Текст книги "Эйфельхайм: город-призрак"

Автор книги: Майкл Фрэнсис Флинн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

Он выпрямился – и сотни огоньков затанцевали, отразившись в углу комнаты в сферических глазах крэнка. Дитрих ахнул и отступил на шаг.

Крэнк протянул свою неестественно длинную руку со свисающей с нее сбруей, которую носили многие их слуги. Дитрих не шелохнулся, и тогда крэнк яростно затряс ею и постучал себя по голове, чтобы показать такую же на себе. Затем он положил упряжь на стол и отступил назад.

Дитрих понял. Он натянул на себя сбрую и, после того как гость продемонстрировал, как ее следует носить, затянул ремешок.

Головы у крэнков были меньше по размерам, и потому сбруя на Дитрихе сидела плохо. Не были должным образом расположены и уши этих созданий, так что, когда Дитрих вставил в свое «ракушку для слуха» – он увидел, как это проделал крэнк, – другая часть сбруи, mikrofoneh, не оказался у его рта. Крэнк одним махом перепрыгнул стол и схватил Дитриха.

Дитрих попытался вырваться, но хватка крэнка была слишком крепкой. Он несколько раз быстро коснулся головы Дитриха – однако не бил, – и, когда существо отступило в сторону, священник обнаружил, что теперь ремешки подогнаны более удобно.

– Хорошо ли теперь сидит сбруя – вопрос, – спросил голос в его ухе.

Почти непроизвольно Дитрих повернул голову. Затем он понял, что штучка в ухе должна таить в себе даже еще меньшего по размерам «домового», чем ящик в крэнковом жилище. Он повернулся и пристально посмотрел на своего гостя:

– Ты говоришь в свой mikrofoneh, и я слышу тебя из этой ракушки.

– Ja, doch,[104]104
  Ja, doch – Именно! Разумеется! (Нем.).


[Закрыть] – сказало существо.

Поскольку не может быть действия на расстоянии, здесь, верно, присутствовало что-то, посредством чего передавался импульс. Но если бы голос распространялся по воздуху, он бы услышал звук напрямую, а не через этот механизм. Следовательно, должен существовать эфир. Неохотно Дитрих прервал свои рассуждения:

– Ты пришел, чтобы передать сообщение, – догадался он.

– Ja. Тот, кого ты называешь Скребуном, спросил, почему ты не вернулся. Герр Увалень беспокоится, поскольку думает, что знает причину. Они не поверили в то объяснение, которое предложил я.

– Ты слуга. Тот самый, которого они попытались избить.

Воцарилась тишина, пока крэнк размышлял над ответом.

– Возможно, не «слуга» в вашем употреблении, – сказал он наконец.

Дитрих позволил себе оставить это без ответа:

– А чем ты объяснил им мое отсутствие?

– Тем, что ты боишься нас.

– И это выбило Скребуна из колеи? У него-то синяков нет.

– «Выбило его из колеи…»

– Это образное выражение. Был так удивлен, что упал, как спелый плод.

– Ваш язык странен, однако картина в голове яркая. Но подожди. Скребун понаблюдал за твоими… Твоими занятиями? Да. Он заметил, что ты такой же натурфилософ, что и он. Поэтому он отверг мое предположение.

– Друг кузнечик, ты, очевидно, думаешь, что объяснил этим что-то, но я теряюсь в догадках о том, что же именно.

– Те, кого бьют, принимают милость быть избитыми – как следует знать любому натурфилософу.

– Так у вас это обычное дело? Я могу вообразить себе и большие милости.

Крэнк махнул рукой:

– Возможно, «милость» неподходящее слово. Ваши понятия странны. Увалень видит, что нас мало, а вас много. Он произнес фразу в своей голове, что вы нападете на нас – и вот почему вы держитесь от нас подальше.

– Если мы держимся от вас подальше, как можем мы напасть?

– Я сказал ему, что наши «жучки» не заметили военных приготовлений. Но он ответил, что все жучки в замке были тщательно удалены, что говорит в пользу военных приготовлений.

– О, чего Манфред не любит, так это когда за ним шпионят. Нет, он далек от мысли о нападении. Герр предлагает, чтобы вы стали его вассалами.

