Текст книги "Русский роман"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

26

На общий пляж, что к югу от моего дома, я спускаюсь только по вечерам. Пляжники и серфистки уже ушли, вокруг, на всем берегу, никого. На песке валяются недоеденные бутерброды, скелеты виноградных гроздьев, забытые сандалии. Детские крики все еще висят в воздухе, как грязные тряпки, медленно растворяясь в тишине. Вдали хищно покачивается на пенных гребнях тяжелый серый сторожевой катер, высматривая добычу.

Давид, старик с шезлонгами, замечает меня уже издали и ставит чайник на маленькую газовую горелку под своим навесом из циновок. Я всегда приношу ему что-нибудь поесть, или бутылку горячительного из подвалов банкира, или очередной том из моей библиотеки. Давид любит книги и читает по-испански и по-французски.

«Меня зовут Давид, как вам нравится мой вид», – любит он представляться в рифму и при этом посмеивается хриплым, заржавевшим смехом. У него большие белые зубы и сморщенное тело, выдубленное солнечной жарой.

Мы пьем крепкий чай и медленно беседуем, а песок вокруг нас кишмя кишит маленькими желтоватыми береговыми крабами на тонких членистых ножках.

«Они чистят для меня берег», – говорит Давид.

Крабы выскакивают из своих нор, мечутся по песку, их клешни подняты в самом древнем и трогательном человеческом движении мольбы и угрозы. Вот так и Эфраим поднял руки к лицу, когда вышел из машины в центре деревни. Вот так и бабушка Фейга – в ожидании пеликанов и дождя.

Другие крабы заняты починкой своих жилищ, и только мокрые брызги песка свидетельствуют об их существовании. Когда они неподвижны, их невозможно увидеть, потому что они одного цвета с песком, но мне, различавшему богомолов на сухих колючках, открывавшему замаскированные ловушки пауков и без труда отличавшему простой прутик от гусеницы бабочки-геометриды, нетрудно их разглядеть.

– Ты их любишь? – спросил Давид, проследивший за моим взглядом. – Они не кошерные.

– Люблю, – ответил я. – Но я их не ем. У меня есть старая тетя, которая ест кузнечиков.

– В пустыне есть такие кузнечики, что, пока они не двигаются, тебе кажется, что это камешек, – хихикнул Давид.

– Нужно только терпение, – сказал я.

На кустах серебряного бессмертника притаились маленькие клопы, маскируясь под сверкающие сухие листочки.

«Нужно только терпение, Барух, – сказал мне Пинес, сидя рядом со мной в засаде под кустом. – Некоторые из этих белых листочков, которые качаются сейчас взад-вперед, это древесные клопы, которые умеют подражать движениям листа, раскачиваемого ветром. Мы подождем, пока ветер утихнет, и тогда ты сам увидишь. Кто будет висеть неподвижно – это лист, а тот дурак, который будет по-прежнему качаться, – это клоп».

Он объяснил мне, что человек и насекомое – это две породы существ, которые приспосабливаются к миру двумя разными способами. Человек, существо слабое и уязвимое, надеется на свою изобретательность и способность учиться, а насекомое, существо плодовитое и стойкое, не учится ничему – с чем рождается, с тем и умирает. «Даже такое сложное поведение, как то, что мы видим в ульях Маргулиса, – сказал он, – не есть результат находчивости или обучения».

Дедушка наблюдал за нами, когда мы стояли на перевернутых молочных бидонах у стены коровника и рассматривали построенные из грязи жилища ос в углу потолка. Пинес разворотил соломинкой выпуклое днище одного из жилищ и показал мне, что оса продолжает преспокойно достраивать крышу своего дома, нимало не заботясь о разрушенном основании.

«Так велят ей унаследованные модели поведения, – сказал он. И тут же спросил: – Так что же предпочтительней – убогий, но весь настроенный на считаные задачи разум насекомого или емкий, но рассеивающийся по множеству направлений разум человека?»

«Вот смотри, – сказал он мне в другой раз. – Рылов и его сын, например, – законченные глупцы, такими родились, такими остались. У них в мозгу всего пять процентов объема пригодно для мысли. Но зато эти пять процентов непрерывно работают в одном направлении, не то что у каких-нибудь изощренных умников, у которых весь их деятельный разум улетучивается в пространство».

Я рассказал Давиду о страшной длиннорогой цикаде, которую Пинес со сверкающими глазами принес из Галилеи и наколол на булавку, чтобы украсить ею свою коллекцию.

