Текст книги "Жизнь как квеч. Идиш: язык и культура"
Автор книги: Майкл Векс
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
II
Набожность и законопослушание не спасают от темных сил. От них нужно защищаться апотропеическими заклинаниями и ритуалами, только они руэха на скаку остановят. Слово «апотропеический», от греческого ἀποτρέπο – «отвращать [опасность]», «отводить». Такие речи или действия служат оберегами, они мешают злым силам, которые жаждут вам навредить.
В традиционном иудаизме множество защитных обрядов; впоследствии им придумали более современные, более рациональные объяснения, чтобы скрыть их истинную природу; на самом-то деле это суеверия. Наверное, самый известный пример – обычай разбивать бокал в конце свадьбы; как утверждает молитвенник издательства Artscroll, «в знак того, что наша радость не может быть полной, пока Храм не отстроен». Интересно (и показательно), что ультраортодоксальные издатели из Artscroll предпочли это национально-рациональное толкование традиционному талмудическому: «Map, сын Равины, женил своего сына. Увидел, что мудрецы слишком развеселились, принес дорогой бокал ценой в 400 зуз и разбил перед ними, и они загрустили» (Брохойс 30а).
Similia similibus curantur – подобное излечивается подобным, и печаль служит защитой от иной печали. Map применил гомеопатический подход: небольшое огорчение предотвращает большое. Тосефта (сборник дополнений к комментарию Раши, составленный в период между двенадцатым и четырнадцатым веком) утверждает: «Отсюда пошел обычай разбивать бокал на свадьбе». Если уж Тосефта, обычно сложная и витиеватая, выражается так прямо, то спорить нет смысла. Бокал разбивают, чтобы одурачить ситре ахре, позволив ей принять участие в торжестве. Она заморит червячка, получит свою долю внимания и спокойно пойдет себе дальше – портить свадьбу кому-нибудь другому.
Но иногда мелкое изменение церемонии может повлечь за собой новое истолкование обычая в целом; в итоге все напрочь забывают о его защитной функции. Один из ключевых моментов пасхального седера – перечисление десяти казней египетских. При упоминании каждой казни участники седера окунают указательный палец в бокал с вином, а затем стряхивают капли вина на блюдечко, и горе тому непослушному ребенку, который посмеет облизать палец.
Эту традицию принято считать показательным примером еврейского великодушия. Мы так мягкосердечны, так незлопамятны по отношению к врагам, что выпиваем на четверть глотка меньше, то есть лишаем себя части наслаждения в знак сочувствия египтянам. Это толкование подобно пластинке «Ramones», первых панков: и то и другое – блестящая попытка выдать примитивное за прогрессивное. Такую трактовку обряда еще в пятнадцатом веке предложил выдающийся толкователь Торы Исаак Абарбанель{47}, но чтобы укорениться в еврейском сознании, ей понадобилось около четырехсот лет. До того общепринятая версия была совсем иной: «мы уменьшаем количество вина в кубке так же, как Бог уменьшил количество египтян», вполне понятная интерпретация. Мысль Абарбанеля подхватил и распространил Шимшон-Рафаэль Гирш (1808–1888), основатель и идейный руководитель неоортодоксального течения в иудаизме. Немецкие евреи, представители этого течения, стремились к тому, чтобы сочетать неукоснительное соблюдение религиозных обрядов, прогрессивное светское образование и свободное владение немецким языком. Гирш хотя и был убежденным противником реформистского иудаизма, но быстро сумел отличить вечное от преходящего – и охотно изложил свою мысль, причем не на иврите или идише, а на немецком, то есть на языке, понятном даже гоям.
Вероятно, Гирш надеялся, что благодаря его объяснению мы будем выглядеть более здравомыслящим народом, но немцы ничего такого не заметили. Зато сами евреи восприняли новое толкование с таким энтузиазмом, что о предыдущей трактовке сейчас уже почти никто не знает. Но изначально – очень давно, задолго до появления идиша, – называя каждую из казней, люди не окунали пальцы в вино, а трижды сплевывали: так, упомянув в разговоре какое-то несчастье, добавляют «тьфу-тьфу-тьфу».