Крэнк смешался:

– Что означает «вассал» – вопрос.

– То, что он дарует вам лен и доход с него.

– Ты объясняешь одно неизвестное понятие другим. Принято ли это у вас – вопрос. Ваши слова бесконечно кружат, подобно тем огромным птицам в небе. – Крэнк медленно поскреб своими руками. Раздражение, спросил себя Дитрих? Нетерпение? Разочарование?

– Лен – это право использовать или владеть тем, что принадлежит герру, в обмен на денежную ренту иди службу. Взамен он… он заслонит вас от ударов ваших врагов.

Крэнк оставался недвижим, пока тени в углах комнаты сгущались, а небо на востоке в окне окрасилось малиновым, цветом. Вершина Катеринаберга сияла в солнечном свете, все еще не закрытая наползающей тенью от Фельдберга. Дитрих уже начал беспокоиться, когда существо медленно подвинулось к екну, чтобы взглянуть… на что? Кто может знать, на чем были сфокусированы эти необычные глаза?

– Зачем вы делаете это – вопрос, – спросил крэнк наконец.

– У нас считается благом помогать слабому, греховным – притеснять его.

Странное создание обратило на него свои золотистые полусферы:

– Глупость.

– С мирской точки зрения – возможно.

– «Дары плодят рабов», как говорится у нас. Герр помогает, чтобы показать свою силу и власть и получить услуги от тех, кем он правит. Слабый подносит дары сильному, чтобы приобрести его снисхождение.

– Но что есть сила?

Крэнк ударил рукой по подоконнику.

– Вы играете с вашими словами, – прошептал голос «домового» в ухе Дитриха, в тот момент показавшийся жутким, словно исходил от бестелесного духа у него за плечом. – Сила – это способность сокрушить другого. – Крэнк вытянул свою левую руку, медленно сжал шесть пальцев в кулак, затем поднял и резко выбросил сжатую в кулаке руку в пол.

Существо подняло голову и посмотрело в упор на Дитриха, который не мог ни пошевелиться, ни издать звук при виде такой ярости. Ему не следует возвращаться в лазаретто, чтобы не рисковать быть избитым этим необузданным народом. Крэнки были вполне способны прийти в деревню и воздерживались пока от этого только потому, что считали себя слишком слабыми. Позволь им только осознать свою мощь, кто знает, к какой непреднамеренной жестокости они могут прибегнуть?

– Есть… – начал священник, но не смог завершить предложение под этим взглядом василиска и потому отвел глаза на распятие Лоренца над аналоем, – Есть и другой вид силы, – сказал он. – И она заключается в способности жить перед лицом смерти.

Крэнк выразительно щелкнул боковыми челюстями.

– Ты смеешься над нами.

Дитрих понял, что это выразительное щелканье напомнило ему, – пару ножниц, отрезающих что-нибудь. Он вспомнил, что, когда в прошлый раз был явлен этот жест, второй спорщик подставил для удара свою шею. Рука Дитриха сама по себе потянулась к горлу, и он подвинулся, чтобы между ним и странником вновь оказался стол.

– У меня и в мыслях не было насмехаться. Скажи, чем я тебя задел.

– Даже теперь, – ответил крэнк прямо ему в ухо, хотя их и разделяла комната. – Даже теперь – и я не могу сказать почему – ты кажешься дерзким. Я должен постоянно напоминать себе, что ты не крэнк и не знаком с надлежащим поведением. Я говорил тебе: наша повозка разбита, мы заблудились и потому должны умереть здесь, в этой далекой стране. А ты говоришь нам «жить перед лицом смерти».

– Тогда мы должны починить вашу повозку или найти вам другую. Циммерман умелый колесный мастер, а Шмидт может выделать любые необходимые металлические детали. Лошади боятся вашего запаха, а селяне не могут обойтись без своих волов; но, если у вас есть серебро, упряжный скот мы можем купить где угодно. Если нет, то, поскольку дорога уже известна, путь, проделанный неустанно пешком… – Голос Дитриха угас, поскольку крэнк принялся неритмично колотить руками по стене.

– Нет, нет, нет. Там нельзя пройти пешком, и ваши повозки тоже не способны проделать этот путь.

