Текст книги "Клад"
Автор книги: Медеу Сарсекеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)
Теперь этим первым хотел быть каждый, кто дневал и ночевал возле вышки. Людям уже мнился ключ от отдельной трехкомнатной, позвякивающий с другими ключами в кармане неугомонного Жаксыбекова. О какой пощаде себе или машинам могла быть речь, если время шло к осени, лужи на утренней заре подергивались хрупким ледком! Всяк из рудничных, кто знал график выемки штанги, спешил теперь к вышкам, чтобы стать свидетелем невиданного зрелища, когда вместе с пробами сырья человек добудет из недр символ бытового благополучия, обеспечит надежной крышей себя и семью, считай, до конца дней!
…Шпиндель вращался ровно. Моторы, соперничая, гудели в унисон один другому с человеческой ревностью и старанием. Старший вахтенный, Науканбек, стоял у рычагов битый час, прислушиваясь к тревожной тишине, идущей с километровой отметки на поверхность. Он улавливал эту тишину особым прибором, который есть только в тайниках сознания высшего существа. Мастер Токтасынов обладал внутренним зрением, способностью угадать, что кроется за немыслимой толщей пластов породы. Земля ни о чем ему в те мгновения не сказала…
Науканбек передал рычаги помощнику, отошел в сторонку. Снова и укоризненно поглядел на вращающийся с бешеной скоростью шпиндель. Внимание привлек керн, оставленный кем-то на верхней планке ящика. Попадись ему в руки любой из нескольких сотен уложенных здесь в промасленную бумагу, отполированных до блеска продолговатых цилиндриков породы, Науканбек расскажет, с какой отметки прибыл на дневную поверхность каменный гость, чем интересно материнское лоно земли на том горизонте. Об ином из этих цилиндриков он горазд сложить поэму. Но случись это, песня или поэма так и осталась бы в глубинах его сердца навечно, потому что на такие вещи у него недостанет слов. Мелодии недр богатырь улавливает только сердцем, а радость передает блеском глаз…
Керн еще теплый, и Науканбек внушает себе, что в нем неостывший жар подземелья.
– Триста миллионов лет, – тихо басит мастеровой над высеченным алмазной коронкой бура гладким камнем, определяя возраст сланцевых отложений. Тем же голосом и как бы уговаривая пронзенный пласт, спрашивает: – Где руда?
Поверхность керна отражает его искаженное гримасой лицо.
Подбрасывая слоистый цилиндрик на ладони, будто мяч, вахтенный шагает в заляпанных илом кирзовых сапогах по степи, начинающейся прямо у подножия вышки. Вокруг него стелются кустики мяты, подрагивают под ветром стебли полуоблетевшего чабреца. Брызгами минерала летят из-под сапога цикады. Под их неумолчный ночной стрекот вырастал в этой степи вахтенный. Травы уже мечены признаками увядания. Еще неделя-другая, и они пожухнут, оголят жилистые стебли. Свернувшиеся в трубочку листья разнесет ветер. Науканбек чувствует себя над всем, что открывается глазу, властелином: над раскатанным ветрами простором с иссиня-голубой выпуклой крышей, над океаном трав, источающих последние запахи лета, над буровой, запустившей стальные щупальца на немыслимую глубину, над притаившимися среди каменистых укрытий сокровищами земли. Ему хочется топнуть тяжелым сапогом и пригрозить молчаливым недрам:
– Отдай!
Если бы не этот настой мяты и чабреца, не золотистый на закате рисунок гор и не целительный воздух, который сам расширяет ноздри и проникает в грудь, не звук домбры, раздающийся в сумерки возле поселка горняков, Науканбек давно бы покинул скупую на ответную ласку степь. Другие так и поступили. Теперь пишут письма из Тюмени, с Северного Кавказа… Пусть их. Всяк ищет счастья там, где оно ему мнится. Науканбек дал слово директору, отец тому свидетель: не сойдет с места, пока не осилит недоступную прежде глубину, не разверзнет скаредные пласты.
