Текст книги "Русский роман"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Год спустя я покинул деревню. Я еще не понимал тогда предзнаменований будущего, но в тот год я чувствовал осень острее, чем всегда. Казалось, что в воздухе висит тоска концов и расставаний.

«Скончание лета хуже самого лета», – сказал кантор, заметив выражение моего лица.

Люди, меня не знающие, часто пытаются понравиться мне или понять, что я собой представляю. Они произносят разные слова, чтобы прощупать толщину моего черепа, суют мне под нос руку, чтобы я мог понюхать и почувствовать. Обычно я не обижаюсь. Я знаю, что дедушка вложил в меня что-то от животного и что-то от дерева. Но сейчас меня охватило отвращение. Уродливое слово «скончание», буква «т», которая выскочила изо рта кантора с каким-то нарочитым и мокрым чмоканьем, словно толстый и прямой палец из-за щеки, – все наполняло меня неприязнью к этому человеку в длинном черном одеянии, который напоминал мне качающееся огородное пугало.

48

Через несколько дней, в канун Нового года [183]183
  Новый год– еврейский Новый год (Рош а-Шона) празднуется осенью, незадолго до Дней Покаяния (Йом-Кипур, Судный день).


[Закрыть], мы с Ури отправились в дом престарелых навестить Элиезера Либерзона. Бускила ездил туда время от времени по делам, и я подумал было присоединиться к нему. Но Ури сказал: «Давай пойдем пешком», – и вот мы снова шли по той дороге, которая словно струилась под моими босыми ступнями и ползла передо мной, как теплая и покорная земляная змея.

Почти все старики собрались в синагоге дома престарелых и распевали там молитвы требовательными, как у детей, голосами, как будто прокладывали и трамбовали свой последний путь. Но Либерзон никогда не полагался на молитвы, которые сочинили другие, а Альберт лежал в своей постели, тихий и элегантный, в шелковой рубашке, которую приподымали волны его дыхания, в черной бабочке, которая охватывала его горло.

– Мы, болгары, не вымаливаем будущего, – сказал он, приветливо улыбаясь. – Рог lo ke stamos, bendigamos.

– Хватит с нас того, что есть, – перевел Либерзон, который уже знал большинство его присказок.

Обычно они разговаривали на иврите, но порой переходили на русский шепот. «Русский очень похож на болгарский, – сказал он. – А к старости я стал и ладино [184]184
  Ладино– язык сефардских евреев.


[Закрыть]немного понимать».

Он сидел напротив Альберта, охватив коленями свою померанцевую палку. Он потрогал мое лицо рукой, поднял на меня взгляд слепых, мутно-белых глаз и сразу узнал меня. «Какой ты большой, – сказал он. – Сила твоего отца и рост матери».

Только сейчас он почувствовал присутствие Ури. Он взял его за руку, притянул к себе и провел подушечками пальцев по его лицу, скользнул, затаив дыхание, по лбу, натянул и осторожно ущипнул кожу щек, тоскливо потрогал переносицу, перебитую в ту ночь, когда Ури поймали на водонапорной башне.

– Ты вернулся, – сказал он. – Я всегда знал, что ты вернешься.

– Я вернулся, – сказал Ури.

– И твои раны зажили, – добавил Либерзон. – Теперь все в порядке.

– Да, – подтвердил Ури. – У меня уже все в порядке.

– А твой французский теленок?

Ужас сжал мое сердце. Пальцы слепого, словно ободрав кожу, коснулись скрытого под оболочкой средоточия боли и яда.

– Я Ури Миркин, – смущенно прошептал мой двоюродный брат.

Рука старика отпрянула, как будто коснулась раскаленного угля.

– Ури Миркин? – переспросил он. – С водонапорной башни?

Я смотрел на них – на уродливого старика, который за всю свою жизнь завоевал одну-единственную женщину, и на моего красавца брата, который переспал со всеми женщинами мошава.

– Я пришел сказать, что я сожалею, – хрипло сказал Ури.

– А кто не сожалеет? – спросил Либерзон.

– Он сделал тебе что-то плохое? – спросил Альберт.

– Нет-нет! – сказал Либерзон. – Это дичок, выросший на полях деревни.

– Да, красивый парень, – сказал Альберт.

– Если бы я был наполовину такой красивый, как он, мне бы тоже проходу не было. Женщины падали бы передо мной, как созревшие плоды на крышу.

– Non tiene busha, – заключил Альберт. – Ни стыда, ни совести.