– Ну, Гийом Рубрук дошел до Катая и вернулся, и Марко Поло со своими людьми проделал то же самое намного позже, а в этом мире нет места более далекого, чем Катай.

Крэнк вновь пристально посмотрел на него, и Дитриху показалось, что желтые глаза того светились как-то особенно ярко. Должно быть, из-за сумерек и пламени свечи.

– Нет места более далекого в этом мире, – сказало создание, – но существуют и другие миры.

– Это и впрямь возможно, но путешествие туда – дело необычное.

Крэнк, и так всегда безжизненный в проявлении эмоций, казалось, окаменел еще больше.

– Тебе… известно о подобных путешествиях – вопрос.

«Домовому» пока так приходилось передавать выражение. Скребун говорил Дитриху, что для передачи настроения, вопроса или иронии в языке крэнков использовался скорее ритм, а не тональность. Поэтому Дитрих не мог быть уверен, действительно ли в переводе машины ему послышалась надежда.

– Путешествие на небо… – подсказал Дитрих, чтобы убедиться, что он понял правильно.

Крэнк указал наверх.

– Небо там наверху – вопрос.

– Jа. За небесной твердью с неподвижными звездами, даже за кристальной орбитой, находятся неподвижные эмпиреи. Но путешествие туда совершают наши внутренние сущности.

– Как странно, что вы знаете об этом. Какое слово вы употребляете, когда хотите сказать: земля, звезды и все остальное – вопрос.

– Мир. Космос.

– Тогда слушай. Космос действительно искривляется, и звезды, и… мне приходится сказать «семьи звезд» погружены в него, как в жидкость. Но в другом измерении, не в ширине, не в глубине, не в высоте, находится оборотная сторона небесной тверди, которую мы уподобляем мембране или коже.

– Шатер, – предположил Дитрих; но ему пришлось объяснять значение этого слова, поскольку «домовой» никогда не видал упомянутого предмета.

Крзнк наконец сказал:

– Натурфилософия достигает разного прогресса в разных областях, и, возможно, вы, люди, усвоили понятие «о другом мире», оставаясь… недалекими в иных вопросах. – Он вновь посмотрел в окно. – Если бы только спасение было возможно для нас…

Последняя реплика, как подозревал Дитрих, предназначалась не для его ушей.

– Это возможно для каждого, – заметил он осторожно. Крэнк поманил своей длинной рукой:

– Подойди, и я объясню, хотя у говорящей головы для этого, возможно, и кет подходящих слов. – Когда Дитрих нерешительно приблизился, крэнк указал на темнеющее небо. – Там находятся иные миры.

Дитрих медленно кивнул:

– Аристотель полагал это невозможным, поскольку каждый мир еетественнsv образом стремился бы к центру другого; но Церковь установила, что Господь может создать столько миров, сколько пожелает, как доказал мой учитель в своем девятнадцатом вопросе о небесах.

Крэнк медленно поскреб руками.

– Ты должен тогда познакомить меня со своим другом, Господом.

– Я сделаю это. Чтобы существовали другие миры, за этим миром должна быть пустота, и эта пустота должна быть бесконечной, чтобы вместить в себя множество центров и окружностей, необходимых для существования этих миров. Однако «природа не терпит пустоты» и будет стремиться заполнить ее, как в сифоне или в опорожняемом сосуде.

Крэнк помедлил с ответом.

– «Домовой» колеблется. Да, есть множество центров, но что значит «окружностей» – вопрос Если только это не то, что мы называем солнечным водоразделом. В пределах солнечного водораздела тела падают вовнутрь и вращаются вокруг солнца; за его пределами тела падают наружу, дока не будут подхвачены вращением вокруг другого солнца.

Дитрих засмеялся:

– Но тогда каждое тело будет обладать двумя разнонаправленными свободными падениями, что невозможно, – И все же он задумался. Будет ли тело, помещенное за пределы выпуклой «окружности» перводвижителя, обладать сопротивлением своему свободному падению вниз? Однако создание также предложило солнце в качестве центра мира, что было невозможным, поскольку тогда бы с земли наблюдалось смещение неподвижных звезд, вопреки практике.