Все это происходило за длинными столами, где люди сидели лицом к лицу. Куча родственников – многие из которых имеют зуб друг на друга или просто ищут, с кем бы подраться, – сидят за одним столом и плюются. Египетских казней десять: по три плевка на каждую казнь, стало быть, по тридцать с человека плюс еще восемнадцать (троекратное «тьфу-тьфу-тьфу» до и после перечисления казней), итого сорок восемь плевков от каждого участника седера. Умножьте на количество гостей, хватайте зонтик и спасайтесь, кто может.
Перечислять казни, не защитившись апотропеическими средствами… нет, об этом и речи быть не могло. Вопрос был только в том, как совершить обряд, избежав хамства, антисанитарии и домашних раздоров. Слюна нужна, а плеваться не хочется. Выход, который евреи нашли – окунать палец в вино и брызгать, – мог появиться только в культуре, запрещающей пользоваться зонтиком в субботу (раз Тора не разрешает нам ставить палатку в субботу, то и зонт подпадает под запрет).
И евреи, и неевреи сплевывают, чтобы отогнать беду. Наверно, все знают, что человеческая слюна – верное средство против темных сил. Но она будет охранять вас, только если вы намеренно распылите ее вокруг себя. Если же просто набрать полный рот слюней или случайно брызнуть ими – это ни от чего вас не спасет, разве что от симпатии со стороны противоположного пола. Дело не в самом наличии чудесной влаги, а в ее выбросе. Она проявляет свои волшебные свойства только в полете, что и натолкнуло древних евреев на мысль: «Кто сказал, где штейт гешрибн („записано“), что движение слюны должно начинаться во рту? Давайте просто найдем ее где-нибудь – не внутри, а снаружи – и дадим ей толчок, то есть брызнем, тогда эффект будет тот же, что и от обычного плевка. Но где найти остатки нашей слюны и как их распылять? Ведь это всего лишь остатки…»
Бог, как гласит идишская поговорка, шикт ди рефуэ фар дер маке – «посылает лекарство прежде чумы». Галоха велит выпивать четыре столовых ложки вина в течение седера; бокалы всех участников трапезы, в том числе и детей, наполняются (и осушаются) на определенных этапах седера. Первое обязательное возлияние происходит задолго до перечисления казней египетских – так что к тому времени, как дело доходит до казней, у каждого в бокале уже достаточно слюны, чтобы совершить апотропеическое действо, и еще достаточно вина, чтобы привести эту слюну в движение. Палец выполняет роль языка.
Так возник этот пасхальный обычай. Но логика его преобразований слишком замысловата, чтобы разгадать ее; теперь за столом уже никто не плюется, так что источники обряда были забыты. Большинство людей соблюдают ритуал просто потому что так принято. Предложив другое толкование, Гирш проделал блистательный маневр – нашу попытку спасти собственную шкуру он выдал за заботу о шкуре другого.
III
Итак, еще тысячу лет назад, когда в разговоре упоминались казни, мы чувствовали потребность как-то защитить себя; отсюда видно, что иудаизм – как цивилизация и как образ мышления – пронизан верой в могущество слов и значимость имен. Иудей никогда не согласится с шекспировской Джульеттой:
Джульетта принимает гойише сторону в споре, который волновал западных философов еще со времен Античности: что́ есть имя человека (или предмета) – просто этикетка или неотъемлемая часть своего владельца? Можно ли «сбросить» имя, не причинив вреда его носителю, или же суть каждой вещи заключается как раз в имени? Из этих двух точек зрения Джульетта выбирает первую, известную в философии как номинализм{48}. Вторая, более еврейская, – реализм{49}. Для евреев роза под другим названьем пахла бы совершенно иначе. То, что произошло со словами шейгец и шиксе, – древнее проявление реализма. Обзовите розу кучей дерьма, и цветочек будет смотреться несколько иначе.
Такая процедура используется и для другой цели: при смене имени. Считается, что у еврея может быть только одно настоящее имя, руф-номен, которое остается с хозяином даже на том свете; если кому-то нужно доказательство, что имя – часть души, то вот, пожалуйста. Его разрешается метать только в одном случае: если надо одурачить демонов болезни и смерти, а одурачить их можно, изменив сущность и судьбу больного. Ребенку дают имя Алтер («Старик») в надежде, что злые духи оставят его в покое (дескать, все равно скоро умрет, старик ведь); мальчика или мужчину нарекают Хаим («Жизнь») или добавляют это имя к его руф-номен, чтобы дать больному силы выстоять перед нечистью и перехитрить Ангела Смерти.
