Откуда?

– Из Бэйкерсфилда.

– А туда как добиралась?

– На грузовике.

– Кто правил грузовиком?

– Брат Терновый Венец.

– Кто еще с вами был?

– Не думаю, что мне следовало бы…

– Кто еще, Карма?

– Многие. Моя семья, и сестра Славное Вознесение, и брат Провидец… и… Господи, да разве всех упомнишь? – ее глаза помрачнели, словно даже простое перечисление имен сделало Тауэр слишком явным и зловеще реальным. – Я боялась, потому что не знала, что случилось. В Бэйкерсфилде мама дала мне денег и велела ехать на автобусе до Лос-Анджелеса, а потом на такси до дома моей тети.

– Сколько она тебе дала?

– Пятьдесят долларов.

– Откуда они взялись?

– Не знаю. Наверное, Учитель дал. Перед тем как уехать из Тауэра.

– А почему все оттуда уехали?

– Думаю, потому, что заболела сестра Благодеяние.

– Она не заболела, – поправил Куинн. – Ее отравили. Вскоре после того, как мы привезли ее в больницу, она умерла.

Карма прижала к губам сжатый кулак. Слезы хлынули из ее глаз, смыли с ресниц краску и потекли по щекам черными потоками.

– Не может быть… – прошептала девочка. – Она правда умерла?

– Да.

– В тот, последний день она мне обещала, что поможет выбраться из Тауэра и уехать к тете. Что ж, она это сделала. Она сдержала свое обещание, верно?

– Да, Карма.

Девочка наклонилась и вытерла щеки подолом платья. Больше слез не было. Сестра Благодеяние была ее другом, но она принадлежала к той жизни, которую Карма предпочитала забыть.

– Что случилось с остальными, кто ехал с тобой в грузовике? – спросил Куинн.

– Не знаю. Я покинула их первой.

– Тебе говорили что-нибудь о том, что ты должна делать после того, как приедешь к тете?

– Нет.

– Никакие планы на будущее не упоминались?

– Нет, ничего такого, что можно было бы назвать планами. Но я думаю, что они собирались вернуться, когда это станет безопасно.

– Вернуться в Тауэр?

– Ну да. Знали бы вы, с каким трудом они его покидали. Когда люди во что-то сильно верят, они просто не могут сразу перестать.

– Когда ты в последний раз видела брата Языка, Карма?

– Когда он помогал вам уложить в машину сестру Благодеяние, чтобы отвезти ее в больницу.

– А в грузовике его с вами разве не было?

– Нет. Он, наверное, поехал с Учителем в фургоне новообращенного. Хотя ручаться не могу, потому что грузовик выехал раньше. Знаете, все было так поспешно, в таком беспорядке – люди бегали, дети плакали, ну, и все такое.

– Брат Свет Вечности в грузовике был?

– Нет.

– А брат Твердое Сердце?

– Тоже нет.

– А само по себе решение уехать было принято внезапно? – поинтересовался Куинн.

– Да.

– Одним Учителем?

– Он же был Учитель, – простодушно пояснила Карма. – Никто больше решений не принимал. Как они могли?

– Теперь подумай хорошенько, Карма. Ты не заметила, – еще у кого-нибудь в грузовике, кроме твоей мамы, деньги были?

– У сестры Слава Вознесения. Она их пересчитывала. Она ведь очень экономная – наверное, хотела быть уверенной, что ее не обсчитали.

– Ты имеешь в виду, что ее не обманули в ее доле?

– Ну да.

– Откуда появились все эти деньги?

– Наверное, Учитель дал – откуда же еще?

– Насколько мне известно, у него не было ни гроша. А мать Пуреса все, что имела, потратила на строительство Тауэра.

– Ну, может, у нее что-нибудь еще оставалось на черный день. Она ведь все время всех разыгрывала, даже Учителя, – Карма слезла с перил и тревожно посмотрела на улицу. – А теперь вам, наверное, лучше уйти, мистер Куинн. Тетя может появиться каждую минуту, а мне надо еще умыться и переодеться. Это ведь платье моей кузины, да еще почти самое лучшее. Настоящий шелк!

– Спасибо за информацию, Карма.

– Не стоит.

– Вот, возьми визитную карточку. Тут мой адрес и телефон. Если еще что-нибудь вспомнишь – позвони мне, хорошо?