– Это было не так, – возразил Ури.

Либерзон поднялся и пригласил нас на веранду. Он прислонился к перилам, и легкий ветерок, пробежав по его коже, донес до нас знакомый запах всех старых крестьян – едва уловимый замшелый дух старческих лишаев и решетчатой тары, высохшего навоза, клевера и молока. Могучая палка и серые рабочие штаны придавали его облику ту мощь и значительность, что, вопреки Мичурину, достались ему вовсе не по наследству.

Он поднял палку и указал ею на Долину:

– Видите вади, там вдалеке? Оттуда мы пришли – Циркин и я, с вашими дедушкой и бабушкой, – чтобы глянуть на Долину. А этот бездельник, ее брат, прохлаждался тогда в своем банке в Яффо.

Он сделал паузу, чтобы убедиться, что мы уловили его насмешливый намек на Шломо Левина, но мы промолчали. Элиезер Либерзон видел сейчас Долину как рельефную карту. Запахи и отраженные звуки, которые доносились к нему, были его ориентирами на этом рельефе памяти. Но та уверенная точность, с которой он тыкал палкой во мрак своей слепоты, почему-то наполняла меня бесконечной печалью.

– Дороги кишели грабителями, – продолжал Либерзон. – Вся Долина была как сплошная юдоль плача. Издольщики с трахомными глазами обрабатывали клочки земли. Шакалы и гиены свободно расхаживали даже днем. – Он провел палкой по линиям Долины, как полководец поколений. – А там, возле тех двух дубов, видите их? Там был когда-то шатер Яали, жены Хевера Кенеянина [185]185
  Шатер Яэли(в русской традиции «шатер Иаили») – согласно библейской истории, Яэль вышла навстречу полководцу Сисаре, бежавшему после поражения в войне с израильтянами, и убила его, вонзив ему кол в висок (Книга Судей, 4:17–21).


[Закрыть]. Но мы спустились только к развалинам немецких поселений и потом поднялись обратно к поезду.

– Царь Борис стал возле поезда и сказал: «Вы не заберете у меня моих евреев». Это он немцам сказал. Не испугался. – Голос Альберта послышался из комнаты, увлажненный усилием и благодарностью.

– Это тот Борис, который ждал, пока Качке кончит разговаривать с английским королем? – спросил Ури.

Слепой улыбнулся любовной и жалостливой улыбкой.

– Альберт видит сны наяву, – сказал он. – Сефарды не такие, как мы. – И тут же вернулся к своему: – Мы работали тогда возле Киннерета, прокладывали дорогу в Тверию и по ночам ходили купаться в озере. Мы уже стояли в воде, раздетые, и брызгали на нее, и тут она сняла платье и встала на прибрежных скалах, прямая и голая, как цапля. И мы вышли из воды к ней.

– Три кило здесь и три кило здесь, – донесся слабый голос из комнаты.

– О чем он говорит? – прошептал Ури.

Либерзон подошел к двери.

– Ша, ша, Альбертико, ша, – сказал он.

Мы сидели на веранде. Земля шептала под лужайкой дома престарелых. Личинки цикад наливались соками. Семена ждали. Дождевые черви и гусеницы жуков-могильщиков пожирали гнилье.

– Мы не были лучше вас, – сказал Либерзон. – Нас вылепили время и место. Многие сбежали, ты это должен знать, Барух, теперь они возвращаются к тебе.

– Расскажи нам историю, Элиезер, – попросил я вдруг. – Расскажи нам какую-нибудь историю.

– Историю? – повторил старик. – Хорошо, я расскажу вам историю. Через несколько дней после того, как мы прибыли в Страну и еще до того, как мы встретили вашего дедушку, – начал он давним, знакомым мне тоном, – мы с Циркиным копали ямы для саженцев миндальных деревьев возле Гедеры. Каторжная работа. Ты чувствовал, как у тебя трещит позвоночник, руки покрывались пузырями, а за стеной пшеницы стояли издольщики-арабы и ждали, пока мы свалимся и их снова возьмут на эту работу. И тут один из наших бросил мотыгу и сказал, что сходит за водой. А другой пошел с ним, чтобы помочь. Они вернулись с канистрами и сказали, что раздадут нам всем воду, а когда раздали воду, сказали, что теперь они будут считать ямы. – Насмешливая улыбка появилась на его губах. – Слышишь, Альберт? – крикнул он. – Мы копали, а они считали. – Но Альберт не ответил, и Либерзон продолжал: – В каждой группе рабочих были такие учетчики ям. Сначала они отправлялись по воду, потом делили ее, потом начинали считать ямы, потом считали людей, а потом считали членов своей партии. Через год после этого они уже отправлялись на очередной сионистский конгресс, а оттуда в Америку, собирать деньги, чтобы им было что еще считать. – Либерзон рассмеялся. – Циркин их ненавидел. Все эти учетчики ям стали важными партийными боссами, и мы никогда не могли добиться от них денег на развитие мошава. Мы всегда жили на грани голода, на грани успеха, на грани урожая.