Вспомнил Озипу: «Чем занимается сейчас жена? Кормит ребятишек, забрав из детсада, или задержалась на часок, чтобы прибавить себе в засаленный карман халата мелочишку от недолива пива? А может, Жаксыбеков уже приискал ей более достойное занятие? Обещал ведь!»
Не успел перебрать всех достоинств своей супруги и перечислить пороки, как репьи цепляющиеся к женщине, на буровой раздался сигнал. Близилось время подъема снаряда. Будто ветром подхватило богатыря, кинулся на площадку. Этого момента Науканбек не мог упустить. Снятие керна не доверял никому. Не пошлет ли ему свой привет уставшая играть в прятки с людьми залежь?
Скоро прибудет на вахтенном автобусе Бакбай. У Токтасынова теперь достойный сменщик.
Покорный ухватистой руке Науканбека вращался в одну и другую сторону рычаг на штанге. Запущенный в землю тридцатитонный щуп не подавался, не шел в руки своих повелителей. Тревога в сердце бурильщиков нарастала.
Не выбрали и двухсот метров труб, где-то внизу словно дьявол уцепился за нижнюю штангу – ни взад, ни вперед… Э-э, Науканбеку известны такие штучки!.. Сейчас он грохнет по всему устройству ударной «бабой», и нечистая сила отстанет… Не тут-то было!
В запасе у вахтенных мощный домкрат.
Кажется, и свою собственную силу приложил вдобавок к домкрату мятежный в такие минуты Кужбанкара. Дурная эта сила в нем, потому что… вздрогнула где-то в преисподней штанга и пошла вверх подозрительно легко.
– Сто-оп! – кричит во всю мощь горла мастеровой и подносит к лицу сжатые до синевы пальцев кулаки. – Обрыв!
Он же подхватил колонку и держал, будто не чувствуя веса, до той минуты, пока бригада не переставила хомуты и не подвела под них домкрат опять.
Тяжесть дала себя знать, когда штанга медленно и весомо опять пошла вверх. Старший вахтенный ощутил на руках капли пота.
Парни уже вытряхнули из последнего звена колонки керн, а богатырь все еще сидел на ящике, отходя от страха: конец смены и вдруг – обрыв! Этак можно подвести Бакбая! Приедет, а ему вместо исправного механизма – заклинивший снаряд. Нет. Науканбек не может подводить дружка.
Внезапно пришла мысль: «Зачем сидеть и ждать, когда появится новая вахта? Приедет Бакбай, продолжит со своими парнями».
Вскинул тяжелую руку над головой, произнес хрипло:
– Парни! Гони колонку вниз.
Чужая вроде бы работа для измотанной под конец смены бригады, но забегали вахтенные, принялись наращивать трубы. Не заметили, как подкатился к вышке автобус.
– Сверлим, мужики? – донеслось снизу.
– А как же иначе?
Бакбай хмур, озабочен. Не произнес даже обычных слов приветствия, лишь толкнул друга в плечо.
– Что так? – прорычал ему в ухо Науканбек.
– А-а.
И только после настойчивых просьб Бакбай стыдливо поведал: жена в родильном доме… Этим же вахтенным автобусом отвезли, потому и задержались.
Науканбек знает, что это такое, когда жена родить заходилась. Лучше бы сам выдал на-гора младенца – столько переживаний мужчине.
Откуда и слова взялись.
– Вот что, Сержанов, валяй в машину и обратно к своей женушке. Постою за тебя. Нисколько не устал! Посмотрю заодно, что за парни у тебя? Молодцы или хлюпики?.. Езжай, говорю!
– Не могу так, Науканбек! Я же и недели еще не отработал. Что подумает начальство?
Науканбек выслушал все это и вдруг, подхватив сухопарого Бакбая на руки, будто новорожденного, отнес к машине, затолкал в кабину. Сменившиеся бурильщики сидели в кузове. Хлопнув дверцей, сказал через стекло:
– И чтобы мне без хорошей вести на глаза не показывался!
Машина медленно отвалила от буровой. Бакбай, склонившись к водителю, повлажневшими глазами глядел через плечо на исчезающую из виду вышку.
Науканбек занял свое место у рычагов.