Подобные явления совершенно естественны для культуры, которая с самого начала была чрезвычайно реалистической, ведь Бог создал мир посредством слова. В Мишне сказано: «Десятью речениями создан мир» (Овойс 5:1); Бог сказал «Да будет свет» – и был свет. Такие речения и слова вызывают материальные изменения в мире; вот из этой серьезной богословской почвы выросли полусерьезные поговорки вроде «ме зол нор дермонен Мешиехн», «лучше бы мы упомянули Мессию». Это еврейское «легок на помине»: так говорят, когда Менделе появляется через несколько секунд после того, как в разговоре прозвучит его имя. Конечно, это шутка (да и если позвать Мессию, все равно придет Мендл, можно лишь попытаться предугадать Божью логику и завопить «Мендл, Мендл, Мендл» – авось на этот раз явится Мессия), но вообще-то евреи относятся к наименованиям крайне серьезно – вы ни за что не заставите идишеязычного еврея произнести вслух слово рак или нихпе («эпилепсия»). Даже в газетных некрологах обычно пишут не рак, а гевисе махле («некая болезнь») или битере махле («горькая болезнь»); что касается слова нихпе, его чаще употребляли не в диагнозах, а в проклятиях. Эпилепсию называли ди гуте зах («хорошая вещь») и ди шлехте зах («плохая вещь»), ди швере кренк («тяжелая болезнь») и дер рехтер иньен («верная штука)», а иногда даже ди киндерше зах («детская штучка»). Если назвать истинное имя болезни – она тут же явится, как Мендл.
Восприятие существа/предмета и его имени как единого целого крайне важно для еврейского представления о Боге. Настоящее имя Бога, так называемый тетраграмматон (транслитерировать можно приблизительно как ЙЃВЃ, как будто Бог – какой-то гольф-клуб), называют вслух так редко, что его правильное произношение уже две тысячи лет никто не помнит. Сам Бог очень хорошо понимает, насколько значимо Его имя: «И говорил Бог Моше и сказал ему: Я Господь. И Я явил Себя Аврааму, Ицхаку и Иакову как Бог Всемогущий, но под Именем Моим Господь-Превечный Я не был познан ими» (Исх. 6:2–3).
Там, где в переводе написано «Господь-Превечный», в исходнике стоит тетраграмматон. Более точным переводом было бы «…но под именем моим – ЙЃВЃ – я не был познан ими». Скрыв от них Свое истинное имя, Бог тем самым скрыл Себя самого. В иудаизме настоящее имя так тесно связано с божественной сущностью, что для обозначения Бога (кроме молитв и чтения Торы: в таких случаях тетраграмматон читается как «Адонай», сейчас это самое священное из произносимых имен Бога) используют заменитель ѓа-Шем, что значит просто «Имя». «Да отомстит Имя за их кровь», «он погиб ради освящения Имени», «…спасибо Имени за это».
Мы восхваляем не самого Бога; все почести достаются Имени. «Йисгадал ве-йискадаш» – даже неевреям знакомы эти слова, начало кадиша («Да возвысится и освятится шмей рабо, великое Имя, в мире, сотворенном по воле Его [т. е. Имени]…»), оно сродни другому библейскому изречению: «ибо каково имя его, таков и он» (1 Цар. 25:25). Бог и Его Имя суть Одно Целое, всемогущее, вызывающее благоговейный трепет, недоступное человеческому пониманию. Когда-то первосвященникам разрешалось произнести Имя на Йом Кипур – само собой разумеется, что они оставались живы после такого поступка лишь благодаря Божьей милости. Древние греки считали, что вид кого-либо из богов во всем его великолепии смертельно опасен для людей (вспомним историю Зевса и Семелы), а евреи верили, что звук имени их невидимого Бога грозит тем же.