– Non tiena busha, – припечатал Альберт со своей постели.

– А однажды, – продолжал Либерзон, – Песя привезла какого-то важного деятеля из Центрального комитета. Мешулам был тогда совсем маленький, и он сидел возле этого босса, как зачарованный. Задавал ему бесчисленные вопросы, а тот, я не хочу называть его имени, все восхищался, какой у нее толковый мальчик, и охотно отвечал на все его вопросы, а потом Песя повела его к ним в коровник, показать, как Циркин доит своих коров. Циркин только раз на него глянул и тут же узнал. «Вот мы и встретились, – сказал он ему. – Ну, что давай опять по-старому: я буду доить, а ты будешь считать коров, а?»

Либерзон снова повернулся к Долине. Его рука с палкой двигалась медленно, ощупывая и читая карту тоскливых воспоминаний.

– Мы пришли основать поселение. Свое собственное место. Вон там, вдали, то большое зеленое пятно – это эвкалиптовая роща, которую мы тогда посадили. Эти эвкалипты выпили все болото. Если срубить эти стволы, оно вернется и затопит всю землю. – Он не знал, что эвкалиптовой рощи больше нет. За год до того большие стволы, истекающие соком, были срублены, и ничего особенного не случилось. Пни выкорчевали и на их месте посадили хлопок. – А к тому вади, что за рощей, побежал Пинес, чтобы покончить с собой, когда увидел, что его Лея целуется с Рыловым. Кто бы мог поверить?! Беременная женщина. Мы бросились следом и вернули его домой. А револьвер нашли только через год, во время пахоты. Он совсем проржавел и никуда уже не годился. И Лея тоже умерла уже, подхватила какую-то редкую лихорадку, которую даже доктор Иоффе не знал. Какая-то пещерная лихорадка. – Он быстро прочертил палкой в воздухе с запада на юг. – Там, на той далекой горе, пророк Элиягу увидел маленькое облачко, «и бежал перед Ахавом до самого Изрэеля», и опередил царских коней.

Мы вернулись в комнату. В воздухе пахло сладковатым карминным запахом перезрелых астраханских яблок, тишиной приближающейся смерти Либерзона и простынями Альберта.

– Знатные скандалы учинили вы оба, а? Ты со своими могилами, а ты со своими девками.

– Я теперь тракторист, – ответил Ури. – Я работаю.

Чувство юмора слущилось с него, и он ощущал себя одиноким и беззащитным перед Либерзоном. Старик устало опустился на кровать. Я почувствовал неловкость, оттого что мое тело занимало больше места, чем позволяла маленькая комната. Либерзон откинулся на спинку кровати.

– В анналах Движения о нас всегда говорится вместе, – сказал он. – Племя пионеров. Мол, вместе взошли в Страну, вместе возрождали Землю, вместе поселялись, вместе умерли и вместе их похоронили, в одном ряду, чтобы удобней было фотографировать. На каждом нашем старом снимке есть ряд людей, которые сидят, и ряд тех, которые стоят. Еще двое всегда стоят на ящиках и смотрят сзади, и двое лежат впереди, опираясь на локоть, так что их головы соприкасаются. Так вот, трое из каждого снимка – это люди, которые потом бежали из Страны. Были пешие, были павшие и были сбежавшие. Трудяги, трупы и трусы.

– Дедушка тоже однажды сказал что-то подобное, – заметил Ури, но Либерзон не обратил на него внимания. Во мраке, который его окружал, воспоминания любви были единственным, что виделось его невидящим глазам. Он посмотрел в окно. Я знал, что он сейчас скажет.

– Там, где стоит сейчас кибуцная фабрика, был когда-то замечательный виноградник. Там я встретил Фаню. – Он поднял на меня свои белые слезящиеся зрачки. – Ты хорошо сделал, Барух, что позволил мне тогда пойти туда. Другой на твоем месте, наверно, попытался бы спасти меня.