ЭПИЛОГ
1
Последние дни августа… Щедрое на дары природы лето уже иссякало, шло на убыль. Дымилась, исходила по утрам река, опутывались белесыми паутинами кусты боярышника, блекло убранство берез… Как девица на выданье, природа горного края меняла свой наряд, блистала красками, ткала диковинные узоры, которых не увидеть нигде больше. Небо словно для того очищается за ночь, чтобы в облаках не запуталась очередная цепочка журавлей. Задолго до восхода солнца золотятся венцы гор. Приглядишься и видишь с одной стороны натянутый неуловимой рукой ворсистый ковер, а с другой, что ближе к свету, – тонкий полог с цветной вышивкой. Гони вдоль распахнувшегося межгорья десятки километров, та же картина осенней ярмарки, приготовленной людям природой. Разве через какое-то время изменится цепочка гор, ниже станет или возвысится на пути да впишет в музыку окрестья свои ноты водопад или прокатится долом запоздавший громок…
В долинах у подножия гор, в седловинах между остроконечных сопок, сказочными островками у разводья неожиданно выплывет тихая стайка берез или борок из кедрачей и сосен. Все это: леса и горы, причудливо разлегшиеся вдоль дороги валуны – задумчиво смотрится в присмиревшие августовские воды. Вбирая в себя, лаская притемненными у берега струями, разлившаяся гладь совершает совместно с небом и землей некий танец вечного движения, создавая гармонию красоты, вынашивая в себе новую весну, новое лето…
Можно часами смотреть на опущенное в глубину исполинского водоема небо, на вершину горы, опустившуюся на самое дно, и чувствовать, как ты сам постепенно превращаешься в частицу вечного мира, ничуть не жалея о том, уверенный, что природа поделится с тобою таинствами бессмертия и ты пробудишься вместе с нею для новой жизни…
Место это с горами, водами и полыхающими до глубоких зазимков красками горняки зовут Айна, что означает «зеркало».
Для горняцкого люда оно имеет еще одно определение – тихая пристань, расположенная на самом краю напряженной трудовой недели. Всех успокоит, освежит прохладными водами, одарит уловом или лукошком с грибами Айна. Нашепчет свои сказы о лучшем завтрашнем дне и о новом свидании.
По берегам тихих вод вытянулись рядки небольших коттеджей. Есть здание профилактория, дома отдыха… У самой воды – пляж, лежаки, выкрашенные в синюю краску плоскодонки. Вблизи столовой – небольшой фонтанчик.
После изнурительного заседания комиссии Казтугановы приехали сюда всей семьей. Они заняли отдельное деревянное строение на четыре койки. Назкену досталась раскладушка, и он считал себя удачливее других. Ее можно было перетаскивать с места на место, куда угодно, даже в тень кедра, что одиноко высился у самой воды. О таком отдыхе, чтобы всем вместе, они мечтали много лет. Надумал поразмяться – отправляйся сразу после завтрака в горы, ищи грибы в лесу, собирай дикие орехи по окрестью; позовет к себе прохладная волна – садись в лодку, греби сколько вздумаешь, прихвати с собой удочку; припечет солнце – растянись на лежаке и подставь ему свою спину… И все эти удовольствия здесь – на выбор, облюбуй всяк для себя, что душе угодно! Надоест одно – переключайся на другое, никто не осудит за внезапный каприз…
Меруерт ликовала, видя свою кочевую семейку в одной стае… С тех далеких времен, когда они с Казыбеком зажгли огонь очага, им не выпадало и недели, чтобы вот так беспечно отдавались бы ничегонеделанию. В Актасе Казыбек всегда занят. Пока были молоды, как-то меньше замечалось напряжение и нехватка времени друг для друга. Благо, что прибивались к дому на ночь!
В те ранние годы семейной жизни супруги хитрили перед собою, отказываясь от положенного отпуска, заменяли его денежным содержанием… Так в один год купили Меруерт шубу, служившую ей семь сезонов бессменным одеянием. За отпускные приобрели софу, где могли спать их двойняшки… А если удавалось выкроить от ежедневной занятости неделю, Казыбек уезжал в Жартас помочь родителям.
