Текст книги "Русский роман"

Автор книги: Меир Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

Но сейчас у меня не было никого в мире, кроме Пинеса, кто беседовал бы со мной, проверял на мне новые идеи и отвечал на мои вопросы. Правда, Зайцер время от времени заглядывал ко мне в окно и кивал головой, но он был очень стар и почти разучился разговаривать.

По утрам, вставая, я вдыхал слабый, все более истончающийся остаток дедушкиного запаха, еще остававшийся в пространстве комнаты. У маслин, которые я консервировал для себя, не было того вкуса. Они быстро размягчались и гнили, потому что мне ни разу не удавалось найти правильную меру соли. Свежее яйцо ныряло в раствор, как камень, или выпрыгивало из него, как будто им выстрелили из пулемета.

Я был «одинокой птицей на крыше», по словам Ури. Пока его не изгнали из деревни, он заходил ко мне каждый день и всегда приносил два куска пирога, которые воровал из кухонного шкафа своей матери, – один для меня, один для Зайцера.

«Как ты живешь так?» – спрашивал он.

Ласточки гнездились в углу моей крыши, шершавый серый лишайник затянул стены.

«Нельзя так запускать это жилье, – возмущался Мешулам, пришедший просить у меня старую дедушкину шляпу для одной из своих экспозиций. – Оно представляет собой одно из последних свидетельств быта пионеров в первые годы поселения».

То была типичная шляпа молодежи из движения «а-Поэль а-цаир» [156]156
  a-Поэль а-Цаир(досл. «Молодой рабочий») – первая сионистская рабочая партия, основана в Палестине членами Второй алии в 1905, выдвинула задачу овладения еврейскими рабочими всех видов трудовой деятельности и создания в Палестине еврейского «бесклассового» большинства, выступала против социалистической идеологии партии Поалей Цион.


[Закрыть], изготовленная из серого прочного материала, с опущенными полями. Я любил иногда надевать ее, когда шел в поле.

По ночам, один во времянке, я метался меж изъеденными деревянными стенами и выл от тоски, взывая к покинувшему меня дедушке, к погибшим родителям, к исчезнувшему дяде Эфраиму, к звездам, – чтобы пришли и спасли меня от боли и одиночества. Теперь я дружил лишь с пауками, что равнодушно покачивались в углах комнаты, да с прозрачными ящерицами, которые прилипали лапами к оконному стеклу и неподвижно смотрели на меня своими темными, наивными глазами. Днем я занимался садом, который дедушка, с высоты своего любовного гнездышка, велел Аврааму оставить на мое попечение.

«Малышу нужно чем-нибудь заниматься, – сказал он. – И руки у него хорошие».

Я подрезал деревья, насекал глазки, привязывал ветки и мазал черной мазью раны, расползавшиеся по стволам. Подобно дедушке, я тоже позволял плодам созревать и падать на землю. Иногда приходил Авраам, чтобы попросить меня помочь в коровнике, и я всегда охотно откликался. Мне нравилось разгружать тяжелые мешки с комбикормом, чистить сточную канаву и водить смущенных и взволнованных молодых коров на первое свидание с осеменителем.

В те часы, когда мне казалось, что мои кости уже крошатся от безнадежности, я шея бороться с молодыми быками в загоне для откорма. Зайцер отрывался от старых газет, поднимал свою морщинистую голову и с интересом смотрел, как я хватаю полутонного теленка за рога и забавляюсь, ворочая его. Бычки, могучая помесь Брахмы, Агнуса и Шароле, радостно ревели глубоким нутряным ревом, когда я приближался к загону, на ходу снимая с себя рубаху. Они любили меня и ту толику веселья, которую я вносил в их жалкую, короткую жизнь.

Откорм телят на мясо был очень прибыльным в те времена, но при виде торговцев скотом с их грузовиками дядя Авраам мрачнел. Они накручивали хвосты быков на кулак и мучительными поворотами руки вправо и влево заставляли этих больших животных идти к сходням грузовика. Авраам не мог вынести этого зрелища, и еще два-три дня после того, как его плачущих быков уводили на бойню, мышцы дяди сводила такая судорога, что он ходил по двору, качаясь и дергаясь, как механическая кукла.

Когда я баловался с его бычками, он ничего не говорил, но медленная слабая улыбка разглаживала его изрытый бороздами лоб и разливалась по лицу. Иногда я видел тетю Ривку, которая пряталась за толстым стволом эвкалипта и смотрела на меня, когда я выходил из загона, раздетый, потный, встрепанный, со вздувшимися жилами.