Я рассказал ему о болоте Мешулама.

– Какая глупость, – вздохнул он. – Кого это сейчас интересует? Бессмысленное разбазаривание воды, и ничего больше. – И даже не поинтересовался подробностями. – Я ненавижу это место, – вдруг сказал он. – Они заставляют нас плести абажуры из камыша и ужинать в четыре часа дня.

Ури хотел еще поговорить с ним – о его любви к Фане и о собственной истории, – но Либерзон помрачнел и стал неразговорчив. Он уже витал в каких-то иных мирах. И больше нас не замечал.

– Старый какер! – бушевал Ури на обратном пути. – Ничего его не интересует. Я так долго мечтал об этой встрече, а вы мне все испортили, ты и он. Ты со своими фантазиями и историями, а он со своими назидательными воспоминаниями. Поучает нас своей палкой. Даже слепые, они все равно видят лучше всех и знают лучше всех, эти твои отцы-основатели!

– Чего ты хочешь? – пытался я защитить Либерзона. – Его жена умерла, его друзья умерли, а болото Мешулама, по-моему, испугало его больше, чем он делал вид.

– Лучше бы он совсем выбросил меня вон, чем пренебрегал бы так откровенно. Они всегда были слепыми. С одной-единственной мечтой перед глазами, ноги по колено в грязи, а уши забиты землей.

– Почему твои проблемы вообще должны его интересовать? Чем он тебе обязан?

– Так даже лучше, – задумчиво сказал Ури. – Может, все мое чувство вины родилось от тоски по нашей деревне.

– Он думает только о Фане, – сказал я. – Весь этот его спектакль на веранде был только для того, чтобы показать, что он еще помнит, где был кибуцный виноградник.

– Он чокнутый, – убежденно сказал Ури. – Спятил на всю катушку. Что стоит сделать ему операцию, снять эти дурацкие катаракты! Он просто хочет быть слепым, вот и все.

– На что ему еще смотреть?!

– Мать была права, – сказал Ури. – Эти старики действительно свели тебя с ума.

Я промолчал.

– Ты не можешь себе представить, как я соскучился по нашей деревне, – сказал он. – Несмотря на скандал, несмотря на побои, несмотря на изгнание. Я дважды приходил сюда ночью и тут же уходил. – Он посмотрел на меня и рассмеялся. – Какое это разбазаривание сил – позволить тебе ходить просто так. Тебя нужно впрячь в телегу или в борону.

– Если хочешь, я могу понести тебя, – предложил я.

– Не валяй дурака! – сказал он.

– Мне это нипочем, – улыбнулся я с глупой надеждой. – Я могу донести тебя на руках отсюда и до самого дома.

– Что с тобой? – спросил он. – Иди лучше повали в навоз быка-другого.

Ури может быть жестоким, как мангуст.

– Я могу взять тебя на руки, на спину, на плечи, как ты захочешь, – настаивал я, но Ури не согласился.

– Кончай, хватит! – сказал он, и на этот раз в его голос прокралось что-то испуганное и резкое.

Мы шли молча, и когда подошли к деревне, увидели большую толпу, собравшуюся возле грушевого сада Бен-Якова. Уже издали мы услышали крики и, когда подошли, снова обнаружили Мешулама в той же мерзкой тряпке на голове и с иззубренным серпом в руках.

«Чего вы от меня хотите?! – орал Якоби. – Что, я должен поставить сторожей возле каждого вентиля?!»

Земля вокруг него двигалась и тряслась. Бездна со скрежетом выблевывала черную грязь, мусор и кости вперемешку с толстыми бледными червями, которые обвивались вокруг деревьев и валили их в ядовитые лужи. Вместо них тут же выпирали снизу стебли и камыши высотой в человеческий рост, и Мешулам набрасывался на них, яростно размахивая своим серпом. Старый араб, которого он нанял в соседней деревне, лениво пахал на краю болота, бормоча под нос знакомые слова. Маленькое стадо диких свиней с топотом и храпом выбежало прямо из дедушкиных рассказов. Среди них было несколько больших самцов, грозных на вид самок и с десяток сосунков с встопорщенной жесткой щетиной и твердыми прямыми хвостиками. Они шумно прочапали по грязи и хлюпнулись в мутную болотистую жижу, которая углублялась на глазах. Я поднял голову. Черные точки описывали круги в небе, приближались, парили надо мной и кричали, как безумные.