Глава семьи попросту не умел отдыхать. Слонялся по улицам или валялся в постели с книгой в руках. Считал эти дни напрасно выпавшими из жизни. Супруги полагали: курорты не для них, туда ездят испорченные люди, хронические бездельники или неизлечимые больные. Ни к тем, ни к другим они себя не причисляли. Казыбек был стойким к сквознякам, от любого недуга перемогался на ногах, никогда не бюллетенил. Так они жили до переезда в Алма-Ату. На новом месте их ждал период обустройства, а потом подкатила командировка в Алжир…
Казыбек вообще никогда не ждал подвоха со стороны организма, убежденный, что всякие болезни внедряются в человека после пятидесяти, когда жизнь уже на исходе и нечего за нее цепляться. К той поре дети станут на ноги и, собственно, о чем жалеть, если что-нибудь и случится…
По вечерам в Айне на танцевальной площадке наигрывал духовой оркестр металлургов, в летнем кинотеатре показывали кинокартины. У Меруерт обнаружилось пристрастие к индийским фильмам, и она, прихватив обеих девочек, а иногда и Назкена, уходила на весь вечер.
Казыбеку нравилось, пока не угас день, бродить по лесу с лукошком. Он закормил всех свежими грибами, которые умел сам по давней привычке вкусно приготовить, пробовал сушить, но из этого желания ничего не вышло, не хватало терпения… Цивилизованная жизнь с легкой музыкой и кино его не интересовала. Взятую из библиотеки книгу он так и не удосужился раскрыть, на газеты набрасывался жадно и тоже ограничивался чтением заголовков да одной-двух заметок с четвертой полосы.
Излюбленным местом уединения стал для него Аютас. Медвежий камень.
С тех пор как сюда стали приходить люди, в приречной местности этой каждый мысок, утес и островок получил свое название. Медвежьим стал громадный валун, обнаруженный на дне ущелья. Другой, подобный, выткнувшийся из воды на середине водохранилища, обрел имя Коянкулака – Заячье ухо. Никто о происхождении таких названий особенно не задумывался. Во всем этом была человеческая фантазия, радость первооткрывателей. Возможно, путник, давший название камню, что в ущелье, и сейчас приходит к нему, пусть изредка. Не исключено, что судьба увела его далеко от здешних троп.
Узкая, едва различимая среди папоротников дорожка приводила Казыбека к Медвежьему логу. Завтраком ему был стакан кофе, приготовленный в термосе впрок. Поводырем служила сучковатая палица, которой он раздвигал ветви в поисках грибов. В руке небольшая, почти невесомая корзина. Остальное все при нем: его мысли, его переживания, его настроение. Дышалось легко, лесной воздух сам заполнял грудь, тело становилось почти неощутимым. Сколько бы ни бродил Казыбек вблизи камня или на удалении от него, никогда не уставал.
На второй или на третий день он забыл напрочь о том, что жил в больших городах, дышал раскаленным воздухом пустыни, волновался из-за квартиры с ванной… Природа создала ему здесь такое множество удобств, о каких и мечтать не может любой самый взыскательный урбанист. Однако Казыбек был деловым человеком и хорошо понимал: он пришел в жизнь для созидания, а значит, покой не может быть для него вечным.
Удалившись от лагеря до ощущения полной изоляции, Казыбек сбрасывал с себя одежду, раздевался донага, долго плескался вблизи валуна. Подражая другим, дающим названия камням и тропам, Казыбек именовал свое утреннее омовение в водах «хвойными ваннами», – над чистыми, как слеза ребенка, струями витал густой смолистый воздух тайги… Почувствовав голод и легкий озноб от длительного пребывания в воде, возвращался к своему коттеджу на территории дома отдыха…
Если Меруерт с детьми еще спала, он тихонько брал кастрюлю и спешил на общую для отдыхающих кухню, приносил завтрак на всех. Повара никогда не упрекали его за опоздание, не спешили с обидами за раннее появление, если пища была не готова. Казыбек ко всему здесь и ко всем относился умиротворенно, воспринимал жизнь, какая она есть.
