Текст книги "Русский роман"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Мой отец сделал для своей возлюбленной огромный гамак, подвесив старую пружинную кровать на железных цепях к двум казуаринам за времянкой, и теперь их падающие иголки застревали в волосах Эстер. Тихое насвистывание Биньямина, их сдавленный смех и ее глубокие вздохи, когда он обнимал ее своими руками кузнеца, хорошо слышны были внутри времянки.

Тоня Рылова, которую отказ Маргулиса сделал рьяной блюстительницей общественной морали, гневно сообщила дедушке, что его дочь и «этот новичок из Германии» ходят по деревенской улице, держась за руки у всех на глазах, а по ночам деревенские дети приходят к нему в сад подсматривать за ними.

В тот год дедушкин сад цвел, как никогда. Дедушка попросил Хаима Маргулиса поставить между деревьями несколько пчелиных ульев, и мед, собранный в саду, был почти красного цвета и такой сладкий, что обжигал рот. Большую часть дня дедушка проводил со своими деревьями, чьи даты цветения и запахи были точно рассчитаны от месяца шват до месяца нисан [84]84
  Шват– один из зимних, нисан – один из весенних месяцев еврейского календаря.


[Закрыть], и домой возвращался шатаясь, опьянев от пыльцы и благоуханий. Авраам в ту пору уже взял на себя всю заботу о коровах, и дедушка мог теперь днями и ночами пропадать в своем приватном раю, вокруг которого он посадил тесный ряд кипарисов, чтобы они защитили его, когда подрастут, от зимних ветров, которые переваливались через голубую гору.

Первым взорвался белым цветеньем миндаль. Сладкий аромат его цветов наполнил воздух, тесня запахи ливня и грязи. Затем вспыхнула буйная розовость персиков. Их бутоны были темного, глубокого цвета, а раскрывшиеся цветки с тонкими высокими тычинками – много светлее. Рядом с миндалем засияло нежное цветенье абрикосов, запах которых напоминал запах женщины. Потом к ним присоединились сливы, чьи маленькие цветки покрыли ветки густой бархатной белизной. Сразу после праздника Пурим [85]85
  Пурим– еврейский праздник в честь чудесного избавления народа от угрозы уничтожения, история которого описана в библейской Книге Есфирь, приходится на конец февраля-начало марта, знаменует конец зимы.


[Закрыть]расцвели яблони. Они были красновато-белыми, а их упоительный запах был таким же сочным, как и их плоды. На Песах [86]86
  Песах(в русской традиции – Пасха) – весенний праздник в память исхода евреев из Египта. Приходится на конец марта-апрель.


[Закрыть]настала очередь айвы, из которой Рахель и Шломо Левины делали варенье и повидло, и груш, с их белыми венчиками и фиолетовыми воронками, источающими винные пары. А когда земля совсем прогрелась и солнце окончательно завладело садом, наливая соком завязи на деревьях, дедушкины цитрусовые завершили годичный круг цветенья, накрыв сад и всю деревню тяжелой пеленой своих ароматов.

В этом саду, где порхали капустницы и голубянки, гремело радостное и дружное жужжанье пчел, а птицы с жуками в обмороке падали с ветвей на землю, я похоронил дедушку и его друзей. Но в те былые дни Эстер посадила там левкои, которые раскрывались по ночам, и туда она приводила Биньямина, и там она лежала с ним на влажных коврах опавших лепестков. Под утро она тихо пробиралась во времянку, держа сандалии в руках, но сильный, знакомый запах земли, груш и левкоев, испарявшийся с ее разгоряченной кожи, всегда будил ее отца.

«Он не помнил себя от счастья. Запах дочери – точно запах поля, благословенного Создателем».

«Какая красивая история! – сказала Фаня Либерзон. Ее волосы, так я себе представляю, были разбросаны по груди мужа, и бедро ее и тогда лежало поперек его живота. – Как мне ни жалко нашего бедного Даниэля, я рада, что во дворе Миркина появился наконец влюбленный до одурения мужчина».

И действительно, двор Миркиных впервые наполнился любовью. Они то и дело разыгрывали, дико крича, свою первую встречу. Эстер взбиралась по соломе на крышу сеновала и хваталась руками за центральную балку, а Биньямин становился внизу, глядя на нее, пока она дрыгала ногами.

«Не отпущу, пока не скажешь „Шнель, шнель!“» – кричала она.