Я посмотрел на орущего Якоби, на Ури, на толпу разгневанных мошавников. Сквозь их рабочую одежду, прокаленную кожу и сильные тела призрачно проступали могучие грязевые окаменелости, которые все эти годы лежали в ожидании в глубинах земли.

Я увидел мощных и грузных буйволов, которые надвигались прямо на нас. Их глубокие и влажные ноздри возбужденно и жадно расширялись при виде первых признаков человеческой измены. Я не боялся их. Я привык к животным. Гигантский светлый бык бежал с ними рядом. Широкий разворот его плеч, толщина топочущих копыт и жаркий пар из мокрого носа заставили мое сердце забиться чаще. Я бросился к ним навстречу и, поравнявшись, увидел бегущего с ними парня в брюках цвета хаки и в маске пасечника, который поддерживал спотыкающегося на бегу старика и нес его потрепанный мешок. Но стадо уже миновало меня, пересекло поле и исчезло за далекими кипарисами, и, когда я снова открыл глаза и увидел залитый болотной жижей сад и направленные на меня удивленные взгляды, я понял, что никто, кроме меня, их не заметил.

49

После Нового года Иоси тоже пришел домой – на побывку. Я услышал скрежет тормозящих шин джипа, громкое потрескивание радиотелефона, топот ног, пробежавших по дорожке и поднявшихся по ступенькам и, наконец, громкий девичий вскрик, вырвавшийся из дома его родителей.

Дверь времянки распахнулась. Он встал в проеме в своей офицерской форме, с крылышками погон и знаками различия, требуя, чтобы ему немедленно объяснили, что это за «омерзительная ханжа» появилась в родительском доме.

Ури расхохотался. Братья обнялись. Я снова увидел, как они любят друг друга и как различны, и почувствовал, что во мне нарастает раздражение. Иоси тоже получал письма от родителей с Карибских островов, и теперь они уселись рядом, сравнивая слова и показывая друг другу фотографии.

«Наконец-то отец тоже получит удовольствие от жизни», – улыбнулся Ури. Но Иоси сказал, что «чем учить этих черномазых», лучше бы Авраам подучил ребят из какого-нибудь нового еврейского поселения на Голанах.

Я стоял возле раковины и резал овощи для салата. Сначала лук и помидоры, а потом огурцы и перец. Быть может, их свежее дыхание разнесется до самых краев земли.

Мне было хорошо с Ури, и появление Иоси разозлило меня. Я знал, что мне придется предложить ему ночевать с нами, и пожалел о том, что согласился впустить семью кантора в дом Авраама и Ривки.

– Может, вы немного погуляете?! – сказал я. – Ужин будет через полчаса.

– В чем дело, Барушок? – спросил Иоси. – Тебе трудно поговорить со своими двоюродными братьями? Или ты боишься, что мы попросим у тебя в долг?

– Я не боюсь. И я уйду отсюда в тот момент, когда кто-нибудь из вас захочет вернуться сюда хозяйничать.

– Никто из нас ничего не говорил о том, чтобы вернуться хозяйничать или уйти отсюда, – сказал Ури. – Что ты из всего делаешь проблему?

– Чтобы вытащить тебя отсюда, потребуется солидная помощь. Не меньше взвода, – сказал Иоси тем бравым голосом, которому он научился у Узи Рылова, и преувеличенно громко захохотал. Иоси всегда смеялся вовнутрь, втягивая воздух в себя, вместо того чтобы выталкивать его наружу, и судорожный звук его смеха привел меня в бешенство. Я почувствовал, как напряглись мои шейные мышцы.

– Если бы Ури здесь не было, – сказал я ему, – ты бы сейчас вылетел из этого окна и приземлился прямо в свой дурацкий джип.

– Товарищи, – сказал Ури, – давайте успокоимся, о’кей? Барух, Иосеф, товарищи, в эти дни, когда все наше Рабочее движение кается и спрашивает себя: «Куда?» – мы не имеем права тратить силы на бесплодные споры. Мы уже годы не сидели втроем. Трое внуков единственного и неповторимого дедушки, пионера, осушителя и садовода, поаплодируем Якову Миркину, товарищи!

– Двое внуков и Жан Вальжан, – сказал Иоси.

– Лучше быть теленком твоего дедушки, чем сыном твоей матери, – повернулся я к нему.

Иоси встал, объявил, что он идет «взять радиотелефон из джипа», и вышел.

