Текст книги "Клад"
Автор книги: Медеу Сарсекеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)
Внезапная догадка обожгла мозг Виктора Николаевича.
– А почему ты так… тесно связываешь свою судьбу с судьбой Ильяса?
– Я всего лишь слабая женщина, Виктор… А Ильяс Мурзаевич, несмотря на его внешнюю грубость, добрый… Он может понять человека… И тебя тоже понимает. Потому и просил поговорить по-хорошему.
Слова эти дались Лиде нелегко. Последнюю фразу она произнесла, склонившись почти к самому столу. Пальцы ее, теребившие угол скатерти, заметно вздрагивали. Когда она подняла голову, щеки ее пылали. Табаров оцепенел от догадки.
Женщина уже не могла скрыть своего смущения. Она и не пыталась так уж особенно уклоняться от его пытливого взгляда: «Зачем? До каких пор?»
Заговорила быстро:
– Мы с Кудайбергеновым свои люди… Если угодно, друзья. Веришь не веришь – это истинная правда!
Табаров не верил. Не нашел в себе опоры воспринять эти слова как должное. Но мысль о возможной близости между импозантной женщиной, какой была всегда Лида, и властным диктатором, способным на все в пределах своих владений, даже купить человека, если потребуется, не вписывалась в логический ряд ученого.
По сердцу прошелся ожог внезапно вспыхнувшей ревности. «Вот цена так называемой самостоятельности Лиды, источник ее заносчивости теперь!.. Сколько ни предлагал помириться – гнала прочь!.. А сама… со старой развалиной, от которой смердит за версту!» Откуда-то из тайников души подкатывала ярость. Табаров чувствовал: он утрачивает контроль над собой. Оставалось лишь одно осознанное желание: мстить! Делать все суперечь вездесущему Кудаю…
Язык слабо повиновался Табарову.
– Лида! Очень прошу тебя… Сделай так, чтобы я поверил тебе. От этого зависит многое, быть может, все, о чем ты просишь. Разве такое возможно: ты и Кудайбергенов? Но это же маразм!
– Нет! – она протестующе тряхнула свесившимися с плеч локонами. – Твои сомнения означают одно: ты никогда меня не понимал. Да и понимаешь ли женщину вообще? Ладно, не будем о прошлом. Его у нас нет. – Она отхлебнула из остывшей чашки. Проговорила совсем доверительно, будто ребенок отцу: – Я не могла иначе… Осталась одна… Даже мальчонку в ясли невозможно определить без участия со стороны. Ты сам обрек нас на такое положение, отказавшись от меня и сына.
Виктор Николаевич понимал, что это не все. Слушал не перебивая.
– Первое время, когда приехала сюда, жила, где приютят. Кому нужна неопределившаяся женщина, да еще с грудным ребенком? Весь заработок уходил на оплату ночлега и няни… Когда Сереже исполнилось шесть месяцев, я записалась на прием к генеральному. Не о яслях речь, туда стояли на очереди годами. Хотелось найти занятие, чтобы побольше платили. Последние платья ушли на пеленки младенцу, на чулках заплаты. Сама худющая, будто с креста снята. У Ильяса Мурзаевича двадцать человек на прием. Но он меня час слушал, не меньше. Ничего не спросил, не поругал за беспутство, как другие. Ушла от него с запиской к заму. Думала: работу повыгоднее определил, а у него и о комнате в общежитии слова. Целая комната на двоих с Сережей! Я была счастливее любой королевы с ее дворцами! Сейчас можно рассуждать об этом по-всякому. Но я боготворила Кудайбергенова. Кто я? Комаха, появившаяся на его пути, не больше. Ему ли привечать всяких неудачниц, потерпевших крушение в жизни! Нашлась крупица внимания, теплинка в душе и для меня… От Ильяса Мурзаевича я получила за тот счастливейший для меня час встречи столько добра, сколько не получила за всю жизнь от тебя и твоей мамы.
Лида на минуту прервалась, сидела, покусывая губы, горько улыбаясь своим мыслям.