Случалось, отоспавшиеся на свежем воздухе дети буквально дурели от избытка приятных ощущений и загородной вольницы. Они наседали на отца с требованиями покатать на лодке, и тогда ему ничего не оставалось, как брести всей компанией к берегу, выбирать плоскодонку попросторнее и отправляться в поисках необитаемых лагун. И тогда начинался конкурс: кто лучшее название придумает еще одному уголку рая.
Так проходили дни. Казыбек постепенно сбрасывал с себя накопившуюся усталость. Все чаще слышался смех Меруерт, которая приехала сюда совершенно разбитой из-за внезапно свалившихся на нее переживаний. Лицо ее стало чистым, обрело шоколадный цвет в ровном загаре. Куда-то исчезли, разгладились тревожившие ее прежде морщинки.
Оба, Меруерт и Казыбек, как бы сбросили со своих плеч по десятку лет, вернулись в молодость. Их теперь влекло к разговору о будущем, жизнь просматривалась на годы вперед.
Как-то Казыбек заговорил с женой о ее студенческих годах.
– Меруерт, а что, если тебе возобновить учение?
Женщина в ту минуту сидела с недовязанным джемпером в шезлонге. Увлечение это захватило ее совсем недавно, после нескольких дней добровольного изгнания в семью старшей сестры, которая была любительницей спиц и мохера до фанатизма.
Меруерт услышала слова мужа, но не спешила на них отозваться. Спицы в руках ее шевелились, нитяной клубок вращался от частого подергивания. Но вот на смуглом лице женщины появилась усмешка, тонкие губы вытянулись. Она, кажется, обиделась на мужа. За что?
– Я говорю серьезно, Меруерт… Мне всегда было неловко, неприятно от мысли, что из-за меня ты оставила институт.
– Не поздно ли, Казыбек? И как я теперь буду выглядеть, мать троих детей, среди семнадцатилетних студенток?
– Дети уже взрослые. У плиты заменю тебя я… А прачечная теперь в соседнем доме.
И тут случилось совсем неожиданное для главы семьи. Меруерт резким движением отшвырнула вязанье прочь, встала и отошла в сторонку, принялась убирать на столе.
– Значит, жена без диплома тебе уже в тягость? Стыдно с такой рядом идти по улице, сидеть за столом у знакомых… Может, и в постели лежать стыдно?
Голос Меруерт зазвенел на той же резкой ноте, что и тогда, во время объяснений из-за импортного гарнитура.
Казыбек тут же умолк. Он совсем не собирался обидеть жену. Пришло вдруг в память досадное упущение молодых лет. Муж до сих пор переживал вынужденный разрыв жены-студентки с институтом. Самая одаренная среди сестер, Меруерт практически осталась без образования… Почему бы не восполнить потерю теперь? После сильной и глубокой размолвки сразу по возвращении Казыбека из Алжира супруги, по существу, ни разу ни о чем серьезном не поговорили. Каждый затаил часть обиды на другого, старался пережить свою вину за вспыхнувший скандал в одиночку. Казыбек по мужской наивности полагал, что жизнь на природе, хорошее самочувствие помогли Меруерт затянуть душевную рану, нанесенную ей невзначай… Сейчас, получив такой резкий отпор, он думал: «Не поняла или не захотела понять?»