Но в голову Дитриха закралась и более тревожная мысль.

– Ты хочешь сказать, что вы выпали из одного из этих миров через «солнечный водораздел» и рухнули в наш? – Именно так это происходило с Сатаной и его приспешниками.

«Эти крэнки не сверхъестественны», – напомнил он себе. В этом была убеждена его голова, сколь бы ни тряслись поджилки.

Дальнейшая беседа прояснила определенные нюансы, хотя и запутала в остальном. Крэнки не свалились из другого мира, а скорее каким-то образом пропутешествовали сквозь эмпиреи. Пространства за небесной твердью были подобны морю, и инсула, хотя и представляя из себя повозку, была также подобна кораблю. Как это было возможно, ускользнуло от понимания Дитриха, ибо у инсулы не было ни весел, ни парусов. Но он понял, что она не была ни лодкой, ни галерой, а только подобна лодке или галере; и она плыла не по морским волнам, а только по чему-то подобному волнам.

– Эфир, – произнес Дитрих в изумлении. Когда крэнк поднял голову, Дитрих пояснил: – Некоторые философы выдвигали предположение о том, что существует пятый элемент, сквозь который движутся звезды. Другие, в том числе мой учитель, сомневались в необходимости квинтэссенции и наставляли, что небесное движение может быть объяснено теми же элементами, которые мы обнаруживаем в подлунном мире.

– Вы либо очень мудры, – сказал крэнк, – либо чрезвычайно невежественны.

– Или и то и другое, – с готовностью допустил Дитрих. – Но там применимы те же законы природы, не так ли?

Создание обратило свой взор к небу:

– Верно, наша повозка двигается через неощущаемый мир. Отсюда вы не можете ни увидеть его, ни уловить его запах, ни прикоснуться к нему. Мы должны пройти сквозь него, чтобы вернуться домой на небеса.

– Как должно и всем нам, – согласился Дитрих, и его страх перед этим созданием сменился жалостью.

Крэнк тряхнул головой и издал причмокивающий звук мягкими губами, весьма непохожий на небрежное пошлепывание их смеха. Через несколько минут он сказал:

– Но мы не знаем, которая из звезд отмечает наш дом. В силу самого нашего путешествия по закручивающейся спирали мы не можем знать этого, поскольку внешний вид небесной тверди отличается в каждом из мест, и одна и та же звезда может казаться окрашенной в другой цвет и может занимать иное положение на небесах. Жидкость, которая несла наш корабль, неожиданно всколыхнулась и вынесла в неверный мельничный лоток. Некоторые предметы сгорели. Ах! – Он резко потер руками: – У меня нет слов, чтобы высказать это; как и у вас нет слов, чтобы правильно понять.

Слова странного создания завели Дитриха в тупик. Как могли крэнки прийти из другого мира и в то же время утверждать, что они прибыли со звезды, которая была заключена в восьмой сфере этого мира? Он спросил себя, правильно ли «домовой» перевел понятие «мир».

Но его мысли были нарушены шуршанием башмаков по гравию за дверью.

– Мой гость возвращается. Будет лучше, если он тебя не увидит.

Крэнк прыгнул к открытому окну.

– Сохрани это, – произнес он, постучав по своей упряжи. – Используя ее, мы сможем разговаривать на расстоянии.

– Подожди. Как мне позвать тебя? Как твое имя? Огромные желтоватые глаза обратились на него.

– Как тебе будет угодно. Мне будет занятно узнать о твоем выборе. «Домовой» рассказал мне, что значат «увалень» и «скребун», но я не позволил ему перевести эти имена на наш язык в соответствии с их прямым значением.

Дитрих засмеялся:

– Ага. Значит, ты ведешь собственную игру.

– Это не игра. – И с этими словами создание испарилось, бесшумно скользнув из окна в Малый лес под Церковным холмом.

VIII
Октябрь, 1348
От Дня св. архангела Михаила до Feriae messis.[105]105
  Римский праздник сбора урожая (дословно с лат.: «отдых от жатвы»)., В католическом календаре: День Всех Святых – 1 ноября.