– Теперь ты все знаешь… А это уже не столь важно, как пошла моя жизнь дальше, кто мне помог, кто равнодушно прошел мимо. Сейчас я с ученой степенью, руковожу тематической партией. Есть квартира в городе. Вырос Сережа… Если оставить в стороне эмоции, оценить прошлое объективно, оба мы с тобою в нашей несложившейся судьбе должники перед Кудайбергеновым. И я, и ты. Без его доброго участия не вырастила бы я сына.
– Должник? – спросил у себя Табаров. – Вот уж не думал! Но в твоих словах что-то есть. Как жаль!
Он не объяснил, о чем жалеет. Его порывало спросить, что потребовал за свое благотворительное участие от молодой матери Ильяс Мурзаевич, какую плату?
Не удержался, высказал вслух и эти подозрения.
– Успокойся, Витя! – попросила женщина, оставив его вопрос без ответа. – Если я правильно поняла, никаких жертв от тебя. Увидела бы злые намерения с его стороны, не пошла бы сюда, не стала бы распахиваться, унижаться до слез и выслушивать пошлые расспросы. Я ведь вся перед тобою как на духу. А в мыслях одно: помирить вас, двух петухов, невесть из-за чего сцепившихся. Каждый из вас по-своему прав, но вы – разные. По возрасту, по характерам. Ну, ладно… Знай подробности… Сегодня часа в четыре меня пригласили к генеральному. Он сразу стал жаловаться на тебя. Мол, копался тут, что жук, в наших отбросах три года, насобирал всяких упущений по мелочам. Лишь бы скандал устроить… Ильясу Мурзаевичу твои старания, конечно, неприятны. Он опасен, когда встанет на дыбы, словно медведь, потревоженный в берлоге. Тяжесть его руки, непредсказуемость поведения испытали на себе многие. Чуть не по его – долой, убирайся с глаз. Здесь говорят: с Ильясом лучше не цапаться, жить в согласии. Тогда он все сделает. Понимаешь – все. Потому что все ему доступно. А затяжные споры… Они ведь всегда кончались непредвиденным результатом для обеих сторон. Сейчас ему уже не до победы в конфликте. Твердит, будто слепой, напавший на спасительную стежку: «Лучше бы нам с Табаровым покончить миром. Для всех лучше: для меня, Виктора Николаевича, для дела… Пусть Виктор Николаевич берет себе целую экспедицию и набирает в горах сколько угодно данных для подтверждения симметричной теории. Пока не надоест копаться… Наши края настолько богаты залежами, что любую бредовую теорию прокормят». Ты понимаешь, Табаров: дает экспедицию!.. Какой ученый имеет такую базу для поиска? Тебе остается решать: что для тебя дороже: многолетний труд или малозначительная победа над каким-то местным ханом, которого и без тебя похоронят с музыкой? Что ты на это все скажешь?
– Скажу, скажу! – раздумчиво отозвался Виктор Николаевич. – Силен твой Кудайбергенов, что и говорить! Голыми руками не возьмешь… Хм! Ну и разговорчики! – Подхватился, взял в руки пухлую папку с торчащими из нее уголками исписанных листков. – Видишь, сколько написано? К завтрашнему заседанию комиссии… А теперь я должен от всего отказаться, чтобы спасти твоего обожателя… Ради тебя, конечно. И снова не Кудайбергенов, а его «враг» повержен. Предположим, выйдет по-твоему… Я сомкну уста, откажусь от своих принципов, а Ильяс Мурзаевич надо мною же и поиздевается: «Ту экспедицию не бери, в этот район не суйся!» Почерк владыки известен: ссорь других, а сам властвуй! Если такое и случится, Лида, прошу запомнить: ради тебя иду на позор! Заварить всю эту кашу и вдруг – сникнуть, уйти в горы, остаться наедине с еще не законченным экспериментом?!
– Виктор, а если посмотреть в глаза истине? Ради меня ты оказался в нашей стороне, так ведь? С Ильясом Мурзаевичем вы подружились и поссорились позже. Выходит, ты снова забыл обо мне, едва встретились, увлекся обставлением своего дела и в конце концов еще раз поменял любимую на научные изыскания? Какая неразбериха в твоих чувствах, Табаров? Подари мне, пожалуйста, покой. Верни ту жизнь, которая у меня сложилась без тебя. Не разрушай… Неужели и этого для меня с сыном жаль?