«Посмотри, как она удивительно маскируется, Барух, – сказал Пинес. – Она зеленого цвета и в неподвижном состоянии выглядит, как удлиненный листок. А когда приблизится добыча, она бросится на нее и схватит в свои смертельные объятья, прижимая к шипам на своей груди. „И взял Иоав правою рукою Амессая за бороду, чтобы поцеловать его. Амессай же не остерегся меча, бывшего в руке Иоава; и тот поразил его им в живот…“» [122]122
  «И взял Иоав правою рукою…»– 2-я Царств, 20:9,10.


[Закрыть].

– Умный учитель был у тебя, – сказал Давид.

– Она ест даже маленьких птиц, мышей и ящериц, – сказал я, гордясь познаниями, которыми наделили меня годы детства и юности.

Давид был потрясен.

– Кузнечик ест мышь! – удивился он. – Вот гаденыш!

– И даже маленьких змей.

Давид поднял чашку за здоровье всех кузнечиков.

Потом деликатно начал расспрашивать меня обо мне самом и о моей семье.

– Ты странный человек, – сказал он. – Если ты живешь здесь, значит, у тебя есть деньги, но ты не похож на человека с деньгами.

– Я крестьянин в отпуску, – сказал я ему. – В отпуску от деревни, от семьи, от земли.

По ночам, возвращаясь в дом банкира, я подолгу рассматриваю письма, записки и книгу Лютера Бербанка, которые оставил мне дедушка.

«Ни один человек не выглядел на смертном одре так спокойно, так светло и так красиво, как он. Он был похож на спящего ребенка».

«Мы похоронили Лютера Бербанка в саду его старого дома, в котором он прожил сорок лет, в том месте, где он работал и сделал большую часть своих открытий. При жизни он часто приходил в это приятное место, где ниспадающие ветви достигают земли, образуя вокруг ствола маленький прохладный шатер, весь пропахший ароматом хвои. Там мы положили его на вечный покой».

В старом выпуске «Поля» я нахожу высушенные цветы цикламен и шафрана, которые моя мать оставила для моих ищущих пальцев. Дедушка подчеркнул там синим некролог о своем герое, написанный человеком по имени А. Фельдман. «Он умер в Санта-Розе, в возрасте семидесяти семи лет, в своем скромном доме, среди роз и слив, кактусов и винограда».

«Кактус и виноград, колючка и опьянение», – написал дедушка своим почерком на полях ломкого листа, потому что это были первые растения, которые встретили его в Стране.

«Под покрывалом цветов, – громко повторяю я. – Под покрывалом цветов».

Но хотя Бербанк, этот много успевший, удовлетворенный и счастливый человек, тоже бежал от любимой женщины и тоже выращивал фруктовые деревья, он не растил их в болотах Сисары [123]123
  Сисара– военачальник Иавина, царя Ханаанейского, воевал против израильтян в эпоху Судей (Книга Судей 4:1-22). В знаменитой Песне Деборы о нем сказано: «Пришли цари, сразились, тогда сразились цари Ханаанские в Фаанахе у вод Мегиддонских… С неба сражались, звезды с путей своих сражались с Сисарою». (Книга Судей, 5:19–20).


[Закрыть], не был похоронен в земле, обещанной его праотцам, над ним не было устава коллектива, и он не имел, кому мстить.

Зейтуни долго смотрел вслед удаляющемуся Эфраиму, потом потер ладони и обернулся. Запах легкого заработка и сведения счетов наполнил его нос.

«Давай, давай! – крикнул он силачу. – Иди, помой кастрюлю. Иди! Ай да женщина, ай, чертовка!»

Зрители расходились с чувством неловкости. По требованию Рылова Зейтуни освободил участок подле источника и вывел своих людей за границу земель деревни.

«Назавтра в деревне появился старый Хуссейн из бедуинского племени Мазариб. В то утро он на заре вышел из дома, чтобы успокоить своих собак».

В разрывах тумана, еще лежавшего на полях, Хуссейн увидел фургон и клетку, которые направлялись на восток, и Эфраима, медленно идущего за ними своим мягким, спокойным, неутомимым шагом. Жан Вальжан развалился у него на плечах, еще погруженный в сон. Вначале старый араб подумал, что кто-то пригласил Эфраима с его быком на случку, но весь день его не покидало смутное беспокойство. Вечером он решил, что следует известить об этом, и прискакал к дому Рылова, с которым дружил уже долгие годы.