Она, не притрагиваясь, быстро взглянула на карточку и тут же отвернулась.

– Я не хочу…

– В таком случае возьми ее просто так, на всякий случай.

– Ладно. Но я вам не позвоню. Не хочу даже думать о Тауэре.

Дверь за ней закрылась.

* * *

Куинн вернулся в Сан-Феличе и прямиком направился в контору шерифа. Через десять минут примчался и Лэсситер, страдающий одышкой и донельзя раздраженный.

– Вообще-то предполагалось, что у меня сегодня выходной, – пробурчал он вместо приветствия.

– У меня тоже.

– Ну? Вы нашли ребенка?

– Да.

– И у нее было что рассказать?

– Немного. Она почти ничего не знает. Брат Венец привел грузовик в Бейкерсфилд, Карме велели идти на остановку автобуса и ехать к ее тетке в Лос-Анджелес. Мать дала ей на дорогу пятьдесят долларов. Видимо, деньги раздали всем членам колонии, чтобы помочь им продержаться, пока не придет время вернуться в Тауэр.

– Помнится, вы говорили, что они абсолютно нищие.

– Да.

– Тогда откуда появились эти деньги?

– Карма не знает, а я – тем более.

– Может, какую-то сумму привез Джордж Хейвуд? В качестве, так сказать, вступительного взноса?

– Не думаю. Его банковский счет не тронут; последний крупный чек он выписал две недели назад, перед отъездом из Чикота. На двести долларов. Разделите две сотни зеленых на двадцать пять человек – получится у вас по полсотни на каждого? Или даже больше?

– Почему больше?

– Потому что Карме-то действительно дали пятьдесят, но не забывайте, она ребенок, к тому же ей всего-то было нужно добраться до вполне определенного места. Остальным таких денег вряд ли хватило бы, особенно женщинам.

– Но ведь вы на самом-то деле не знаете, получили они деньги или нет?

– Вряд ли целая колония согласилась бы исчезнуть без гроша в кармане. Они, конечно, очень лояльны друг к другу, но я все-таки как-то не представляю, чтобы эти люди позволили буквально с корнем выдрать себя с насиженного места ради спасения одного человека, не получив никакого возмещения или гарантии.

– Я бы мог себе такое представить, если бы этим человеком оказался сам Учитель, – хмыкнул Лэсситер. – Они ведь были вынуждены ему подчиняться, верно?

– Да.

– Во всем?

– Во всем.

– Но вы при этом не считаете, что приказ об отъезде дал он, да?

– Отчего же? Думаю, именно он, – медленно проговорил Куинн. – Другое дело, что идея могла быть не его.

– Полагаете, его подкупили?

– Он мог посмотреть на это иначе.

– А тут как ни гляди. Если деньги передаются из рук в руки и при этом не составляется никакого документа, по закону это считается подкупом.

– Хорошо, называйте это так. Но поставьте себя на его место. Колония катится к упадку. Денег нет. Новых обращенных не появляется. Финал вполне проглядывался даже до смерти Хейвуда и сестры Благодеяние. Ну, а двое покойников приблизили его весьма существенно.

– Вы разбиваете мое сердце, Куинн.

– Да что вы! Я всего лишь пытаюсь восстановить цепь событий.

– Ладно, продолжайте. Конечно, приблизился. И?

– Возможно, убийца предложил Учителю сделку: распустить колонию – на время, конечно, а позже вновь собрать ее. При более благоприятных обстоятельствах.

– Что ж, теория просто замечательная, – иронически улыбнулся шериф. – Однако в ней есть несколько крошечных прорех.

– Знаю. Но…

– Глядите-ка. Согласно Письму-исповеди, о котором Марта О'Горман, наконец, решилась мне рассказать, ее мужа в припадке гнева убил незнакомый бродяга. У О'Гормана было с собой два доллара и старая пишущая машинка на заднем сиденье. Общая сумма – ну, скажем, десять баксов. Может, конечно, я просто пессимист, но для спасения целой колонии от финансового краха мне эта сумма представляется не вполне достаточной. Нет, не перебивайте. Я уже слышал вашу версию, что убийце О'Гормана заплатила Альберта Хейвуд. Однако она не выдерживает никакой критики. Во-первых, в письме об этом ни слова. Во-вторых, у Альберты Хейвуд не было ни малейших причин желать смерти О'Гормана. В-третьих, она вполне убедительно уверяла, что не знала никакого бродяги и не давала ему ни денег, ни одежды своего брата. Что скажете?