Авраам чистил коровник, уставившись в пол. У него темнело в глазах, и борозды на его лбу пульсировали от напряжения.

Однажды ночью, вернувшись с прогулки по полям, я снял ботинки, тихонько подошел к окну Ривки и Авраама и услышал, что тетя говорит о моей матери.

«Я помню, как сегодня, – скрипел ее шершавый, как ящерица, голос. – Висит себе там на балке, под крышей сеновала. Ты не поднимал глаз, но поверь мне – на ней даже трусов не было».

«Я думаю, моя мама просто ей завидовала, – сказал Ури. – Отец никогда вот так не подсматривал ей под юбку и ни разу не фальшивил в ее честь так много оперных арий».

16

В ту пору в соседней деревне случилось большое несчастье. Один из крестьян наложил на себя руки, и никто не знал почему. «Тайна его смерти похоронена вместе с ним», – сообщал деревенский листок. Его тело, засыпанное мертвыми почками и сломанными крыльями бабочек, нашли в дедушкином саду. Череп был расколот, и средний палец ноги лежал на ржавом спусковом крючке старого ружья. Тело пролежало там несколько дней, потому что сильные запахи цветущего сада забивали вонь гниющей плоти, но потом дедушка заметил рой зеленых мух, и это пробудило в нем подозрения, потому что запах цветов обычно их отталкивал.

После самоубийцы остались вдова и единственный сын лет восьми, а ружье, которое уже больше никуда не годилось, Рылов вычеркнул из инвентарного списка оружия, имевшегося в Долине. Мальчику сказали, что отец отправился в дальнюю поездку, а когда вернется, привезет ему подарки. Но дети в школе рассказали ему о том, что слышали дома, когда родители и их друзья сидели вечером на кухне после рабочего дня и шептались за чашками чая. Потрясение сделало мальчика лунатиком, он начал бродить по ночам во сне и возвращался домой на заре, с израненными и исколотыми ногами.

«Я слышу, как папа зовет меня», – говорил он.

Пинес бушевал. Дети соседней деревни тоже учились у него. Каждое утро они приезжали в нашу школу на телеге, запряженной парой лошадей, в мокрых ботинках, исхлестанных влажной травой обочин. «Как можно врать детям?! – кричал он в учительской. – Как можно осквернять эти чистые цветы?!»

Сам он тотчас распознал в случившемся почерк гиены, но уже начинался весенний месяц нисан, и никто не внимал его предостережениям. Люди и животные только и мечтали поваляться на траве да погреться на солнце и на теплой земле. Коровники и крольчатники наполнились голодным визгом телят и крольчат. Молодых первотелок охватило знаменитое весеннее помешательство, и они, как безумные, носились по полю, колотя хвостами по воздуху. Глубокая зимняя грязь подсыхала, и земля, прежде топкая и липкая, теперь мягко пружинила в ответ на прикосновение ноги. Возле источника слышались пофукиванья диких котят, которые играли и катались в зарослях, тренируясь в своем убийственном ремесле на подушках из трав и цветов. Пчелы Хаима Маргулиса мягко гудели среди цветов, хлопотливо перетаскивая свой сладкий груз, а щурки, только что вернувшиеся из теплых стран в свои жилища, производили опустошения в пчелиных трудовых рядах. На крыше коровника топтались голуби-самцы, мелко постукивая коготками, и их белые зобы разлагали солнечный свет, как сверкающие выпуклые линзы. В небе летели огромные стаи пеликанов. Они гребли крыльями на север, в страну волка, злака и березы, и, снижая свой полет над домом Либерзона, что-то насмешливо кричали Фане. В источнике вдвое прибыло воды, и нарциссы, оставшиеся после зимы, распространяли такой сильный запах, что у Авраама снова начались приступы чиханья и слез.

Пинес, встревоженный и испуганный, повел детей на прогулку в поле, чтобы показать им наши цветы.

«Месяц нисан – это месяц Рабочего движения, – объявил он своим ученикам, но глаза его рыскали из стороны в сторону, высматривая хищного врага. – В память о нашем выходе из рабства на свободу природа поднимает свои красные флаги – анемон, мак, лютик, горицвет, горные тюльпаны и бессмертники, эту „кровь Маккавеев“».