Отождествление имени с сущностью проявляется и в быту – ашкеназская традиция запрещает называть детей в честь ныне здравствующих людей. Проклятие «зол зайн номен аѓеймкумен», «чтоб его имя пришло домой [с другим владельцем]», означает попросту «чтоб он сдох».
Как руф-номен – единственное имя, метафизически «закрепленное» за человеком, так и иврит – единственный язык, где каждое существительное неразрывно связано с тем предметом, который оно обозначает. Десять речений, которыми Бог создал мир, были сказаны на иврите. Более того, Библия гласит: первое, что сделал Адам в Эдемском саду, – дал имена другим формам жизни. «Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей» (Быт. 2:19).
Причем Тора намекает нам, что говорил Адам на иврите: «Эта названа будет женой (ишо), ибо от мужа (иш) взята она» (Быт. 2:23). Раши, цитируя мидраш к Книге Бытия (Берейшис Рабо), объясняет: «Игра слов. Отсюда следует, что (языком) при сотворении мира был священный язык». А «Сифсей Хахомим» («Уста мудрецов») – средневековый комментарий к комментарию Раши – вообще заявляет: «лишь в Святом Языке слово „женщина“ произошло от слова „мужчина“». И не важно, что это не так; важна вера в то, что ивритское слово, обозначающее вещь (и вообще ивритское слово как таковое)? и есть вещь. Реализм начинается и кончается ивритом – языком, с помощью которого Бог сотворил мир, а Адам дал всему сущему имена; если мы начнем разговаривать на гойиш, то рискуем превратиться в Джульетту.
Идиш, как и другие еврейские языки{50}, использует еврейский алфавит; следовательно, он – один из элементов иудейского истинного существования. Если сочетания еврейских букв и вправду являются теми вещами, которые они обозначают, тогда понятно, почему нельзя открыто говорить о неприятном, опасном или страшном, даже в Библии – там некоторые «непроизносимые» идеи выражаются только через обратные по смыслу слова. Фраза из Книги Иова, которая в переводе выглядит как «Прокляни Господа и умри» (Иов. 2:9), в оригинале гласит: «Благослови Господа и умри». Мысль о том, чтобы проклясть Бога, так – в буквальном смысле слова – невыразимо ужасна, что ее нельзя записать, даже если вы пишете не от себя, а пересказываете чужие слова. То же самое мы видим в истории злой царицы Иезавели: решив оклеветать Навуфея, чтобы заполучить его виноградник, она подкупила лжесвидетелей и велела им обвинить Навуфея в том, что он «благословлял Бога и царя»; в переводе – «проклинал Бога и царя»{51} (3 Цар 21:13).
Это спасительное выражение с двойным дном – даже не эвфемизм, а антифраза, на идише лошн сгей-нехойр, что на лошн-койдеш означает «язык тех, кто богат светом». Так в Талмуде называют слепых (на арамейском – саги нехор). Сам оборот «лошн сгей-нехойр» стал примером того, как можно выразить одно понятие через другое, прямо противоположное ему по смыслу, – и тем не менее донести изначальную мысль до других. Лошн сгей-нехойр зашифровывает запретное слово или тему так, что действительно «богатые светом» евреи (то есть те, кто в курсе дела) могут оценить шутку и понять, о чем идет речь.
Каждый еврей, получивший достойное образование, знает, что трактаты Талмуда «Большая скорбь» и «Малая скорбь»{52} все называют не иначе как Смахойс – «Радости» и что в молитвенниках заупокойные службы находятся в разделе «Иньоней смахойс» («Радостные дела»). Любовь к антифразе – еще одна основополагающая для идиша черта Талмуда; в этом языке ирония используется не только для создания комического эффекта, но и для обычного общения. Характерная для иврита антифраза проникла и в германскую составляющую идиша. Все «плохое» или «черное» становится «хорошим»: бейз ойг («дурной глаз») часто называют гут ойг («добрый глаз»). Шварц-йор – дословно «черный год», но на самом деле «дьявол» – зачастую превращается в гут йор, «хороший год»; смотрите, не примите его за новогоднее поздравление. О кладбище говорят дос гуте орт («хорошее место») или просто бейс хаим («дом жизни»).