– То же, что и вы, – пожал плечами Куинн. – Полный крах.

Лэсситер подошел к окну, забранному решеткой из железных прутьев. Эта решетка частенько напоминала ему гриль, но на том приятные ассоциации и заканчивались. В минуты усталости и неуверенности в себе шериф не раз всерьез принимался раздумывать: уж не затем ли ему прицепили на окно эту штуковину, чтобы он не мог удрать?

– Двадцать четыре человека отдают все, чем владеют, ради спасения двадцать пятого, – не оборачиваясь, задумчиво проговорил он. – Жилье, безмятежную жизнь, овец и коров и даже в какой-то степени свою веру – они ведь не могут жить во внешнем мире, не пользуясь многим, что им кажется, греховным. Что заставило их так поступить? Я лично могу представить себе лишь две причины, более или менее убедительные. Либо им предложили действительно крупную сумму, либо им пришлось спасать самого Учителя. Выбирайте.

– Я бы выбрал первый вариант.

– Откуда в таком случае появились деньги?

– Заначка Альберты Хейвуд.

– Черт возьми! – Лэсситер нетерпеливо повернулся. – Вы же сами с пеной у рта меня убеждали, что она не врала, утверждая, будто никому не платила за убийство О'Гормана, не знала никакого бродяги, не давала ему шмоток Джорджа Хейвуда…

– Я и сейчас так думаю.

– Вы не замечаете, что сами себе противоречите?

– Нисколько, – покачал головой Куинн. – Я действительно не думаю, что она отдала деньги и вещи Джорджа Хейвуда этому несчастному бродяге. Зато все больше и больше убеждаюсь, что она их дала кому-то другому.

Глава двадцать третья

Он стал частью леса.

Даже птицы уже привыкли к нему. Тоскующие голуби, бродившие, переваливаясь, вокруг своих неряшливых гнезд или парами проносящиеся мимо, со свистом рассекая воздух; воробьи, шумно ищущие корм в сухих листьях; ястребы, затаившиеся в засаде, чтобы броситься на зазевавшегося перепела; синицы, висящие вниз головой на сосновых ветках; скворцы – лоскуты черного шелка на серых переплетениях исландского мха; танагры – стремительные вспышки черного и золотого среди зелени листьев – никто из них не обращал внимания на присутствие бородатого человеческого существа. Они игнорировали все попытки приманить их, подражая их голосам и предлагая им корм. Птицы были не так глупы, чтобы верить его воркованью, мурлыканью и неумелым трелям, да и корма в лесу хватало: ягоды мадроны и полевые мыши, насекомые, прячущиеся под корой эвкалиптов, мотыльки в дубовых кронах, слизняки под листьями растений, осиные гнезда под карнизами Тауэра… Пернатые питались куда лучше его. Ну, что такого он мог себе приготовить – ночью, торопясь, чтобы слабый огонек костра не заметила конная полиция? Ничего существенного, даже пока еще в Тауэре сохранялись кое-какие припасы; а они уже почти истощались. Он, давясь, глотал рис, кишащий долгоносиками, сражался с тараканами в остатках пшеницы и ячменя, ловил в кустах кроликов и свежевал их с помощью бритвы… Что его выручало, так это огород. Несмотря на сорняки и набеги оленей, кроликов и сурков, там росли помидоры, лук, морковь, свекла и картофель, которые можно было выкопать и сварить – ну, хотя бы наполовину сварить, в зависимости от того, насколько он себя чувствовал в безопасности, чтобы поддерживать жалкий костерок.