«И тут, когда я стоял с ними в поле и слушал, как они смеются, зеленая стена молодой кукурузы вдруг расступилась, точно занавес, раздвинутый в стороны плечами гиены».

Весной из зимних убежищ выползали царицы осиного племени. Замерзшие и слабые, они искали, где бы основать новые гнезда. Каждая из них за считанные недели производила на свет целые батальоны молодых разбойников-шершней. Летом их стремительные черно-белые туловища проносились в воздухе с грозным, как вой пилы, жужжаньем и хищно набрасывались на виноградные грозди, молочные бидоны и плодовые деревья, свирепо жалили людей и животных, уничтожали пчелиные ульи, пугали деревню. Деревенский Комитет платил детям по нескольку мелких монет за каждого убитого шершня, и каждую весну Пинес выводил своих учеников в поля и дворы отлавливать цариц, прежде чем они создадут новое поколение «грабителей-мидианитов» [87]87
  «Грабители-мидианиты»– полукочевые племена, упоминаемые в Библии, обитали в Заиорданье и в Негеве, на торговых путях из древнего Ханаана в Египет, занимались разведением скота и не гнушались грабежом караванов и соседних территорий.


[Закрыть].

«С тяжелым сердцем призываю я вас убивать осиных маток, – поучал нас Пинес. – Не в наших обычаях убивать живые существа. Но полевая мышь, арабский шершень, корневая тля и гадюка – враги они нам вовеки».

В том году гадюки появились раньше обычного. Развернув на неярком солнце упругие кольца своих толстых тел, они терпеливо ждали босой ноги, полевой мыши, неосторожного копыта. Поутру люди обнаруживали их мягкие мертвые тела, свисающие с проволочных сеток птичников, потому что широкие гадючьи головы застревали в ячейках сетки, когда они пытались протиснуться внутрь, чтобы стащить яйца или цыплят. Биньямин, который смертельно боялся змей, теперь никогда не выходил в поле без длинной мотыги на плече и всегда надевал высокие ботинки.

«Моя дочь посмеивалась над ним. Она нарочно прыгала босиком по клеверу, а он кричал, чтобы она немедленно прекратила».

– Такой сильный парень, – говорила Эстер, – и такой трус.

Они сидели в поле и смотрели на британский аэродром.

– Я скраду самолет полететь к моему старому дому, – задумчиво произнес Биньямин.

– Когда моя мама была еще жива, – посвятила его Эстер в семейную тайну, – у нас была маленькая ослица. По ночам она распахивала свои большие уши, как крылья, и летала в Стамбул, чтобы встретиться с турецким султаном.

Она лежала на спине, и Биньямин посмотрел на нее с сомнением. Потом он с опаской посмотрел на жирную траву, стащил с себя рубашку и ботинки и с наслаждением растянулся рядом с нею. Минуты через две Эстер хлопнула его по животу и показала на большую гадюку толщиной с человеческую руку. Гадюка медленно ползла к ним. Эстер почувствовала, что тело Биньямина напряглось и пот проступил из всех его пор.

– Не двигайся, – сказала она. – Если уж я тебя не съела, то эта тоже не съест.

Но змея приближалась, вынюхивая дорогу раздвоенным жалом. Эстер прижала Биньямина рукой, чтобы он не шевельнулся. Когда змея оказалась совсем близко к ее босой ноге, она подняла с травы тяжелый рабочий башмак и с размаху хлестнула ее по голове. Змея подпрыгнула и стала бешено метаться. Она била по ней снова и снова, пока не расплющила ее голову в лепешку.

– Какой ты глупый, – сказала она Биньямину. – Какой ты глупый и толстый. Убить змею – это плевое дело. Эфраим однажды убил гадюку обувной щеткой.

Далеко в поле они видели Пинеса с детьми, которые стояли возле участка, засеянного кукурузой, вдали от деревенских домов. Но гиену, по плечи скрытую густой кукурузой, они отсюда увидеть не могли.

Пинес знал, что гиена не бросится на детей, потому что она нападает редко, да и то, как правило, на одинокую, слабую и беззащитную жертву.

«Но я ее узнал. – Он тяжело дышал. – И во мне проснулась жажда убийства. Мне хотелось наброситься на нее, убить ее, задушить. И гиена тоже узнала меня. Она тут же отступила в зеленую чащу и исчезла, как будто ее и не было вовсе. Мои малыши даже не заметили ее».