Табаров чувствовал, что в нем отступает что-то важное, он сам теряет привычные связи со своими убеждениями, со всем для него сущим… Уходила за какой-то час разговора из пределов досягаемости Лида, исчезал навсегда почти отвоеванный у недоброжелателей регион для обоснования теории залегания полезных ископаемых. Опять попадать под власть необузданного самодура? Просить, унижаться, выслушивать его брань в адрес «ученых дураков»? Ильяс, когда разойдется, переходит на мужицкую речь. И все это ради просьбы женщины, которая была дорога когда-то, но уже не играла сколько-нибудь заметной роли в его жизни, была всегда опасна для карьеры. Лида не перестала быть таковой и сейчас… Да, но эта женщина – единственная, и просьба ее, как сама выразилась, последняя… Он уже обжегся однажды, когда пренебрег ее желанием, вполне обычным в таком пикантном положении. Что из этого вышло? Пришлось бегать за нею по всей стране, умолять, просить прощения. Но – Ильяс! До чего же длинны его руки! Только ли случай спасает от крушения этого медведя с его берлогой? «А сам я? – продолжал мучиться сомнениями ученый. – Нет ли просчета в моей жизненной концепции?»
Виктор Николаевич в последнее время все чаще задавал себе этот вопрос.
Чего уж тут гадать: Лида стала любовницей Кудайбергенова. Он протянул ей руку помощи в трудную минуту и той же рукой поверг на кровать. Быть может, в той же общежитской комнате, которую распорядился в обход очереди выделить для матери-одиночки. Женщины таковы: спаси ее в роковую минуту, и она принадлежит тебе всю жизнь. И теперь, когда вроде бы опасность миновала и ей, и ее сыну, Лида продолжает служить своему хозяину, как комнатная собачонка…
«Нет, всесильный Кудай, холеными руками своей любовницы ты не сдавишь мне горла, не заставишь молчать. Если ты оказался способным ухватить меня за больное место исподтишка, я буду бить тебя при всем честном народе! Открыто, беспощадно, наотмашь. Да так, чтобы ты не поднялся больше. За твое поганое владычество над обширным краем. За то, что дорогую мне Лиду, единственную, превратил в содержанку, выделяя от своего немереного достатка по крохам! Ты, Ильяс, обязан заботиться о своих людях по долгу службы, по начальственному положению над ними. Хитрый Кудай, ты не знаешь, на что способен Табаров! Наш спор с тобою начался еще тогда, когда я сидел в приемной твоего кабинета в ожидании, когда откроются двери. Во всем должна быть мера: в шалостях с молоденькими женщинами и в разговорах по делу… Мы могли бы обо всем договориться еще в ту встречу, чтобы сейчас не обмениваться парламентером в юбке. Могли не обращать на свои разногласия внимание должностных лиц из министерства и партийных работников из обкома… А коль дошло до официальных отношений, спор выплеснулся за рамки дозволенного, на нашу потасовку обратили внимание многие, от твоей любовницы до министра, настало время и тебе поломать шапку перед другими…» Мысли Виктора Николаевича постепенно обретали ясность. Кудайбергенов не щадил его, значит, он не даст спуску Кудайбергенову… Как бы всю эту историю с любовницей посочнее подать на заседании комиссии, вскрыть подноготную Ильяса покруче, позабористее? В духе отживших времен…
Табаров, словно монах четки, перебирал известные ему прежние и открывшиеся в рассказе Лиды слабости своего противника, и позиция генерального виделась ему ничтожной, жалкой. Он почти физически улавливал дрожь в крупной фигуре Ильяса Мурзаевича, словно в некоем животном, загнанном в тупик, обреченном на уничтожение. Остается лишь выбрать позицию и нанести смертельный удар.
Лида плохо понимала, что творится в эту минуту в душе Виктора Николаевича. В какие низины он опускается в своих мыслях о будущем, как затем карабкается по крутым откосам опять вверх, стремясь удержать в руках дарованные ему факты из биографии врага. Бег мыслей легко читался на его лице, то и дело искажавшемся гримасами.