Оленята, единственные дикие существа, соглашающиеся дружить с ним, в силу обстоятельств были едва ли не самыми страшными его врагами. Когда в сумерках они приходили в огород, он швырял в них камнями, чувствуя боль в сердце при виде их поспешного бегства. Иногда он пробовал объяснить им: «Простите меня. Я люблю вас, но вы крадете мою еду, а Господь знает, насколько я в ней нуждаюсь. Понимаете, рано или поздно кто-нибудь придет за мной, но я не знаю, сколько мне придется ждать. Когда она появится, я уйду с ней и все овощи останутся вам. Вы ведь не хотели бы, чтобы я голодал сейчас, как раз в тот момент, когда наш план начинает осуществляться…»

Он все еще называл это «нашим планом», хотя с самого начала план был ее. Началось все совсем невинно – нечаянная встреча на углу, обмен короткими улыбками и приветствиями: «Боюсь, нас ждет еще один жаркий день». – «Да, мадам, похоже, так оно и будет»…

После того он довольно часто сталкивался с ней в самых разных местах: в супермаркете, библиотеке, кафе, кино, в парке, в прачечной… Со временем начал подозревать, что встречи не были абсолютно случайны, и это открытие не оставило его равнодушным – он уже был уверен, что по уши в нее влюблен. Ее молчание казалось ему весьма красноречивым, ее мягкость прибавляла ему смелости…

Их свидания всегда были кратки и назначались в местах, которых люди избегали, например в высохшем речном русле. Там, даже не прикасаясь друг к другу, они говорили о своей безнадежной любви. Общее страдание стало нервным суррогатом счастья. Так продолжалось до тех пор, пока не встал вопрос о неизбежном.

– Так это больше продолжаться не может, – однажды сказал он. – Единственное, что я могу придумать, – бросить все и бежать.

– Это выход, достойный лишь неразумных детей, дорогой.

– Пусть так. Значит, я ребенок. Единственное, чего я хочу, – избавиться от всего этого. И никого не видеть, даже тебя.

Она поняла, что время пришло – его отчаяние достигло той стадии, когда он готов был принять любое ее предложение.

– Нам надо составить подробный план, – сказала она. – Мы любим друг друга, у нас есть деньги. У нас есть все для того, чтобы вместе начать новую жизнь. Где-нибудь в другом месте.

– Но каким образом, Бога ради?

– Во-первых, нам придется избавиться от О'Гормана.

Решив, что она шутит, он засмеялся:

– О, пошли немедленно. Бедняга О'Горман! Конечно же, он этого не заслуживает.

– Я серьезно, – оборвала она. – Иначе мы никогда не сможем быть уверены, что останемся вместе и никто не попытается нас разлучить.

Весь следующий месяц она разрабатывала свой план, продумывая каждую мелочь, вплоть до того, как он должен будет одеться. Она покупала запасы и прятала их в старой хижине в горах Сан-Габриэль, где он с тех пор скрывался, поджидая ее. Его ближайшими соседями оказались члены небольшой религиозной секты. В ней было несколько ребятишек – они и пришли знакомиться первыми. Старшей девочке было около десяти. Ее буквально зачаровывал стук его пишущей машинки: она следила за ним, прячась за кустами, когда он сидел на крыльце, что-то печатая от нечего делать.

Она была хрупким маленьким существом, довольно робким, но робость ее порой взрывалась вспышками эксцентричной дерзости.

– Что это за штука?

– Пишущая машинка.

– Она стучит, как барабан. Будь она моей, я ударяла бы сильнее, чтобы наделать побольше шума.

– Как тебя зовут?

– Карма.

– Разве у тебя нет фамилии?

– Нет. Просто Карма.

– Не хочешь попробовать попечатать, Карма?

– А это не дьявольское занятие?

– Нет.

– Тогда хочу.

Он воспользовался Кармой как предлогом для первого визита в колонию. Больше предлогов не понадобилось, и, когда одиночество становилось непереносимым, он снова и снова приходил туда. Братья и сестры не задавали вопросов – им казалось совершенно естественным, что он, подобно им, удалился от мира и нашел прибежище в горах. И ему, в свою очередь, открывалось все больше тихой радости в их совместном существовании. Кто-нибудь всегда был поблизости; обязательно находилась какая-нибудь работа, отвлекавшая его от мыслей, а их строгие правила давали ощущение надежности и безопасности.