Он собрал детей вокруг себя, хлопая руками, как наседка крыльями, и вернулся с ними в деревню. Встревоженный и озабоченный, он поспешил поделиться своими опасениями с секретарем деревенского Комитета.

«Я думаю, кто-то оставил падаль на своем участке, вот гиена и пришла на запах», – сказал секретарь, которому опасения Пинеса напомнили «дурацкие арабские россказни о джиннах». Он был убежден, что это никак не могла быть та самая гиена, которая нападала и кусала людей в первые дни алии. Пинес вышел от него злой и еще более встревоженный.

Он немедля поговорил с учителем, жившим в соседней деревне, и потребовал расставить капканы и установить дежурства, но никто больше не видел эту гиену и даже следов ее не замечал.

«Точно так же, как годы спустя никто не слышал те непотребные ночные крики с водокачки», – сердито сказал он мне.

Каждую ночь сирота-лунатик исчезал в поисках отца. Не просыпаясь, развязывал веревки, которыми его привязывали к кровати, и уходил в ночную темноту. Несколько раз люди бросались за ним вдогонку, но он исчезал прямо у них на глазах, словно распадался на хлопья мрака. Однажды сторожа увидели маленький силуэт, который соткался вдруг из ночных теней и с закрытыми, спящими глазами пересек загон, где бесновался племенной жеребец, великолепный, но злобный скакун, который уже отличился тем, что забил копытами теленка и одного из работников. Жеребец не причинил ребенку вреда, но прижался к ограде загона и неожиданно заплакал, как покинутый щенок.

«На седьмую ночь гиена вернулась и стала снова кричать в полях. Маленький светловолосый мальчик, решив, что это зовет его мертвый отец, поддался соблазну, выбрался из материнской постели и вышел, не открывая глаз, в одной белой ночной рубашке».

Три дня спустя его маленькое тело с разбитым затылком было найдено в русле пересохшего ручья, под высокой пальмой. Старый Зайцер, отправившийся на одну из своих задумчивых прогулок, обнаружил мертвого ребенка под знакомым, проклятым зеленым покрывалом трупных мух. Он тотчас бросился созывать отцов-основателей по всей Долине.

Пинес, который никогда не принадлежал к числу «проворных и храбрых» [88]88
  «…проворных и храбрых»– ср.: «…не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа…». Екклесиаст, 9:11.


[Закрыть], стоял перед открытой могилой возле маленького гробика и от нашего общего имени клялся отомстить гиене.

«Она неспроста нападает на самых маленьких и слабых из нас, – разъяснял он скорбящим. – Гиена – это сомнение и отчаяние, это отрава неверия и утрата ясности зрения, и мы должны крепить свои руки и сердца и продолжать сажать, и строить, и сеять, и поливать, и тогда „сеявшие со слезами будут пожинать с радостию“ и „с плачем несущий семена возвратится с радостию, неся снопы свои“» [89]89
  «Сеявшие со слезами… С плачем несущий семена…»– Псалтирь, 125:5,6.


[Закрыть].

Паника охватила Долину. Разбитый затылок и разорванная грудная клетка маленького сиротки вселили ужас во все людские сердца. Дети больше не выходили по ночам закрывать поливалки, их не посылали проверить, закрыты ли ворота коровника. Но весна продолжала свое наступление.

«Прошло немного времени, и воспоминание о погибшем мальчике осело еще одной болью на дно человеческой памяти. Как и жертвы малярии и погибшие на дорогах, как и самоубийцы и сбившиеся с правильного пути, он тоже стал просто именем в книгах наших деревень, фотографией в черной рамке на стенах учительских комнат. Я смотрел в это маленькое личико и проклинал в глубине души».

Под жарким весенним солнцем земля высохла и потрескалась, стебли злаков пожелтели, и молотилка «Маршалл» снова появилась на полях. Благословенным был тот год, «как будто земля хотела от нас искупительной жертвы». Биньямин приходил помогать нам, когда кончал свою работу у Рылова, и моя мать носила ему еду в поле, не переставала насмехаться над его белой кожей, которая покрывалась пузырями на солнце, путала его сзади змеиным шипеньем, подставляла ему ножку среди снопов и боролась с ним в удушающей пыли половы, которая выбеливала их лица и одежду.