Если бы Казтуганова спросили: во всем и всегда ли он сам понимает свою жену, вряд ли он ответил бы утвердительно. Трудным в их отношениях друг к другу было то, что Меруерт не высказывала своих мыслей до конца. Всякий раз он должен был догадываться по внезапным переменам в ее голосе, по поджатым губам, опущенной вниз голове и всяким другим приметам, вплоть до резкого звона посуды на кухне, что ей что-то не нравилось в словах мужа. И минуты эти, когда она обрывала разговор с ним на полуслове, были невыносимо тягостными для Казыбека. Возможно, не замечая того, она оглупляла мужа таким образом, подчеркивая особые заслуги хранительницы очага перед семьей: подавляя в себе всякие желания, растворясь в быту, создавала другим условия…
По глубокому убеждению Казыбека, отличительные черты характера представительниц прекрасного пола формируются еще в той поре, когда девочка-младенец сосет материнскую грудь. К тем необъяснимым качествам женщин он относил более тонкий вкус к музыке, цветам… А общее развитие женщины, расцвет ума или притупление его всецело зависели от среды, в которую она попадает. Меруерт при всем ее внешнем обаянии не уберегла душевной красоты своей и интеллекта от грубых увлечений побрякушками. Жадность к накопительству, неудержимое стремление к удобствам, головокружение от одного лишь вида новой вещи – все это в ней появилось не в один год… В какой-то мере эти слабости были присущи и ее сестрам. Похоже, качества эти заложены в женщине природой. Стоит ли так уж винить Меруерт? Из десяти семей, с которыми Казтугановы общались, в восьми считают закономерным приобрести дорогую вещь, обставить квартиру новой мебелью. От веку стремление к достатку считалось нормой благополучия и основой семейных устоев. Разумеется, Казыбек не против того, чтобы дома был уют, скатерть на столе блистала чистотой, а тарелки, с которых берут пищу, имели цветную каемочку. Но не мог согласиться с мыслью, что взрослый человек должен посвятить свою жизнь накопительству…
Казыбека умилял вид рабочей семьи, как правило живущей в двух– или трехкомнатной квартире, где всем хватило места, обстановка самая обычная, по углам не захламлено, с утра прибрано руками жильцов. Все необходимое в таких семьях куплено на небольшую зарплату мужа и жены. Точно так было у них с Меруерт до переезда в Алма-Ату! Жена на глазах у всех страдала оттого, что есть семьи, где люди живут попросторнее, обставляют свои квартиры изысканно. Откуда эта зависть к другим у Меруерт? Не от сестер ли, которые по привычке с детства любили подначивать младшую. И это не прекратилось между ними, когда младшая выскочила замуж за простого инженера. А сестры – одна за профессора консерватории, другая – за популярного певца эстрады…
Как бы то ни было, в Меруерт годами зрел бунт против аскетической натуры мужа. Она не согласилась жить его идеалами служения людям, обществу. Угнетенная вечной нехваткой средств, она жаждала отмщения самой нужде за унизительную бедность в прошлом. Оставшись с детьми одна, почувствовав свою ответственность за будущее их и свое, она дала волю устремлениям к достатку.
Когда выбивала место в гаражном кооперативе или боролась за квартиру в престижном доме, женщина уже вовсю действовала криком, слезами и… локтями, вполне сознавая, что оттирает в этой свалке других. Кое-чего достигла: и гараж, и квартира есть. Муж может быть доволен ее умом и энергией. Что ни говори, не щадила себя в желании получше обустроиться. Можно и удовлетвориться на этих немаловажных приобретениях? Или по крайней мере сделать передышку? Не тут-то было!
Казыбек замечал: глаза Меруерт вспыхивали нездоровым блеском, когда видела у соседей что-нибудь такое, чем не обладала сама. Неужто вошла во вкус, не замечает в себе дикости? После мучительных переживаний Казыбек пришел к мысли: женушке его недостает внутренней культуры, она отошла от книг, совсем не берет в руки журналов, кроме журнала мод… перестала общаться с людьми, обладающими скромным достатком. Духовные ценности вытеснены из ее сердца бытовщиной.
В Казыбеке крепло желание побороться за свою супругу, не дать ей погрузиться в болото накопительства окончательно.
– Меруерт! – сказал он ей, прервав слишком уж долгое их молчание, похожее на отчуждение. – Тебе ведь скучно там, в библиотеке? Вокруг технические книги. Ни одна из них не доступна тебе. Даже в названиях ты путаешься. Я думаю: работа с книгами не для тебя. Ты способна на большее. Прекрасно пела!.. Неужто это дарование угасло в тебе? А сейчас мы даже дома так редко слышим твой голос… Сколько человеческих душ облагородила бы твоя песня, а руки твои наполнили бы мелодичными звуками классную комнату, если бы ты, скажем, обучала малышей музыке? Или давала уроки в школе… Меруерт, пойми меня, славная женушка ты моя! Не сопромат или справочник редкий от тебя мне нужен, а служение прекрасному. Ты ведь сама не знаешь, кто ты есть на самом деле! Во всяком случае, не маклер заложен в тебе природой, не подворотной доставалой дефицитных тряпок ты пришла в этот мир!..