Он жил в горах уже больше месяца, когда ее короткая записка принесла дурные вести:

«Любимый, у меня всего одна минута, чтобы написать тебе. Я совершила ошибку, и ее обнаружили. Меня увозят на время. Пожалуйста, жди. Это еще не конец для нас, дорогой, просто отсрочка. Мы не должны пытаться встретиться друг с другом. Верь в меня, как я верю в тебя. Я все смогу вынести, зная, что ты меня ждешь. Я люблю тебя, я люблю тебя…»

Перед тем как сжечь, он перечел крохотный клочок бумаги не меньше дюжины раз, рыдая, как покинутый ребенок. Потом взял лезвие безопасной бритвы и перерезал вены.

Придя в сознание, он обнаружил себя лежащим на кровати в незнакомой комнате. Обе кисти были крепко перебинтованы, а над ним склонилась сестра Благодеяние.

– Вы очнулись, брат?

Он попытался что-то сказать, но не смог. Только кивнул.

– Господь пощадил вас, брат, потому что вы еще не готовы для грядущего. Вы должны стать Истинно Верующим, – ее рука на его лбу была прохладной, голос – добрым и уверенным. – Вы должны отказаться от мира и от мирских мыслей. Пульс у вас ровный, жара нет. Сможете проглотить немного супа? И поверьте: вам не удастся войти в Царствие Небесное без предварительной подготовки. Так что лучше остаться здесь. Согласны?

У него не было ни сил, ни желания о чем-либо думать. Он апатично отказался от мира и присоединился к колонии – все равно у него не осталось другого места на земле, где он мог бы жить, и других людей, с которыми он мог бы общаться. Когда братья и сестры двинулись на север, в свое новое жилище в башне, он выкопал деньги, запертые в старом чемоданчике, и пошел с ними. К тому времени колония уже стала его домом, его семьей и даже в какой-то степени его религией. Он снова закопал чемоданчик, и долгое ожидание продолжалось.

Съездив однажды в Сан-Феличе по делам колонии в компании брата Венца, он узнал о судьбе Альберты – из газеты, найденной в канаве. Тут же послал ей листовку религиозного содержания, слегка подчеркнув некоторые слова, чтобы дать ей знать, где его искать, когда придет время. Оставалось надеяться, что его послание прошло через тюремную цензуру и она поняла скрытый смысл. Отныне жизнь его состояла из надежды и страха.

Прошли годы. Ни разу он не произнес вслух, ее имени. Ни разу не сделал попытки как-нибудь с ней связаться, как, впрочем, и она с ним.

Как-то летним утром, сидя на кухне в обществе сестры Благодеяние, он услышал зловещие слова:

– Ты разговаривал во сне сегодня ночью, брат. Кто такой Патрик О'Горман?

Он попытался уйти от ответа, пожав плечами и тряся головой, но она проявила настойчивость:

– Нечего притворяться, ты прекрасно меня слышишь. Я жду ответа.

– Просто старый приятель. Вместе ходили в школу.

Даже если бы это было правдой, она бы все равно не поверила.

– В самом деле? Как-то не похоже. Ты злился так, что даже зубами скрипел.

Тогда на том все и закончилось, однако через несколько дней она снова вернулась к этой теме:

– Ты ночью снова бормотал во сне, брат. Все об О'Гормане, Чикоте и каких-то деньгах. Надеюсь, это тебя не совесть мучает?

Он не ответил.

– Если так, тебе лучше кому-нибудь все рассказать. Нечистая совесть хуже больной печени, можешь мне поверить – я достаточно насмотрелась и на то, и на другое. Чего бы ты ни натворил в миру, здесь это имеет значение лишь в той мере, в какой влияет на состояние твоей души. Если дьявол терзает тебя изнутри – выгони его, лиши его убежища.

Все последующие дни он замечал, что она наблюдает за ним взглядом острым и пытливым, как у вороны.

Появился незнакомец по имени Куинн и ушел. Потом вернулся и опять ушел. Сестра Благодеяние вышла из заточения бледной и осунувшейся.

– Ты не говорил мне, что О'Горман умер, брат.

Он покачал головой.

– В этом виновен ты, брат?

– Да.

– Это произошло случайно?

– Нет.

– Ты все спланировал? Специально?

– Да.

Он больше не видел любопытства в ее взгляде – лишь печаль и беспокойство.

– Куинн сказал, что у О'Гормана осталась жена и что бедная женщина очень страдает от страшной неопределенности. Это следует исправить, брат, для спасения твоей же души. Ты не можешь, конечно, воскресить убитого, но в твоих силах помочь его вдове. Напиши письмо, брат, исповедуйся, расскажи всю правду. Я сделаю так, что в почтовый ящик письмо будет опущено в Чикаго – тогда никто даже не заподозрит, что его написал ты.