«Чем укладывать быков в навоз, лучше бы уложил девочку на солому!» – сердито выкрикивала она и тут же исчезала.

В дедушкиных ящиках я нашел старые бумаги, документы, мамины засушенные цветы, письма, которые присылали дедушке со всех концов Страны, чтобы посоветоваться с ним по поводу садов. «У меня тяжелая почва, и после дождя вода стоит на ней подолгу. Могу ли я посадить в ней персики?» – писал Арье Бен-Давид из деревни Кфар-Ицхак.

Дедушка прикалывал к каждому письму копию своего ответа. «Дорогому товарищу Арье» он рекомендовал посадить по 36 персиковых деревьев на дунам и привить их к сливе «мирабелла».

Остатки изъеденных, больных, уже раскрошившихся в конвертах листьев, когда-то посланных к нему на диагностику, и записка его почерком: «Шимон, дружище! То, что я сказал об удалении лишних побегов, не относится к винограднику, посаженному в нынешнем году. В таком нежном возрасте нельзя трогать побеги, выросшие из привитых глазков. Нужно удалить только ветки, выросшие на подвое».

Были и другие находки. «Я живу в съемной комнате еще с несколькими рабочими, – писал Шломо Левин из Иерусалима своей сестре в Галилею. – Возвращаюсь домой после работы, и руки мои так изранены и распухли от работы с камнем, что я не могу ни к чему прикоснуться. Тут поблизости растут несколько старых оливковых деревьев, и я иду туда, опираюсь на одно из них и плачу, как маленький ребенок. Стану ли я когда-нибудь настоящим рабочим? Или это просто тоска по нашей маме?»

Дождь барабанил по крыше времянки, медленный, затяжной дождь Долины, который превращает землю в ловушку, а тело в губку. Я любил расхаживать под дождем, нахлобучив на голову пустой мешок, сложенный в виде большого заостренного колпака, покрывающего мою голову и плечи. Раз в неделю я ходил в Народный дом к началу киносеанса – посмотреть, как Рылов сгоняет пощечиной того, кто посмел сесть на его постоянное место, – а иногда уходил к источнику, чтобы полежать на спине в кустах и поглядеть на небо. Сюда когда-то ушел мой дедушка со своим первенцем, маленьким Авраамом, и вся деревня поднялась на водонапорную башню, чтобы посмотреть, как сияет этот мальчик в ночной темноте.

«Я разжег небольшой костер, который горел всю ночь, отпугивал шакалов и окрашивал тростник и малину золотым светом, – рассказывал мне дедушка. – Авраам спал, а я думал».

Три раза в неделю в мой большой дом приходит уборщица. По ночам я сижу в сверкающей чистотой кухне, пью чай и размышляю, воскрешая в воображении нашу дремлющую деревню. У нас в Долине о людях всегда говорят просто – «спят», но о деревне – что она «спит сном праведным».

Наша деревня имеет форму буквы «Н». Дома мошавников расположены по длине вертикальных палочек, а их поля – снаружи, по обе стороны от буквы. Хозяйство Миркиных находится в северо-восточном углу. Вдоль центральной поперечины стоят школа, Народный дом, инкубатор, маслодельня с сыроварней, амбулатория, кооперативная лавка, силосная башня и почта. Дома наемных служащих идут параллельно домам земледельцев, во внутренней части деревни, окруженные маленькими садиками и подсобными хозяйствами.

Трудно представить, что когда-то здесь были болота и пустыри. Старые фотографии в ящиках Мешулама: палатки на плоской, лысой пустоши, полуодетые люди, невзрачные, худосочные коровы и тощие куры – все это кажется сфотографированным где-то в другом месте. Сейчас к входу в каждый двор ведет аллея высоких кипарисов или казуарин, а некоторые даже посадили у ворот своего дома вашингтонские пальмы, и теперь эти тонкоствольные деревья качают своими растрепанными вершинами высоко в небе.

Дюжину таких пальм я посадил у входа на свое «Кладбище пионеров». К этому времени в нашем доме оставались только Авраам, Ривка и Иоси. Каждую субботу они ездили навестить Ури. Иногда они приглашали меня с собой.