– Не казни себя, Виктор, напрасно. Ты получаешь все, что хотел раньше, и больше того. Возможно, Ильяс Мурзаевич тоже сменил свои сомнения насчет возможностей твоей теории и решил к ней присоединиться… Короче говоря, он предлагает тебе встречу. Скажи «да», и завтра ты получаешь в свое распоряжение нашу тематическую партию. На срок, который тебе понадобится. Впрочем, мне уже дано распоряжение готовить документацию… Я ведь ни разу тебя не обманула, нисколечко.
Лида показала на кончик мизинца.
Табарову возликовать бы от такого делового предложения: три месяца назад добивался от Кудайбергенова куда меньшего участия. И вот экспедиция сама идет в руки! Согласие «бога» прозвучало из уст такого очаровательного создания, как Лида. Однако Виктор Табаров не испытывал ни торжества от своей победы, ни даже простого удовлетворения. За этим приобретением было не меньше потерь. И кто знает, радости или отчаяния было больше? Табаров погружался в какое-то незнакомое ему состояние, в котором опорой для него была только Лида, но она… Видя его растерянность, не просила уже, а диктовала.
– Ты перестанешь нападать на него. Пусть не сразу, не так уж открыто, поддержишь, если другие станут его избивать, втаптывать в грязь… Последуют упреки в непостоянстве – укроешься за бастионами науки, придумаешь что-нибудь, выкрутишься. В конце концов, у тебя есть твой институт. Ученые тоже ошибаются в своих гипотезах, твоя наука о залежах не до конца выверена. Я все сказала, жду ответа.
– Разве ответ требуется немедленно?
– Да, сейчас же… Не забывай, Виктор, я послана сделать тебе выгодное предложение.
Он уже не улавливал в ее словах намеков или двусмысленности. Все было сказано. Его оглушил план их примирения, предложенный генеральным. Здесь была своя игра в перетягивание каната. Почувствовавший свою слабость, пловец освобождался от груза, который влечет его в пучину. Для Ильяса Мурзаевича их ссора оказалась балластом, для молодого соперника неожиданной находкой. Она лишь прибавит сил.
– Пусть ждет меня утром в своем кабинете, – проглатывая слова и заикаясь, сказал Виктор Николаевич. – Сейчас ничего не обещаю. Завтра закончим разговор. А ты?.. Считай, что тебе многое удалось ради своего возлюбленного.
– И ради тебя, Виктор.
Проводив гостью до лифта, Виктор Николаевич вернулся в номер и тут же почувствовал свинцовую тяжесть во всем теле. Полежал с минуту, привалясь боком, вышел на балкон. Бархатисто-черное небо Востока дремало в чутком ожидании прохлады. Крупно мигали звезды. Их неземной свет уже слился с яркими огнями Ускена. Цепочки подвешенных фонарей покачивались под легким ветерком. Казалось, кто-то перебирал их рукой, рассказывая вечерние сказки. И огоньки смеялись над человеческой выдумкой.
Табаров задыхался от нехватки воздуха, хотя плечами чувствовал озноб. «Со мною что-то творится! – с ужасом подумал он. – Сейчас бы рюмку коньяка и спать». Но спать не хотелось, потому что его, пережившего кошмар встречи с Лидой, ждало не менее тревожное утро. Табаров чувствовал себя летящим в пропасть.
7
На следующий день после поездки Жаксыбекова на Совиную сопку бежевая «Волга» горно-обогатительного комбината, подпрыгивая на ухабах, пробиралась в глубь аула, вдоль однообразных домиков по единственной улице Белагаша. Приткнулась к крыльцу мазанки Токтасыновых.
У Кали Наримановича не было таких уж неотложных забот, чтобы специально заезжать в аул. Однако то, что он увидел вчера на разведочном участке, обеспокоило не на шутку. День уходил за днем, техника простаивала. Занятые у станка люди работали через пень-колоду, поглядывая на солнце в ожидании, когда оно перевалит за полдень… О результатах не спрашивай. Никто толком не знает, чего от них хотят.
На утренней планерке состоялся суровый разговор с теми, кто обязан был действовать порасторопнее… Приказал своему заместителю укомплектовать кадрами три вахты, не уходить с буровых, пока работа не наладится. Конечно же Кали Нариманович хорошо понимал: распоряжения давать легче, чем выполнять их. После планерки на досуге перебирал в памяти всех знакомых ему бурильщиков. Вспомнил о чудаковатом дедушке и о его богатырском отпрыске.