В этом мире, где почти каждое слово или поступок может привлечь внимание злых сил, просто-таки необходима ложь во спасение, набор тончайших хитроумных уловок – без них не выжить. Говорить без обиняков очень опасно. Допустим, вам захотелось узнать, сколько ваших собратьев-евреев слоняется вокруг синагоги, дожидаясь своей очереди, чтобы прочесть кадиш и вознести хвалу Святому Имени. Не вздумайте их считать. «Когда будешь вести счет сынам Исраэля по их счислениям, то дадут они каждый выкуп за душу свою Господу при счислении их, и не будет среди них пагубы при счислении их» (Исх. 30:12).
Раши говорит: «Над счетом (т. е. над сочтенными) властвует дурной глаз». Выкуп, который платили евреи – полшекеля с человека, – был не просто налогом, но и путем спасения: таким образом переписчики населения считали не людей, а монеты, так что мор евреям не грозил. Пересчитывать евреев опасно по двум причинам: во-первых, это явное богохульство, поскольку проверять их количество – значит сомневаться в обещании, данном Богом Аврааму: «Взгляни же на небо и сочти звезды. Можешь ли счесть их? И сказал Он ему: Таким будет потомство твое» (Быт.15:5). Во-вторых, называя число евреев, мы тем самым наводим злых духов на мысль уменьшить это число. Хоть Библия не говорит ничего о сглазе как таковом, но, очевидно, она принимает во внимание обе опасности в рассказе о переписи, устроенной по велению царя Давида, – она прошла отнюдь не так благополучно, как та, которую Моисей проводил в пустыне. Эта история встречается в Библии дважды: сначала в Книге пророка Самуила, затем – в двадцать первой главе Первой книги Паралипоменон, написанной на пятьсот лет позже. Книга Самуила гласит: «И опять воспылал гнев Господень на израильтян, и подбивал Давида против них, чтобы приказать: пойди, пересчитай (людей) Израиля и Иеѓуды» (2 Цар. 24:1). Однако в книге Паралипоменон приказ исходит не от Бога: «И встал Сатана против Израиля, и подстрекал Давида исчислить Израиль» (1 Пар. 21:1). Полководец Давида осмеливается спросить – неужели царь хочет «вводить во грех Израиль», но все бесполезно: в обоих источниках сказано, что после переписи евреев поразила моровая язва, унесшая в могилу семьдесят тысяч человек.
Лучше вообще не произносить вслух число евреев. Если же без этого не обойтись – надо отчитаться, что в вашей школе 380 учеников, – то в конце предложения обычно добавляют «кейн йирбу» («да умножатся они»), а иногда – «кейнеѓоре», выражение на все случаи жизни.
Считать иль не считать – вот в чем вопрос, которым задаются евреи каждый раз, когда нужно собрать миньян (на идише миньен), то есть десять мужчин – кворум, необходимый для общественного богослужения. Как узнать, достаточно ли людей собралось, если считать нельзя? Что делать бедному еврею? Самый распространенный выход – «не-счет»: вместо того, чтобы тыкать пальцем в каждого, говоря «Эйнс, цвей, драй», пока не увидите, сколько человек осталось до цен, то есть десяти, вы точно так же тыкаете пальцем и «не-говорите» то же самое: «Ништ эйнс, ништ цвей, ништ драй» («не один, не два, не три»). Такой прием способен либо обмануть, либо удовлетворить нечистую силу; вы вкусите сладость запретного плода, не подвергаясь при этом никакому риску. Не-счет – единственный расклад, при котором волки сыты и овцы целы – точнее, даже не овцы, а трефные свиньи. В некоторых синагогах людей считают по ногам. В других берут известные цитаты из десяти слов и используют их как считалки. Чаще всего в ход идет мо́йце, благословение, произносимое над хлебом; почти так же популярен девятый стих Псалма 28: «ѓошийо эс амехо…» – «Спаси народ Свой и благослови наследие Свое, и паси их, и возноси их вовеки» (на иврите этот стих состоит из десяти слов). Вместо традиционных цитат можно использовать и что-нибудь более светское: «На золотом крыльце сидели Берл, Шмерл, Мойше, Эли, Нохум, Бенцион…»
Независимо от метода не-счета не-сумма всегда одна и та же: «ундз фелт нох X» – «нам нужно еще X человек», то есть разрешается лишь указать, скольких еще не хватает. Если же вы назовете количество собравшихся, один или несколько из них могут скоропостижно скончаться.