Иоси вел старый «студебеккер». У него не было водительских прав, но водитель он был прекрасный – спокойный, внимательный, и дорога словно втягивалась в его зрачки, как будто он непрерывно перерабатывал ее в своем мозгу. Авраам молчал, а Ривка, поначалу пытавшаяся завязать разговор, спустя некоторое время разочарованно умолкала, и на ее лице появлялось выражение обиженной телки. Это у нее получалось профессионально.

Ее брат, у которого теперь жил Ури, после армии оставил деревню и за несколько лет стал крупным подрядчиком по земляным работам. Его тракторы работали по всей Стране, и ответвления его бизнеса протянулись даже в Африку и Латинскую Америку. Это был богатый, маленький, веселый человечек, который очень симпатизировал мне и всегда пытался вызвать меня побороться. Он изо всей силы хлопнул меня по спине и спросил, не хочу ли я поработать у него в качестве бульдозера.

– Я слышал, ты делаешь большие деньги, парень, – сказал он, хитровато улыбнувшись, и стукнул кулаком по стене моего брюха. – Если тебе нужен экскаватор-другой для твоих могил, ты только скажи.

– Мне достаточно кирки и мотыги, – ответил я.

– Он скоро купит тебя самого, со всеми твоими экскаваторами, – вмешалась Ривка.

Поскольку слухи о причинах изгнания Ури прибыли сюда вместе с ним, он стал предметом толков и сновидений всех местных девиц. Но он по-монашески отрешился от прежних удовольствий.

«Знаешь, о чем я думаю? – сказал он мне, когда мы наконец остались на несколько минут наедине. – О твоих родителях. О твоем отце, который поднял глаза и понял, что его женщина упадет к нему с неба, и о твоей матери, которая умерла во сне, обнимая его и мечтая о мясе».

36

С того дня, как дедушка ушел с Шуламит, он посетил нас всего один раз. До сих пор помню, как зачастило мое сердце, когда я вернулся с поля и увидел машину из дома престарелых, стоящую в нашем дворе. Я вошел и увидел, что дедушка лежит в своей кровати, а деревенский врач и Авраам сидят около него.

Поначалу меня охватил страх. Но дедушка сказал, что приехал только потому, что очень тосковал по дому. У двери врач сказал мне, чтобы я заглянул к нему потом.

Доктор Мунк был новичком в деревне. Он появился у нас уже после того, как дедушка ушел в дом престарелых. У него была милая жена-блондинка, которая сразу же подружилась со всеми и иногда даже подменяла кого-нибудь в школе. Запах кошачьей чистоты исходил от ее кожи, и ее летние платья пахли растертыми листьями лимона. Уже через месяц после их приезда Пинес и женщины услышали возглас: «Я трахнул жену доктора Мунка».

Доктор играл на виолончели и даже выступал несколько раз перед нашими деревенскими любителями музыки. Циркин побывал на одном из этих его концертов и потом объявил, что, если бы он тоже держал свою мандолину между ногами, «она завывала бы ничуть не хуже».

«Наш дедушка думает, что он вот-вот умрет, – сказал мне доктор Мунк с той деланной доверительностью, которую он практиковал. Его отвратительная собачонка тем временем злобно пыталась укусить меня за лодыжку. – Я осмотрел его, он в полном порядке. Такие мысли иногда посещают людей его возраста. Так что давай успокоим нашего дедушку».

В доме престарелых дедушка просто сказал, что хочет навестить своих, и это не вызвало никаких подозрений. Но, добравшись до дома, он сразу же попросил Авраама позвать врача.

«Я умираю, – сообщил он доктору Мунку, – и я хочу спросить, что ощущает человек в минуту смерти».

Я был изумлен. Дедушка никогда в жизни не звал врачей. Он доверял только медсестрам и фельдшерицам. Нашего прежнего врача, который умер за несколько лет до этого, он терпеть не мог. То был странный еврей-вегетарианец, который эмигрировал из Шотландии куда раньше, чем ее впервые упомянул в своих письмах дядя Эфраим. Он мазал плесенью загрязненные раны и слезящиеся пенисы задолго до открытия пенициллина и ел печеные клубни подснежника, мякоть мандрагоры и толченую кору ореховых стволов. Каждое утро он принимал солнечные ванны, а своих гостей угощал мальвой, которую собирал на обочинах дорог, и портулаком, который воровал из куриных кормушек. Его иврит смешил всю деревню. Он прославился своими диагнозами, вроде: «Корова ударила Рылова копытом в голову, и он полчаса лежал в навозе, лишенный ума». Его диета была такой сбалансированной и здоровой, что он вообще не старился, и даже в восемьдесят лет, когда клеверные бострихиды и долгоносики с их длинными хоботками окончательно доели все запасы клетчатки в его внутренностях и она превратилась в желтый порошок, на его коже по-прежнему не было ни единой морщинки.