В доме Миркина готовились к двойной свадьбе – Биньямина с Эстер и Авраама с Ривкой. Никто не догадывался, какие хитроумные засады готовит нам время и какие зловонные клубни вызревают в тайниках его комковатых глубин. Смерть моих родителей, исчезновение Эфраима и Жана Вальжана, ужасный конец Зайцера, «Кладбище пионеров» – все это не проступало даже крохотной тучкой на горизонте. Пинес и Циркин сочинили небольшое и смешное представление с музыкой, посвященное истории сеновала со времен Боаза и Рут [90]90
  Боаз и Рут(в русской традиции – Вооз и Руфь) – герои библейской Книги Рут, где рассказывается, что женщина Рут из страны Моав после смерти мужа-еврея вернулась со свекровью в Бейт-Лехем (Вифлеем) и пришла собирать колосья на поле Боаза, родственника мужа, который отнесся к ней благосклонно, узнав о ее преданности свекрови. По совету последней Рут пошла на сеновал, где спал Боаз, и легла у его ног. История кончается счастливым браком Боаза и Рут.


[Закрыть]и до наших дней. Соседки вызвались приготовить угощение, а Комитет проследил, чтобы столы были расставлены в нужном порядке и покрыты чистыми скатертями.

Две хупы [91]91
  Хупа– традиционный еврейский свадебный балдахин, под которым происходит венчание.


[Закрыть]были поставлены возле фигового дерева и оливы в «миркинском саду». Со всей Страны собрались дедушкины и бабушкины друзья. Они весело обнимались и громко топали ногами, вминая податливую землю. Их пальцы были давно уже скрючены от мотыги и коровьих сосков, многие облысели, и все они вынимали очки из карманов белоснежных рубах, когда хотели прочесть приглашение.

«Плечи – плечи, которые держат на себе целый народ, – уже слегка согнулись, – сказал Элиезер Либерзон, – но огонь – огонь в глазах – все еще горит». Вожди Движения явились тоже. «Когда „Трудовая бригада имени Фейги“ в один день женит сына и выдает замуж дочь, даже бездельники, которые вместо работы ездили на конгрессы, понимали, что им лучше появиться на этом празднике».

Первые сыновья со всей Страны тоже пришли на свадьбу Миркиных. Они стояли отдельной группой, и это было волнующее зрелище. Среди них были командиры и учителя, секретари кибуцев и мошавов, изобретатели новых сельскохозяйственных машин и мыслители, «и у всех был одинаковый чистый взгляд и гордо выпрямленная спина», – как сказал Пинес.

Серьезный, пытливый, молчаливый и сдержанный, в синих штанах и белой рубахе, стоял мой дядя под балдахином своей хупы. Все смотрели на него и вспоминали слова Либерзона: «Он, как косточка маслины, которая может годами лежать в своей кожице, пока не прорвется и прорастет». Гости двойной свадьбы смотрели на Авраама, выискивая следы того обетования, что еще не свершилось. Ривка, дочь шорника Танхума Пекера, стояла рядом с ним. Облако зависти к свадебному платью Эстер омрачало ее лицо. Ее отец, принявший внутрь почтенную емкость, расхаживал среди собравшихся, сверкая скрипучими, резко пахнущими сапогами, и с тоской вспоминал разнузданные оргии российских кавалерийских офицеров и тех молодых поварих и служанок, с которыми он развлекался в кладовках и чуланах, на грудах копченых окороков и бутылок в соломенной оплетке. Его колени были полусогнуты, как у кавалериста, Пекер цокал губами армейским лошадям, которых только он один здесь и помнил, и лицо его багровело от гордости и тоски.

Под вторым балдахином стояла смеющаяся Эстер. Она то и дело кружилась на месте, и тогда ее баварское свадебное платье взметалось вверх, как блюдо, наполненное белой пеной. Далеко оттуда, в эвкалиптовой роще, меж влажными высокими стволами, ползал Даниэль Либерзон, не помня себя от боли. Горло его уже пересохло от рыданий, из него вырывались только хрипы. За неделю до этого он получил от Комитета задание вспахать участок в несколько тысяч дунамов [92]92
  Дунам– единица площади, одна десятая гектара.