[Закрыть] 29 сентября – 1 ноября

Наступил День архангела Михаила, а вместе с ним и ежегодный суд, который гepp устраивал на лугу под старой, желтоватой липой. Дерево трепетало на осеннем ветру, а женщины плотнее кутались в шали, К юго-востоку над долиной Визена собрались черные тучи, но в воздухе не чувствовалось приближения дождя, а ветер дул в другую сторону. Фояькмар Бауэр предсказал по этим признакам бесснежную зиму, и разговор обратился к посадке озимых. По случаю суда все облачились в свои самые лучшие наряды: рейтузы и блузы, тщательно заштопанные и почти чистые, но изношенные на фоне пышных нарядов Манфреда и его свиты.

На скамье под огромным деревом председательствовал Эзерард, а подле него сидели присяжные заседатели, чтобы следить за соблюдением обычаев манора. Сельский староста Рихард вынес вайстюмер, общинные постановления деревни, записанные на пергаменте и сшитые в книгу, и время от времени обращался к перечисленным там правам и привилегиям. Это было непростым делом, поскольку с годами права скапливались подобно хламу в сарае, и один и тот же человек мог обладать разными правами на разные наделы земли.

Седовласый фогт Юрген предъявил свои палочки с насечками о сумме долгов и бечеву с узелками и отчитался о барщине за последний сельскохозяйственный год. Свободные общинники слушали чтение фогта с напряженным интересом, сравнивая доходы господина с собственными, прибегая к тому виду арифметики, который ограничивается числом пальцев на руках. Филимер, господский конторщик-бухгалтер, сам всего несколько лет как откупившийся от работы в поле, записывал все аккуратным убористым почерком на свиток склеенных друг с другом пергаментных листов. Он посчитал сумму на счетах и возвестил, что герр должен Юргену двадцать семь пенсов, чтобы уравновесить баланс.

После этого старый Фридрих, конторщик управляющего, принялся вести подсчет штрафов и податей. Как и Филимер, он записывал суммы арабскими цифрами Фибоначчи, но переводил их в римский аналог для чистовой копии. Все это создавало высокую вероятность ошибки, поскольку старый Фридрих был немногим более сведущ в римских цифрах, нежели в латинской грамматике, где он часто путал аблатив с дативом.[106]106
  Аблатив, датив – некоторые из падежей в латыни.


[Закрыть] «Коль скоро я пишу слова на латыни, – объяснил он однажды, – то и цифры должен записывать тем же языком».

Первой выплатой был бутейль[107]107
  Бутейль (нем. buteil.) – получаемая феодалом часть наследства крепостного.


[Закрыть] за старого Рудольфа из Лфорцхайма, умершего в Сикстов день. К герру перешло владение «лучшим из животных» покойного – свиноматкой по кличке Изабелла – и, естественно, все мужчины принялись спорить, действительно ли та была «лучшим животным» Рудольфа, причем в споре не было даже двух согласных меж собой.

Феликс Аккерман поднялся, чтобы уплатить меркет[108]108
  Меркет (англ. merchet) – по средневековым обычаям, плата, которую получал сеньор от лично зависимого крестьянина, если дочь последнего выходила замуж.


[Закрыть] за свою дочь, но Манфред, разбиравший дела со своего кресла под липой, возвестил смягчение подати «ввиду убытков человека при пожаре». Этот жест вызвал восторженный шепот собрания, расположение которого, как счел Дитрих, было слишком дешево куплено. Герр мог быть щедрым в мелочах.

Труда Мецгер поразила всех, уплатив меркет за саму себя ради позволения сеньора «выйти замуж по своему усмотрению». Женская половина живо принялась сплетничать, и подозрения пали на всех без исключения одиноких мужчин. Глубоко заинтригованный Манфред даровал свое согласие.

И так продолжалось до полудня. Генриха Альтенбаха присудили к выплате четырех пфеннигов шеважа[109]109
  Шеваж (фр. chevage) – в Средневековье ежегодная подушная подать, которую платили сервы в знак личной зависимости. Также плата за право жить вне юрисдикции сеньора.


[Закрыть] за то, что жил вне манора без позволения господина. Петронелла Люрм подбирала колоски на господских полях «вопреки осеннему запрету». Сын Фалька Альбрехта украл зерно. Кое-кто позволил себе другие труды во время сбора урожая. Присяжные подробно опросили свидетелей и, получив представление о сторонах процесса, рекомендовали уплату штрафа.