На всякий случай он принял и свои меры предосторожности. Писал левой рукой, чтобы изменить почерк. Смешал действительность с фантазией, хотя при этом и открыл несколько больше, чем собирался. Составление письма неожиданно даже доставило ему своеобразное удовольствие. Ощущение было такое, будто он, наконец, уложил О'Гормана в могилу, написав на надгробий непристойную эпитафию; он сомневался, чтобы безутешная вдова решилась кому-нибудь ее показать.

Сестра Благодеяние, по его настоянию, прочитала письмо, неодобрительно хмыкая.

– Этого ты мог бы и не делать, честно говоря, – вынесла она свое заключение.

– Почему?

– Мне кажется, ты ей мстишь. И ему тоже. Это нехорошо, брат. Я боюсь за спасение твоей души. Тебе не удастся изгнать дьявола, если ты будешь продолжать испытывать ненависть к своей жертве…

* * *

Каждое утро, проснувшись на сеновале, он размышлял, что принесет ему новый день – освобождение, вознаграждение, безопасность, новую жизнь? Однако дни приходили и уходили, каждый из них был как две капли воды похож на предыдущие. Когда заканчивался очередной, он ставил метку на стену амбара – метки были такими же одинаковыми, как и дни. Даже тревожиться было в общем-то уже не о чем. Последний из людей шерифа уехал месяц тому назад.

Впрочем, даже если бы им пришло в голову вернуться, они все равно не обнаружили бы ни малейших его следов ни в башне, ни на кухне. Этих мест он старательно избегал, а там, где бывал, тщательно и методично уничтожал следы своего пребывания. По утрам, прежде, чем покинуть сеновал, разбрасывал вилами сено, чтобы не оставлять отпечатка своего тела. Неукоснительно закапывал весь мусор, а ночью, приготовив еду на маленьком костре, засыпал пепел сосновыми иглами и дубовыми листьями. Постепенно забавная игра, начатая, чтобы перехитрить врагов, превратилась в обязательный ритуал, который выполняешь, не задумываясь над его смыслом.

Время от времени – очень редко – ему приходила в голову мысль о том, что, может быть, стоит оставить Тауэр и попытаться укрыться в городе. Однако даже самая туманная перспектива оказаться там, в полном одиночестве среди незнакомых людей, наполняла его ужасом. К тому же доверенная ему сумма уже растаяла больше чем наполовину и следовало хранить остальное во имя их будущего. Он часто беспокоился, как объяснит ей нехватку денег, когда она наконец придет. «Послушай, любимая, – скажет он тогда, – я вынужден был это сделать. Если бы я убежал из Тауэра в одиночку, власти сразу бы догадались, что я виновен. А подкупив Учителя, чтобы он распустил колонию, я спутал все карты. Они, возможно, и сейчас еще далеки от истины… О, подкупить Учителя оказалось нетрудно – он был в полном отчаянии. Колония близилась к краху, и спасти ее можно было, лишь отпустив людей в мир, искать новых обращенных, чтобы затем привести их сюда. А для этого нужны были деньги, твои деньги. Ну, а мне пришлось затаиться здесь, чтобы сохранить то, что осталось».

Он вспомнил вечер, когда она впервые рассказала ему о деньгах, и сложное чувство, охватившее его. Чувство, в котором смешались и недоверие, и потрясение, и жалость…

– Ты КРАЛА?

– Да.

– Господи, твоя воля. Для чего?

– Сама не знаю. Я их не трачу, разве что самую малость. Просто… ну, мне этого хочется.

– Послушай меня. Ты должна вернуть их обратно.

– Невозможно.

– Но тебя посадят в тюрьму!

– Пока не посадили.

– Ты сама не понимаешь, что говоришь!

– Я говорю, что украла деньги. Много денег.

– Ты должна их вернуть, Альберта. Я не смогу жить без тебя.

– Тебе и не придется. У меня есть план.

Поначалу ее план показался ему чистейшим безумием, но постепенно он склонился к тому, чтобы принять его. Скорее всего по той простой причине, что так и не смог предложить ей ничего лучшего.