Старик шел с бахчи с двумя небольшими арбузами на ладонях.
– Ассалаумагалейкум, отец!
– Будь здоров, басеке!
Кали думал увидеть старика расстроенным из-за неурядицы в семье сына. Дедок между тем нисколько не изменился. Или делал вид, что его не коснулись неприятности.
– Приехал полакомиться барашком, которого не удалось освежевать в тот раз, – сказал директор комбината, подначивая старика. – Говорят, ты молодых и здоровых мужчин прячешь по овинам, от дела отрываешь… Или они у тебя совсем отвыкли работать, вот и пролеживают целые дни в сарае, будто бычки на откорме? А сам тянешь за всех, надо ведь кормить лежебоку… Признавайся, кому арбузы нес? Не тому ли, кто водочкой баловался да в милицию угодил?
– Сейчас я тебе, Кали, покажу покои и ту скотинку, что на откорме.
Старик подвел «теректира» к сараю, снял с пояса ключ, отомкнул замок. Лишь после этого отбросил ногой кол, подпиравший двери.
Бедняга Науканбек, прикрывая ладонью глаза от яркого света, поднялся с кучи соломы, служившей ему постелью. Черная борода его сильно отросла за неделю и свалялась, в густых космах белели соломинки. Глаза опухли от сна и едва светились где-то в глубине, под лохматыми бровями. Опальному человеку подавали знак, подзывая ближе к свету, но он переминался с ноги на ногу, не понимая, что от него хотят эти улыбающиеся люди, окружившие отца. Старик был столь же суров, как и в час его заточения.
Жаксыбеков окликнул пленника:
– Хватит тебе лодырничать, Наукан-батыр! Выходи на простор.
Старик, похоже, был против освобождения непутевого сына из темницы, но он уважительно относился к «теректиру», слова которого значили для него больше собственного мнения. Глава рода шагнул от порога в сторону, уступая дорогу Науканбеку.
Тот качнулся на ходу и уперся руками в стенку. Касаясь время от времени какой-либо опоры, чтобы не упасть, не вызвать смеха, джигит выбрался на середину освещенного солнцем двора. Там он постепенно обретал уверенность, переступая, будто стреноженный конь.
Кали Наримановичу стало жаль бурильщика. Он набросился на главу рода:
– То, что вы сделали, Токтасын-ата, считается непозволительным и карается по закону. Человек не скотина, чтобы запирать его в хлеву. У тебя не сарай, а тюрьма, настоящий карцер – без доступа света.
– Ничего себе тюрьма! – возмутился старик. – Хотел бы я вот так поваляться денек-другой на всем готовом! Да ведь на харч себе нужно заработать сначала, а потом лежать. Понадейся на таких сынов – с голоду ноги протянешь!
Кали Нариманович не согласился с ним, заметив, что у него на комбинате наберется десяток непросыхающих поклонников зеленого змия, но ни одного еще не оставляли под землей или где-либо в подсобке в знак наказания за нарушение норм.
– Наказывать надо, но унижать человека ни в коем случае, – заключил наставительно гость.
Токтасын выслушал начальника, потряс бородкой в знак согласия, но остался непоколебим в своем выборе средств искоренения зла.
– Мне ызвестны все тывои законы на этот ысчет, – заявил он с гневом. – Они как раз и разбаловали наших джигитов. Но, слава аллаху, для нас ыстариков, достигших девяноста лет, теперь нет закона, чтобы мы только по бумагам, а не по своему разумению искореняли порок в своих детях.
– Как нет закона? – изумился Жаксыбеков.
– Говорят, ыстарики в одном ауле попросили вернуть им власть над своими детьми, даже взрослыми, и Москва разрешила.
– Не слышал о таком разрешении! – воскликнул директор.
– А тебе и слышать незачем… Тебе еще далеко до моего возраста… Так вот… Пусть этот балбес, – старик ткнул пальцем в сына, – еще спасибо скажет, что так легко отделался… Я мог бы его подвесить на сухой груше за ногу или там за что еще… Кланяйся, шельмец, теректиру – он спас тебя от родительского гнева! – приказал он Науканбеку.