«Твой Абу-Тор [124]124
  Абу-Тор(араб.) – отец (обладатель) быка.


[Закрыть]ушел, – крикнул он, постучав по крышке тайника, и крикнул снова: – Твой Абу-Тор ушел!»

Но в тайнике никого не было. В это время Рылов в маленьком грузовичке направлялся по тайной боковой дороге в нашу деревню, спускаясь по холмам с выключенным мотором и погашенными фонарями и волоча за собой новый чешский комбайн, нагруженный динамитом. Хуссейн знал, конечно, что Тоня коротает время с Маргулисом среди ульев в саду, выпивая сладость страсти до последней капли. Но он не хотел связываться с пчелами и поэтому поскакал в Комитет. Там немедленно организовали поисковую группу, но Эфраим, Жан Вальжан, Зейтуни и вся его труппа исчезли бесследно, словно их и не бывало.

– И больше я никогда не видел своего бывшего ученика, – сказал Пинес. – И Миркин никогда больше не видел своего сына. – Он снова протер очки. – Как это так, что бык весом в тонну с четвертью, единственный в своем роде во всей стране, и парень с таким лицом, извини меня, как у Эфраима, исчезают бесследно? Как может произойти такое?!

– Эфраим мог пройти среди летучих мышей так, что они его не замечали, – сказал я. – Ты же сам рассказывал мне о коте Маргулисов.

Пинес встал и начал ходить меж надгробий.

– Когда ты затеял это свое страшное дело, я был решительно против, – сказал он. Его вставные челюсти клацали голодным, полным слюны постукиванием. – Помнишь, я даже пошел тогда на заседание Комитета, куда ты привел этого своего скользкого адвоката?

Я не ответил.

– Не думай, будто я изменил свое мнение из-за тех глупостей, что вы там говорили. Кладбище – это отрасль сельского хозяйства… Разновидность земледелия… Связь с почвой… Какой позор! Я стыдился того, что слышал! Стыд и позор! Подумать только, внук Миркина говорит такие слова, думал я.

– А теперь?

Пинес засмеялся.

– Теперь я другой человек. Плотину прорвало. Теперь я откладываю каждый грош, чтобы быть похороненным у тебя.

– Что ты говоришь, Яков! – взволнованно воскликнул я. – Разве я возьму с тебя деньги?!

– Что, похоронишь меня даром, да? – спросил Пинес.

Выражение его лица подсказало мне, что я дал маху, но я не понял в чем.

– Малыш, – сказал Пинес. – Малыш. – Он погладил меня по щеке мягкой рукой. Ладонь, кожа которой была выглажена мелом и эфиром, а форма придана флейтой и ручкой, скользнула по моему лицу, передвинулась на затылок, и я закрыл глаза.

– Ты сделал хорошее дело, Барух. «Из того, что не для этого, получилось это». Но я поищу себе могилу в другом месте.

Он медленно пошел прочь, но рука его будто осталась у меня на голове. Осталась, как рука дедушки, как касание звуков циркинской мандолины, как прикосновение к ледяным вискам бабушки, как пух голубиных птенцов на крыше силосной башни.

Тридцати восьми лет от роду, ста двадцати семи килограммов весом, в большом доме на берегу моря, я все еще ученик Пинеса и дедушкин Малыш. Все еще жду – его усов на моей шее, его рассказов, нарезанного им помидора, посыпанного грубой солью, на моем утреннем столе.

Щекотное прикосновение горячей и тонкой пыли под ногами. Их сладкая кровь защищает от лихорадки и депрессий. Этот яд никогда не свернется. Шифрис появится, изможденный, в старческих пятнах. Звуки Малера притянули волшебными канатами. Аисты на крыше старого дома в Макарове мечтают о лягушках Сиона.

Удары морских волн за окном большого дома. Шелест банкнот в мешках. Двести семьдесят четыре старика и старухи, одна мандолина и один престарелый мул, что лежат на моем кладбище. Первопроходцы, продолжатели и предатели-капиталисты.

27

Мы с Ури научились читать уже в пятилетнем возрасте. Иоси учиться не захотел. Когда дедушка рисовал нам слова на бумажках, он сидел возле нас и молчал. Дедушка не учил нас отдельным буквам, как Пинес. Он начал сразу с целых слов. «Буквам они научатся сами, – объяснял он. – Буквы порознь не имеют никакого смысла. Буквы начинают жить, только когда сходятся вместе».