Лишь на одном ему удалось настоять: она пообещала, что, после того как им удастся убрать со сцены О'Гормана, прекратит свои рискованные трюки с банковскими книгами и будет спокойно выжидать, пока сможет покинуть Чикот без риска, что кто-нибудь свяжет ее отъезд с исчезновением О'Гормана. Она нарушила обещание – и допустила ошибку, которая привела ее в тюрьму. Хотя вообще-то это было совсем не в характере Альберты: делать ошибки. Может быть, она слишком увлеклась мечтами о нем и их совместном будущем? Или в ней подсознательно зрело желание быть пойманной, понести наказание – не только за совершенную растрату, но и за связь с ним? Хотя она никогда не давала понять ему, что испытывает чувство вины, он знал, что это так. Как и то, что у нее никогда не было другого мужчины.

Собственную вину он ощущал очень остро, но жестокость и суровость жизни, которую он вел, помогали с ней справиться. В редкие минуты самосозерцания он раздумывал, не специально ли выбрал такую жизнь, чтобы сделать свою вину более терпимой? Пробуждаясь по утрам от шуршания крыс в сене, от острого укуса блохи, от голода и холода, он использовал все это как довод перед невидимым и неслышимым обвинителем: «Посмотри, как жалок я, в каких живу условиях, как испытываю страдание, голод, холод, одиночество, лишения… У меня ничего нет, и сам я ничто. Разве этого Тебе недостаточно?»

Ожидание до такой степени стало его образом жизни, что он уже боялся думать о чем-либо ином. Лишенный какого бы то ни было общества, он не хотел и боялся возвращения других членов секты. Разве что двоих он был бы рад увидеть снова: мать Пуресу – дикие порывы ее фантазии забавляли его и сестру Благодеяние – она ухаживала за ним во время болезни. Однако он вовсе не скучал ни по злобному ворчанию сестры Раскаяние, ни по хвастливым рассказам брата Твердое Сердце об успехах у женщин, ни от раздражительного самодовольства брата Терновый Венец, ни от вечного препирательства Учителя с дьяволом…

Со временем многие события прошлого начали стираться в его памяти. Он лишь очень смутно вспоминал о последнем дне колонии. Правда, в его мозгу сохранилось ощущение потрясения, испытанного при внезапной встрече с Хейвудом, когда он понял, что и тщательно подготовленный план, и многолетнее ожидание оказались напрасны. Нет, он не собирался убивать Хейвуда, хотел лишь образумить его.

Однако Хейвуд не желал быть благоразумным.

– Я останусь здесь, – насмешливо улыбнулся он. – Я буду следить за каждым твоим шагом. До тех пор, пока не узнаю, куда ты запрятал деньги.

– Но как… как вы нашли меня? – пролепетал он, слишком ошеломленный, чтобы что-либо отрицать. – Вам рассказала Альберта?

– Просто проследил за машиной Куинна. Нет, любовничек, Альберта ничего мне не рассказала. Единственное достоинство, каким обладает моя сестричка, – ослиное упрямство. Пять лет я ежемесячно ее упрашивал, угрожал, изводил ее, чтобы она рассказала мне правду. Тогда я смог бы ей помочь. Я ведь с самого начала подозревал что-то вроде этого. С того момента, когда она мне рассказала, что отдала бродяге кое-какую одежонку. Бродягой был ты, верно?

– Да.

– Естественно. Новую одежду купить ты не мог – кроме дома, держать ее тебе было негде. Вдруг потом какой-нибудь дотошный полицейский заинтересовался бы, куда это подевалась часть твоего гардероба? Да уж, в осторожности вам не откажешь. Вы все продумали заранее. Разве что за исключением обычного, заурядного здравого смысла. То-то Альберта начала вдруг в одиночку бегать то в кино, то на лекции, то на концерты… Все для того, чтобы, когда придет пора исчезнуть, без помех смыться из дома. И программы скачек покупала несколько месяцев подряд в одном и том же киоске – готовила свою легенду об игре на скачках, если ее все-таки поймают на растратах и спросят, куда девались деньги. Все распланировали до мелочей, а чего ради? Бедняга сидит в тюремной камере и продолжает предаваться мечтам. Только вряд ли они когда-нибудь исполнятся.