– Что должна была означать эта твоя гениальная китайская поговорка? – поинтересовался Ури.

– У вас у обоих хотя бы есть мать, – сказал я.

– Не устраивай трагедий, – рассердился он. – Я уже не первый раз слышу твои глупости, но я достаточно хорошо тебя знаю, чтобы понять, когда ты порешь абсолютную чушь.

– Иди, позови своего брата, – сказал я. – Салат готов, а яичницу я приготовлю, когда вы будете за столом.

Ури вышел, и они оба вернулись лишь через полчаса.

– Мы были на кладбище, – сказал Иоси. – Боже праведный, во что ты превратил отцовский участок!

– Ваш отец решил уехать за границу, – ответил я. – А вы оба объявили, что не намерены возвращаться. Так не предъявляй мне сейчас претензий.

– Хватит, – сказал Ури. – Либо мы садимся за стол, либо я немедленно ищу, с кем бы забраться на водонапорную башню.

После еды мы успокоились и пошли побороться на заброшенный сеновал Мешулама, потому что в нашем дворе уже не оставалось соломы.

– Два Близнеца против могучего Чудовища! – пыхтел Ури, который повис на моей спине, пытаясь сдавить мне горло, пока Иоси прыгал передо мной и бодал меня лбом и кулаками. Мы смеялись, не переставая. Колкая солома липла к коже и забивалась в волосы на голове и на груди, и в конце концов я уложил Ури на солому, поставил на него ногу, чтобы он не сдвинулся, а извивающегося Иоси схватил за пояс и поднял в воздух. Теперь он уже не плакал, как в детстве, а только разевал рот и издавал боевые крики, давясь от смеха.

Свет керосиновой лампы приближался к нам со стороны «Музея первопроходцев», покачиваясь в ночной темноте. Испуганный и разгневанный Мешулам вошел на сеновал.

– Смирр-наа! – крикнул Иоси.

Ури прыгнул на Мешулама и выхватил у него из рук лампу.

– Возвращаемся со свидания с вентилем? – спросил он. – Или просто заглянули, чтобы поджечь сеновал?

Мешулам вконец разозлился.

– Что вы здесь делаете? – требовательно спросил он.

Завернутый в мокрую ночную комбинацию Песи, он выглядел, как маленький трогательный вороненок.

– Ну и артист! – сказал Иоси.

– Мы просто решили немного позабавиться, Мешулам, – объяснил я. – Пошли отсюда, ребята.

Ури стал пятиться задом, обратив к Мешуламу насмешливое лицо.

– Ты ведь знаешь правила, – предупредил он. – Ты должен сосчитать до ста, прежде чем пойдешь нас искать.

Мое веселое настроение стремительно улетучивалось. Мы вернулись домой, но Иоси попросил по дороге завернуть на кладбище. «Там, наверно, жутко красиво ночью, со всеми этими белыми цветами и памятниками». Я открыл ворота. Гравий шуршал под нашими ногами. Пели сверчки. Братья стояли у надгробья дедушки, а я сидел на розовой плите памятника Розы Мункиной.

– Сколько ты берешь за могилу? – спросил Иоси.

– Смотря с кого. Богатым старикам из Америки это обходится примерно в сто тысяч долларов. Бускила знает точно.

– Так ты миллионер! – произнес Иоси, и голос у него был тоньше обычного. – Ты просто миллионер. Ты знаешь это?

– Я никто, – сказал я. – Я просто продолжаю работать на нашем участке. Я делаю то, что велел мне дедушка.

– Красиво здесь, – сказал Ури. – Жутко красиво.

Он встал и отошел в темноту. Слышно было, как журчит за забором его струя.

– Тебя что, не учили в армии, что ночью нужно мочиться тихо? – насмешливо спросил Иоси. – Ты поводи им туда-сюда!

– Я стараюсь, – откликнулся Ури из темноты, – да это он всю жизнь водит мною! Ладно, вы как хотите, а я иду спать. Увидимся завтра.

– Ну и тип! – сказал Иоси. – Ну и тип, этот наш Ури!

Теперь, в темноте, когда он не смотрел на меня лицом своей матери, которое всегда просвечивало сквозь его собственное, и после нашей веселой возни на сеновале, я чувствовал себя с ним спокойней.

– Так что же ты собираешься делать, в конце концов? – спросил он.

– Чего ты беспокоишься? Ты же сам сказал, что я миллионер.

– Почему ты вечно злишься, когда видишь меня?