В детском саду мы играли в ящике с песком, который «Банда» Эфраима сколотила после Великого Шоколадного Ограбления, и катались на старом тракторе «Кэйз» с железными колесами, переданном, несмотря на протесты Мешулама Циркина, в наш детский садик, а не в его музей.

Иногда из соседней лавки приходил Шломо Левин и приносил нам холодный сок или булочку. Булочки мы брали в рощу за Народным домом. Там рос дикий чеснок, память тех дней, когда дикие буйволы у источника насмехались над людьми и комары сражались с ними не на жизнь, а на смерть. Мы заталкивали эти длинные и душистые перья внутрь своих булочек.

«Приправить корочку чуть-чуть чесночком, – называла это воспитательница Рут. – А сейчас дети отправятся в рощу, чуть-чуть приправить корочку чесночком».

В коротких штанишках, в белых матерчатых шапочках, в грубых сандалиях, сшитых для нас Бронштейном-сапожником, маршировали мы в рощу, громко распевая по пути. Каждый год на Песах Бронштейн-сапожник принимал нас в своем бараке. Он давал нам в руки гири, чтобы наши взволнованные ступни как можно плотнее впечатались в кусок кожи, и обводил толстым и щекотным карандашом новый размер.

«Не разговаривайте, дети», – бормотал он, стиснув зубы, потому что держал во рту кучу меленьких гвоздиков. Не реже раза в неделю мы слышали, как он кричит от боли в туалете, что за его мастерской.

«Раньше, до того, как ты родился, у нас ни у кого не было таких сандалий. Авраам ходил в сандалиях из старых шин, а твоя мама и Эфраим вообще бегали босиком».

Мы шли в рощу гуськом, один за другим. Я всегда шел сзади, потому что я был «самый большой». Иоси, со злым лицом, шел слегка сбоку, высматривая гладкие камни для своей рогатки. Ури шел под платьем воспитательницы Рут. Только его ноги и сандалии выглядывали оттуда, словно задние лапки пчелы, с головой, ушедшей в глубины большого и сладкого цветка. Широкое лицо воспитательницы было безмятежно-спокойным. Со стороны она казалась четырехногой – две большие босые ноги спереди и две маленькие, в сандалиях, сзади.

«Благословенно лишь то, что сокрыто от глаза», – насмешливо и любовно сказал Пинес, увидев эту картину.

«Ты прекрати свои штучки, слышишь?! – кричала Ривка на сына. – Вся деревня о тебе говорит! Что это за фокусы?»

Но и пятилетние дети тоже не любят отказываться от своих удовольствий.

– Мне нравится так ходить, – сказал Ури.

– Но так не ходят! – вмешался Авраам.

– А ты молчи, – сказала Ривка мужу. – Ты-то сам какие песни распевал в девять лет?! Все небось слышали. Это твое яблочко недалеко от тебя упало.

– Рут мне разрешает, – сказал Ури.

– Интересно, что она ему разрешит еще через два года, – кипела Ривка.

– И Рут хорошо пахнет, – сказал Ури.

Из-за Ури Комитет распорядился, чтобы Рут приходила в садик в брюках, и ему самому пришлось удовлетвориться тем, что он время от времени, после полдника, подходил к ней, снимал рубашку, ложился к ней на колени и просил «сделать ему приятное на спине».

В первый день занятий дедушка взял полдня отпуска у деревьев и повел меня, Иоси и Ури в школу. Мы вошли в класс. Иоси подошел к стене, поднял глаза на большой плакат, который Пинес повесил над доской, и прочел, медленно и громко: «Не меч воина покорил Страну, а плуг земледельца».

Дедушка рассмеялся. «Ах ты, хитрюга, – сказал он, и Иоси покраснел от удовольствия. – Сидел себе тихонько рядом и все понимал».

Я был на голову выше всех остальных детей, и поэтому меня посадили сзади. Я положил свой ранец – немецкий кожаный портфель моего отца Биньямина – и увидел Пинеса, вошедшего в класс. Я уже успел получить от старого учителя несколько уроков. Когда мне было пять лет, он взял меня в апельсиновую рощу и показал продолговатое крытое гнездо с круглым отверстием сбоку.

«Это гнездо славки, – сказал он. – Птенцы уже улетели. Можешь сунуть туда руку и пощупать».