Доктор Мунк знал ходившие по деревне рассказы о Якове Миркине.

– Я много слышал о вас, дедушка, – сказал он, листая историю болезни, принесенную из деревенской амбулатории. – Я рад познакомиться с вами.

Он позвонил врачу в дом престарелых, измерил дедушке давление и пульс и для большей уверенности сделал кардиограмму.

– Дедушка, – сказал он, – вы здоровы, как бык. На Олимпиаду я бы вас не послал, но вы совершенно здоровы.

– Давайте уточним, – сказал дедушка, и я с радостью услышал знакомый холодок в его голосе. – Во-первых, я не ваш дедушка. А во-вторых, я не просил у вас диагноза. Не называйте меня дедушкой и не посылайте меня на Олимпиаду. Я всего лишь хотел знать, что при этом ощущают.

– Сказать по правде, я не знаю, – обиделся врач. – Это зависит от причины смерти.

– Старость, – сказал дедушка. – Очень банальная причина. Я умру от старости.

Всю ту ночь я не спал. Я был так рад, что он снова дома, и так напуган его словами, что не мог заснуть. Дедушка же, наоборот, с большим трудом поднялся с кровати, укрыл меня, вернулся в кровать и уснул, как младенец.

Когда взошло солнце, я приготовил ему завтрак. Мы поели, а потом дедушка попросил, чтобы я взял его в поле. Я повез его в инвалидной коляске по тракторной колее. Мы проехали мимо коровника, и старые дойные коровы радостно и шумно засопели ему навстречу, но телята и первотелки уже не узнавали его.

– Нужно класть им в кормушку каменную соль, – сказал дедушка подошедшему Аврааму.

– Сегодня соль добавляют прямо в пищевые концентраты, отец, – сказал Авраам.

– Но коровы любят лизать свою соль, – настаивал дедушка.

Мы проехали мимо старой смоковницы и оливы. Дедушка обнял Зайцера за шею и потрепал его по носу, который все еще был мягким и гладким, как нос однодневного осленка, несмотря на старческие морщины.

Мы добрались до сада, который выглядел буйно разросшимся и здоровым.

– Прекрасно, – сказал дедушка, щупая листья и ветки. – Принеси мне что-нибудь на пробу.

Он понюхал сливы «метли» и «виксон», которые в то время никто еще не выращивал, сказал, что в земле не хватает азота, и посоветовал мне в следующем году посеять между деревьями сладкий горох, чтобы улучшить качество почвы.

– Теперь послушай, Барух, – сказал он внезапно. – Этот врач ничего не понимает. Я скоро умру, и я хочу, чтоб ты похоронил меня здесь, в моем саду.

Я почувствовал, что испуганная улыбка пытается удержаться в левом углу моего рта и дрожь ползет по моему лицу.

– Но Авраам хочет сохранить этот сад, и я ухаживаю за ним, как ты просил, – пробормотал я.

– Ты будешь и дальше ухаживать за ним, не бойся, – сказал дедушка. – Я не займу много места. – И, помолчав, добавил: – Слушай внимательно, Малыш. Я не приехал в гости. Я приехал умереть. Я хочу умереть дома, и тебе будет легче сразу же похоронить меня здесь, не рассказывая никому и не врываясь в холодильник дома престарелых.

– Но почему, дедушка? – спросил я непослушными губами.

– Они выгнали моего сына из деревни, – с суровой торжественностью продекламировал он. – Я не хочу, чтобы меня похоронили на их кладбище, я не хочу быть их частью. Я выверну их землю наизнанку.

Он строго посмотрел на меня.

– Ты похоронишь меня здесь. – Его лицо посуровело. – Эта земля принадлежит мне и тебе. Потом ты похоронишь здесь Шуламит, а может быть, придут и другие. Не давай никому убрать нас отсюда. Я полагаюсь на тебя, Барух. Ты – единственный, кто может сделать это для меня.