Кажется, что-то дошло до сознания женщины. Возможно, лишь то, что говорил обо всем этом Казыбек просительно, участливо и даже нежно. Плечи Меруерт вздрогнули, она смахнула с глаза слезинку.
– Поздно, Казыбек, поздно… Я уже сама боюсь прикоснуться к инструменту. Все кажется фальшивым, все! Даже люди твоего круга, – одни спины не разгибают, а другие гребут в обе руки…
– Да нет же, не поздно! – уверял муж. – Поверь мне, Меруерт, ты такая же хорошая, как и прежде! И руки у тебя – музыкальные! Только они немного отвыкли от большого дела, отошли… Тут я виноват.
– Чтобы учить других, надо много знать самому, – продолжала она защищаться. – Мать троих детей – студентка! Где ты такую встречал?
– С двумя детьми студентов встречал, и не раз! Наверное, есть и с тремя, заочницы. Разве учение – позор, даже для старого человека? А ты у меня еще девушка лицом.
Обороняясь, она наступала:
– Признайся – тебе стыдно, что имеешь жену без диплома?
Казыбек впадал в отчаяние:
– Ну, это у тебя уже чисто бабье! Сказка про белого бычка.
В другой раз он пытался возвратиться в прошлое, тронуть душу воспоминаниями.
– Было время, когда мы с тобою дома разговаривали о новых фильмах, читали попеременно вслух интересную книгу. Сегодня стыдимся поделиться впечатлениями об услышанной по радио музыке, о концерте известного солиста… Почему? Ты задумывалась о таких переменах? Ты – друг мне, самый близкий человек. Совсем не спрашиваешь, как прошел мой день на службе, с кем я заодно в своих помыслах, с кем воюю и за что? Какие исповедую истины? Не ради зарплаты только или престижа своего спешил я на родину… Волнуюсь, преодолеваю и сейчас всякие сложности и помехи… Получить эти деньги я мог бы и в другом месте, побольше нынешних. Но я не меняю убеждений, не собираюсь избирать другую профессию. И очень хочу, чтобы ты меня понимала в моих порывах к лучшему… Хочу, чтобы ты делила со мною не только постель и кухню. Вот почему не будет мне стыдно, если моя жена станет опять студенткой, обратит свой взор к чему-то большому и светлому. Хочешь, я сам пойду учиться? Сяду рядом с тобою, будем слушать лекции вместе, готовиться к экзаменам… Я готов и на это ради тебя, Меруерт!
Меруерт долго молчала. Казыбеку уже показалось, что она не поняла его слов или не разобралась в сути разговора. Наступившая тишина все больше обретала приметы затишья перед грозой. Лицо Меруерт оцепенело, превратилось в бескровную маску от едва сдерживаемого гнева. Женщина умела обуздать свои чувства, не дать им разрастись в скандал. Так случалось не однажды. Случай в Алжире многому научил их обоих. На этот раз ей не удалось сбить в себе волну нарастающего протеста.
– Ты отдаешь себе отчет в обвинениях, брошенных мне походя? Разве я девочка на распутье, не ведаю, где правая, где левая сторона? Ты видишь во мне прислугу, не больше… И тебе вдруг стало обидно, что связал свою жизнь с такой матрехой. Тебе скучно со мною, Казыбек, признайся? Ради того, чтобы в ящике стола прибавилось еще одним дипломом, ты готов снова превратиться в холостяка, бегать с судком по столовым, с узлами по прачечным, перебиваться в грязном белье… А ведь когда-то мечтал о сыне, затем о сестренке для него. Неужто успел все это выбросить из головы, перечеркнуть в душе, как ошибку молодых лет? И появление на свет детей, и первый лепет Назкена… А я в твоих глазах превратилась в домохозяйку, в прислугу, черт знает во что, чему нет названия. Тебе в вечных разъездах не пришлось видеть, как я отогревала малышей своим дыханием, когда заболеют, не спала ночей, делая им компрессы, отпаивая горячим молоком, носилась по врачам, завернув в теплое одеяло. Да, ты искал в горах свое счастье. Мы-то думали: не для себя только, и о нас вспомнишь, взлетев под небеса… Что творится дома, тебя особенно не волновало. Была уверенность: есть прилежная, послушная, безропотная жена… Дети ухожены, тылы обеспечены… Ты убивал меня словом. Как-то заскочил на ночь, выспавшись, увидел утром на пороге комнаты сына, спросил удивленно: «У нас уже взрослый сын? Когда это случилось? Сколько ему лет сейчас?»