Внутри гнездо было выложено семенами крестовника и мягким, теплым пухом.

«Славка – наш друг, она уничтожает вредных насекомых, – сказал Пинес. – У нее маленькое тело и длинный хвост».

Он привел меня к себе, разыскал яйцо славки среди сотен пустых птичьих яиц, которые лежали у него в коробочках, и показал. Яйцо было тоже маленькое, бледное, с красными точечками на конце. Несколько дней спустя мы с ним прокрались сквозь кусты, чтобы послушать, как стрекочет влюбленный самец славки, и убедиться, что длинный хвост помогает ему уравновесить тело, а длинный острый клюв действительно приспособлен для поимки насекомых.

«Здравствуйте, дети. Меня зовут Яков». Его очки скользнули по лицам детей, на мгновенье остановились на моем портфеле, который раньше бывал набит немецкими пластинками, и улыбнулись. Этот портфель был у него дома в ту ночь, когда погибли мои родители, и потому уцелел. Перед началом занятий учитель принес мне его. «Завтра ты идешь в школу, Барух. Вот портфель твоего отца Биньямина. Я сохранил его для тебя».

Каждый год он входил в новый первый класс поздравить начинающих учеников. Первый урок он обычно использовал для того, чтобы рассказать какую-нибудь историю. На этот раз он рассказал о богатыре Самсоне [125]125
  Самсон(Шимшон) – в Библии богатырь, обладавший необыкновенной физической силой. Согласно библейской истории (Книга Судей, 13–16), был предназначен спасти Израиль от филистимлян. Свой первый подвиг совершил, когда «растерзал льва, как козленка», а спустя несколько дней «зашел посмотреть труп льва, и вот, рой пчел в трупе львином и мед. Он взял его в руки свои…». Преданный своей возлюбленной Далилой в руки филистимлян, он, желая им отомстить, «сдвинул… с места два средних столба, на которых утвержден был дом, упершись в них… И уперся всею силою, и обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нем».


[Закрыть], и рычание раздираемой львиной пасти, вырвавшееся из его горла, напугало всю школу.

– А теперь скажите, дети, почему нашего Самсона прозвали героем? – спросил он, кончив рассказывать.

– Потому что он победил льва, – сказала Яэль, внучка Рылова.

– Потому что он обрушил дом филистимлян, – сказал Иоси.

– Потому что он не боялся пчел. Он брал мед голыми руками, – сказал Миха, внук Маргулиса.

– Это мне никогда не приходило в голову! – восхитился Пинес.

После занятий он собрал учителей для беседы.

«Юношей был я и уже состарился, – сказал он молодым педагогам. – И многие поколения детей прошли через мои руки. Но меня по-прежнему волнует и поражает их разумность. Сегодня утром мальчик в первой группе сказал мне, что геройство Самсона – вовсе не в силе, а в храбрости, а храбрость эта выразилась в том, что он голыми руками доставал мед из ульев диких пчел».

Пинес строго обвел учителей глазами.

«Вашим рукам доверено ценнейшее сокровище – слабые и нежные саженцы, самые прекрасные из всех, которые сажают в этой деревне. Вы должны поливать, и взрыхлять, и удобрять, и направлять, но будьте осторожны с садовыми ножницами».

Вечером, на кухне, Пинес рассказывал дедушке о внуке Маргулиса и о своей беседе с учителями, а я лежал в своей постели во второй комнате, смотрел на них и прислушивался.

– Понимаешь, Яков, – говорил учитель, – этот маленький внук Хаима Маргулиса каждый день видит, что его дед и отец надевают комбинезоны, натягивают маски и перчатки, вдувают дым в улья. А тут Самсон подходит к улью безо всякой защиты и запросто вытаскивает мед голыми руками, как будто пробку из бутылки. И тогда этот маленький мальчик говорит – вот это герой.

– Все это прекрасно, – сказал дедушка, – но все-таки разорвать львиную пасть не может никто, будь он в маске пчеловода или без нее.

Его голос прервался. Его лицо исказилось, как от боли.

– Дело не в этом, Миркин! – воскликнул Пинес. – Дело не в том, прав этот мальчик или нет. Дело в том, что дети с их чистым и наивным умом высказывают свежие, сладкие и душистые мысли, и именно ты, как садовод, должен понять, как трудно ухаживать за таким садом.