Дедушка смотрел на меня, пока я медленно переваривал его слова. И тут меня вдруг озарило, зачем он кормил меня всеми этими овощами, зачем поил меня колострумом и своими рассказами, зачем спас от гиены и зачем взвешивал с такой педантичностью.

– А теперь отвези меня домой, – приказал он.

Я повез его домой. На сердце у меня было тяжело. Я чувствовал себя безнадежным идиотом. Я чувствовал себя, как животное, которое ничего не понимает.

Я уложил дедушку в кровать, и он велел мне вернуться к работе. «Я отдохну здесь немного», – сказал он.

В обед одна из куриц пришла в поле, многозначительно похлопала крыльями, и я вернулся следом за ней в нашу времянку. Дедушка уже ждал меня в нетерпении. Он велел мне срочно пойти в кооператив и купить у Левина новую пижаму.

«Хочу себя побаловать», – улыбнулся он.

«А шелковых простыней для мула тебе не велели купить?» – язвительно поинтересовался Левин.

Когда я вернулся с мягкой, серой в голубую полоску фланелевой пижамой в руках, дедушка попросил меня разжечь дрова под его старым баком для мытья и подтащить к его кровати сундук.

Печная труба гудела, дедушка рылся в сундуке, терпеливо упорядочивая свои старые, исполосованные шрамами бумаги. Письма, документы, землистого цвета фотографии. Потом немного походил по комнате, ковыляя из угла в угол. Я не вернулся на работу. Я ходил за ним, почти прижимаясь к его маленькому телу, и мое большое, тяжеловесное присутствие, видимо, раздражало его, потому что он вдруг крикнул, чтобы я уходил. Но я все равно остался. Я боялся, что, если хоть на секунду отвернусь, он тут же растворится и исчезнет.

Вечером я принес ему молоко из коровника, но он тут же всё вырвал, рассердился и крикнул, чтобы я немедленно вымыл пол. Потом извинился и попросил, чтобы я помог ему пройти в душ и посидел с ним, пока он моется. В душе я хранил его табуретку – старую деревянную подставку для дойки, добела выскобленную и отполированную грубой хлопчатобумажной тканью его рабочего комбинезона. Он уселся, чтобы не поскользнуться на мокром кафеле, и сделал себе такую горячую воду, что его белая кожа тотчас зарозовела и покрылась испариной и капли воды потекли по оконным стеклам. Потом он намылился и рукой, обернутой в большую мочалку, тщательно протер все тело, торжественно ковыряясь между ягодиц, за ушами, между пальцами ног, а я сидел и ждал, конченный, привалясь спиной к стене, в тени прокисшей рабочей одежды, висевшей на вешалке. Я уже научился распознавать, когда дедушка подбивает свой жизненный счет, и не мешал ему в этом.

Когда он кончил, я помог ему подняться, укутал его большой, старой, мягкой простыней, которой он обычно вытирался, и отнес в комнату, как нянька несет грудного ребенка. Он медленно натянул новую пижаму, попросил застегнуть ему пуговицы и потом сказал: «Похорони меня на моей земле, среди деревьев». Он лег в кровать, положил очки на маленький ночной столик, подтянул одеяло до самого подбородка и погрузился в такой глубокий сон, что мне понадобилось целых шесть часов, чтобы признать, что он потерял сознание и оно уже никогда к нему не вернется.

Ривка и врач предлагали немедля отправить его в больницу, но Авраам сказал, что его отец решил умереть и не следует ему мешать. В первом часу ночи доктор Мунк объявил, что такое состояние может продолжаться много суток, и Ривка с Авраамом отправились немного отдохнуть. Тело дедушки продолжало дышать, содрогаться и выделять комочки коричневой, сухой и зловонной земли.

Три дня подряд я сидел у деревянной стены и не заснул ни на минуту. Люди входили и выходили, и под конец я так ополоумел от усталости, что уже не различал, кто из них вошел в дверь, а кто появился из закрытого дедушкиного сундука. На третью ночь, когда все мое тело уже стало вялым и пористым от бессонницы, сны перестали клубиться в комнате, и я понял, что дедушка умер. Я встал, подошел к кровати и приподнял его. Он был маленький и легкий.

«Земля, земля, – произнес он вдруг. – Земля подаст свой голос».

Я поднял его на руки и вышел с ним наружу. Мы миновали сеновал и стойла дремлющих телят. Возле старой хижины Эфраима мы остановились, чтобы взять мотыгу, лопату и вилы. Потом мы молча прошли мимо Зайцера, тело которого содрогалось в идеологическом споре с самим собой. Издалека послышался лай шакала, и индюшки всполошились в своих клетках. Плотный слой росы покрывал землю, стебли травы и сиденье одиноко приткнувшегося к забору «фордзона».