Но иногда – например, на седере при перечислении казней египетских – приходится все-таки называть страшные вещи по имени. Нельзя описать крушение «Титаника» с помощью антифразы: «…и внезапно он не наткнулся на айсберг». Чтобы описать несчастье, не накликав его, необходимо отогнать злые силы еще загодя – до того, как они появятся и устроят беспредел. Для этого чаще всего используется ништ фар айх гедахт («да не случится такого с вами» – или, дословно, «не про вас будь сказано»), его цепляют к запретному слову: «эр лайт, небех, фун дер битерер махле, ништ фар айх гедахт» – «бедняга болен раком, не про вас будь сказано». Человек как бы сообщает: «Хоть я и не могу обойти эту неприятную и очень нежелательную тему, но сделаю все от меня зависящее, чтобы не навлечь на вас беду». Кроме всего прочего, «ништ фар айх гедахт» снимает с вас возможные подозрения в случае, если упомянутое лихо таки случится с вашим собеседником. Защита может распространяться и на тех людей, которые не присутствуют при разговоре, – для этого надо произнести ништ до гедахт («да не случится такого здесь»); можно пойти еще дальше и сказать ништ фар кейн йидн гедахт («да не случится такого ни с одним евреем»). Есть и обратное по смыслу выражение – так реагируют, узнав, что Мендл выиграл в лотерею: «Аф але йидише киндер гезогт» («Про всех сынов Израилевых будь сказано»).
Несчастье можно предотвратить и с помощью более общих фраз: лой алейхем («да не случится такого с вами») и лой олейну («да не случится такого с нами»), буквально – «не для вас» и «не для нас» соответственно; тот же самый оборот, что и в идишском слове барменен (означает оно «труп», но если дословно – «вне нас», «только не мы»). Когда речь заходит о смерти, мы все начинаем говорить эзоповым языком: «Работник похоронного бюро подготовил только-не-нас к погребению».
Есть выражение, еще менее конкретное, чем лой алейхем и лой олейну, – оно подходит вообще к любому случаю – рахмоне лицлан, то есть «Да избавит нас Милосердный [от этого]». Со временем оно становится все высокопарнее, но у него есть важное достоинство – помимо всего прочего, рахмоне лицлан способно выражать неодобрение и моральное превосходство (ваше!). Его смысловые оттенки варьируются от «изыдите, бесы» до «ай-яй-яй». «На дороге произошла страшная авария, рахмоне лицлан» – так говорящий пытается застраховать всех собеседников от подобных аварий. А вот если рассказчик говорит: «Представьте себе, он глодал ногу живой свиньи на Йом Кипур, рахмоне лицлан»– значит, он пытается отогнать от слушателей образ столь ужасного и нееврейского поведения. Оба примера – распространенные случаи употребления идиомы, причем последний особенно популярен в еврейских религиозных спорах: «И они называют себя евреями? Да они едят листья некошерного салата, рахмоне лицлан!»
Рахмоне лицлан, лой олейну и ништ фар айх гедахт обращены к высшим силам. Бога просят вмешаться, чертям приказывают уйти; подобные выражения есть в любом языке. Но в идише есть еще один прием с двойным дном – вы приказываете злым силам не делать того, чего вроде как и хотите от них, но приказываете именно потому, что в глубине души все-таки не хотите. «Ты пнул сестру?! – кричит разъяренная мама. – Зол дир ништ цеброхн верн а фус! („Чтоб тебе ногу не сломать!“) Золст мир ништ геѓаргет верн! („Чтоб ты не помер на месте!“)» Мать как бы желает сыну сломать ногу, которой он пнул сестру, а потом умереть – и в то же время дает чертям понять, что она говорит не всерьез, что их услуги не требуются. Моя мать, увидев, как я свесился через балконные перила, сказала: «Гай, ѓенг, эст зах дем карек ништ брахн» («Ну-ну, виси, не сломаешь себе шею»). Ребенок, всосавший антифразу с молоком матери, сразу поймет, что надо слезать.