– Оставь эти свои сравнения, Яков, – сказал дедушка. – Я не вижу никакой связи между садоводством и воспитанием, между человеком и животным, между личинкой капнодиса и мировоззрением.

После школы мы с дедушкой ходили обедать. Но порой, когда он был занят в саду или на него находило мрачное настроение, я ел у Рахели Левин. В ее густых жестких кудряшках уже начала пробиваться седина. Она хозяйничала по дому в зеленом рабочем халате.

Я смотрел, точно зачарованный, как ее ноги бесшумно скользят по полу.

– Хочешь тоже научиться ходить тихо? – спросила она.

– Да, – сказал я с восторгом, потому что слышал рассказы о дяде Эфраиме и уже тогда завел привычку подкрадываться к чужим домам, чтобы подслушать чужие разговоры.

– Пошли, я тебе покажу.

Она повела меня в свой сад. Рядом с домом у нее было небольшое подсобное хозяйство – несколько кур, крольчиха, грядки овощей и пряностей. Когда Левин пришел в деревню и был принят в качестве служащего, он пытался выращивать овощи возле своего дома. Но что-то было в его руках такое, что наводило порчу на растения, и любой стебелек, которого он касался, тут же увядал. Сам он ел свои серые помидоры и бледные перцы с большим воодушевлением и даже пытался убедить окружного сельскохозяйственного инструктора, что это новые сорта овощей, которые он сам вывел. Но после его женитьбы на Рахели та взяла на себя заботу об этом огороде, и Левин, всегда мечтавший о крестьянской жизни, начал наконец есть плоды земли своей с настоящим удовольствием. Рахель сажала овощи и цветы, привезла из отцовского дома кусты базилика в ящиках и жестянках, и по ночам люди и животные подходили к их забору, стояли там с закрытыми глазами и глубоко вдыхали.

Сейчас Рахель отрезала несколько сухих побегов от своей живой изгороди и разбросала их по дорожке.

«Смотри, Барух, – сказала она и прошла по ним совершенно беззвучно. – А теперь пройди ты».

Сухие ветки взорвались под моими ногами. Рахель засмеялась.

«В твоем возрасте Эфраим уже ходил по этим веткам, как фланелевая тряпка по столу. Когда ставишь ногу, старайся опускать ее мягко и плоско, и дыши только животом, не грудью».

Она набросала еще немного веток, но мне ничего не помогло.

«Ты ходишь, как старая корова, – вздохнула она. – Придется подождать, пока вернется Эфраим».

Левин приходил обедать домой. Он совсем не был похож на фотографию бабушки – всегда бледный и слабый и не умел ходить тихо, потому что волочил ноги.

«Может, эти Левины все такие, – подумал я, – поэтому бабушка и умерла».

Авраам тоже иногда приглашал меня пообедать. Но я не любил у них есть из-за Ривки. Я предпочитал есть у дедушки, хотя дедушка не умел варить ничего, кроме картошки в мундирах. У Авраама, покончив со своей порцией, я выходил из дома и прокрадывался по бетонной дорожке под кухонное окно подслушать, о чем они говорят между собою.

Ури, въедливый и язвительный, уже тогда любил острые ощущения и всегда ухитрялся испортить им аппетит.

– От чего умерла бабушка? – спрашивал он вдруг.

Я буквально слышал, как мрачнеет лицо Авраама.

– От болезни.

– От какой?

– Не морочь голову, Ури!

– А Нира Либерзон говорит, что это была не болезнь.

– Скажи внучкам Либерзона, пусть занимаются неприятностями своей семьи.

Короткое молчание, потом голос Ривки:

– Это все ваш дедушка, перед которым вы все так преклоняетесь, – это он ее убил. А ты что думал?

Я поднялся и заглянул через подоконник. Ривка яростно скребла клеенку, и ее грудь, живот и бедра колыхались под платьем, как будто там ходило целое стадо жировых складок. Мухи садились на пятна варенья, оставшиеся после завтрака. Авраам ел молча. Его сын Иоси подражал отцу. Они оба нагружали вилки, помогая себе куском хлеба.

– В салате мало соуса, мама, – сказал Иоси. Они с отцом любили макать хлеб в соус.

– Ты сначала реши, что ты хочешь – салат или болото, – ответила Ривка.

– Он прав, – заметил Авраам. – Мы любим соус.

– Ну, конечно, и тогда вы переводите на него буханку хлеба. И так уже растолстели, хуже некуда.