Сын промычал что-то нечленораздельное.
– А у тебя, – продолжал старик толковать Жаксыбекову, – эти ыдвадцать, или сколько их там есть на прокорме, живут как у бога за пазухой: ни палкой по хребтине не пройдись, ни в закуту не загони. Дадут кому-нибудь пятнадцать суток, так он дня в каталажке не просидит. Метлу в руки и пыль гонять на улице… Стариковская работа, скажу я тебе. Ты бы его, прохвоста, опустил бы пониже, где руду долбят. В самую глубокую ямину, на хлеб и воду посадил.
– Жестокость – не средство воспитания, отец! – вразумлял старика директор комбината.
– Э-э, о чем ты толкуешь! – входил в раж Токтасын. – А позор на голову отца с его стороны не жестокость? Бутылки собирать по закоулкам да возле пивной выстаивать часами – радость для отца с матерью? Нет, дорогой теректир, нас так не воспитывали! Пусть сорвется еще раз, я его в яму для каскыра[63] затолкаю. А потом ысудите меня, если вы такие добрые к молодым, а к старшим жалости не имеете.
Науканбек, отдышавшись на свежем воздухе, стал понемногу приходить в себя. Прислушивался к спору между отцом и Жаксыбековым. В словах гостя было сочувствие к потерпевшему и какая-то, быть может, остаточная вера в него, сохранившаяся с тех времен, когда Науканбек сиживал у этого доброго человека на коленях…
Кали Нариманович издавна был желанным человеком в доме отца. Единственный из окрестного начальства, Жаксыбеков находил время завернуть в аул так просто, без особых причин, потолковать с дедами, послушать отнюдь не пустые разговоры старших о житье-бытье. Долго терпел Токтасын проделки своего младшего, наконец осерчал до глубины души. Сарай куда ни шло. Мог в сердцах ударить тем, что под рукой оказалось. Теперь судьба Науканбека зависела от настойчивости Кали Наримановича: отдаст или не отдаст «теректиру» сбившегося с пути сына на поруки?
В глазах недавнего узника промелькнул огонек надежды. Он ловил каждое слово беседы между вершителями его судьбы, ликуя оттого, что гость пытается урезонить разбушевавшегося отца, берет таким образом провинившегося под защиту. У отца было много прав над ним – об этом Науканбек не забывал даже тогда, когда валялся сутками на подстилке для быка. Сейчас отец твердил о том, что ему нужен помощник в пригляде за скотом. Женщинам тяжело доставать воду из колодца, носить на себе корм.
С такой мерой перевоспитания сына не согласился Жаксыбеков.
– Оставь, старина, эту затею. Твоих овечек будет пасти внук, гляди какой он вымахал! А джигит, тем более прошедший отцовскую науку, нужен на буровой установке… Другие хотели бы к станку – не получается. Под рукой Науканбека моторы как часы идут. Его до сих пор вспоминают у дизелей… А что недоглядели за ним – все виноваты. Принесут дружки ведро пива от прилавка и тешатся: вылакает любитель хмельного напитка или под стол головой сыграет? А не спросить ли нам, почтенный Токтасын-ата, у самого виновника наших переживаний: где он хочет доказать отцу и мне, гостю вашего дома, что не лыком шит, не все еще потеряно? Если овец пасти – я первым его с таким выбором поздравлю; если город выберет, чтобы у меня на глазах быть – клятву примем, поверим на слово джигиту. Да и по детям, наверное, скучает. Что ни говори, сам – родитель.
– Ни стадо пасти, ни в рудник не пойду! – произнес Науканбек, не ожидая, пока его спросят.
– Это как же понимать тебя? – вскинулся отец, хватаясь за клюку, прислоненную к углу дома.
– А так… Не хочу без солнца работать. Не по мне это. Другое дело – на просторе!
Жаксыбеков вскочил со скамьи, на которой сидели вдвоем со стариком, заявил обрадованно:
– Любимое дело, как любимая жена! Возле них не заскучаешь. Соглашайся, отец! Я как раз такое для него и придумал!
– Это еще нужно доказать, любимое ли оно! – произнес старик, не очень-то доверяя и сыну и гостю.