[Закрыть]. Циркин и Либерзон решили использовать этот случай для невиданной последней атаки. По их указаниям Даниэль пропахал на сжатом поле имя своей возлюбленной. Буквы имени «Эстер», размером километр на километр, прочерченные сочным цветом коричневой борозды, резко выступали на соломенно-желтом фоне стерни. Но люди, стоящие на земле, не имеют достаточной высоты зрения, и потому они не могли различить отчаянные борозды любви Даниэля. Никто не обратил на них внимания, кроме разве что нескольких британских пилотов, которым довелось пролетать над этим полем, «но эти не знали иврита».

«А отец?»

«Биньямин всем улыбался, но молчал, потому что его отец и мать не удостоились побывать на свадьбе своего сына».

«А когда церемония и представление закончились, было расчищено место для свадебного танца двух пар, и тогда Циркин ударил по струнам, и твой отец и мой сын Эфраим в обнимку вступили в круг и протанцевали вальс. Тоня Рылова чуть не лопнула, а вся деревня валялась на земле от смеха».

«А потом?»

«Началась следующая война, Малыш, и Эфраим ушел».

17

Дедушка чуял, что беда близка, и привел Эфраима в сад, надеясь увлечь его своими новыми замыслами. «Смотри, вот груши и яблоки, – объяснял он ему, как много лет спустя объяснял и мне. – Они вырастают чаще всего на специальных веточках. Вот эти короткие отростки дают плоды год за годом, и их нельзя ни за что срезать. А рядом с ними, – показывал он, – поднимаются ветки, высокие и прямые, которые растут очень быстро, но дают редкие, считанные плоды. Специалисты полагают, что эти бесплодные ветви лучше отсекать. Но их можно сохранить, только отвести от ствола наружу, а затем изогнуть и привязать конец тонким шпагатом к основанию, так что они станут похожи на натянутый лук». В деревне все изумлялись, сколько плодов приносят потом такие привязанные ветви. «Он придумал это еще в свои первые годы в Стране, – с восхищением рассказывал мне Пинес. – Он открыл, что можно обуздать и запрячь в работу не только лошадей и людей, но также плодовые деревья».

Несколько лет спустя, когда в деревню пожаловал объездной инструктор по садоводству и стал взволнованно учить мошавников сгибанию ветвей по «американскому методу Колдуэлла», ему сказали, что у нас этот метод применяют давным-давно, разве что не называют его разными напыщенными именами. Более того, по методу Миркина согнутым ветвям время от времени дают ненадолго распрямиться, и эта доброжелательная поблажка еще больше увеличивает их плодоносность.

Но Эфраима не интересовали плодовые деревья. Он был так напряжен, что трепет то и дело пробегал по его телу, как дрожь по коже породистой лошади. Каждый вечер он приходил во времянку Биньямина и Эстер, где висела большая карта, и они старательно передвигали по ней флажки и булавки.

Из деревни один за другим исчезали мобилизованные мужчины. Первыми ушли деревенские кузнецы, братья Гольдманы. С самого основания деревни они подковывали наших рабочих лошадей и так закаляли наконечники кирок и острия лемехов, что те никогда не ломались. «Как Иахин и Воаз [93]93
  Иахин и Воаз– два могучих столба, стоявшие, согласно легенде, у входа в построенный царем Соломоном Первый иерусалимский храм.


[Закрыть], стояли они над огнем: багровое пламя отсвечивает на груди, „левая рука протянута к тискам, правая к молоту труженика“» [94]94
  «…Левая рука протянута к тискам, правая к молоту труженика»– ср.: «Левую руку свою протянула к колу, а правую свою к молоту работников…». Книга Судей, 5:26.


[Закрыть].

«Как-то раз мы с Зайцером зашли в кузницу, – рассказывал дедушка, – а братьев-кузнецов там уже не было. Угли в печи остыли и подернулись пеплом, меха молчали, даже дыма не было – и только два громадных молота все еще летали в воздухе над наковальней».

Потом ушел Даниэль Либерзон, и после войны остался в Европе с отрядами мстителей [95]95
  Отряды мстителей– группы еврейских партизан и спасшихся из лагерей уничтожения евреев создали после Второй мировой войны на территории Германии подпольные отряды мщения уцелевшим нацистам.


[Закрыть]. Он писал Эстер сухие, яростные письма и никогда не упоминал в них моего отца. Но ненависть к нему и желание уничтожить всех на свете золотоволосых блондинов так и сквозили ледяным ветром меж его строк и деяний.