– Чего вдруг он ее убил? – спросил Ури, которому спор о салате казался бессмысленным и безнадежным.

– Она таскала на себе блоки льда, а письма этой русской ее добили, – сказала Ривка.

– Я не думаю, что детям в девять лет стоит слушать все эти россказни, – буркнул Авраам, и борозды на его лбу начали ползать.

Я услышал сильные хлопки. Это Иосин сокол резко захлопал крыльями по оконному стеклу, и я торопливо пригнулся и отполз от стены. Этого красного сокола Иоси вынул из гнезда, когда тот был крохотным, вздыбленным комочком белого пуха, яростно шипящим на всех. Первые три месяца Иоси ловил для своего любимца мышей и ящериц, пока соколенок подрастал и его летательные перья утолщались и набирали достаточную силу. За это время он привязался к хозяину, как собака, и всюду ходил за ним по двору, ковыляя и цепляясь за все когтями, так что в конце концов Иоси отнес его на крышу коровника и сбросил в воздух, чтобы он научился летать. Летать сокол действительно научился, но наш двор не покинул. Он то и дело издавал резкие крики, непрерывно звал Иоси, и нельзя было оставить окно открытым, потому что он тут же влетал внутрь и на радостях рвал занавески и сваливал на пол стеклянные вазы. Все его сородичи уже откочевали, и только он один остался в Стране.

«Большая редкость, – говорил Пинес. – Большая редкость. Красный сокол, оставшийся на зиму в Стране Израиля. Какая верность!»

– Прогони эту сволочную птицу! – заорала Ривка.

Ури рассмеялся.

– Скажи спасибо, что он прилетает сюда, а не к твоему отцу, – сказал Авраам.

Отец Ривки, шорник Танхум Пекер, пришел в восторг, когда его внук завел себе сокола. «Мы сделаем из него охотничью птицу», – сказал он, и его лысина засверкала от предстоящего азарта. В первые годы после основания деревни Танхум Пекер был одним из самых занятых людей. Он шил и чинил уздечки, сбрую, вожжи и ремни упряжи. Его хомуты славились по всей Долине, потому что они никогда не натирали шею животным. Дедушка изображал мне, как Пекер нарезал полосы для кнутов, с силой проводя ножом по большому куску кожи, и при этом вздыхал от напряжения и высовывал кончик языка. «Нож его шел так уверенно, что кончик кнута начинал дрожать уже в ту минуту, когда отделялся от материнского куска». Когда в деревне появились первые тракторы, заработки Пекера упали, но его пальцы и сапоги по-прежнему пахли кожей и седельным дегтем, и тот же запах вытекал из деревянных стен его мастерской.

«Охотничий сокол, – мечтательно сказал Пекер. – Как у помещиков и господ офицеров».

В молодости он был денщиком у кавалерийского офицера в армии русского царя Николая.

«Вот были денечки! – то и дело вспоминал он, раздражая своей тоской других отцов-основателей. – Офицеры в мундирах, с саблями, все в золотых погонах, помещичьи дочки и балы, платья раздуваются, все танцуют, шепчутся в саду…»

Пекер особенно любил рассказывать о новогоднем бале у полицеймейстера в каком-то губернском городе:

– Подали таких здоровенных речных рыб, не то лещей, не то палтусов, и мне тоже дали выпить-закусить, а потом все пошли танцевать…

– И что, жид Пекер тоже танцевал? – презрительно спрашивал Либерзон. – Или только вылизывал хозяйские сапоги?

– Танцевал, – гордо отвечал Танхум Пекер.

– С конюхом майора или с кобылой губернатора?

Пекер не отвечал. Он шил седла и подпруги по заказу людей «а-Шомера» и, попав таким манером на страницы истории, уже удовлетворил потребность увековечиться, терзавшую всех наших стариков. Именной указатель «Книги Стражей» представлялся ему вполне достойным и почетным памятником, и он не ощущал нужды ни в каком ином мемориале.

Дедушка терпеть не мог Пекера, потому что во время первой войны, когда члены «Трудовой бригады» пасли овец, люди из «а-Шомера» преследовали их, уводили у них стада и оговаривали перед турецкими чиновниками. Денег им тогда не платили, свою единственную пару обуви они отдали Фейге, голод и болезни исполосовали их шрамами. Циркин часами наигрывал на мандолине, глотая ртом ее отрывистые звуки, чтобы заглушить бурчание в желудке. Кожа Фейги была покрыта нарывами, но она упрямо тащила свое костлявое, сожженное солнцем тело и усталой рукой гладила своих друзей по головам.