Жаксыбеков ходил по двору, положив руку на плечо Науканбека.
– Пойдешь старшим на буровую. Станок тебе привычен. Взнуздай конька и под седло. Чего еще? Кругом степь, простор для глаз, запах трав, и свежий ветерок грудь охлаждает. И ты возле станка – царь, повелитель, сам себе хозяин. А главное – под ногами ценности, нужные людям, и тебе велено разыскать их при помощи певучей этой техники… Когда такое степняку было дано? Спрашиваю, когда?
– Что я ыслышу? – старик приставил растопыренную ладонь к уху, показывая свое удивление. – Два чумазых рудокопа ырешили переменить профессию? И мой оболтус туда же… В ыстарь говорили: «Дурак думкой богатеет!» А еще про беркута деды толковали, который хотел бы на исходе лет на мышь поохотиться… эх, теректир ты, мой гостенечек! Как бы вместе с моим охламоном в лужу ты не сел возле этих мышиных нор! Нашел на кого опереться!
– Ладно, ладно тебе, Токтасын-ата! Раскудахтался: плохой да негожий! Ты полюбуйся на него, какой батыр! Вот расправит плечи да взмахнет крылами.
И Жаксыбеков так стукнул ладошкой по спине Науканбека, что по двору разошелся гул, и освобожденный для достойных дел узник заулыбался. Он уже видел себя среди друзей на вахте.
– Только так, Кали-ага! – сказал бурильщик, проглатывая в волнении слова. – Мне чтобы две смены подряд. От тоски умру… не хочу сразу к Озипе – не пустит, не поверит. Другие ей расскажут, что я при деле теперь, возле установки, тогда и в дом можно.
– Слышишь, отец! – ликовал Жаксыбеков, не в силах погасить чувства радости. – Твой сын согласен на рекорд! Благослови же батыра, старина. Скажи, что зла против него долго держать не станешь.
Токтасын постучал возле себя суковатой палицей:
– Чем благословляю, у меня в руках, как видишь. Мой младший ывкус этого благословения уже испытал. Ырехорт его тоже известен. Так что пусть действует. А твое дело, начальник, наблюдать строго: не полетел бы он в тартарары вместе со ыстанком опять.
– Пить у нас некогда, – уверял старика Жаксыбеков. – Две смены подряд стоять обещает.
– Какой еще напарник попадется, – предостерег отец. – Бакбай ведь не выдержал с ним, прогнал. Вот ведь какая ыстория! А уж Бакбай-то чем плохим другом был?
Науканбек опустил глаза. Да и в ушах его не ко времени зачесалось. Раздосадованный на отца за излишнюю откровенность, он начал теребить оба уха, словно желая оторвать их.
– Даем тебе слово, отец, – говорил за двоих директор комбината. – Не уступим бурильщикам Кудайбергенова. У нас с ними принципиальный спор. Все наши парни поклялись у буровой: пока не обнаружим руду на Совиной, ни капли спиртного в рот. Горняки не сорят словами. А Науканбек разве хуже других? Мы еще поговорим с тем Бакбаем, имел ли он право гнать такого молодца из бригады?
Науканбек испугался директорских угроз.
– Бакбай не виноват! Он предупреждал сразу и после приходил. Я сам нашкодил ему. А насчет работы?.. Возле машин легче дышится.
Науканбек с запоздавшим раскаянием глядел на Жаксыбекова. Директор приехал к нему, когда все, в том числе и отец, отвернулись, махнули рукой. Озипа за неделю носа не показала. А как он скучал по мальчишкам! Сам себе удивлялся! Теперь вот нашелся человек, который его понял и поверил. Пусть не словам – рукам бурильщика, и за то спасибо.
Оглядевшись по сторонам, часто моргая от смущения, джигит буркнул:
– Не буду, Кали-ага, это самое… В рот не возьму! Разве что докопаемся до руды, и на радостях. И то по вашему разрешению.
– Не верю прохвосту! – вскричал отец и замахнулся палицей. – Ысколько раз твои слюнявые клятвы мы дома слышали.
– А я верю! – Жаксыбеков стал между ними. Тут же позвал младшего в машину: – Поехали, Науканбек.