Оливер Беккер поднял крик по поводу поведения Бертрама Унтербаума в прошедший Майский праздник, обвинив того в проявлении злобы при домогании Анны Кольман. Рейнхардт Бент присвоил три борозды от всех примыкавших к его земле наделов. По предъявлении данного обвинения поднялся крик со всех сторон, ибо для крестьянина манса не было большего преступления, чем присвоить борозду соседа.

Сам Манфред предъявил иск двенадцати батракам, которые во время июльского сенокоса отказались грузить стоги сена на телеги. Никел Лангерман утверждал, что в прежние годы это выполнялось «из любви к господину», но никогда в действительности не предписывалось вайстюмером. Он попросил, чтобы фригольдеры разобрали это дело, и Эверард назначил жюри из числа присяжных.

На этом суд сделал перерыв, чтобы перекусить хлебом и элем за счет сеньора.

– Лангерман воображает себя старостой, – сказал Лоренц, когда люди гурьбой собрались у столов. – Он постоянно находит постановления, гласящие о том, что он не должен работать.

– Еще пара таких находок, – ответил Дитрих, – и никто больше не наймет его, после чего он лишится работы вовсе.

Появился Макс Швайцер и отозвал Дитриха в сторонку.

– Герр поручил мне разузнать о черном порохе, – приглушенным голосом сказал он.

– Их алхимик опознал уголь по образцу, – сказал ему Дитрих, – равно как и серу по ее свойствам и внешнему виду; но «домовой» не знает, какое слово у крэнков обозначает селитру, а потому мы в тупике. Я сказал ему, что обычно ее находят под кучами навоза, но их испражнения отличаются от наших.

– Возможно, они приятнее пахнут, – предположил Макс. – А что, если мы дадим им образец? Я имею в виду селитры. Алхимики могут определить и неизвестные вещества, разве нет?

– Да, но кажется, что крэнки не склонны тратить на это усилия.

Макс вздернул голову:

– Я не думаю, что их склонности имеют значение.

– Их волнует прежде всего то, как починить свой корабль и вернуться на родину.

Дитрих посмотрел туда, где стоял Манфред со своей свитой. Мужчины над чем-то смеялись, а Кунигунда, чью мантию охватывал белый пояс, расшитый orfrois[110]110
  Orfrois – золотое шитье (фр).


[Закрыть] сценами охоты на оленя и зайца, решала трудную задачу – как бы сохранить подобающее даме достоинство в присутствии Ойгена и в то же время догнать свою младшую сестру, которая только что дернула ее за чепец. Манфред думал удержать крэнков помимо их воли, чтобы выведать их сокровенные секреты.

– Герр достаточно мудр, чтобы не торопить это дело, – сказал священник.

– На своей земле? Почему нет?

– Потому что следует проявлять крайнюю осторожность а принуждении тех, кто может обладать черным порохом.

* * *

После перерыва жители деревни избрали дегустаторов пива, присяжных, старост и других ответственных лиц для предстоящего сельскохозяйственного года. Седовласый Юрген отклонил честь – и потенциальные расходы – быть избранным еще на один срок фогтом, и его преемником стал Фолькмар Бауэр. Клаус вновь был избран майером.

Сеппль Бауэр, стесняясь, впервые проголосовал, подняв руку за Клауса наряду со всеми прочими домовладельцами. Или, вернее, почти со всеми, ибо Труда Мецгер громогласно выразила свое несогласие и, как хозяйка своей мансы, подала единственный голос за Грегора.

– Каменотес, быть может, и дурак, – объявила она, – но он не вор, намачивающий муку,

Грегор, оборотившись к Дитриху, сказал:

– Она имеет на меня виды, вот и умасливает меня. Лоренц с противоположной стороны помахал пальцем:

– Помни, Грегор, ежели надумаешь жениться вновь, то она уже выплатила меркет за себя, так что это будет выгодным дельцем.

– И будет стоить каждого пфеннига.

– Тело всего лишь оболочка, – промолвила Терезия Греш, нарушив молчание, которое она хранила на протяжении всего дня. – Она сверкает, только если внутри таится подлинная красота. Оттого и кажется невзрачнее, чем есть на самом деле.