– Потому что ты действуешь мне на нервы.

– А ты нет?! Ты хуже, чем колючка в заднице. Ты всегда был таким. Вся школа смеялась над нами из-за тебя. Вся деревня по сей день смотрит на тебя как на чокнутого.

– Пусть смотрит, – сказал я. – Они просто завидуют. Они выгнали отсюда Эфраима, так пусть теперь знают.

– Перестань все время ссылаться на дедушку! – сказал Иоси. – И вообще, тебе не кажется удивительным, что ты один слышал от дедушки эту странную просьбу?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что эта его, так сказать, последняя воля не так уж плохо обернулась для тебя.

– Пинес тоже слышал, – сказал я.

– Пинес! – фыркнул Иоси. – Тоже мне свидетель! – Почему-то этот разговор был мне приятен. – Это мы с тобой впервые так разговариваем, – сказал Иоси.

Он встал, покрутился, наклонился понюхать цветы, стал разглядывать могилу Шуламит, прошелся туда-сюда, вернулся и сел рядом со мной.

– Зачем ты и ее похоронил здесь? Кто она нам такая?

– Так хотел дедушка, – сказал я.

– Так хотел дедушка, так хотел дедушка! Тебе еще не надоело?

– Но он действительно так хотел.

– И ты просто пришел и забрал ее, или как?

Я пришел и забрал ее. Ее гроб был единственным, который я не открыл перед погребением.

– Она была здесь совсем одна. У нее никого не было.

– Прямо плакать хочется! – усмехнулся он. – Скажи мне, ты ведь видел их там вместе иногда, в этом доме престарелых, что там было между ним и этой Шуламит?

– Я в этих делах не понимаю, – ответил я, глядя на морщинистую шею дедушки и его лысую голову, глубоко утонувшую в белизне мертвых женских бедер.

– Что ты сказал?

– Ничего.

Иоси с опаской посмотрел на меня.

– Но ты же наверняка подсматривал за ними. Ты всегда за всеми подсматривал. – Он выждал, не отвечу ли я, и наконец сказал: – Ты думаешь, мы не знали, что ты подслушиваешь за дверью и подсматриваешь в окна?

– Ну, знали, ну и что?

– Когда мы были маленькие, мама сказала, что, если она еще раз поймает тебя на этом, она тебе задаст трепку. А отец сказал ей, что, если она подымет на тебя хотя бы мизинец, он переломает ей руки и ноги.

Я молчал. Я вспомнил, как Ривка смотрела на меня, когда я боролся с подросшими бычками, и как она ненавидела мою мать, колокол свадебного платья которой и язычки белых ног не переставали бередить ее память даже после того, как они были съедены огнем.

– Я всегда тебе завидовал, – сказал он вдруг. – Ты жил с дедушкой, был его малышом.

– Я тоже думал тогда, что я его малыш. – Я проглотил сухой катышек, стоявший в горле. – Но сейчас я уже не так в этом уверен.

– Я завидовал тебе, потому что ты был сиротой, – сказал он. – Один раз, когда нам было лет шесть или семь, я сказал Ури, что, если бы наши родители умерли, Пинес брал бы нас тоже в прогулки по полям. И дедушка растил бы и нас.

– Но вы бы не похоронили его, как я, – сказал я. – Ты бы испугался Якоби, а Ури – ему такие вещи до лампочки.

– Ты всегда был странный, всегда со стариками. С Пинесом, и с дедушкой, и с Циркиным, и с Либерзоном, и мы все тебя боялись, уже со второго класса. Ты знаешь, нас с Ури никто даже пальцем не осмеливался задеть – и все из-за тебя. Они тебя боялись.

Он спустился с могилы и сел на землю, поковырял ее пальцами. У него были короткие квадратные пальцы Авраама. Сейчас он крошил маленькие комки земли, растирая их между большим, средним и указательным пальцами. Пионеры усвоили это движение, придя в Долину. Они научили ему своих сыновей, а третье поколение уже родилось с этим.

– Я бы остался здесь, – сказал он, помолчав. – Ей-богу, остался бы в деревне. И ты сам знаешь, что я мог бы совсем неплохо вести хозяйство. Но эти могилы – они просто заставляют меня уйти. И Ури тоже наверняка не вернется. Только ты останешься, чтобы показать всей деревне и всему миру, и сколотишь капитал, который наши старики даже в самых сладких своих мечтах не могли бы себе представить.