Перед тем как забраться на сиденье, бурильщик заговорил, обращаясь к директору комбината:
– Кали-ага! Вы меня спасли… Надо бы пособить моей половине… Ведь Озипа – того. У прилавка с пивом до позднего вечера. Уберите жену из буфета! Пить она не даст мне, это верно, напугал я ее крепко… А вот дармовые деньги к рукам так и липнут! Плохо это! С парней ведь стрижет рублики и копейками не брезгует. Если не турнуть ее оттуда, сама ни в жисть не уйдет. Потому как привыкла. А ведь шьет-то она – залюбуешься! В Озипе сейчас зло. Спасите, она хорошая, ей-богу!
– Батыр, я все понял! Придумаем что-нибудь.
– Ей, басеке! – окликнул Жаксыбекова старик. – Ты на барашка намекал. Выходит, опять я не успел с угощением?
– Успокойся, отец! Наш барашек в небо не улетит. Пусть попасется на свежей травке. Мы о нем вспомним, когда Науканбек порадует горняков находкой!
Долго стоял у дороги старик, опустив подбородок на посох. Верил и не верил он в сына.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
1
Комиссия пополнилась людьми, прибывшими из министерства. Ее объявили наконец работоспособной.
Снурникову и Табарову досталась проверка обоснований прежней разведки. От них в равной мере зависел ответ на главный вопрос: верным ли путем шли разведчики в прощупывании окрестных недр.
Матвеев с Жаксыбековым возложили на себя подсчет сырья вблизи рудников.
Казтуганов с Крыловым основательно занялись только что открытыми залежами.
Лишь Кудайбергенов не имел конкретного поручения. Со стороны глядя, можно было подумать, что Жаксыбеков отстранил его от дел комиссии напрочь… Но все было не так. Ильяс Мурзаевич обязан был снабдить три рабочих группы всякого рода сведениями, представлять по первому требованию схемы, справки, архивные материалы, отчеты… Когда ему сообщили об этом, шеф геологов заявил с сарказмом:
– Один с сошкой, а шестеро с ложкой! Спасибо, коллеги, удружили!
Он был так подавлен случившимся, что и не помыслил от чего-либо отказаться или запросить себе помощника.
2
Казтугановы так натосковались в разлуке, что решили отправиться в Ускен всей семьей. Девочки тоже не хотели отставать. Ясное дело, Меруерт с детьми разбредутся по родственникам, чтобы не мешать главе семьи в его служебных хлопотах. Младшие домочадцы вдруг вспомнили о том, что давно не посещали бабушку и дедушку, стали забывать сверстников по детскому саду.
А главу семьи ждала поездка на Шокпар. Вместе со своим коллегой по комиссии Казыбеку предстояло ознакомиться с результатами поисков у загадочной сопки. Из объединения их сопровождал Шибынтаев.
Предупрежденные по рации о приезде проверяющих, бурильщики встретили их, будто самых желанных гостей. Было что показать… Но истинной радостью для Казыбека оказалась встреча с Бакбаем.
Давние друзья – проверяющий и проверяемый – обнялись на глазах бурильщиков. Многие из них помнили Казтуганова, когда тот был здесь главным геологом. Подходили, здоровались. Молча ощупывали взглядом представителя министерства. Всяк пытался определить: к худшему или к лучшему изменился их прежний товарищ? Бакбаю в первые минуты встречи хотелось знать все: трудно ли пришлось в Алжире, чем добирался к дому, все ли благополучно в семье? При каждом ответе на свой вопрос он хлопал дружка по плечу, восклицал, довольный:
– Ну, ты прямо-таки умница! Держался молодцом! Рад за тебя, Казыбек-ага!
Окружившие их люди улыбались, переступая с ноги на ногу. Просили сигарету. Но это так, ради встречи. Бурильщики разделяли чувства Бакбая.
В голове Казыбека неприятно кружилось от крутых подъемов и спусков, перенесенных в дороге, пока добрались к полузабытому им Шокпару. Рад бы посидеть где-нибудь у замшелого увала, потолковать с другом. На скорый обед намекал Шибынтаев. Но Казыбек еще накануне поездки договорился с Крыловым не превращать визит на буровую в увеселительную прогулку.