Биньямин сидел теперь по ночам с Рыловым и новыми, незнакомыми людьми, которые стали появляться в деревне, выдавая себя то за специалистов по удобрениям, то за торговцев птицей. Они готовили тайные склады оружия и дистанционные взрыватели, собирали минометы из оросительных труб и согласовывали звуки своих тайных ночных перекличек, «которые доводили до безумия сов и сверчков Долины».

В воздухе сгущалась тревога. Война была далеко, но по ночам и в тихие осенние послеполуденные часы люди вдруг замолкали и оборачивались на север или в сторону запада, будто им виделось или слышалось что-то издалека. «Кровь наших далеких братьев взывала из страшной дали».

Эфраим снова и снова упрашивал дедушку, чтобы тот разрешил ему записаться в армию, но дедушка даже слышать об этом не хотел.

«Парень в твоем возрасте может и дома сделать для общего дела все, что он должен сделать. Туда ты не отправишься».

«Мой прекрасный отрок, пастухом в чужих полях», – написал он на клочке бумаги, вырванном из тетрадки.

Эфраим работал с отцом в саду, но лицо его оставалось замкнутым и напряженным. Точно одержимый, он молча сгибал и подвязывал ветки. Пинес, который по одному лишь виду и поведению животных без труда распознавал близость их очередного кочеванья, снова и снова предупреждал дедушку о нависшей угрозе.

– Я не могу посадить его на цепь, – сказал дедушка.

– Не своди с него глаз, – упрашивал Пинес.

– А разве нас кому-нибудь удалось остановить? – спросил дедушка. – Разве твой отец обрадовался, когда ты поднялся, ушел из дому и уехал в Эрец-Исраэль?

За ужином он смотрел на сына, который жадно хрустел овощным салатом, разглядывал его тонкие и сильные запястья, присматривался к зеленым глазам, уставившимся в пустоту, и понимал, что его мальчик уже расправил крылья.

После еды Эфраим вдруг поднялся и сказал, что хочет сходить в поле – проверить оросительные вентили.

– Счастливо, сынок, – сказал дедушка.

– Я скоро вернусь, – откликнулся Эфраим и исчез.

Неделю спустя его тяжелый велосипед «Геркулес» нашли прикрепленным к забору британского армейского лагеря в Сарафанде. Сам он уже стоял в это время на палубе военного корабля, который направлялся в Шотландию. Эфраим не перегибался через борт, но белые нити пены и мелкие брызги соли все равно ударяли ему в лицо. Его бесшумные ноги уже были обуты в грубые армейские ботинки, но как бы громко ни топал он по трясущейся железной палубе, его шаги заглушались шипеньем разрезаемой судном воды.

По ночам я слышу, как шумит и пенится море, что стелется за окнами моей белой темницы, и думаю о всех тех звуках, которые не прерываются никогда. Тех, которые не слышны, если в них не вслушаться. Ветер, гудящий в кронах казуарин, далекое постукиванье поливалок, болтливое бульканье источника, мерное чавканье коров, потрескивание досок пола. Пинес объяснил мне секрет бесшумной походки Эфраима. «Он вовсе не ходил беззвучно – просто он умел ступать так, что звуки его шагов сливались с постоянным шумом природы».

«Он был одним из немногих палестинских евреев, которые служили в рядах британских коммандос», – сказал мне Мешулам, когда Эфраим уже стал воспоминанием, в которое многие предпочитали не верить, чтобы не нести в душе его тяжесть. Он полез в ящик из-под апельсинов с надписью «Наши сыновья на войне» и достал оттуда пожелтевшие бумаги и конверты.

«Всего в британскую армию записались пятьдесят три человека, из них двое пожилых, тридцать восемь парней из второго поколения и тринадцать девушек. А также четыре парня и две девушки из семей общественных служащих. Шестнадцать из них не вернулись. У меня здесь хранятся письма некоторых солдат к своим родным, но нет ни одного письма Эфраима, потому что твоя семья упорно отказывается передать их в „Музей первопроходцев“…»

Когда Мешулам говорил «твоя семья», он подразумевал только меня одного. Дедушка уже умер, Иоси был в армии, Ури работал на тракторах своего дяди в Галилее, перетаскивал кучи земли и укреплял песчаные откосы. Авраам и Ривка готовились отбыть на Карибские острова, руководить большой фермой, и все наше хозяйство оставалось на мне, прибавляясь и разрастаясь вокруг дедушкиного надгробья.