– Возможно, ты единственный, кто может зажечь в ней свет, – подхватил Лоренц.

Грегор нахмурился, встревоженный, теперь не на шутку тем, что его друзья задумали женить его повторно.

– Для этого потребуется целый костер, – буркнул он.

* * *

Дитрих назвал своего ночного гостя Иоганном фон Штерном – Иоанном-со-звезд. Пастор возобнови» свои визиты в лазаретто, н постепенно к нему вернулась уверенность. Когда он приходил, странники бросали взгляда; его сторону, замирали, а затем спокойно возвращались к своим делам. Ничто ему не угрожало.

Некоторые прилежно колдовали над кораблем. Дитрих видел, как они опаляли огнем отдельные швы, распрыскивали жидкости и размазывали разноцветную массу по поверхности. Воздух, без сомнения; также использовался в ремонте; ибо иногда глубоко в недрах сооружения он слышал шипение газов.

Остальные посвящали себя натурфилософии, предаваясь хаотичным и причудливым прыжкам, уединенным прогулкам и безделью. Некоторые взгромождались на деревья, подобно птицам! Когда осенний лес засверкал яркими красками, они стали использовать замечательный инструмент – fotografia, – чтобы снимать миниатюрные «световые рисунки» листьев. Однажды Дитрих заприметил алхимика по его особому одеянию – тот присел на землю, характерно задрав колени выше головы, и наблюдал за бегущим по склону ручьем. Пастор поприветствовал его, но существо, погруженное в какие-то размышления, не ответствовало ему, и, подумав, что оно молится, Дитрих тихонько удалился.

Дитриха все больше расстраивала медлительность крэнков.

– Я видел, как ваших плотников отрывали от работы, – сказал священник Скребуну в один из визитов, – чтобы набрать жуков или цветов для ваших философов. Других я видел играющими в мяч или скачущими туда-сюда без видимой иной цели, кроме как нагишом заниматься физическими упражнениями. Ваша самая неотложная задача – починить корабль, а не выяснять, почему наши деревья меняют цвет.

– Каждый, кто занимается делом, занят делом, – возвестил Скребун.

Дитрих подумал, тот имеет в виду, будто философы несведущи в кораблестроении, что само по себе не было поразительным открытием.

– И все-таки, – настаивал он, – здесь может найтись какая-нибудь нехитрая работа, которая окажется вам по силам, хотя бы в качестве подмастерьев.

Усики Скребуна замерли, а черты его лица, и без того ничего не выражающие, еще более окаменели. Ганс, занимавшийся в сторонке каталогизацией изображений растений и до того не обнаруживавший видимого внимания к разговору, выпрямился на своем стуле, занеся руки над набором символов, при помощи которых он наставлял «домового». Глаза Скребуна пригвоздили Дитриха к своему месту, и священник в безотчетном страхе вцепился в подлокотники кресла.

– Подобный труд, – сказал Скребун наконец, – предназначен для тех, кто его исполняет.

Утверждение звучало как поговорка и, подобно многим поговоркам, страдало лаконичностью, сводившей его к тавтологии. Он вспомнил о тех философах, которые выросли, опьяненные размышлениями античных мыслителей с присущими тем предрассудками против физического труда. Дитрих не мог вообразить, что, оказавшись в числе потерпевших кораблекрушение, он не пожелал бы помочь своим товарищам в необходимом ремонте. В таких обстоятельствах даже человек благородного происхождения предложил бы свои руки ради общего дела.

– В труде, – подчеркнул Дитрих, – кроется свое достоинство. Наш Господь был плотником и призвал к Себе рыбаков и прочий простой народ. Папа Бенедикт, да покоится он в мире, был сыном мельника.

– Если я понял высказывание правильно, – сказал Скребун, – плотник может стать господином. Бва-ва-уа-уа. Может ли камень стать птицей – вопрос. Или же все ваши повелители подлого происхождения – вопрос.

– Я согласен с тобой, – кивнул Дитрих, – в том, что человек редко поднимается выше того положения в обществе, в котором родился, и все же мы не презираем труженика.