Я смеялась в ту минуту, а сердце обливалось слезами. Бремя семьи несла за двоих. Конечно, я была дурой, когда оставила институт. Надо бы подождать с детьми, как поступали другие. Самое трудное, что отбирает здоровье и старит женщину, отложить на потом, стать во всем расчетливой. А я забыла о себе, не замечала ни подруг, ни родни, была ослеплена любовью… И вот – награда! Конечно же я отстала, омещанилась, превратилась в ненужную вещь в доме, мозолящую глаза. О меня только спотыкаются. А кто виноват? Выходит, я одна, потому что не могла постоять за себя вовремя. Так мне и надо!
Голос Меруерт дрогнул, она сделала какое-то глотательное движение и посмотрела на дверь.
– Меруерт! – Взволнованный Казыбек поднялся со стула, шагнул к ней. – Зачем ты так? Ты же знаешь…
– Знаю, знаю! – она с силой отвела его руки, почти оттолкнула. – Пропали мои надежды на сцену, на уроки в школе… Ты уверял, что все это временно, так надо, вот подрастут дети, все станет иначе… Тянула, старалась, растворялась в домашних делах, которым нет конца. А вы все росли, развивались, приобретали что-то себе для будущего. В общем, жили нормальной жизнью, за счет тающих моих лет. Ты выбился, слава богу, в знаменитые, и прежняя жена стала тебе казаться ненужным хомутом на шее.
– Меруерт, ты неправильно поняла меня! – выкрикнул муж в отчаянии. Он видел, что ее всю трясет, под глазом бьется нервная жилка.
– А что я делала когда-нибудь правильно? – спросила в упор. – Пришла ведь в конце концов к неправильной жизни, не так думаю, не так поступаю. Разве мало для женщины: родить троих детей, вырастить их здоровыми, без вывихов в мозгу, устремленными к добру, способными продолжить наш род, быть полезными обществу? По-твоему, это примитив, за женщину во время родов сама природа трудится, она все предусмотрела… Если хочешь знать, для любой из нас, превратившихся в чучело возле плиты, и одного ребенка хватило бы.
Казыбек не пытался ее остановить. Он знал: наступил момент, когда человек, уставший за годы неблагодарной, постылой подчас домашней работы, должен выговориться, выплеснуть перед кем-то горечь из души, дать себе разрядку. Всепоглощающее чувство вины перед женой вдруг охватило его, стеснило дыхание. Да, он все эти годы почти не замечал семьи, хотя ни на минуту не забывал о жене и детях и все вроде понимал как надо, не отставал в радении о ближних от других. Тешил себя мыслью: приношу весь заработок в дом, что еще требуется от главы семьи? Не воровал, как некоторые, не тащил в дом со стороны? Но здесь уже принцип, через который ему не перешагнуть, иначе он перестанет быть самим собою. Привык думать: жена у меня что надо, молодец по всем статьям, волочет с детьми, ни на что не жалуется, справляется. И Меруерт действительно никогда не обижалась на судьбу, не посетовала на тяготы службы семье. И вот грянула расплата за невнимание, которое можно расценивать как равнодушие.
Меруерт, не отерев слез, внезапно прекратила обвинительную речь и ушла. Ей нужно было пересилить в себе обрушившуюся на нее слабость.
2
На другой день в Айну приехал инструктор отдела промышленности Рахимов. Коротко объяснил, что Казтуганова приглашают в обком… Его хочет видеть первый секретарь.