«Мальчики мои! – говорила она. – Любимые мои!»

Ее мальчики обворачивали ноги тряпками. Они уже не летали по воздуху. Их кожа огрубела и стала жесткой, а голод придавливал их к земле. Когда они не двигались, я вообще не мог их увидеть, даже зажмурив глаза, потому что они становились похожими на огромные застывшие глыбы. Каждый второй день Циркин варил им клейкое варево из кукурузы и бобов в жестяной печи, которую он построил в яме, приспособив под трубу поломанный глиняный кувшин.

Даже многие годы спустя, когда дымный вкус той печи давно улетучился из их ртов и волос, дедушка и его друзья все еще хранили обиду на людей «а-Шомера», и дедушка обычно ронял в их адрес: «Сатрапы, которые только и мечтали, что основать в Галилее коммуну арабских кобыл».

«Охотничий сокол», – сказал Пекер, достал из своей коробки старые шила и кривые иглы и уселся на свою шорничью скамью, оборудованную большими деревянными тисками. Иоси, Ури и я сидели рядом, завороженные мудростью его пальцев и приятным запахом его работы. Он смазал толстые нитки воском, поплевал на ноготь большого коричневого пальца, прочертил им линии для ножа, а потом сметал несколько кусков тонкой мягкой кожи в наглазник для сокола. «Когда птице прикрывают глаза, она сидит, как младенец, и не шевелится», – объяснил он.

Он вырезал отверстие для кривого клюва, а из более толстой кожи сшил себе большую перчатку, длиной до локтя. «Это перчатка, чтобы поберечь руку, иначе сокол разорвет ее на куски. Смотри, какие у него когти».

К тому времени сокол уже начал охотиться, но, услышав свист Иоси, тут же торопился вернуться к хозяйским ногам.

«Это хорошо, что он возвращается. Теперь мы научим его сидеть на руке, а через две недели, вот увидишь, Иоси, он принесет нам на обед зайца».

«Красный сокол слишком мал. Самое большее, он принесет тебе мышь, – разрушил Пинес эти надежды. – Для охоты нужен ястреб. А кроме того, Иоси, охота с помощью хищных птиц – не что иное, как отвратительное развлечение паразитирующего и загнивающего слоя, который жил за счет эксплуатации».

«Скажи своему учителю, чтоб не забывал охотиться по ночам на своих лягушек», – презрительно пробурчал шорник Пекер, когда Иоси с опаской передал ему слова Пинеса.

Иоси с Пекером понесли сокола в поле. Меня и Ури они попросили идти сзади, чтобы не мешать. Сокол послушно сел на руку старого шорника – белые когти вцепились в перчатку, застывшая точеная головка накрыта кожаной маской. Пекер выбрал подходящее место, смочил слюной палец и проверил направление ветра, а потом снял наглазник и подбросил сокола в воздух. Великолепная птица взмыла вверх, ее красный живот с коричневыми полосами по бокам так и сверкал в прозрачном воздухе.

«А ну, свистни ему!»

Иоси сунул в рот два пальца и свистнул. Сокол остановился в воздухе, развернул перья хвоста, как веер, и на мгновенье завис неподвижно, а потом спикировал наискосок с наполовину сложенными крыльями. Старый шорник протянул к нему руку, защищенную перчаткой. Сокол раздвинул ноги, замедляя свою посадку, но поднятая рука шорника ему помешала. Он заколотил крыльями по воздуху и сел прямо на лысую голову Пекера.

«Это было ужасно, – сказал Пекер врачу, который зашивал ему череп. – Я думал, что мне пришел конец».

Пытаясь ухватиться за гладкую голову, сокол вновь и вновь вспарывал ему кожу своими острыми, как шило, когтями. На лицо Пекера хлынула кровь, он упал без сознания прямо посреди поля. «Сволочная птица» с испугом взлетела, а мы помчались домой, чтобы позвать на помощь. В доме не было никого, только старый Зайцер, который работал во дворе. Он вернулся с нами в поле. Зеленые мухи уже обсели голову Пекера, часть скальпа была оторвана и свисала с костей черепа. Мы помогли Зайцеру взвалить раненого на спину и повезли его в деревенскую амбулаторию.