– Тогда мы не столь сильно различаемся, твой народ и мой, – сказал Скребун. – Ибо и у нас наше положение записано… я думаю, ты сказал бы, что оно записано «на атомах нашей плоти». У нас есть такое выражение: «Какие мы есть, такие и есть». Было бы глупым презирать кого-то за то, что он таким рожден.

– «Атомы плоти»?.. – начал было Дитрих, но его прервал «домовой»:

– «Редко» иногда значит больше, чем «никогда», – вопрос, восклицание.

Скребун обратил несколько быстрых стрекотаний Гансу, по окончании которых тот выгнул шею и затем вернулся к своему письму значками. Философ вновь обратился к этому примечательному явлению – цветным деревьям.

– Известна ли тебе причина этого – вопрос. Дитрих, не будучи уверен в том, что означала эта ссора,

и не желая провоцировать гнев Скребуна, ответил, что Господь Бог устроил изменение цвета для того, чтобы предупредить о приближающейся зиме, тогда как вечнозеленые растения сохраняли надежду на то, что вслед наступит весна, и таким образом смена времен года разом давала людям и печаль, и надежду. Это объяснение поставило Скребуна в тупик, и он спросил, является ли верховный господин Манфреда искусным лесником. На это поп sequitur[111]111
  Non sequitur – нелогичное заключение (лат.).


[Закрыть] Дитрих отчаялся дать объяснения.

* * *

Церковь отмечала начало каждого сезона молитвами за благополучную посевную, или о летних дождях, или о добром урожае. Feriae messis открывали сезон сбора винограда, и после этого мессу Exsultate Deo ждали как никакую другую. Южный склон Катеринаберга был усеян виноградниками, дававшими хороший урожай, который бойко расходился на рынках Фрайбурга и обеспечивал Оберхохвальд одним из немногих источников серебряной монеты. Но прошлый год вновь выдался холодным, и ныне всех тревожило, что вина получится немного

Во время оффертория Клаус пожертвовал несколько гроздей спелых ягод, собранных с собственного виноградника, и в ходе консекрации Дитрих раздавил одну из виноградин, чтобы смешать ее сок с вином в чаше для Святого причастия. Обычно прихожане болтали меж собой или даже слонялись в притворе, пока их не собирал колокол, зовущий к мессе. Сегодня же они следили за ритуалом с глубоким вниманием, увлеченные не памятью о жертве Христа, а надеждой, что обряд принесет добрый урожай – как если бы месса была простым колдовством, а не поминовением о Великой жертве.

Вздымая чашу для причастия высоко над головой, Дитрих увидал горящие желтые глаза крэнка, угнездившегося на винтовой лестнице под верхним рядом окон.

Остолбенев, Дитрих так и замер с воздетыми руками, пока нарастающий гул паствы не привел его в чувство. Недавно набрало силу суеверие, что, пока хлеб и вино подняты кверху, распахиваются врата из чистилища в Царство Небесное, и верующие иногда жаловались, если священник держал чашу слишком мало Несомненно, сейчас пастор освободил великое множество душ, к пущему освящению урожая вина.

Дитрих вернул чашу на алтарь и, преклонив колени, промямлил заключительные слова, которые внезапно потеряли всякий смысл, Иоахим, стоявший на коленях рядом с ним и державший в одной руке край ризы, а в другой колокол, тоже бросил взгляд на стропила, но если и заприметил создание, то вида не подал. Когда Дитрих осмелился еще раз воздеть глаза кверху, нежданный гость уже растворился в полумраке.

* * *

После службы Дитрих встал на колени, перед алтарем, сложив руки перед собой. Над ним, вырезанный из цельного огромного куска красного дуба и за сотни лет потемневший от курящегося воска, парил распятый на кресте Христос. Изнуренная фигура – нагая за исключением лоскута ткани для приличия, скрученная в агонии, с раскрытым в последнем жалком упреке ртом: «Почему Ты оставил меня?» – как бы вырастала из дерева самого креста, так что орудие пытки и сама жертва представляли собой одно целое. Этот способ умерщвления был жестоким и унизительным. Намного менее гуманным, нежели костер, петля или топор палача, которые ныне облегчали путь в мир иной.