«Здесь», – произнес дедушка.

Я поднял мотыгу, сделал несколько ударов, углубился в землю, убрал вилами крупные комья и затем подровнял края лопатой. Так я рыл и рыл, и, поскольку силы мне было не занимать, а душа моя бушевала, мне понадобилось всего двадцать пять минут, чтобы выкопать меж грушами и яблонями аккуратную квадратную яму глубиной в полтора метра.

Я снял с него пижаму и положил его в яму. Его белое, гладкое тело блестело в темноте. Я засыпал его вырытой землей, утоптал ее ступнями, потом положил сверху тяжелые камни, собранные на обочине, упал на влажную землю и погрузился в беспамятный сон.

В семь утра я проснулся. Солнце пробилось сквозь листву груш и ударило меня по ресницам. Дядя Авраам звал меня по имени, бледный доктор Мунк стоял с ним рядом. Якоби, секретарь деревенского Комитета, наклонился надо мной и тряс меня за плечо, требуя немедленно объяснить, что это все означает.

Доктор Мунк, осмелев, набросился на меня в жалких попытках сдвинуть с места и визжал, как безумный: «Как я могу заполнить свидетельство о смерти?! Кто решил, что он умер?! Что здесь творится?!» – и прочую чушь. Якоби со странным выражением на лице поднял брюки дедушкиной пижамы, словно надеялся найти объяснение в их складках.

– Оставь эту пижаму! – завопил я каким-то новым для себя, неузнаваемым голосом.

Он продолжал стоять с пижамой в руках, и я отшвырнул доктора Мунка, тяжело поднялся и, размахнувшись, с бычьей силой ударил Якоби по лицу открытой ладонью. Его губы лопнули, точно зрелые сливы. Он отлетел и сел на задницу. В два прыжка я оказался возле него и вырвал пижаму из его рук.

– Это тебе за дедушку и за Эфраима! – крикнул я.

Он приподнялся, опираясь на суставы пальцев.

– Не вздумай умничать, – предостерег я.

Ниже ростом и легче меня, Якоби тем не менее был крепким парнем и, как большинство мужчин в деревне, имел за плечами богатый военный опыт. Он встал, вытер кровь с подбородка и сухо бросил мне:

– Мы вернемся через час, чтобы вскрыть могилу. Мы похороним его на деревенском кладбище, в ряду основателей, возле твоей бабушки, и для твоей же пользы. Барух, не создавай нам лишних проблем.

Они ушли, и через несколько минут Авраам вернулся, уже в одиночку, неся тяжелую буксировочную цепь от трактора и отрезок двухдюймовой стальной трубы. Он молча положил их на могилу и вернулся к своим коровам.

Через полчаса он появился вновь. На этот раз с ним было несколько мужчин, в том числе уже чистый и заклеенный пластырем Якоби, Пинес и Дани Рылов. Я рыл в это время ямки для декоративных кустов, которые намеревался посадить вокруг могилы. Я выпрямился и посмотрел на них.

– Дедушка просил похоронить его здесь, – повторил я.

– Мы знаем, что ты очень привязан к дедушке, – мягко сказал Пинес. – Но так себя не ведут. Есть кладбище, Барух, и людей хоронят именно там.

Он хотел перехитрить меня, как поступают крестьяне с телятами в стойле, чтобы под прикрытием ласкового и успокаивающего голоса приблизиться и положить гипнотизирующую руку на мой затылок. Но я уже знал все приемы учителей и скотников. Я отпрыгнул и молча встал на груду камней, насыпанных на могиле.

– Оставь его, Пинес, сейчас не время его воспитывать, – сказал Якоби. – Хватит с нас выкрутасов этой семейки.

Он махнул рукой, и я уловил краем глаза долговязую фигуру Дани Рылова, который пошел на меня, широко расставив руки. Тяжелая буксировочная цепь с устрашающим крюком на последнем звене засвистела над моей головой и стала темным сверкающим кругом. Дани и все остальные отступили назад.