– Почему все говорят только о деньгах? – спросил я. – Ты сам видишь – я не пользуюсь этими деньгами. Что, я купил мебель? Одежду? Я построил здесь плавательный бассейн? Я даже за границу никогда не ездил.

– Это говорит, что ты действительно настоящий мошавник, – усмехнулся Иоси. – Ни один человек в деревне не умеет получать удовольствие от жизни. И я тоже. Наши мошавники не любят тратить деньги впустую. Они боятся засухи, саранчи, нашествия мышей. Их ноги вросли в землю, а головы в облаках – высматривают тучи, дождь, воду, которую можно получить задаром. Только Ури освободился от этих генов.

– Я просто сторож, – сказал я. – Я только сторож при дедушке. Я обещал ему, что никто не заберет его отсюда.

– Ты знаешь, в детстве я больше всего любил слушать, как дедушка спас тебя от шакала, – шепнул Иоси. – Отец рассказывал нам эту историю перед сном. Ты сидел во дворе, играл с котятами, а дедушка бросился на шакала и сломал ему все кости.

– Это была гиена, – сказал я. – Даже в газете написали, что это была гиена, и ее череп по сей день находится в школьном уголке природы.

– Пусть будет гиена, если тебе так важно, – сказал Иоси. – Главное, что дедушка тебя спас.

– Это случайно был я, – сказал я. – Что ты думаешь, что тебя дедушка не спас бы?

– Ко мне гиена не пришла бы, как ты не понимаешь?! Ты думаешь, она просто так проходила мимо, случайно?

Я был ошарашен. Мне никогда не приходило в голову, что он так думает.

– Иногда, когда мы подолгу лежим в засаде на границе и сутками не спим, мне начинают представляться разные видения, и я вдруг пугаюсь, что вот-вот появится Шифрис, ступит на заминированный участок вдоль забора, или кто-нибудь из ребят крикнет ему «Стой!» – ведь этот старый идиот в жизни не остановится, пока не вступит в Страну Израиля, и тут его пристрелят в темноте.

– Он не придет, – сказал я. – Шифрис – это просто дедушкина выдумка.

– Наш дедушка все-таки был какой-то особенный. Крупного калибра, – сказал Иоси. – Иначе они бы не приезжали со всего мира, чтобы их похоронили именно здесь.

– Этот день, с гиеной, это был летний день, очень ясный и прозрачный, – сказал я. – Из-за Пинеса я все запоминаю по временам года.

– Идем, походим немного, – предложил он. – Мне что-то холодно стало.

Твой отец родился в начале лета, в мае, – сказал я ему. – А двойная свадьба была осенью. Бабушка умерла весной, Рылов взорвался зимой, и Циркин умер зимой, Фаня умерла в конце лета, а дедушка ушел осенью.

«Я сидел с ним три дня и три ночи, – рассказывал я. Впервые в жизни я тоже рассказывал историю. – Твой отец входил и выходил, входил и выходил, врач пришел и ушел, и дедушкины друзья тоже были там – Циркин, и Либерзон, и Шифрис, и Пинес. И я так устал, что уже не понимал, что происходит».

Он лежал на своей кровати, на колючем матраце, набитом водорослями, его бледная кожа была скрыта новой пижамой. Я тяжело поднялся и вышел наружу, к поселковым дорогам, которые никогда меня не подводили.

Осень, по своему обычаю, опускалась на деревню дождем увядших листьев и печальными криками молодых рыжих славок, не решившихся лететь на юг. Я шел по колее, тянувшейся к полю, давя последние желтые травинки, еще торчавшие на горбатой тропке посредине. Во фруктовых садах и в водостоках коровников лежали распавшиеся гнезда славок и синиц. За бычьим загоном я увидел ненавистный шестиколесный грузовик торговцев скотом, нагруженный тремя унылыми, свесившими хвосты телятами. Он прокладывал себе дорогу среди телег, запряженных лошадьми, и американских машин, каких мы в деревне никогда не видели. Мужчины и женщины в элегантных костюмах с высокими круглыми воротниками и дети в черных лаковых туфлях расхаживали там. Я удивился – кто успел рассказать всем этим чужим людям, что дедушка умирает, – но не стал останавливаться. Я прошел по аллее рожковых деревьев, тяжелый белый аромат которых смущал прохожих. «Пальма и рожковое дерево – это двудомные растения, мужские органы на одном дереве, женские на другом. Пыльца одного дерева-самца может осеменить десятки самок», – сказал Пинес прямо мне в ухо.