«Я не хочу быть похороненным вместе с ними, – наказывал он мне снова и снова. – Они выгнали Эфраима из деревни. Похорони меня на моей земле».

Какой наглостью нужно обладать, чтобы после этого всего просить у меня письма Эфраима для своего идиотского музея, подумал я.

«Я отомщу им в их самом больном месте. – В последние годы жизни дедушка повторял эту фразу, как грозное заклинание. – В их земле».

В моих руках его месть обрела желанную форму. Тело старого заклинателя деревьев отравило деревенскую землю и вывернуло наизнанку мечту отцов-основателей. Могилы на участке Якова Миркина горели в теле деревни, как разверстые гнойники насмешки и укора. Пауки плели свои густые воронки на новейших доильных автоматах Авраама. По бетонным стенам коровника расползались уродливые шрамы мхов и лишайников, стирая с них последние воспоминания об удоях и приплоде. Осы-строительницы возвели в щелях сеновала огромные гнезда из глины и обрывков бумаги.

Запустение царило повсюду, но деньги текли не переставая. В опустевшем коровнике росла куча мешков с банкнотами, и мое могильное поле расцветало все новыми надгробьями. Точно гигантский клин, вколоченный в землю, мое «Кладбище пионеров» остановило привычное течение времени, взорвало все правила и обычаи, разрушило кругооборот природы и бросило вызов сезонам года.

Через два месяца от Эфраима начали приходить первые вести. Он писал короткие, неинтересные открытки. Иногда я перечитываю их. Маневры по высадке с амфибий под огнем противника. Тренировочные подъемы по скалам. Тот парень из Новой Зеландии, что «с большим интересом расспрашивал о наших породах дойных коров», утонул при форсировании реки в лагере Ахнакари под городом по имени Инвернесс. Я катаю во рту эти странные звуки, пробую на вкус чужую жизнь. Марш-броски с полной выкладкой, курс саперного дела в Обане. Он прислал фотографию, сделанную во время увольнения в город. В шотландской юбке («килт», – написал он), смешная шапочка из леопардовой шкуры, мохнатый жезл в руке. Он благодарил Рахель за то, что она научила его бесшумной походке.

«Коммандос Его Величества понятия не имеют об искусстве ходить тихо, – писал он. – Они шагают шумно, как дикобразы в наших камышах».

Его застукали, извещал он, когда он с ножом в руке крался за одним из королевских оленей в заповеднике Ван-Крипсдейл. Ему вкатали неделю гауптвахты и оштрафовали на сорок фунтов стерлингов. Потом его наградили Знаком Отличия за рейд в Дьеппе – там он в рукопашной схватке уничтожил немецкий артиллерийский расчет, который причинял большие потери отряду коммандос лорда Ловета. Его письма я читаю себе вслух, потому что именно так, на слух, я привык узнавать историю нашей семьи. «Дьепп, – произношу я, – Дьепп, Крипсдейл, Ловет», – и непривычные слова заставляют воздух идти непривычными путями в полостях моего рта и горла.

Время шло. Солнце, поднимаясь каждое утро, первым делом освещало окопы солдат в России, лицо Шуламит в Крыму, будило Шифриса где-то на его нескончаемом пути, затем заливало своим блеском нашу Долину, могилу бабушки Фейги, соломенную шляпу дедушки, гневные борозды на лбу Авраама, мою мать и отца, и только тогда поднималось над Эфраимом в его западных краях. Так оно вставало и заходило, а когда прошел еще месяц, дедушка получил сообщение, что его сын ранен в бою за гряду Эль-Гитар в Тунисе.

После этого от него не было писем целых шесть месяцев кряду. Дедушка сходил с ума от тревоги. Однажды ночью они с Зайцером прошли через деревенские поля и взобрались на голубую гору, откуда можно был увидеть море.

Точно могучая стена, высилась эта гора между нами и городом, морем, соблазном и суетой. Каждый год глаза всей деревни обращались к ней, изучая облака, что стекали меж ее ребристыми уступами, набухая и насыщаясь влагой перед великим странствием над нашими полями. «Облака рождаются от горы», – рассказывал мне дедушка, когда я был маленьким. Мы шли с ним по полю в ожидании дождя, и я, как дедушка, тоже складывал руку козырьком над глазами. Он крошил землю в пальцах и то и дело переводил взгляд на гору.