Пинес, который не раз видел, как я откатываю тяжелые валуны, чтобы найти под ними скорпионов и бархатных шершней, торопливо подбежал к Якоби. Авраам тоже подошел и произнес гневным шепотом, который услышали все, стоявшие вокруг:

– Мы не хотим скандала. – Его лоб ползал и искажался в мучительных судорогах. – Не забывай, что мы в трауре. Мой отец умер, и мы хотим оплакать его в тишине и с достоинством.

Якоби трезво оценил положение.

– Хорошо, мы уйдем, – сказал он. – Но я тебе обещаю, что Комитет этого так не оставит.

По сей день я не знаю, кто был прав. Ури, который говорил, что дедушка обладал пророческим даром, или я, утверждавший, что он планировал свои действия так долго и с такой педантичностью, что будущее просто вынуждено было течь по каналам, которые он прорыл для него, пока не достигло меня и пробудило для дела.

Дедушка знал, что никто не извлечет его тело из его земли. Знал, что никто не осмелится тягаться с чудовищным внуком, которого он вырастил. Знал, что вслед за ним я спрячу в его земле и других людей, и каждое из этих тел будет тикающей миной и угрожающим золотым мешком.

Он знал, что никто не извлечет его из его земли, потому что деревня никогда не выносила сор из избы. Свои проблемы мы решали в узком кругу. Только в самых страшных и невероятных случаях мы вызывали полицию. Но у нас никогда не случалось насилий или убийств, а всякими кражами, драками и прочими исключениями из правил занимался Комитет с надежной помощью общественного мнения и деревенского листка.

Целый месяц я охранял дедушкину могилу. Авраам не поощрял меня в этом, но и не возражал. Иоси и его мать присоединились к общепринятому мнению, что я спятил. Ури забавлялся. Пинес ужасался.

– Не могу поверить, что этот кошмар происходит на моих глазах, – говорил он.

– Так сказал дедушка, – отвечал я.

– Это немыслимо! – восклицал Пинес.

– Так велел дедушка.

– И потом эти угрозы – свистящие цепи, железные трубы. Как Цербер при входе в ад.

– Так распорядился дедушка.

Пинес смотрел на меня с упреком, но мало-помалу и он отступился, словно бы мысленно смиряясь с поражением. Дедушка знал, что растерянный Пинес попытается переубедить меня и не сумеет. Продукт долгой эволюции, старый учитель принадлежал к поколению людей, шеи которых рабски подчинялись аркану идеологий. Душа его не могла противиться таким словосочетаниям, как «Похоронен в своей древней земле» или «Лег в землю, на которой трудился всю свою жизнь».

«И почил… и погребен в саду при доме его» [157]157
  «И почил… и погребен в саду при доме его»– 4-я Царств, 21:18.


[Закрыть], – с плохо скрываемой завистью цитировал он Танах.

Он не сказал ни слова и тогда, когда я похоронил Шуламит. Фаня бушевала несколько дней подряд, пока не поняла, что ничего ей не поможет, и успокоилась тоже. Только через несколько месяцев, когда прибыл гроб Розы Мункиной и ее розовый памятник вознесся возле дедушки, а я начал вовсю торговать могилами, Пинес ужаснулся по-настоящему.

Сад доживал тогда свои последние дни. Когда я похоронил там дедушку, Ури предсказал, что теперь, получив в удобрение тело старого садовода, деревья зацветут особенно бурно. Но на самом деле ближайшие к могиле деревья быстро засохли, будто какой-то яд влился в их сердцевину. Деревья из более далеких рядов стали больными и беспокойными. Их листья покрылись тлей, ветки качались даже в полном безветрии, плоды падали, еще не созрев, а стволы были избуравлены всеми мыслимыми вредителями. Цветы на них изредились, и из их чашечек воняло трупами пчел и мушек, отравленных желтым ядом пыльцы и нектара. Маргулис забрал свои ульи подальше, и только ветер порой поднимал ковер мертвых лепестков, обнажая сухую, твердую землю. Время от времени я срывал последние плоды, еще висевшие на высохших ветвях, но на вкус и на ощупь они напоминали мясные котлеты. По ночам их догрызали совы и хорьки, и в скором времени дедушкин сад умер и сгнил до основания.

На дедушкином памятнике Авраам высек имя своего отца, даты рождения и смерти и фразу, которая была вырезана когда-то на самом первом посаженном им дереве: «Зеленеющею маслиною, красующеюся приятными плодами, именовал тебя Господь» [158]158
  «Зеленеющею маслиною…»– Иеремия, 11:16.


[Закрыть].